Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Не могли бы Вы сравнить почерк на открытке и в этом двухстраничном письме?

Искренне Ваша, Анн

Дорогая Анн!

Да, это вполне возможно. При одном условии: рукописное письмо должно датироваться тем же временем, что и отправленная открытка. В среднем почерк меняется каждые пять лет.

Искренне Ваш, Хесус

Уважаемый господин Хесус!

Письмо было отправлено в июле 2002 г., а открытка – в январе 2003 г., т. е. с разницей всего в шесть месяцев.

Искренне Ваша, Анн

Дорогая Анн!

Пожалуйста, пришлите мне письмо, и я посмотрю, что можно сделать и возможно ли установить графические соответствия открытки и письма.

Искренне Ваш, Хесус

Уважаемый господин Хесус!

В приложении к этому посланию Вы найдете то самое рукописное письмо, о котором мы говорили, написанное в июле 2002 года. Как Вы считаете, могло оно быть написано тем же человеком, что и открытка?

Искренне Ваша, Анн

Глава 9

Хесус предупредил, что ответит обязательно, но не раньше чем через две недели. А пока надо было думать о чем-то другом: работать, ходить по магазинам, забирать дочку из школы и с дзюдо, печь блины и укладывать их в ланчбокс для полдника, обедать с Жоржем и узнавать новости Жерара, который снова уехал в Москву. И главное – не торопить события.

Однако все возвращало меня к открытке.

Я вспомнила одну женщину, Натали Зайде, с которой познакомилась у Жоржа и чью книгу он мне подарил. Она рассказывала о книгах «Изкор», сборниках воспоминаний тех, кто покинул родину до начала войны, и свидетельств о тех, кто не уехал, написанных после Второй мировой войны с целью сохранить следы и увековечить память исчезнувших общин. Я подумала о Ноэми, о романах, которые она вынашивала и которые никогда не будут написаны. Потом я подумала обо всех книгах, погибших вместе с их авторами в газовых камерах.

После войны задача женщины в ортодоксальной еврейской семье состояла в том, чтобы родить как можно больше детей, дабы снова заселить землю. Мне кажется, это применимо и к книгам. Какая-то подсознательная идея – написать как можно больше книг, заполнить книжные полки, не занятые отсутствующими книгами. Не только теми, что были сожжены во время войны. Но и теми, чьи авторы умерли, не успев их написать.

Я вспомнила про двух дочерей Ирен Немиров-ски, которые уже во взрослом возрасте нашли под бельем на дне сундука рукопись ее романа «Французская сюита». А сколько таких забытых книг еще лежит в чемоданах или шкафах?

Я вышла прогуляться по Люксембургскому саду, устроилась на одном из железных стульев, наслаждаясь задумчивым очарованием сада, по которому столько раз ходили Рабиновичи.

После дождя внезапно запахло жимолостью, и я двинулась в сторону театра «Одеон», как Мириам в тот день, когда она натянула на себя пять пар трусов и отправилась через всю Францию в багажнике автомобиля. Афиши сообщали не о пьесе Кур-телина, а о спектакле по пьесе Ибсена «Враг народа» в постановке Жана-Франсуа Сивадье. Я прошла по улице Одеон, и ступеньки переулка Дюпюитрен вывели меня на улицу Медицинской Школы. Я миновала дом № 21 по улице Отфёй с его восьмиугольной угловой башенкой, где Мириам и Ноэми Рабинович гостили у Колетт Грее и часами мечтали о будущей жизни. Я пыталась расслышать голоса еврейских девочек далеких прошлых лет. Несколькими метрами дальше на улице обнаружился стенд с исторической справкой: «На территории, ограниченной улицей Отфёй, между домами № 15 и № 21, улицей Медицинской Школы, улицей Пьера Сарра-зена и улицей Арфы, в Средние века и до 1310 г располагалось еврейское кладбище». Коридоры времени постоянно сообщались друг с другом.

Я шагала по парижским улицам, и мне казалось, что я брожу по дому, который слишком велик для меня. Я направилась дальше к лицею имени Фенелона. Там два года подряд я готовилась к поступлению в Эколь нормаль.

