Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 23

Жак благополучно окончил первую часть бакалавриата, – надев пиджак с нашитой желтой звездой, он съездил узнать результаты в Эврё. Вернувшись, он вместе с Ноэми отправляется на велосипеде к Колетт, чтобы сообщить ей радостное известие.

День жаркий. Все трое прекрасно проводят время. После замужества сестры ее место в молодежной компании занял Жак. Ноэми нравится этот новый неожиданный союз. Она лучше узнает младшего брата с его жизнерадостным характером. Колетт раздумывает, не оставить ли друзей ночевать у себя, но решает, что все же не стоит.

По дороге домой Жак и Ноэми останавливаются на деревенской площади Лефоржа. Там готовятся к вечерним танцам: ставят эстраду, развешивают фонарики.

– Может, сходим сюда ненадолго после ужина? – спрашивает Жак у Ноэми.

Она насмешливо ерошит волосы младшего брата. Жак ворчит и уворачивается. Он терпеть не может, когда гладят по голове.

– Ты и сам знаешь ответ.

Они возвращаются в родительский дом, предварительно сложив пиджаки на багажники велосипедов так, чтобы не видно было звезды. И как раз вовремя. Мимо едет мотоцикл с немцами, а уже комендантский час.

На ужин Эмма сумела приготовить из ничего вкусную еду, она накрывает красивый стол под деревьями: надо отметить успехи Жака. С тех пор, как он решил стать агрономом, он учится не хуже сестер.

Эмма украшает стол цветами – аккуратно раскладывает их дорожкой по длине стола. Здесь и Мириам. Она не возвращалась в Париж с момента своего чудесного освобождения из тюрьмы. Вся семья ужинает в саду за домом. Вот они сидят впятером на тех же местах, которые занимали за столом в Палестине, в Польше, позже – в Париже на улице Адмирала Муше: этот стол – их челн. Ночь медлит, все никак не наступает, воздух в саду полон сладкого дневного тепла.

Вдруг вечернюю тишину прорезает гул мотора. Приближается машина – нет, две. Разговоры в саду смолкают, все настораживаются и застывают, как испуганные животные. Каждый ждет, что звук отдалится, затихнет. Но нет. Он не становится тише, он нарастает. Сердца сжимаются. Все пятеро сидят затаив дыхание. Слышен стук дверей и цоканье сапог.

Под столом ладони тянутся друг к другу, пальцы сплетаются, и рвутся от боли сердца. Внезапный стук в дверь, дети вздрагивают.

– Всем сохранять спокойствие, я открою, – говорит Эфраим.

Он выходит и видит две припаркованные машины: в одной – трое немцев в военной форме, в другой – двое французских жандармов, один из которых должен переводить инструкции. Но Эфраим владеет немецким, он понимает приказы и разговоры солдат между собой.

Жандармы приехали за детьми.

– Возьмите меня вместо них, – тут же просит он полицейских.

Это невозможно. Пусть быстро собирают вещи в дорогу.

– Что это за поездка? Куда они едут?

– Вам сообщат, когда будет положено.

– Это мои дети! Я должен знать.

– Их везут на работы. Никто не причинит им вреда. Вас известят.

– Но куда? Когда?

– Мы приехали не разговаривать, у нас приказ забрать двух человек, значит, двоих и увезем.

– Двоих?

«Ну конечно, – думает Эфраим, – Мириам в парижских списках. Они говорят о Ноэми и Жаке».

– Все уже легли спать, – произносит он. – Моя жена тоже в постели, проще вам вернуться завтра утром.

– Завтра четырнадцатое июля, жандармерия не работает.

– Тогда дайте несколько минут, чтобы жена и дети оделись.

– Минуту, не больше, – говорят полицейские.

Эфраим спокойно идет к дому, но мысль работает. Может, попросить Мириам поехать с ними? Она старше, она находчивей, если поедет с двумя младшими, что-нибудь придумает, – ведь удалось же ей в одиночку сбежать из тюрьмы. Или наоборот, сказать Мириам спрятаться получше, чтобы только ее не арестовали?

В саду все молча ждут отца.

