Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Дни идут. Эфраим и Эмма регулярно ходят в мэрию отмечаться. Что им еще делать, разве что ждать вестей от детей.

Тем временем доктор Отвадь и администратор лагеря Питивье нашли способ вычеркнуть Ноэми из списка следующей партии узников. Тогда, в июле 1942 года, от отправки в Освенцим еще освобождались отдельные лица: французские евреи, евреи, состоящие в браке с французскими гражданами, румыны, бельгийцы, турки, венгры, люксембуржцы и литовцы.

Ваша санитарка относится к одной из этих категорий?

Аделаида вспоминает, что Ноэми родилась в Риге. Она знает, что это Латвия, а не Литва, но решает рискнуть. Администратор лагеря не догадается, что это разные страны.

– Найдите мне ее карточку поступления с указанием литовского гражданства, а я позабочусь о том, чтобы ее не увезли.

Отвадь бежит в администрацию искать учетную карточку. Увы, там не указано место рождения Ноэми.

– Попробуйте найти свидетельство о рождении, – предлагает администратор лагеря. – Я пока что напишу, что случай неочевидный и отправка откладывается.

Во вторник, двадцать восьмого июля, администратор лагеря составляет список, озаглавленный: «Лагерь Питивье: люди, возможно арестованные по ошибке». В этот список он вносит Жака и Ноэми Рабинович.

– И ты нашла этот список, мама?

Леля кивает. Она так взволнована, что не может говорить. Я попыталась представить себе, что должна была чувствовать моя мама, читая эти слова: «люди, возможно арестованные по ошибке». Но иногда представить не получается. И тогда надо просто сидеть и слушать отзвук тишины.

Аделаида Отваль направляет запрос властям с просьбой найти документы на въезд Жака и Ноэми во Францию. Она не верит в чудеса, но выигрывает время.

По лагерю разносится весть о скорой отправке еще одного эшелона. Куда идут эти поезда? Что будет с детьми? Паника охватывает заключенных. Некоторые женщины кричат, что их посылают на смерть. Они говорят, что всех в конце концов убьют. Этих женщин объявляют сумасшедшими и изолируют, чтобы не подрывать моральный дух остальных. Доктор Аделаида Отваль в своих воспоминаниях пишет: «Одна из них выкрикивает: „Нас посадят в поезда, а потом, после пересечения границы, взорвут вагоны!" Эти слова заставляют нас задуматься. Неужели она права, неужели это вдохновенное предвидение, которым иногда наделены безумцы?»

В Питивье готовятся к отправке эшелона № 13. Доктор Отваль попадает в административную часть и заглядывает в списки. Она не имеет на это права и сильно рискует. Аделаида узнает, что в списке все заключенные, поступившие из Руана. В том числе Жак и Ноэми. Она делает последнюю попытку убедить коменданта лагеря задержать отправку Рабиновичей.

– Я жду возможного подтверждения их литовского гражданства, – говорит она.

– Нет времени ждать, – отвечает комендант.

Доктор Отваль переходит на крик:

– А как мне без нее справляться? Лазарет перегружен! Вы что, хотите, чтобы по лагерю поползла эпидемия? Это будет такая катастрофа! Заразятся и надзиратели, и полиция…

Она знает: этого администрация опасается больше всего. Вольнонаемные не хотят приезжать в лагерь из-за эпидемий, найти рабочую силу становится все труднее. Начальник лагеря вздыхает:

– Ничего не могу гарантировать.

Всех заключенных вызывают во двор. Список из шестисот девяноста мужчин, трехсот пятидесяти девяти женщин и ста сорока семи детей, который оглашают через громкоговорители, подходит к концу.

Жака и Ноэми среди них нет.

Матерей отправляют На пересылку без детей, они должны оставить их в лагере, в том числе младенцев, – матери отказываются ехать. Одна бьется головой о землю. Другую жандармы раздевают и обливают холодной водой, а потом голой возвращают в строй. Начальник лагеря требует, чтобы доктор Аделаида Отваль успокоила женщин, иначе ситуация выйдет из-под контроля, он знает, что для узников лагеря доктор – авторитет.