Сегодня, как и двадцать лет назад, я покинула ярко освещенную улицу Сюже и оказалась в темноте и прохладе вестибюля. Двадцать лет пронеслись незаметно. В то время я еще не знала, что Мириам и Ноэми учились в этом лицее, но что-то внутри меня подсказывало, что я должна учиться именно здесь, а не в каком-то другом месте. Луиз Буржуа вспоминала о годах, проведенных в Фен ел о не: «Лицей говорит мне то, что не могут понять другие». И еще она написала фразу, которую я сохранила в душе: «Если не можете расстаться с прошлым, значит, вы должны воссоздать его». Я миновала высокий деревянный портал – никогда еще Мириам и Ноэми не были мне так близки. Нас обуревали одни и те ясе чувства, те же девичьи желания, мы стояли на одном и том же школьном дворе. Настенные часы из темного дерева с резными стрелками в форме ножниц, старые каштаны с пестрыми стволами во дворе, кованые перила лестниц – все это отражалось в моих зрачках так же, как и у них. Я поднялась взглянуть на двор с балюстрады второго этажа и вдруг подумала, что война никуда не делась, она всегда и везде, в сознании тех, кто пережил ее, и тех, кто в ней не участвовал, детей тех, кто сражался, внуков тех, кто ничего не сделал, хотя мог бы, война по-прежнему диктовала нам поступки, судьбы, дружеские и любовные связи. Все возвращало нас к ней. Взрывы продолжали эхом отдаваться в нас.

В этом лицее я увлеклась историей, научилась видеть факторы, лежащие в основе кризисов, и события, которые их запускают. Причины и следствия. Как в принципе домино, когда каждая фигура опрокидывает следующую. Меня учили логической последовательности событий, в которой нет случайных явлений. И все же наша жизнь состоит не из одних толчков и разломов. И, говоря словами Ирен Немировски, «в ней все непонятно». Вдруг я вздрогнула: мне на плечо легла чья-то рука.

– Вы что-то ищете? – спросила меня дежурная преподавательница.

– Я и сама толком не знаю. Когда-то я здесь училась. Просто хотела посмотреть, изменилось ли что-нибудь. Я уже ухожу. Извините.

Глава 10

Жерар Рамбер ждал меня в китайском ресторане, и мы заказали меню дня, которое всегда оставалось неизменным.

– Ты знаешь, – сказал мне Жерар, – в пятьдесят шестом году Каннский кинофестиваль объявил, что в конкурсе на «Золотую пальмовую ветвь» Франция будет представлена картиной Алена Рене «Ночь и туман». И что произошло?

– Не знаю…

– Открой пошире уши, хотя они у тебя совсем маленькие. Знаешь, я редко видел такие маленькие ушки, но все равно слушай внимательно. Министерство иностранных дел Западной Германии попросило французское правительство снять фильм с официального конкурса. Ты слышишь меня?

– Но с какой стати?

– Ради франко-германского примирения! Нельзя ему навредить, понимаешь?!

– И фильм сняли с конкурса?

– Да. Да. Повторить еще раз? Да. Да! Попросту говоря, это называется цензурой.

– Но мне казалось, что этот фильм все же показали в Каннах!