– Это полиция. Они пришли за Ноэми и Жаком. Идите наверх и собирайте вещи. А ты – нет, Мириам. Тебя нет в списке.

– Но куда они повезут нас? – спрашивает Ноэми.

– На работы в Германию. Так что берите свитеры. Ну же, поторопитесь.

– Я еду с ними, – заявляет Мириам.

Она вскакивает на ноги, чтобы тоже собрать чемодан. И вдруг какая-то мысль проносится в голове у Эфраима. Бессознательное, далекое воспоминание о той ночи, когда большевики пришли его арестовывать. Эмме сделалось дурно. Он прижался к ее животу и слушал в страхе, что ребенок погиб.

– Иди спрячься в саду, – говорит он, крепко сжав дочери руку.

– Но, папа… – протестует Мириам.

Эфраим слышит, как полицейские стучат в дверь, они сейчас войдут в дом. Он хватает дочь за ворот блузки так, что едва не душит, и шепчет перекошенным от страха ртом, глядя ей прямо в глаза:

– Проваливай отсюда к черту. Понятно?

Глава 24

– Почему арестовали младших Рабиновичей, а старших не взяли?

– Да, это кажется странным: мы сразу представляем себе аресты целых семей: родителей, бабушек, дедушек, детей… Но забирали людей по-разному. План Третьего рейха, уничтожение миллионов человек, был задачей такого масштаба, что ее пришлось осуществлять поэтапно, в течение нескольких лет. Вначале мы видели, что принимались указы с целью нейтрализовать евреев, лишить их возможности действовать. Ты поняла, в чем тут фокус?

– Да, отделить евреев от остального населения Франции, физически отдалить их, сделать невидимыми.

– Даже в метро, где им теперь не разрешалось ездить в одних вагонах с французами…

– Но не все приняли это равнодушно. Вспоминаются слова Симоны Вейль: «Ни в одной стране не было порыва солидарности, сравнимого с тем, что случился у нас».

– Она была права. Во Франции доля евреев, спасенных от депортации во время Второй мировой войны, была выше, чем в других странах, оккупированных нацистами. Но вернемся к твоему вопросу: нет, евреев не сразу стали депортировать семьями. Начали с того, что в сорок первом году депортировали только мужчин в расцвете сил. В основном польского происхождения. Это называлось «получить зеленую повестку». Потому что приказ явиться мужчины получали в виде зеленого билета. А потом их увозили навсегда. Сначала брали трудоспособных мужчин, чтобы люди верили, что их отправляют на работы. Исчезали молодые отцы семейства, студенты, кто покрепче из рабочих и так далее. Эфраиму было уже за пятьдесят, то есть его это не коснулось. Так устраняли в первую очередь сильных мужчин. Тех, кто мог драться, кто умел пользоваться оружием. Видишь, ты сказала, что не понимаешь, почему люди не сопротивлялись, почему заживо дали себя похоронить, и тебе невыносимо так думать… Так вот, получившие зеленую повестку не сдавались безропотно. Во-первых, почти половина не явилась по вызову. Во-вторых, те, кто явился в пункт сбора, тоже сопротивлялись. Многие сбежали – или пытались бежать – из французских пересыльных лагерей, куда их поместили. Я читала рассказы о побегах, о страшных драках с лагерными надзирателями. Из трех тысяч семисот арестованных «зеленых» почти восьмистам удалось бежать, пусть даже большинство из них были арестованы повторно. Был расчет заставить людей поверить, что евреев собираются просто интернировать, а потом отправить на работы куда-нибудь во Францию. Но не убивать. В общем, их уподобляли военнопленным. А потом, мало-помалу, взялись за молодых, таких как Жак и Ноэми, а затем за людей с другим гражданством, и постепенно выгребли всех до единого, молодых и старых, мужчин и женщин, иностранцев и неиностранцев… даже детей. Я отдельно упоминаю детей, поскольку ты наверняка знаешь, что немцы собирались сначала депортировать родителей, а потом детей. А правительство Виши хотело избавиться от еврейских детей как можно быстрее. Французы высказали германской администрации пожелание, чтобы конвои, отправляемые в рейх, включали также и детей. Так и написано, черным по белому. Немцы вроде бы даже придумали кодовое название для этой операции по ускорению процесса депортации евреев Западной Европы – «Весенний ветер». Первоначальная идея была арестовать всех в один день – в Амстердаме, Брюсселе и Париже.