Аделаида соглашается вести переговоры, если ей скажут, как именно французское правительство собирается поступить с детьми. Начальник лагеря показывает ей письмо из префектуры Орлеана: «Родителей отправят вперед для подготовки лагеря. Будет проявлена величайшая забота о том, чтобы обеспечить детям наилучшие условия жизни». Успокоенная этим письмом с гарантиями надлежащего обращения, доктор Аделаида обещает матерям, что их дети присоединятся к ним вскоре и в добром здравии: «Вы наконец будете вместе».

Жак и Ноэми смотрят, как их товарищи по руанской тюрьме уходят через главные ворота. Сквозь колючую проволоку они видят, как людей выстраивают на плацу рядом с лагерем. Там у них отбирают все ценные вещи и отправляют пешком на станцию Питивье.

После отбытия эшелона в лагере несколько часов царит безмолвие. Никто не разговаривает. Посреди ночи тишина взрывается криком. Мужчина вскрыл себе вены стеклом от часов.

Глава 29

Ноэми и доктор Отваль должны заняться малолетними детьми, чьи матери ушли с последним этапом. «Мы с Но ухаживаем за ними по ночам. Со всех сторон крики: пи-пи, ка-ка!» Они говорят друг с другом на детском лагерном языке, взрослые их не понимают. Много больных: температура, отит, корь, скарлатина – все детские болезни. Некоторые завшивели до самых ресниц. Дети постарше сплачиваются в стайки, шатаются по лагерю, ищут в уборных то, что люди бросали туда в последний момент перед отправкой, чтобы не отдавать жандармам ценные или памятные вещи. Дети жадно смотрят на сокровища, которые поблескивают в дерьме, в глубине дыр, на дне сточных канав.

Уже на следующий день, первого августа, доктор Аделаида Отваль узнает о готовящейся отправке нового эшелона. Комендант лагеря по заданию судебной полиции поручает ей подготовить матерей к разлуке с детьми: «Скажите им, что на месте дети сразу же пойдут в школу».

В этот раз женщины отказываются оставлять детей, они яростно сопротивляются, не слушают охранников, не боятся ударов. Они выпускают детей из рук только теряя сознание.

Ноэми поручено пришивать к белым тесемкам тряпочки с фамилиями, именами и возрастом детей. «Это для облегчения перевозки, – объясняют отбывающим матерям. – Чтобы вам легче было по приезде найти своих».

Но дети ничего не понимают. Как только им повязывают тесемки, они отрывают бирки или тут же меняются ими.

– Как мы найдем своих детей?

– Они же не знают своих фамилий!

– Как вы доставите их именно к нам?

Маленькие дети бродят вокруг, грязные, ничего не понимающие, сопливые, отупевшие. Жандармы обращаются с ними как со зверюшками. То выстригут на макушке полосу, то сделают дурацкую прическу, добавляя к физическим мучениям издевательство. Это они так развлекаются.

В бараках легко узнать детей, которые разлучены с матерями еще с отправки прошлого эшелона: они уже не плачут. Некоторые сидят в оцепенении, наполовину зарывшись в солому. Поразительно безвольные, неописуемо грязные, они похожи на брошенных тряпичных кукол. Над ними роем жужжат мухи, словно подстерегая момент, когда живая плоть станет трупом. Невыносимое зрелище. Малыши не отзываются на имена. Они слишком малы. Жандармы теряют терпение. К ним подходит мальчик и чуть слышным голосом произносит: «Дяденька, можно мне подуть в ваш свисток?» Тот не знает, что ответить, и спрашивает у начальника.

На следующее утро доктор Отвадь обнаруживает, что Ноэми и ее брат назначены к отправке следующим эшелоном. Их снова нужно спасать.

Аделаида полагается на немецкого коменданта. Он ее последняя надежда. Комендант приезжает в лагерь в дни отправки партии заключенных, чтобы проконтролировать организацию этапа. Французы его слушаются.

Как только прибывает комендант, доктор Отвадь объясняет ему, какой досадной потерей для организации всей работы в лагере станет исчезновение ее санитарки.

– А почему?

– Потому что у неё нет детей.

– Не вижу связи.