– Естественно, начались протесты. И фильм показали, но… вне конкурса! И это еще не все. Французская цензура потребовала вырезать из документального фильма часть архивных кадров, например фотографик) с французским жандармом, который работает надзирателем в лагере Питивье. Надо ли говорить, что это дело рук французов. Знаешь, после войны всем надоела тема евреев. И дома у меня тоже. Никто не говорил со мной о том, что происходило в военное время. Никогда. Помню, как-то весной в воскресенье родители пригласили гостей – человек десять; в тот день стояла жара, женщины были в легких платьях, мужчины – в рубашках с короткими рукавами. И тут я заметил: у всех гостей на левой руке татуировка – какие-то цифры. У всех. У Мишеля, дяди моей матери по отцу. У Арлетт, тети моей матери, – и у нее на левой руке вытатуирован номер. У ее кузена и у его жены то же самое. И еще цифры у Жозефа Стернера, дяди моей матери. И вот я оказался среди всех этих стариков, я вился возле них, как комар, и, наверное, немного раздражал их тем, что вечно попадался под ноги. Тут дядя Жозеф решил меня подразнить. И вдруг сказал: «Тебя зовут не Жерар». – «Не Жерар? А как же?» – «Хитрая букашка!» Дядя Жозеф говорил со страшным еврейским акцентом, он делал ударение везде на первом слоге, а последние слоги проглатывал, и это звучало ужасно. Меня его слова очень обидели, потому что я ребенок, а все дети обидчивы – ты это знаешь. Мне совсем не понравилась шутка дяди Жозефа. Вдруг все эти старики начали меня жутко раздражать. Тогда я решил привлечь внимание мамы, ненадолго вернуть ее себе, я отозвал ее в сторонку и спросил: «Мама, а почему у Жозефа на левой руке татуировка – что там за номер?» Мама досадливо поморщилась и хотела было меня отфутболить: «Ты что, не видишь, что я занята? Иди поиграй, Жерар». Но я не отставал: «Мама, а татуировка не только у Жозефа. Почему у всех гостей на левой руке цифры?» Мама посмотрела прямо на меня и не моргнув глазом сказала: «Это номера телефонов, Жерар». – «Номера их телефонов?» – «Ага, – сказала мама, кивая для пущей убедительности. – Это их телефонные номера. Видишь ли, они уже пожилые люди и написали на всякий случай, чтобы не забыть». – «Здорово придумали!» – сказал я. «Да-да, – ответила мама. – И никогда больше не задавай мне этот вопрос, понял, Жерар?» И я много лет верил, что мама сказала правду. Ты понимаешь? Много лет думал, как здорово, что все эти старики не потеряются на улице благодаря написанным на руке телефонным номерам. А теперь мы попросим добавки яичных рулетиков, потому что они выглядят очень аппетитно. Скажу тебе одну вещь: эта тема преследовала меня всю жизнь как наваждение. Каждый раз, встречаясь с кем-то, я спрашивал себя: «Он жертва или палач?» Я сказал бы, так продолжалось лет до пятидесяти пяти. Потом как-то сошло на нет. И сегодня я очень редко задаю себе этот вопрос, разве что когда встречаю восьмидесятипятилетнего немца… Но, слдва богу, немцев такого возраста я встречаю не каждый день, сама понимаешь. Все они были нацистами! Все! Все! И остаются ими до сих пор! Пока не сдохнут! Если бы в сорок пятом мне было двадцать лет, я бы пошел в охотники за нацистами и посвятил бы этому всю жизнь. Ей-богу, в этом мире лучше не быть евреем… Это не то чтобы минус. Но и нельзя сказать чтобы плюс… А десерт возьмем один на двоих? Выбирай!

Едва я рассталась с Жераром, позвонила Леля, она хотела показать мне что-то важное, какие-то бумаги, которые нашла у себя в архиве. Надо было ехать к ней.

Когда я вошла в кабинет, мама протянула мне два письма, отпечатанных на машинке.

– Но печатный текст нельзя проанализировать! – сказала я Леле.

– Читай, – ответила она, – тебе будет интересно.

На первом письме дата – шестнадцатое мая 1942 года. До ареста Жака и Ноэми остается два месяца.

Мамочка-пуся!

Два слова наспех, чтобы ты знала, что я благополучно добралась. Долго писать не могу, жутко много работы, и вдобавок приходится работать за другого человека! (…)

Ты не находишь, что Но как-то изменилась? Совсем не такая веселая, как раньше. Все-таки мне кажется, она была рада провести со мной целые сутки, когда я так позорно тебя бросила. Сегодня в голове без конца вертится: бедные мои бобы! (…) Ты не слишком сердишься на меня за то, что я так мало времени провела в «Пикпике»? Крепко тебя целую, вечером напишу побольше.

Твоя Колетт

Второе письмо датировано 23 июля, то есть спустя тринадцать дней после ареста детей Рабиновичей.

Париж, 23 июля 1942 г.

Мой мамулик!

