Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Глава 10

У одной из учениц лицея Фенелона день рождения, и по такому случаю она зовет одноклассниц на чай. Приглашены все девочки. Все, кроме Ноэми. Которая возвращается домой с багровыми от злости щеками. Эфраим расстроен еще больше, чем Ноэми: ее не пригласили надень рождения, организованный старинной французской семьей в их особняке в аристократическом Шестнадцатом округе.

– Истинная элита – элита интеллектуальная, – говорит Эфраим. – Пока эти барышни обжираются кексами, мы сходим в Лувр.

Рассерженный Эфраим подхватывает дочерей и идет в сторону карусели. На мосту Искусств его внезапно хватает за руку какой-то мужчина. Эфраим готов вспылить. Но вдруг узнает товарища по партии эсеров, с которым не виделся почти пятнадцать лет.

– Я думал, что ты после начала политических процессов переселился в Германию.

– Да, но месяц назад мы с женой и детьми перебрались сюда. У нас там, знаешь ли, тяжелая ситуация. – Он упоминает о недавнем пожаре, который повредил здание парламента. Естественно, обвинили коммунистов и евреев. Потом он рассказывает про антисемитские выходки новой партии, избранной в Рейхстаг, НСДАП. – Они хотят запретить евреям занимать какие-либо должности! Да-да! Всем евреям! Ты что, не в курсе?

В тот же вечер Эфраим говорит об этом с Эммой, г:. – Я помню, этот парень и прежде чуть что – терял голову… – Эфраим старается смягчить удар, чтобы не напугать жену.

Но Эмма выглядит озабоченной. Она уже не первый раз слышит о том, что в Германии евреев притесняют серьезнее, чем кажется. Она просит мужа узнать все подробнее.

На следующий день Эфраим идет в газетный киоск на Восточном вокзале и покупает немецкую прессу. Он читает статьи, где евреев обвиняют во всех бедах. И впервые видит лицо нового канцлера Германии – Адольфа Гитлера. Вернувшись домой, Эфраим сбривает усы.

Глава 11

Тринадцатого июля 1933 года в лицее имени Фене-лона торжественно награждают лучших учеников. Преподаватели стоят вокруг директрисы, а та восседает на эстраде, украшенной трехцветными розетками. Хор учащихся затягивает «Марсельезу».

Мириам и Ноэми стоят впереди, бок о бок. У Ноэми круглое лицо, как у матери, но тонкие черты – от отца. Она очаровательна – улыбчивая, озорная. У Мириам лицо строже. Она серьезна, замкнута, вокруг нее меньше девочек на переменах. Но каждый год одноклассницы выбирают именно ее своей представительницей.

Госпожа директриса объявляет имена отличниц, первых учениц, получивших грамоты и упомянутых на доске почета. В своей речи она ставит всем в пример сестер Рабинович, которые с первого дня в школе демонстрируют замечательные успехи.

Мириам скоро исполнится четырнадцать, она лучшая ученица в классе и первая или вторая по всем предметам, кроме гимнастики, шитья и рисования. Ноэми десять лет, и ее также хвалят за успехи.

Эмме даже боязно это видеть: все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Эфраим ликует. Отныне его дочери принадлежат к парижской элите. «Зазнался, как каштан, что выставляет свои плоды на обозрение прохожим», – сказал бы Нахман.

После церемонии Эфраим решает, что они всей семьей пойдут до улицы Адмирала Муше пешком.

В этот день, тринадцатого июля, Люксембургский сад притягивает своей сенью как магнит. В гармонии французского сада, под взглядами скульптурных изображений королев Франции и знаменитых женщин порхают бабочки, маленькие дети делают первые шаги вокруг бассейна с деревянными корабликами. Семьи мирно возвращаются домой, любуясь красотой клумб и журчанием фонтанов. Все раскланиваются, кивают друг другу, мужчины приподнимают шляпы, их супруги мило улыбаются, глядя на зеленые садовые кресла, застывшие в ожидании студентов Сорбонны.

Эфраим крепко держит Эмму под руку. Ему не верится, что он – одно из действующих лиц в этих чисто французских декорациях.

– Скоро нам придется искать себе новое имя, – говорит он, серьезно глядя вперед.