– Всех в один день! Вот он, безумный размах антисемитской мечты: арестовать всех евреев Европы одновременно, в один и тот же час!

– Однако осуществить задуманное оказалось сложнее. Седьмого июля сорок второго года в Париже была организована встреча представителей двух стран. Немцы изложили свой план. Французам предстояло претворить его в жизнь. В рамках этой операции среди прочего планировалось отправлять по четыре эшелона в неделю, по тысяче евреев в каждом. То есть на восток отправлялись шестнадцать тысяч евреев ежемесячно, цель – выполнить за один квартал план депортации из Франции первого контингента в сорок тысяч евреев. Я не ошиблась: первого контингента – потому что на сорок второй год была поставлена задача депортировать из Франции сто тысяч евреев. Назавтра после этой встречи командование жандармерий в различных департаментах Франции получило следующий приказ – я читаю тебе циркуляр так, как он был написан: «Все евреи в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет включительно, обоих полов, польского, чехословацкого, русского, немецкого и ранее австрийского, греческого, югославского, норвежского, голландского, бельгийского и люксембургского подданства, а также лица без гражданства подлежат немедленному аресту и депортации в транзитный лагерь Питивье. Не подлежат аресту евреи, признанные по внешним признакам калеками, а также евреи – выходцы из смешанных браков. Все аресты должны быть завершены до двадцати ноль-ноль тринадцатого июля. Арестованные евреи должны быть доставлены в транзитный лагерь к двадцати ноль-ноль пятнадцатого июля – это крайний срок».

– Тринадцатое июля – день ареста детей Рабиновичей. Ноэми девятнадцать лет, и она подходит под их критерии. Но Жак? Ему всего шестнадцать с половиной, а ведь в документе указано восемнадцать, – вообще-то администрация должна соблюдать правила.

– Совершенно верно. Ты права. Жака, по идее, не должны были брать. Но у Французского Государства своя проблема. В некоторых департаментах количество евреев, подлежащих депортации, недотягивало до установленного немцами плана. Помнишь, что я тебе говорила? В эшелоне – тысяча евреев, четыре состава в неделю. И так далее. Поэтому отдается неофициальный приказ о расширении возрастных рамок для арестуемых евреев – до шестнадцати лет. Думаю, именно так Жак оказался в списке.

– А Мириам? Что было бы с ней, если бы она в тот вечер вышла к немцам?

– Забрали бы вместе с братом и сестрой, чтобы выполнить…

– …Поставленный план.

– Но в тот вечер она не значилась в их списке, потому что незадолго до этого вышла замуж. Вот она, ниточка случая, на которой висит жизнь каждого из нас.

Глава 25

Прижавшись друг к другу, Ноэми и Жак сидят на заднем сиденье полицейской машины, которая следует в неизвестном направлении. Жак положил голову на плечо сестры, закрыл глаза и вспоминает их давнюю игру: подбирать целые группы слов на одну и ту же букву, в самых разных категориях. Спорт, великие битвы, герои. Ноэми держит в одной руке ладонь брата, в другой – чемодан. Она перебирает в уме все, что в спешке забыла взять: помаду «Розат» для увлажнения губ, кусок мыла, любимую бордовую кофту. Зря Жак уговорил ее взять флакон лосьона для волос «Петролан», он только занимает место.

Она прижимается щекой к окну и смотрит на улицы деревни, которую знает вдоль и поперек. В этот праздничный вечер ее ровесники собираются на танцы, вот они идут небольшими компаниями. Фары автомобиля высвечивают ноги и тела. Но не лица. Может, так и лучше.

Ноэми решает, что это испытание сделает ее писательницей, – да, когда-нибудь она все опишет. Она всматривается, стараясь запомнить каждую деталь: вот девушки идут босиком, держа в руках лакированные туфельки, чтобы не стоптать их о камни на дороге, и, стиснутая корсажем, волнуется молодая грудь. Ноэми расскажет о парнях, которые катят перед девушками велосипеды и для потехи то замычат, то затрубят, как осел. Набриолиненные волосы блестят в лунном свете. Теплый воздух сулит объятия и танцы, и юность кружит голову, хмельную от всплесков музыки, которую доносит июльский ветер. Плотный, пахучий ветер летнего вечера.