Придя домой, я обнаружила твое письмо от 21-го числа. Дальше буду печатать на машинке: так в два раза быстрее! Не то чтобы я хотела скорее покончить с письмом, но у меня работа, куча работы. (…) Новости разнообразные.

1. В конторе постоянно собачимся с Тосканом, Этьен твердо решил ехать в Венсен. (…)

2. В полдень получила письмо от г-на или г-жи Рабинович, которое меня расстроило: Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий. Это было на той неделе, когда я должна был поехать в Лефорж. Видишь, не случайно мне так не хотелось ехать – я как чувствовала. Попробую связаться с Мириам. Бедная девочка Но. Ей 19, а брату только исполнилось 17. В Париже, говорят, было ужас что такое. Разлучали детей, мужей, жен, матерей и т. д.

Матерям разрешали оставлять себе только детей до 3 лет!

3. Написала Реймонде: я рада, что она приедет, потому что с полудня абсолютно убита новостями из Лефоржа.

(…) Твоя Колетт

Мне это показалось очень странным. «Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий». Увезли из дома? Формулировка неожиданная. И неожиданно банальный, повседневный тон обоих писем. Уничтожение евреев упоминается среди других тем – нормирования продовольствия, новостей о погоде и всякой всячине. Я так и сказала маме.

– Ну знаешь, нелегко судить вчерашний день сегодняшними глазами. И, может быть, мы в своей повседневной жизни тоже когда-нибудь покажемся нашим потомкам самоуверенными, глухими, безответственными.

– Ты не хочешь, чтобы я осуждала Колетт… Но эти два письма только подтверждают мои предположения. Колетт глубоко переживала то, что случилось во время войны с семьей Рабиновичей. Она всю жизнь ощущала вину.

– Возможно, – сказала Леля, подняв брови.

– Но отчего ты не хочешь признать, что все сходится? Она же все время возвращается к одной и той же теме! И пишет о ней за шесть месяцев до того, как мы получили открытку. Это не может быть просто совпадением! Ты не считаешь?

– Я согласна, это вызывает некоторые подозрения.

– Но?

– Но анонимную открытку отправила не Колетт.

– Почему ты так говоришь? Откуда у тебя такая уверенность?

– Потому что не сходится. Не знаю, как выразиться. Это как если бы ты заявила, что два плюс три – четыре. Можешь как угодно доказывать, но я бы все равно сказала, что… не сходится. Понимаешь? Я в это не верю.

Глава 11

Уважаемая госпожа Берест!

Как мы уже говорили по телефону, тех нескольких слов, которые Вы отправили нам на рассмотрение, недостаточно, чтобы сделать стопроцентно точное заключение. Однако можно утверждать, что эти слова вряд ли написаны тем же человеком, что и рукописное письмо.

Мы остаемся полностью в Вашем распоряжении для предоставления любой дополнительной информации, которая может Вам понадобиться.

Искренне Ваш, Хесус Ф.

Криминалист. Эксперт по почерку и документам

Хесус и моя мама сошлись во мнении: автором анонимной открытки была не Колетт.

На меня вдруг навалилось огромное разочарование. И еще – усталость.

Я вернулась к своей повседневной жизни, отодвинула от себя эту историю как можно дальше. Я укладывала Клару в ее маленькую кроватку и читала ей на ночь сказку о ворчливом крокодиле Момо, затем ложилась сама и закрывала глаза. Соседи сверху играли на пианино, и музыка, льющаяся с потолка, убаюкивала. Как-то вечером у меня даже возникло ощущение, что ноты сыплются на меня, как мелкий дождь.

В течение следующих нескольких дней я чувствовала себя подавленной. Все валилось из рук. Я постоянно мерзла, и только струя горячей воды из-под душа как-то меня оживляла. Я пропустила обед с Жоржем. Я совершенно выдохлась. Меня хватило только на то, чтобы сходить в Синематеку и купить фильмы Ренуара. Хотелось увидеть дядю Эммануила. Я нашла «Лодыря» и «Ночь на перекрестке». «Маленькой продавщицы спичек» у них не оказалось. Пошли титры, на экране появился псевдоним – Мануэль Рааби, это было так нереально и так грустно. Потом меня вдруг неодолимо потянуло в сон, как будто подействовало какое-то снотворное; я сунула под голову сложенный джемпер и снова подумала об Эммануиле и о том, что хорошо бы позвонить Леле, спросить у нее точную дату и обстоятельства его смерти. Но не хватило воли.