Эта его уверенность в получении французского гражданства пугает Эмму, и та крепче сжимает ручку своего младшего ребенка, словно отгоняя судьбу. В памяти всплывает услышанное во время речи директрисы – кто-то из мамаш шептался за спиной: «Как они вульгарны! Вечно кичатся своими детьми», «Какое самодовольство», «Пропихивают своих дочерей на лучшие места! Хотят оттеснить нас, повсюду стать плавными».

Ближе к вечеру Эфраим предлагает жене и дочкам пойти на танцы, как делает всякий нормальный француз, – неподалеку дают бал в честь Дня взятия Бастилии. «Девочки славно поработали, это надо отметить, правда?»

Муж очень оживлен, он так радуется, что Эмма гонит прочь дурные мысли.

Мириам, Ноэми и Жак никогда не видели родителей танцующими друг с другом. Они с изумлением смотрят, как те кружатся, крепко обнявшись под звуки праздничного оркестра.

– Этот день, тринадцатое июля – запомни хорошенько эту дату, Анн, – станет для Рабиновичей не просто праздником, а, я бы сказала, днем абсолютного счастья.

Глава 12

На следующий день, четырнадцатого июля 1933 года, Эфраим узнает из прессы, что нацистская партия официально стала единственной в Германии. В статье сообщается о принудительной стерилизации людей с физическими и умственными недостатками ради сохранения чистоты германской расы. Эфраим закрывает газету – он решил, что ничто не испортит ему хорошего настроения.

Эмма и дети складывают чемоданы. Они проведут конец июля в Лодзи у Вольфов. Морис, отец Эммы, дарит Жаку свой талит – молитвенное покрывало. «Теперь он сможет посадить в него деда и пронести на спине в день восхождения к Торе», – говорит Морис дочери, имея в виду грядущую бар-мицву внука.

Этим подарком дед как бы назначает Жака своим духовным наследником. Взволнованная Эмма берет старинную шаль, истертую временем. И все же, укладывая талит в чемодан, она кончиками пальцев ощущает, что этот подарок может отравить ее брак.

В августе Эмма с детьми проводит пару недель в Чехословакии на экспериментальной ферме дяди Бори; Эфраим тем временем сидит в Париже и в тишине опустевшей квартиры совершенствует хлебопекарную машину.

Дети Рабиновичей запомнят эти каникулы как момент глубокого счастья. «Я скучаю по Польше, – напишет Ноэми через несколько дней после возвращения в Париж. – Как там было хорошо! Я словно чувствую аромат дяди-Бориных роз. О да! Мне очень не хватает Чехословакии, дома, сада, кур, полей, голубого неба, прогулок, пейзажа».

В следующем году Мириам участвует в общем конкурсе по испанскому языку. Это шестой язык, который она осваивает. Она интересуется философией. Ноэми увлечена литературой. Она сочиняет стихи и записывает их в дневник, пишет рассказы. Она получила первую премию по французскому языку и географии. Учительница, мадемуазель Ле-нуар, отмечает у нее большое литературное дарование и поощряет писать. «Когда-нибудь мои книги напечатают», – мечтает Ноэми, закрывая глаза.

Теперь девочка заплетает свои длинные черные волосы в косы и укладывает их венцом на голове, как это делают молодые интеллектуалки из Сорбонны. Она восхищается Ирен Немировски, которой приносит славу роман «Давид Гольдер».

– А я слыхал, что она создала отрицательный образ еврея, – беспокоится Эфраим.

– Вовсе нет, папа… Ты ее даже не знаешь.

– Лучше бы ты читала лауреатов Гонкуровской премии и, главное, французских романистов.

Первого октября 1935 года Эфраим официально регистрирует устав своей фирмы – Радиотехнической промышленной компании (SIRE). Она располагается в Тринадцатом округе Парижа по адресу улица Брийя-Саварена, 10–12. В Коммерческом суде Парижа, где зарегистрирована компания, Эфраим значится в учетной карточке как палестинец. SIRE – это общество с ограниченной ответственностью, с капиталом в двадцать пять тысяч франков, в виде двухсот пятидесяти акций по сто франков каждая. Половина акций принадлежит Эфраиму, остальное – двум его партнерам, Марку Болотовскому и Осяшу Коморному – они оба поляки. Осяш также, как Эфраим, входит в совет директоров компании по производству топлива, смазочных материалов и запчастей, расположенной по адресу улица Фобур Сен-Оноре, 56. На компанию заведена карточка в службе контрразведки.