– Осмотрите детский барак, и вы поймете, что ни одна мать не вынесет такой работы. Мне нужен человек, который будет сохранять спокойствие.

– Einverstanden, – отвечает немецкий комендант. – Я вычеркну ее из списка.

В тот день, второго августа 1942 года, стоит жара. В эшелоне должны отправить пятьдесят двух мужчин, девятьсот восемьдесят две женщины и сто восемь детей. Матери, которых высылают без детей, поднимают такой крик, что слышно до самой деревни Питивье. Десятилетия впустя школьники будут рассказывать о том, как, играя на перемене на школьном дворе, они вдруг услышали женский крик. Посреди всеобщего хаоса громкоговорители каркают имена и фамилии Жака и Ноэми. Доктор Отваль в ярости, она бежит к немцу-коменданту, тот успокаивает ее. «Я не забыл о своем обещании, – говорит он. – Она не уедет. Ее просто обыщут вместе с остальными, а потом я прикажу вернуть ее обратно».

Женщин выстраивают в шеренги перед отправкой на плац за пределами лагеря, маленькие дети цепляются за все, что могут, жандармы отшвыривают их, пинают ногами. Один из тех, кто остался в живых, все же вспомнит потом, что кто-то из жандармов заплакал, увидев, как крошечные детские ручки тянутся сквозь колючую проволоку.

Громкоговорители повторяют, что позднее дети и родители воссоединятся.

Но матери не верят, женщины сбиваются роем, перебегают с места на место. Жандармы-французы не справляются. Толпа растет и устремляется к главным воротам, давит на них все сильнее, двери вот-вот подадутся. Но вдруг ворота широко распахиваются: перед толпой стоит немецкий грузовик.

Каждый солдат в грузовике держит автомат, направляя его прямо на женщин. Начальство в мегафон приказывает всем вернуться в бараки, чтобы избежать кровопролития. Кроме тех, кто вызван по списку, – им приказано выстроиться в шеренгу, сохраняя спокойствие.

Ноэми и Жак идут на плац, где проводится обыск. Их выстраивают в одну линию. Каждый должен выложить на стол ценные вещи и все имеющиеся деньги. Если женщина мешкает, серьги срывают прямо с ушей. Затем женщин подвергают гинекологическому и анальному осмотру, чтобы убедиться, что они не спрятали деньги. Идут часы. «Солнце сильно печет, на плаце нигде не укрыться», – пишет доктор Отваль. Ноэми все не возвращается, и Аделаиду охватывает тревога. Она не выдерживает и снова идет к коменданту:

– Вы обещали мне, они уже несколько часов как вышли из лагеря.

– Иду, – говорит он.

С того места, где стоит Ноэми, ей видно, как приходит немецкий комендант. Он что-то втолковывает французскому начальству. Потом указывает пальцем в ее сторону. Ноэми понимает, что мужчины говорят о ней, что Аделаиде удалось ее отстоять. Немецкий комендант идет сквозь строй прямо к ней. Сердце Ноэми бешено колотится.

– Это ты санитарка?

– Я, – отвечает она.

– Так, ты идешь со мной, – приказывает он.

Ноэми идет за ним вдоль шеренги. Потом замедляет шаг. Она пытается отыскать Жака.

– А мой брат? – спрашивает она коменданта. – Его тоже надо оставить.

– Насколько я знаю, он не работает в лазарете. Иди дальше.

Ноэми объясняет, что это невозможно, она должна быть вместе с братом. Комендант в досаде машет жандармам: возвращайте ее в строй. Теперь партия может двигаться к вокзалу. Звучит свисток. Надо трогаться с места. От плаца, взрывая тишину, взмывает к небу мужской голос:

– Frendz, mir zenen toyt! Друзья мои, мы все мертвы!

Глава 30

Семь часов вечера. Эшелон № 14, который потом назовут материнским, трогается с места и движется в сторону вокзала. В толпе, идущей по ту сторону колючей проволоки, Аделаида Отваль пытается разглядеть Ноэми, но безуспешно.