Меня разбудил звонок в дверь. В темном дверном проеме стоял Жорж с цветами и бутылкой вина.

– Раз ты не хочешь выходить из дома… Пришлось действовать самому, чтобы ты не очень тосковала без меня, – сказал он со смехом.

Я впустила Жоржа в квартиру, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Клару. Мы пробрались на кухню, откупорили вино.

– Ты все-таки получила ответ от Хесуса?

– Да, и он пишет, что это не Колетт. Я как-то упала духом. Мне вдруг подумалось: к чему вообще все?

– Не надо отчаиваться. Ты должна довести дело до конца.

– А мне как раз показалось, что ты посоветуешь все бросить.

– Нет. Не сдавайся. Не теряй веру в успех.

– Ничего не получится. Я только трачу зря часы и часы своей жизни.

– Я уверен, тебе еще многое предстоит открыть.

– О чем ты?

– Не знаю… Начни с того, на чем остановилась. Потом увидишь, к чему это приведет.

Я открыла блокнот с заметками и показала его Жоржу:

– Вот на чем я остановилась.

На странице было три колонки. Родные. Друзья. Соседи.

– Родные… никого не больше нет. Друзья… Была Колетт, мы узнали про нее все, что могли. Остаются соседи.

Глава 12

– Ты хочешь отправиться в деревню и узнать, что там происходило в сороковые годы?

– Да. Мы поедем в Лефорж и расспросим соседей. Узнаем, кого они видели и что помнят.

– Ты серьезно думаешь, что найдутся люди, которые знали Рабиновичей?

– Конечно, найдутся. Детям военного времени сегодня по восемьдесят лет. Они могли сохранить какие-то воспоминания. Выедем завтра с утра. Как можно раньше, я только отвезу Клару в школу.

На следующее утро Леля в своем маленьком красном «твинго» ждала меня у Орлеанских ворот. На полную мощность орало радио, выдавая новости дня. В машине пахло табаком и духами – этот запах был знаком мне издавна. Я устроилась на переднем сиденье, сдвинув в сторону разнообразное барахло: пенал с карандашами и ручками, старый зачитанный детектив, одинокую перчатку, пустой стаканчик из-под кофе и мамину сумочку. Ну просто машина инспектора Коломбо, подумала я.

– Ты знаешь их адрес?

– Нет, – ответила Леля. – Представляешь, я нашла в своем архиве кучу бумаг по Лефоржу, но нигде не указан адрес!

Ну что ж, разберемся на месте, деревенька небольшая. По навигатору дорога займет у нас час двадцать семь.

По радио обсуждали европейские выборы и большие общенациональные дебаты. Вдруг небо потемнело. Мы решили сосредоточиться на нашей экспедиции. Я убавила звук и стала строить предположения: что могло произойти с домом в Лефор-же с тех пор, как Рабиновичи-старшие покинули его в октябре 1942 года.

– Они готовились к аресту, – сказала я Леле, – и хотели в Германии найти своих детей. Значит, перед отъездом они привели дом в порядок и дали указания соседям. Обычно какому-то надежному человеку оставляют второй ключ. Разве не так? Возможно, этот ключ еще у кого-то лежит.

– Они отдали его мэру, – заявила Леля.

Я онемела от удивления, а мама, воспользовавшись этим, прикурила сигарету.

– Мэру? – сказала я, откашлявшись. – Но откуда ты это знаешь?

– Посмотри в папке на заднем сиденье, ты все поймешь.

Я протянула руку назад и ухватила зеленую картонную папку.

– Мама, открой хотя бы окно, меня тошнит.

– Мне казалось, ты опять стала курить.

– Нет, я курю, только чтобы легче выносить твои сигареты. Открой окно!

В картонной папке лежали ксерокопии документов, которые мама сохранила после составления заявки в комиссию Маттеоли. Я взяла письмо, собственноручно написанное мэром на бланке мэрии Лефоржа. Оно было датировано двадцать первым октября 1942 года, то есть спустя двенадцать дней после ареста Эфраима и Эммы.