– Мама, постой. Погоди, – говорю я, открывая окно в насквозь продымленной комнате. – Ты не обязана вдаваться во все подробности, называть все адреса.

– Все это важно. Эти детали позволили мне восстановить историю Рабиновичей, а ведь начинала я, напоминаю тебе, с нуля, – отвечает Леля, прикуривая сигарету от предыдущей.

Жак, которому почти десять лет, возвращается домой из школы потрясенный. Он запирается у себя в комнате и отказывается говорить. Все это из-за фразы, которую один из его товарищей произнес на школьном дворе: «Дерни за ухо еврея – и все оглохнут».

Тогда он не понял, что это значит. Потом кто-то из класса погнался за ним и стал дергать за уши. И несколько мальчиков побежали следом.

Эфраиму такие истории совсем не по душе, он начинает раздражаться.

– Все это из-за немецких евреев, которые заявились в Париж, – говорит он дочерям. – У французов такое чувство, будто их снова хотят захватить. Точно-точно, поверьте мне.

У девочек появляется новая подруга – ученица лицея Фенелона Колетт Грее, недавно потерявшая отца. Эфраим доволен, что дочери дружат с гойкой. Он даже просит Эмму брать с них пример.

– Постарайся ради наших документов о натурализации, – говорит он жене. – Лучше поменьше общаться с евреями…

– Тогда я больше не сплю в твоей постели! – отвечает она.

Девочки смеются. Но Эфраиму не до смеха.

Колетт живет с матерью на улице Отфёй, на углу с улицей Эколь, на третьем этаже дома с мощеным двором и башенкой в средневековом стиле. Ноэми и Мириам проводят долгие вечера в этой странной круглой комнате, посреди книг. Здесь они продолжают мечтать о будущем. Ноэми станет писательницей. А Мириам – преподавателем философии.

Глава 13

Эфраим внимательно следит за восхождением Леона Блюма. Его политические оппоненты и правая пресса не жалеют слов. Блюма обзывают гнусным лакеем лондонских банкиров и другом Ротшильда и других явно еврейских банкиров. «Этого человека следовало бы пристрелить, – пишет Шарль Мор-рас, – только в спину». Статья не остается без последствий.

Тринадцатого февраля 1936 года на бульваре Сен-Жермен Леон Блюм атакован членами профашистских групп «Аксьон франсез» и «Королевские газетчики», – узнав Блюма, они наносят ему ранения в затылок и ногу. Грозят убить.

В Дижоне громят витрины магазинов, и в течение недели несколько торговцев получают такое письмо: «Ты принадлежишь к РАСЕ, которая хочет погубить Францию и устроить РЕВОЛЮЦИЮ в нашей стране, это не твоя страна, ты – еврей, а у евреев нет родины».

Несколько месяцев спустя Эфраиму удается раздобыть книгу Луи-Фердинанда Селина «Безделицы для погрома». Он хочет понять, что именно читают все французы: за несколько недель продано более семидесяти пяти тысяч экземпляров.

Эфраим устраивается в кафе. И, как истинный парижанин, заказывает бокал бордо, при том что не пьет спиртного. Он начинает читать: «Еврей состоит на 85 % из наглости и на 15 % из пустоты… Евреи сами вовсе не стыдятся своего еврейства, совсем наоборот, черт побери! Их религия, их болтливость, их смысл жизни, их тирания, весь арсенал чудовищных еврейских привилегий… – Эфраим прерывает чтение, у него перехватывает горло, он допивает бокал и заказывает другой. – Уже не помню, какой криворукий жиденок (забыл его имя, но имя было жидовское) тужился на протяжении пяти или шести номеров так называемого медицинского издания (на самом деле еврейского сранья) обсирать мои труды и мои „грубости" от лица психиатрии». Эфраим задыхается, он думает о том, сколько людей покупают этот безумный словесный понос. Он, шатаясь, выходит на улицу, тошнота подступает к горлу. Он идет обратно по бульвару Сен-Мишель, с трудом продвигаясь вперед вдоль решеток Люксембургского дворца. И вспоминает место из Библии, которое так пугало его в детстве: «Сказанное же Аврааму: „Потомки твои будут пришельцами в земле не своей, и поработят их, и будут угнетать их четыреста лет"».