На станции Питивье брат и сестра видят ожидающий поезд – товарный состав с вагонами, изначально рассчитанными на перевозку восьми лошадей. Солдаты заталкивают мужчин и женщин внутрь и пересчитывают – до восьмидесяти человек на вагон. Одна женщина упирается, не хочет идти внутрь. Она получает удар в лицо, в результате – перелом челюсти.

Затем пленным говорят: «Если в пути хоть один из вас предпримет попытку бегства, весь вагон будет расстрелян».

Поезд продолжает стоять у платформы. Тысяча заключенных проводит всю ночь в ожидании отправки, без движения, скученные в вагонах. Не зная, что ждет впереди. Счастливы те, кто оказался у забранного решеткой окна и может хоть как-то дышать. Жака мутит от вони, он ослаблен дизентерией. На рассвете подается сигнал к отправлению. Поезд медленно трогается с места, и над вагонами взлетает мужской голос:

– Yit-gadal ve-yit-kadash shemay rabba, Be-al-ma dee vra chi-roo-tay ve-yam-lich mal-choo-tay… – Это начало поминальной молитвы «Кадиш дерабанан».

Одна из матерей в бешенстве кричит, затыкая уши дочери:

– Shtil im! Заставьте его замолчать!

Пытаясь как-то приободриться, молодежь перебирает профессии, которые им предложат в Германии.

– Ты же доктор – сможешь работать в больнице, – говорит Ноэми какая-то девочка.

– Но я еще не врач, – отвечает она.

– Не разговаривайте! – шикают на них взрослые. – Берегите слюну.

И они правы. Стоит августовский удушливый зной. Узники спрессованы, буквально друг на друге, у них нет воды. Люди протягивают руки наружу, просят пить – жандармы бьют прикладами, стараясь размозжить пальцы о стенки вагона.

Жак ложится ничком, прижимается лицом к дощатому полу и пытается втянуть немного воздуха через щель. Ноэми прикрывает его сверху, чтобы не затоптали. Солнце печет все сильнее, и кто-то начинает раздеваться – мужчины и женщины так и стоят полуголыми, в нижнем белье.

– Прямо как звери, – шепчет Жак.

– Нехорошо так говорить, – отвечает Ноэми.

Дорога занимает три дня, люди ходят в ведро, у всех на виду. После того как ведро переполняется, остается только угол с кучей соломы. Кто-то неотступно думает о том, как бы выброситься из поезда, но не выбрасывается, чтобы не погубить остальных. Ноэми старается держаться и вспоминает роман, оставшийся дома в ее комнате, – написано только начало, она мысленно переделывает его и придумывает продолжение.

Проходит три дня, и поезд, без единого свистка миновавший пятьдесят три станции, вдруг начинает громко, пронзительно гудеть. И резко тормозит. Двери вагона с грохотом отъезжают в сторону. Жак и Ноэми ослеплены лучами прожекторов, гораздо более мощных, чем в Питивье. Они ничего не видят и не понимают, где находятся; со всех сторон слышен лай собак, которые рвутся с поводков, готовые броситься и укусить. К собачьему лаю добавляются злобные выкрики – «aile runter», «raus», «schnell», – это охранники выгоняют из поезда тысячу человек. Больных, которые лежат на полу вагона, поднимают ударами дубинок: надо привести в чувство тех, кто потерял сознание, и вынести мертвых. Ноэми бьют по лицу, у нее распухает губа. От силы удара она перестает ориентироваться, не понимает, в какую сторону идти, и выпускает руку Жака. Потом снова видит его впереди, он бежит по сходням. Она тоже бежит под звуки немецких приказов, пытается догнать его, и вдруг ее со всех сторон обступает какая-то жуткая вонь, которой она не встречала никогда в жизни, тошнотворный запах горелых костей и жира.

«Скажите, что вам уже восемнадцать», – слышит Жак из людской толчеи, не понимая, откуда донеслись слова.

Чуть слышный совет дал один из живых мертвецов в полосатых пижамах. Эти существа – тощие, с обвисшей кожей – кажутся абсолютно бескровными. На головах у них странные круглые колпаки, как у преступников. Взгляды застыли, словно они в ужасе смотрят на что-то неведомое, видимое только им. «Schnell, schnell, schnell, быстро, быстро, быстро», – охранники приказывают им вытряхнуть из вагонов грязную солому.