Мэр Лефоржа

Директору сельскохозяйственной службы департамента Эр

Уважаемый господин директор!

Имею честь сообщить Вам, что после ареста семьи Рабиновичей я запер двери дома, от которого у меня остались ключи. Затем в присутствии недавно назначенного местного старосты я составил краткую опись домашней обстановки. Две свиньи вместе с обнаруженным зерном сейчас находятся у г-на Жана Фошера. Но долго так продолжаться не может, поскольку наемный крестьянин требует плату в 70 франков в день (сейчас он молотит ячмень вручную), а кроме того, на участке остаются овощи и фрукты, которые необходимо утилизировать. Для того, чтобы ликвидировать это имущество, необходимо назначить официального управляющего. Я был бы рад получить на этот счет указания, но в префектуре мне сказали, что в настоящее время не имеют возможности разрешить эту ненормальную ситуацию.

Заранее благодарю Вас за ответ, с глубоким уважением,

мэр

Почерку мэра был затейливый. Прописные буквы «Д» как-то нелепо закручивались вокруг себя, а буквы «Е» разлетались сложными закорючками.

– Такую красоту развел, а пишет ужасы.

– Изрядная сволочь, видимо.

– Мама, нам непременно надо найти потомков этого господина Жана Фошера.

Возьми письмо, которое лежит следующим. Это ответ начальника сельскохозяйственной службы департамента Эр, который отреагировал на следующее утро. Он направил письмо в префектуру.

ФРАНЦУЗСКОЕ ГОСУДАРСТВО

Начальник сельскохозяйственной службы департамента Эр

Господину префекту департамента Эр (3-й отдел) в Эврё

Имею честь приложить к моему письму послание, где мэр Лефоржа сообщает мне, что ситуация с имуществом еврейской семьи Рабиновичей, проживающих в его коммуне, должна быть урегулирована путем назначения официального управляющего, который возьмет на себя заботу о содержании их семейного дома.

Поскольку решение данного вопроса совершенно не в моей компетенции, оно не может быть поручено моим службам, и я могу лишь просить Вас дать мэру Лефоржа необходимые инструкции, о которых он просит.

Начальник сельскохозяйственной службы

– Административные структуры перепихивают проблему друг на друга.

– Совершенно верно. Похоже, никто не хочет отвечать мэру Лефоржа. Ни префектура, ни начальник сельскохозяйственной службы.

– Как ты думаешь, почему?

– Они завалены работой… У них нет времени заниматься судьбой двух свиней и нескольких яблонь из хозяйства евреев Рабиновичей.

– Тебе не кажется странным: они евреи и при этом держат свиней?

– Им на это было наплевать! Ей-богу, какая разница – есть свинину, не есть свинину. В южных странах мясо быстро портилось и могло вызвать отравление. Но когда это было актуально? Две тысячи лет назад! Эфраим не был религиозен.

– Знаешь, может быть, когда начальник сельскохозяйственной службы пишет мэру о том, что дело вне его компетенции, – это некая форма сопротивления. Не заниматься проблемой – значит мешать ходу дела.

– Ты оптимистка. Правда, я никак не могу понять, откуда у тебя эта черта характера…

– Перестань так говорить! Я не оптимистка! Я просто считаю, что на лист бумаги надо смотреть с обеих сторон. Понимаешь, в этой истории меня все время мучает мысль о том, что в одной и той же администрации, во французской администрации, могли сосуществовать одновременно и праведники, и подонки. Возьмем Жана Мулена и Мориса Сабатье. Они люди одного поколения, получили почти одинаковое образование, оба стали префектами, прошли сходный карьерный рост. Но один из них возглавил Сопротивление, а другой стал префектом при режиме Виши и начальником Мориса Папона. Один похоронен в Пантеоне, а другой обвиняется в преступлениях против человечности. Что сыграло решающую роль для одного и другого? Мама, погаси же ты сигарету, мы сейчас задохнемся!