Полицейская машина выезжает из деревни в сторону Эврё. На краю леса из кустов, высвеченная фарами, словно застигнутая на месте преступления, показывается пара. Они держатся за руки. Ноэми больно на них смотреть. Она словно угадывает, что ей такого уже не выпадет.

Машина скрывается за деревьями, тишина ложится на дорогу, потом на дом, где теперь остались только скованные страхом Эфраим и Эмма. Тишина заполняет и сад, где прячется Мириам. Она ждет – может быть, что-то еще случится, но что именно?

Как-то, много позже, в середине 1970-х годов, сидя в жаркий полдень в кабинете стоматолога в Ницце, Мириам вдруг поймет, чего она ждала тогда, лежа в сяду. Внезапно вспомнится то долгое затишье. Трава у самых губ. И страх, сжимающий все внутри. Да, она надеялась, что отец изменит свое решение. Возьмет и передумает. Выйдет к ней и попросит поехать вместе с Жаком и Ноэми.

Но Эфраим решил раз и навсегда: он говорит Эмме, что надо закрыть ставни и спокойно лечь спать. Этот дом не должен поддаться панике.

– Страх толкает людей совершать ошибки, – говорит он и задувает свечи.

Мириам видит, что родители закрывают ставни своей комнаты. Она еще немного ждет. И когда девушка понимает, что никто не придет и не схватит ее в этом саду, под покровом ночи, она забирает отцовский велосипед, хотя он для нее и великоват. Сжав пальцами руль, Мириам чувствует, как на ее руки, ободряя и поддерживая, ложатся ладони Эфраима, и весь велосипед становится телом отца, с его стройным и крепким костяком, прочными и гибкими мускулами, которые всю ночь будут нести его дочку до самого Парижа.

Она верит в удачу, она знает, что должна воспользоваться покровом темноты и, главное, леса, чья добрая сень никого не осуждает и укрывает всех беглецов. Родители столько раз рассказывали ей о своем бегстве из России, об эпизоде с отцепившейся телегой. Бежать, выпутываться – это она умеет. Вдруг на обочине Мириам видит очертания какого-то животного и резко тормозит. Она останавливается – перед ней труп мертвой птицы, черная кровь вперемешку с раскиданными перьями. От зрелища смерти становится тревожно, как от дурного предзнаменования. Мириам укрывает лесной землей плотное, еще теплое тело, затем шепотом читает строки на арамейском, которым научил ее Нахман в Палестине, это кадиш скорбящих, и только произнеся ритуальные слова, она обретает силы снова пуститься в путь. Дочь птицы, она летит по узким тропинкам, прячется на опушках леса, пробираясь ловко, как звери, что встречаются ей на пути, – с ними она не одна, они – соучастники ее побега.

С первой дрожью воздуха, с первыми радужными проблесками зари Мириам наконец видит Зону Парижа. Она почти у цели.

– Так называемая Зона, – объясняет мне Леля, – изначально представляла собой огромный пустырь, окружавший Париж. Эспланада, простреливаемая в случае обороны французской артиллерией. Застройке не подлежит. Но постепенно здесь пустила корни нищета и все изгои столицы: типичные отверженные Гюго, семьи с кучей детей – все, кого вытеснили из центра Парижа масштабные стройки барона Османа, теперь ютились здесь в лачугах, деревянных хижинах или вагончиках, в сараях, тонущих в грязи и тухлой воде, в кое-как сбитых домиках. Здесь у каждого квартала была своя специализация: тряпичники селились в Клиньянкуре, уличные попрошайки в Сент-Уане, цыгане – в Леваллуа, обивщики мебели – в Иври, а еще – ловцы крыс, поставлявшие грызунов для опытов в лаборатории на набережных Сены. Собиратели белого помета сдавали его килограммами перчаточникам, а те использовали для отбелки кожи. В каждом квартале была своя община: итальянцы, армяне, испанцы, португальцы… Но всех их звали зонщиками или зонарями.