Когда все оказываются на перроне, больных, беременных и детей отделяют от остальных. К ним могут присоединиться те, кто плохо себя чувствует. Сейчас прибудут грузовики и отвезут их прямо в лазарет.

Но вдруг все прекращается. Вопли, лай, удары дубинок.

– Не хватает одного ребенка!

На толпу наставлены автоматы. Руки вскинуты вверх. Паника.

– Если ребенок сбежал, всех расстреляют.

Стволы блестят в лучах прожекторов. Надо найти пропавшего малыша. Матери дрожат. Тянутся секунды.

– Порядок! – кричит мужчина в форме, проходя мимо них.

Он держит в руках трупик ребенка, размером не больше раздавленной кошки, – малыш лежал под соломой. Стволы автоматов опускаются. Движение возобновляется. Начинается сортировка мужчин и женщин.

– Я устал, – говорит Жак Ноэми. – Я поеду на грузовике в лазарет.

– Нет, мы должны быть вместе.

Жак колеблется, но в конце концов идет за всеми.

– Встретимся в лагере, – говорит он, уходя. Ноэми беспомощно смотрит, как он скрывается в кузове грузовика. Она получает новый удар по голове. Нельзя мешкать. Нужно строиться в колонну и идти к главному зданию. Это кирпичный прямоугольник длиной чуть ли не в километр. В центре – башня с двускатной крышей, это ворота, через которые попадают в лагерь. Они похожи на разверстую пасть ада, по бокам – сторожевые вышки, как два глаза, горящих ненавистью. Группа эсэсовцев коротко опрашивает прибывающих. Формируются две группы: одна – из тех, кто способен работать, другая – те, кто признан нетрудоспособным. Ноэми в числе отобранных для работы (летом 1942 года узникам еще не наносят татуировку на предплечье левой руки. Только советским заключенным делают на груди наколку из цифр с помощью специальной игольчатой пластины. Шрайберы – татуировщики из заключенных, которые потом будут выжигать цифры новым узникам, – появились в 1943 году. Таким образом нацисты рационализовали обращение с трупами и упростили их опознание).

К прибывшим обращается старший офицер. На нем новенький мундир, все сверкает – от кожаных ботинок до пуговиц. Он салютует по-нацистски и объявляет:

– Вы в образцовом лагере Третьего рейха. Здесь мы заставляем работать паразитов, которые всегда жили за счет других. Вы научитесь наконец приносить пользу. Радуйтесь тому, что внесете свой вклад в грядущую победу рейха.

Затем Ноэми направляют налево, в женский лагерь, где она проходит через центр дезинфекции, более известный как «баня». Здесь всех женщин раздевают догола, потом усаживают в ряд на скамейки. Так, совершенно голыми, они ждут, пока их полностью обреют – голову, лобок – и отправят под душ. Только нескольких девушек освобождают от бритья – их отправят в лагерный бордель.

Машинка стрекочет и скользит по голове, и длинные волосы Ноэми, которыми она так гордилась, которые укладывала в высокую корону, падают на пол. Они смешиваются с волосами других женщин, образуя огромный шелковистый ковер. Эти волосы, согласно циркуляру Глюкса от шестого августа 1942 года, пойдут на изготовление тапочек для моряков подводного флота. И на валенки для железнодорожников.

Одежду прибывших свозят в барак с названием «Канада», там ее сортируют вместе со всеми предметами, представляющими ценность. Носовые платки, расчески, помазки и чемоданы отправляются в Главное управление СС по вопросам расы и поселения. Часы отправляют в Главное административно-хозяйственное управление СС в Ораниенбурге. Очки – в санитарную службу. В лагерях утилизируют и перерабатывают все, что может на что-то сгодиться, используются и сами трупы. Человеческий пепел, богатый фосфатами, распыляется при осушении болот для удобрения почвы. Золотые зубы после переплавки ежедневно дают несколько килограммов чистого золота. Недалеко от лагеря устроен литейный цех, откуда слитки вывозятся в тайные хранилища СС в Берлине.