Мама открыла окно и бросила окурок на дорогу. Я это никак не прокомментировала, но кое-что про себя подумала.

– Возьми третий лист из папки. Ты увидишь, что мэр города Лефоржа не стал сидеть сложа руки, а решил действовать. Он сам отправился в префектуру Эврё. И в ответ получил это письмо, датированное двадцать четвертым ноября сорок второго года. Месяц спустя.

Отдел общей администрации и полиции

Бюро полиции по делам иностранцев

Дело, категория: Рабинович 2239/Ef

(Евреи-иностранцы)

Эврё 24 ноября 1942 г.

Господину мэру Лефоржа

Господин мэр,

после Вашего визита 17 ноября этого года в Главное управление по делам иностранцев имею честь сообщить, что я поручаю Вам продать в отдел общего снабжения двух свиней, принадлежащих еврею Рабиновичу, интернированному 8 октября сего года. Вам следует обратиться по этому вопросу в казарму Амэ в Эврё к интенданту, руководителю отдела общего снабжения. Вам поручается также хранение выручки от этой продажи с последующей передачей ее временному управляющему, который будет назначен в ближайшее время.

– То есть к Эмме и Эфраиму назначили временного управляющего?

– В декабре. Ему было поручено заниматься садом и землей Рабиновичей.

– Он поселился у них в доме?

– Нет, вовсе нет. Только земля использовалась – или, при желании, экспроприировалась – французским государством в пользу Германии, как и все предприятия, принадлежавшие евреям, и впоследствии передавалась французским предпринимателям. В случае с Рабиновичами временный управляющий нанимал рабочих, которые получали доступ к участку, но не заходили в дом.

– Что же тогда стало с домом?

– После войны Мириам хотела сразу его продать. Не выезжая на место. Для нее вернуться туда было не под силу. Вся сделка осуществлялась через посреди и ков-нотариусов в пятьдесят пятом году. В дальнейшем Мириам никогда не упоминала про Лефорж. Но я знала о доме. Когда его продали, мне было одиннадцать. Может, я слышала что-то краем уха… Как бы то ни было, у меня в голове четко отложилось, что моя неведомая родня, эта семья призраков, жила когда-то в деревне под названием Лефорж. Воспоминание угнездилось где-то на задворках сознания и, наверное, беспокоило меня, почти как тебя сегодня, потому что в семьдесят четвертом году, в тридцать лет, судьба привела меня в эту деревню. В то время наша семья состояла из трех человек: твоего отца, твоей старшей сестры и меня. Мы с друзьями жили практически коммуной и всюду разъезжали скопом… В один из выходных мы сидели дома у одного нашего приятеля, недалеко от Эврё. Я купила мишленовскую дорожную карту и вдруг, чертя карандашом маршрут, увидела название Лефорж – в восьми километрах от места, куда мы собирались ехать. Меня как громом ударило, понимаешь? Эта деревня оказалась не абстрактной идеей. Не вымыслом. Она реально существовала. В субботу вечером мы устроили большую вечеринку у наших друзей, там было очень весело, многолюдно, но я как-то не могла сосредоточиться, меня неотступно преследовала мысль, что я могу поехать в Лефорж, просто взять и поехать. И посмотреть. Я не спала всю ночь. Рано утром села в машину и двинулась наобум по дороге… Что-то вело меня, я не потерялась, не пропустила поворот, доехала до места и наугад остановилась перед каким-то домом. Позвонила. Через несколько секунд дверь открыла женщина. Пожилая, лицо милое, приветливое, седые волосы – очень приятное впечатление. «Извините, я ищу дом семьи Рабинович, во время войны они жили в Лефорже. Вы ничего об этом не слышали? Не знаете, случайно, где этот дом?» Женщина смотрела на меня как-то странно. Потом побледнела и спросила: «Вы дочь Мириам Пикабиа?» У меня перехватило дыхание, я стояла, словно окаменев, перед этой женщиной, которая прекрасно понимала, о чем я говорю, и это было вполне понятно: именно она купила наш дом в пятьдесят пятом году.

– Мама… Ты хочешь сказать, что совершенно случайно, наугад позвонив в дверь первого попавшегося дома, ты очутилась в доме бабушки и дет душки? Вот так запросто!