В час, когда Мириам проезжает сквозь черный пояс Зоны, здесь спокойно. В этом месте нет воды и электричества, зато много юмора: местные жители, растущие среди плесени, дают своим переулкам самые невероятные названия, скрещивают французское «рю» (улица) со всем, что угодно, и получается то улица Рюмка, то улица Рюшка, то Рюбенс, а то и Святая Рюсь. Шесть утра: питомцы Зоны закончили ночную работу, рабочие и ремесленники начинают трудовой день, наступает конец комендантского часа для тех, кто трудится в темцо-синих мундирах с галунами; на рассвете они отправляются в столицу, мечтая о кофе со сливками. Вместе с ними Мириам ждет, когда откроется застава – ворота Парижа, и едет вперед, затесавшись в толпу велосипедистов, которые старательно соблюдают правила движения на столичных улицах. Нельзя выпускать из рук руль. Нельзя совать руки в карманы. Нельзя убирать ноги с педалей. Уступать дорогу транспортным средствам с номерными знаками WH (наземные войка вермахта), WL (воздушные войска), WM (флот вермахта), SS (СС) или POL (полиция).

Мириам пересекает почти пустой Париж, где редкие прохожие спешат, словно вжимаясь в стены. Красота города возвращает ей надежду. Наступающий день стирает прежние мысли, а свежесть летнего утра отгоняет ночной мрак.

«Как я могла вообразить, что брата и сестру отправят в Германию? Это абсурд. Они же несовершеннолетние». Мириам вспоминает, что однажды ночью в их доме в Булони, первом доме, где семья поселилась, вернувшись из Палестины, ее сестра все никак не могла заснуть из-за паука, висевшего над кроватью. А утром разглядела: жуткое чудище оказалось всего лишь обрывком нитки с узлом на конце. «Все они такие, наши страхи, – какие-то пустяки, которые в темноте силой нашего воображения обрастают шерстью», – говорит себе Мириам. И утро прогоняет безумные тревоги ночи.

Мириам проезжает мост Конкорд в сторону Сен-Жерменского бульвара. Она не смотрит на огромный транспарант на фасаде Бурбонского дворца: «Deutschland siegt an allen Fronten»[2]2
  «Германия побеждает на всех фронтах» (нем.).


[Закрыть], украшенный огромной буквой V, означающей победу. Она по-прежнему верит, что родители сумеют вернуть Жака и Ноэми домой прежде, чем их отправят в Германию. «Когда обнаружится, что брат с сестрой практически ничего не умеют делать руками, немцы отправят их восвояси», – говорит она себе для бодрости.

Надо вскарабкаться на седьмой этаж, чтобы попасть в свою квартиру на улице Вожирар.

Дверь открывает Висенте, окруженный облаком дыма. Он впускает Мириам и возвращается в гостиную допивать кофе, весь уйдя в какие-то мысли, которые, судя по темным кругам под глазами и полной пепельнице на столе, всю ночь не давали ему спать. Мириам сбивчиво рассказывает ему об аресте Жака и Ноэми и о своем возвращении в Париж на велосипеде, но Висенте не слушает, он где-то витает, он тоже провел ночь без сна. Он молча прикуривает сигарету от предыдущей и идет на кухню за чашкой «Тонимальта» – напитка из ячменного солода, который заменяет кофе и который Висенте покупает втридорога в аптеке.

– Подожди здесь, я сейчас вернусь, – говорит он, протягивая ей чашку.

Над головой мужа клубится дым. Висенте исчезает в коридоре, как локомотив, въезжающий в длинный туннель. Мириам без сил ложится на ковер, все тело болит после целой ночи гонки, ноги гудят от тысячекратного прокручивания педалей. Она зябнет на пыльном ковре в гостиной, закрывает глаза и вдруг улавливает какие-то звуки, идущие из глубины квартиры, из их спальни. Женский голос. «Женщина? Значит, в моей постели была женщина – спала с моим мужем? Нет, это невозможно». И Мириам погружается в сон – до тех пор, пока ее не начинает тормошить какой-то странный крошечный человечек, женщина или девочка – непонятно.