Ноэми дают миску и ложку, потом отводят в барак. Этот лагерь в двадцать раз больше, чем Питивье. Приходится много ходить пешком под постоянным наблюдением вооруженных охранников, под крики мужчин и лай собак. Иногда Ноэми кажется, что она слышит звуки струнного оркестра, она говорит себе, что этого не может быть… а потом вдруг видит помост и евреев-музыкантов – они играют, чтобы люди работали под музыку. Для смеха лагерные охранники одели мужчин как женщин. На дирижере белое свадебное платье.

У всех женщин в бараках обриты головы, порезы кровоточат. Ноэми снова видит нары, как в Питивье, только здесь ей надо делить постель с пятью или шестью девушками. Соломы нет, они спят на голых досках.

Ноэми спрашивает у одной из узниц, где они находятся. Освенцим. Ноэми никогда не слышала такого названия. Она не знает, где это место на карте, Она объясняет остальным девушкам, что ее брат уехал на грузовике с больными и ей надо его найти. Одна из узниц берет Ноэми за плечо, ведет ко входу в барак и показывает ей трубы, из которых густо валит дым, жирный черный дым вперемешку с серым пеплом. Ноэми решает, что в той стороне находится лазарет, она надеется завтра отыскать там брата.

Грузовик Жака едет через весь лагерь и подъезжает к березовой рощице. Там стоят бараки, где, как ему сказали, можно будет помыться. По прибытии кто-то спрашивает его об образовании. Взрослым узникам надо сообщить свою профессию. Заключенных снова хотят убедить, что им предстоит работать.

Жак не говорит, что ему уже восемнадцать лет, – вопреки данному совету он называет правильную дату своего рождения. Он не" решается лгать, боясь наказания. Его направляют по лестнице в подвальное помещение, где расположены раздевалки. Здесь берет начало длинная очередь, которая вьется черной змеей дальше: к людям из первых грузовиков присоединяются те, кого отбраковали после осмотра.

Жаку велят перед заселением в лагерь принять душ со специальным средством для дезинфекции. Ему выдают полотенце и кусок мыла. Эсэсовцы объявляют, что после душа всех накормят. А также позволят отдохнуть и поспать перед тем, как завтра выйти на работу. Эти слова вселяют в Жака некоторую надежду. Он торопится: чем быстрее пройдешь обязательную дезинфекцию, тем быстрее наполнишь чем-нибудь пустой желудок. Заключенные настолько физически слабы, что не сопротивляются, они совершенно пассивны.

В раздевалке вдоль стен написаны цифры. Жак садится на полочку, чтобы снять одежду. Ему неприятно раздеваться на людях. Ему неприятно, что другие видят его наготу, и самому неловко смотреть на голые мужские тела. Дежурный эсэсовец в сопровождении переводчика из узников-французов объясняет, что нужно запомнить номер, под которым оставлены вещи, чтобы потом, выйдя из душа, быстро их найти. Он также приказывает связать ботинки шнурками вместе.

Все должно быть оставлено в аккуратном, сложенном виде, так легче будет сортировать вещи в «Канаде».

«Schnell, schnell, schnell». Жака и других заключенных толкают, чтобы не задерживали других, чтобы не сбивали ритм – и не успели ни о чем подумать, не успели отреагировать. Охранники-эсэсовцы подталкивают их автоматами в спины, чтобы заполнить душевую комнату как можно большим количеством людей. Жак получает удар прикладом по плечу, рука повисает, как плеть. Заполнив помещение, охранники запирают двери. Снаружи двое мужчин открывают люк, чтобы пустить внутрь «Циклон Б». Это газ на основе синильной кислоты, убивающий человека за несколько минут. Узники поднимают головы и видят на потолке душевые лейки. И сразу всё понимают.

Я вижу лицо Жака; темноволосый мальчик лежит на полу газовой камеры.

Я опускаю ладони на его широко раскрытые глаза и закрываю ему веки, на этой странице и навсегда.

Моэми умрет от тифа через несколько недель после прибытия в Освенцим. Как Ирен Немировски. История не сообщает, довелось ли им когда-либо встретиться.