– Каким бы невероятным это не казалось. Все произошло именно так. «Да, я дочь Мириам, – сказала я, – мы с дочерью и мужем проводили выходные недалеко отсюда, мне захотелось увидеть деревню бабушки и дедушки, но я не хочу вас беспокоить». – «Наоборот, проходите, мне очень приятно с вами познакомиться». Она сказала это очень мягким, спокойным тоном. Я вошла в сад и, как сейчас помню, увидела фасад дома. У меня потемнело в глазах, подкосились ноги. Я чуть не упала. Женщина отвела меня в гостиную и налила оранжада – казалось, она разделяла мое волнение. Через некоторое время я пришла в себя, мы разговорились, и в конце концов я задала ей тот же вопрос, который волнует тебя сегодня: я спросила ее, в каком состоянии она нашла дом. И вот что она ответила: «Я впервые вошла в этот дом в пятьдесят пятом году. При первом посещении я заметила, что часть обстановки отсутствует – ценные вещи явно кто-то вынес. А когда я попала туда снова уже в день окончательного переезда, то заметила, что за это время в дом приходили и что-то забрали. Видимо в спешке, потому что на полу лежали опрокинутые стулья. Понимаете? Как воры, исподтишка. Прекрасно помню – исчезла фотография в рамке. Очень красивый снимок дома, он сразу бросился мне в глаза в день первого посещения. Так вот, фотография исчезла со стены. Остались только прямоугольный контур на обоях, крюк и свисающая проволока». Все, что говорила женщина, разрывало мне сердце: кто-то украл нашу память, воспоминания моей матери, память нашей семьи. «То немногое, что мне досталось, – сказала она, – я сложила в чемодан. Он на чердаке. Если хотите, он ваш». Я машинально последовала за ней на чердак, даже не понимая, что происходит. Все эти годы вещи терпеливо ждали, что кто-то придет за ними. Когда женщина открыла чемодан, меня охватило огромное волнение. Это было невыносимо. «Я вернусь и заберу чемодан в следующий раз», – сказала я. «Вы уверены?» – «Да, я приеду с мужем». Женщина проводила меня, но прежде, чем расстаться, почти на пороге добавила: «Подождите, я все же хочу, чтобы вы взяли с собой одну вещь». Она вернулась, держа в руках небольшую картину, не больше стандартного листа бумаги, – выполненное гуашью изображение графина из стекла, маленький натюрморт в простой деревянной рамке. В углу стояла подпись «Рабинович». Я узнала изящный острый почерк Мириам. Эту картину написала моя мать, когда она счастливо жила здесь вместе с родителями, братом Жаком и сестрой Ноэми. С тех пор я никогда с ней не расставалась.

– Ты вернулась за чемоданом?

– Конечно. Через несколько недель, вместе с твоим отцом. Я тогда ничего не сказала матери, хотела сделать ей сюрприз.

– О боже… Какая плохая идея!

– Очень плохая. Я поехала в Сереет, чтобы провести один летний месяц у Мириам. И привезла ей чемодан, гордясь и волнуясь, что дарю ей такое сокровище. Мириам помрачнела, потом молча приоткрыла чемодан. И тут же снова закрыла. Ни слова. Ни звука. Потом она убрала его в подвал. В конце отпуска, перед возвращением в Париж, я взяла оттуда несколько вещей: скатерть, рисунок маминой сестры и несколько фотографий, которые теперь хранятся у меня в архиве, и кое-что из документов… Я мало что взяла. После смерти Мириам в девяносто пятом году я нашла этот чемодан в Сереете. Он был пуст.

– Ты думаешь, она все выбросила?

– Кто знает. Сожгла. А может, раздала или подарила.

Несколько крупных, тяжелых капель дождя упало на лобовое стекло. Потом они застучали, забарабанили, как шарики. В Лефорж мы въезжали уже сквозь сплошные потоки воды.

– Ты помнишь, где находился дом?

– Уже не очень, но мне кажется, он был на выезде из деревни, ближе к лесу. Посмотрим, смогу ли я найти его так же легко, как в первый раз.