Глава 26

– Знакомься, моя старшая сестра, – объясняет Висенте так, словно из-за крошечного роста девушки в это трудно поверить.

Жанин старше Висенте на три года, но ростом ему чуть не по пояс – как и Габриэль. Впрочем, Мириам обнаруживает, что дочь вообще поразительно похожа на мать: широкий умный лоб и решительно сжатые губы.

– Знаешь, мне случалось даже путать их на старых снимках, – говорит Леля.

– Как так вышло, что Мириам прежде не встречалась с сестрой мужа?

– Напомню тебе, что всех Пикабиа мещанское понятие семьи, по сути, интересовало разве что в плане борьбы с ним – никто из них не соизволил приехать на свадьбу Висенте и Мириам. Но правда и то, что Жанин была очень занятой молодой женщиной. Два года назад, в марте сорокового, она выучилась на сестру милосердия, получила диплом Красного Креста, поступила на службу в медчасть Девятнадцатого железнодорожного полка в Меце. После заключения мира и вплоть до демобилизации в декабре сорокового она служила в отделении Шатору, где занималась снабжением лагерей военнопленных в Бретани и Бордо. Она не бездельница, понимаешь? Она – женщина, которая водит санитарную машину. Хотя со спины ее можно было принять за двенадцатилетнего подростка.

– Ты не беременна? – спрашивает Жанин без обиняков.

– Нет, – отвечает Мириам.

– Ну ладно, тогда ее можно засунуть в мамин «ситроен».

– В «ситроен»? – переспрашивает Мириам.

Но Жанин не отвечает, она обращается исключительно к Висенте:

– Поедет вместо чемоданов, ты привезешь их на поезде – а что еще можно придумать? Все равно теперь другого выхода нет. Едем завтра утром, сразу после окончания комендантского часа.

Мириам ничего не понимает, но Жанин знаком приказывает не задавать вопросов.

– Помнишь то чудо, когда полицейский пришел и забрал тебя из тюрьмы? У этого чуда, милочка, было лицо, имя, семья, дети. У этого чуда было и звание – старший прапорщик. Это чудо на прошлой неделе забрали в гестапо, ясно? Значит, ситуация такая. Тебе нельзя оставаться в оккупированной зоне. Это слишком опасно, поскольку понятно, что полиция, скорее всего, придет за тобой так же, как и за твоими братом и сестрой. Это опасно для тебя. Значит, и для твоего мужа. Значит, и для меня. Мы перевезем тебя в «свободную зону». Сегодня не уехать, потому что праздник. Запрещено передвигаться на машинах. Отправляемся завтра утром как можно раньше, стартуем от дома матери. Собирайся, сейчас едем к ней.

– Мне надо предупредить родителей.

Жанин вздыхает:

– Нет, ты не можешь их предупредить… Вы с Висенте и правда как дети.

Висенте понимает, что у сестры сейчас лопнет терпение, и впервые в жизни говорит с Мириам как муж:

– Спорить бессмысленно. Ты едешь с Жанин. Немедленно. Едешь, и все.

– Надень сразу несколько пар трусов, – советует ей Жанин, – потому что багаж брать нельзя.

Когда они выходят из здания, Жанин хватает Мириам за руку:

– Не задавай никаких вопросов, просто иди за мной. А если встретим полицию, говорить буду я.

Иногда разум цепляется к чему-то бесполезному. Абсурдные детали привлекают внимание, когда реальность лишается привычного содержания, когда жизнь становится настолько безумной, что никакой опыт не помогает. И пока две молодые женщины идут по улице вдоль стены театра «Одеон», мозг Мириам фокусируется на картинке, и та остается в ее памяти навсегда: афиша комедии Жоржа Куртелина. И долго еще после войны, возможно, из-за какого-то созвучия слов «трусики» и «Курте-лин» – с дурацкой перестановкой букв – любое упоминание о драматурге автоматически будет тянуть за собой мысль о пяти трусах, надетых друг на друга и топорщивших ей юбку, пока она шла под желтыми каменными аркадами вдоль стен театра. Эти пять пар трусов она будет носить целый год, пока они не износятся и не протрутся в промежности до дыр.

Приведя Мириам к Габриэль, Жанин говорит:

– Ты не будешь есть соленого и утром не выпьешь ни капли воды, поняла?

Жак и Ноэми просыпаются в камере, словно преступники. Согласно книге регистрации, их заключили в тюрьму Эврё накануне вечером, в 23:20. Причина заключения: евреи. Жака теперь зовут Ицаак. С ним делят камеру Натан Либерман, девятнадцатилетний немец, родившийся в Берлине, Израиль Гутман, тридцатидвухлетний поляк, и его брат Абрам Гутман тридцати девяти лет.

Жак вспоминает рассказы родителей: их тоже однажды посадили в тюрьму, когда они бежали из России, как раз перед тем, как попасть в Латвию. У них тогда все закончилось хорошо. «Через несколько дней их выпустили», – сообщает он Натану, Израилю и Абраму, чтобы подбодрить их.

В тот день четырнадцатого июля задействованы все бригады жандармерии. В канун запрещенного теперь национального праздника немцы опасаются патриотических эксцессов и запрещают любые парады и собрания. Транзит узников приостановлен. Жак и Ноэми проводят дополнительную ночь в Эврё.

В то же утро в нескольких километрах от тюрьмы, где находятся его дети, Эфраим лежит в постели и смотрит в пустоту. В голове неотступно вертится фраза, произнесенная отцом в последний вечер Песаха, когда вся семья была в сборе. Нахман сказал им: «Наступит день, когда они захотят, чтобы мы все исчезли». «Нет… это невозможно…» думает Эфраим.

И все же. Непонятно, почему нет вестей от родственников в Лодзи… Ничего не слышно от Бориса в Праге. Нет вестей от бывших соседей по Риге. В общем, мертвая тишина.

Эфраим вспоминает смех Анюты, ее жестокий смех, из-за которого он не стал всерьез думать о бегстве из Европы. Она уже четыре года в США, целых четыре года. Для него это вечность. А что он сделал за эти четыре года? Все глубже увязал в безвыходной ситуации, сам загнал себя в ловушку. Пока он выжидал, вода все прибывала и вот обступила со всех сторон.

А в это время в Париже, в квартире Габриэль Жанин начинает будить Мириам. Та спала не раздеваясь и чувствует себя как после ночи в поезде.

Вдвоем молодые женщины выходят из квартиры и направляются в укромный переулок, где их ждет машина. Габриэль уже сидит за рулем, она в перчатках, пальто, шляпе и выглядит решительно. Словно собралась участвовать в авторалли на своем «ситроене» – кабриолете, оснащенном четырехцилиндровым верхнеклапанным двигателем. Заднее сиденье загромождает гора сумок и чемоданов, а сверху еще навалена груда свертков в подарочной упаковке. И газетный сверток, из которого торчит что-то черное. Мириам обнаруживает, что это четыре вороньи головы. Странное зрелище. Непонятно, где можно сесть при такой массе багажа, но тут Жанин бросает взгляд направо, налево – переулок пуст, не видно ни прохожих, ни машин – и быстрым движением раздвигает сумки, показывая Мириам проем внутри сиденья:

– Полезай туда, скорее.

И тогда Мириам понимает, что лаз в спинке заднего сиденья соединяется с багажником машины.

С помощью друга-автомеханика Жанин устроила в автомобиле матери тайник, куда и залезает Мириам. Как Алиса в Стране чудес, она съеживается, втискивается в багажник, сворачивается калачиком, потом пытается вытянуть ноги и вдруг чувствует, что в глубине этой норы что-то шевелится. Сначала ей кажется, что это какое-то животное, но это человек, мужчина, который залез в багажник еще раньше и неподвижно ждал, пока они придут.

Мириам не видит его целиком, но различает отдельные черты: мечтательные светлые глаза, волосы, остриженные в кружок, вроде тонзуры у священника, и на подбородке – смешную ямочку.

– Это Жан Арп, тогда ему было пятьдесят шесть лет.

– Тот самый? Художник?

– Да, он был близким другом Габриэль. Я узнала об этом эпизоде уже после смерти Мириам, разбирая ее записи: там она упоминает о том, как пересекла демаркационную линию[3]3
  Граница между оккупированной немцами северной частью Франции и формально независимым режимом Виши, «свободной зоной»;


[Закрыть] в багажнике машины вместе с Жаном Арпом. Позже я узнала, что именно в это время он пробирается на юго-запад Франции, в Нерак, чтобы соединиться с женой, Софи Тойбер. Жан – немец, но они представители «дегенеративного» искусства» и, чтобы избежать ареста, бегут из Парижа.

Девушка и художник лежат бок о бок и не говорят друг другу ни слова – наступает время молчания, когда слова не произносят вслух, потому что так безопасней, и не задают вопросов даже себе, чтобы не рисковать. Жан Арп не знает, что она еврейка. Мириам не знает, что Жан Арп бежит от нацизма по идейным соображениям.

Машина неторопливо едет в сторону Орлеанских ворот. Там Жанин и Габриэль должны показать аусвайс – разрешение на выезд. Конечно же, он поддельный, но они уверенно предъявляют документ солдатам. Мать и дочь придумали целую историю с замужеством. Жанин будто бы добирается к жениху, чтобы сыграть свадьбу. Перед солдатами она изображает скромную девушку, а Габриэль – ее хлопотливую мамашу, во что бы то ни стало решившую провести церемонию по всей форме. Обе необыкновенно милы и улыбчивы как никогда.

– Знали бы вы, сколько чемоданов моя дочь засунула в багажник! Просто переселение народов. Она решила отвезти туда все свое приданое, а ведь потом придется тащить его обратно в Париж. Ну не глупость ли? Вы женаты? Вот и не женитесь!

Габриэль смешит солдат, она разговаривает с ними на немецком, которым владеет с юности, когда она училась музыке в Берлине. Им нравится эта кокетливая француженка, которая обращается к ним на безупречном языке, они делают ей комплименты, она благодарит, никто не торопится, все весело болтают. Габриэль предлагает солдатам одну из птичьих тушек, которые она везет для свадебного угощения. Вороны во время оккупации – дефицит, их продают чуть ли не по двадцать франков за штуку, из них получается отличный бульон.

– Willen Sie eins?[4]4
  Хотите одну? (нем.)


[Закрыть] – спрашивает Габриэль.

– Нет-нет, спасибо.

Проверка документов проходит благополучно, солдаты пропускают женщин. И Габриэль плавно трогается с места: главное – не спешить.

Эфраим и Эмма Рабинович не спали всю ночь, они ждали наступления утра, а вместе с ним и открытия мэрии. Одеваются, стараясь не спешить. Эмма хочет что-то сказать Эфраиму, но муж машет рукой: сейчас ему по силам только тишина. Одевшись, Эмма спускается на кухню и ставит на стол чашки детей, их ложки и салфетки. Эфраим смотрит и не произносит ни слова, не зная, как к этому отнестись. Затем они идут вместе, держась достойно и прямо, к мэрии Лефоржа. В то утро дверь им открывает мэр, господин Бриан. Невысокий человечек с черной прядью, прилипшей ко лбу, белому и блестящему, как рыбье брюхо. С момента появления в его коммуне Рабиновичей он желает лишь одного: чтобы они исчезли.

– Мы хотим знать, куда отправили наших детей. Префектура нам ничего не передает, – отвечает мэр тоненьким, слабым голоском.

– Они оба несовершеннолетние! Значит, вы обязаны сообщить нам, где они находятся.

– Ничего я не обязан. Смените тон. Настаивать нет смысла.

– Мы хотели бы передать своим детям немного денег, особенно если им предстоит куда-то ехать.

– Ну, я бы на вашем месте оставил деньги себе. – Что вы хотите этим сказать?

– Нет-нет, ничего, – трусливо отвечает мэр. Эфраиму хочется дать ему в морду, но он снова надевает шляпу и уходит в надежде, что покладистость позволит ему вскоре увидеть детей.

– Может, сходить к Деборам? – спрашивает Эмма, покидая мэрию.

– Как мы раньше не подумали.