Глава 14

Мириам покидает лицей с дипломом бакалавра в кармане и премией Союза выпускниц лицея имени Фенелона, которая ежегодно вручается «идеальной ученице, не имеющей себе равных с моральной, интеллектуальной и художественной точек зрения».

Ноэми переходит в следующий класс с поздравлениями от своих преподавательниц. Жак учится в средних классах лицея имени Генриха IV и показывает менее блестящие результаты, чем сестры, но довольно силен в гимнастике. В декабре ему пошел четырнадцатый год, скоро бар-мицва. Это самая важная церемония в жизни еврея, переход к взрослой жизни, вступление в сообщество мужчин. Но Эфраим и слышать об этом не хочет: «Я подаю заявление на получение французского гражданства! А ты хочешь разводить всякие народные церемонии? Ты спятила?» – спрашивает он жену.

Вопрос о бар-мицве Жака вносит разлад в семью. Это самое глубокое разногласие у супругов с момента вступления в брак. Эмма вынуждена смириться с тем, что никогда не увидит сына входящим в миньян с накинутым на плечи дедовским талитом. Она глубоко огорчена.

Жак не очень понимает, что происходит, он ничего не знает о еврейском богослужении, но где-то в глубине души понимает, что отец ему в чем-то отказывает, а в чем – неизвестно.

Четырнадцатого декабря 1938 года Жак празднует свое тринадцатилетие. Без посещения синагоги. Во второй четверти его успеваемость резко идет вниз. Он становится худшим учеником класса, а дома, как ребенок, прячется за материнской юбкой. Весной Эмма начинает беспокоиться.

«Жак не растет, – замечает она. – У него задержка развития».

«Это пройдет», – отвечает Эфраим.

Глава 15

Эфраим упорно занимается подачей документов о натурализации для себя и своей семьи. Он отправляет бумаги в соответствующие инстанции, ссылаясь на писателя Жозефа Кесселя, который пишет рекомендательное письмо. Мнение комиссара полиции благоприятно: «Хорошо ассимилирован, свободно владеет языком. Отзывы положительные…» «Скоро мы станем французами», – обещает Эфраим Эмме.

Пока же в официальных бумагах они значатся как палестинцы русского происхождения.

Эфраим верит в успех, но надо подождать еще несколько недель, до получения официального ответа. За это время он успевает выбрать себе новую фамилию. А также имя, как у героя романа XIX века, – Эжен Ривош. Иногда он проговаривает это имя вслух, глядя на свое отражение в ванной.

– Эжен Ривош. Это так элегантно, ты не находишь? – спрашивает он у Мириам.

– …Но как ты его выбрал?

– Что ж, отвечу тебе… Ты нигде не читала, например в какой-нибудь генеалогической книге, что мы и Ротшильды – ближайшая родня?

– Нет, папа, – смеется Мириам.

– Вот и пришлось подбирать имя с теми же инициалами, чтоб не перешивать все метки на рубашках и носовых платках!

Эфраим чувствует, что перед ним вот-вот распахнутся двери Парижа. Он изо всех сил продвигает свое изобретение – тестомешалку-хлебопечку. Патент на нее зарегистрирован в Германии и Франции, в министерстве торговли и промышленности на оба имени – Эфраим Рабинович и Эжен Ривош. Он объясняет это Жаку так: «Ты поймешь, сынок: в жизни нужно уметь предвидеть. Запомни это. Полезней на шаг опережать других, чем быть гением».

– Сначала, – говорит Леля, – я не могла понять, почему в архивах хранятся два одинаковых патента, с одинаковыми датами, но под разными именами. Необъяснимая тайна. Я не сразу поняла, что оба имени на самом деле обозначают одного и того же человека.

То есть машину, которая сокращает время приготовления хлеба, изобрел Эфраим Рабинович, он же Эжен Ривош. Она позволяет ускорить подъем теста. И сэкономить два часа на каждой партии выпечки – огромный выигрыш времени для пекаря!

– Машина Эфраима очень быстро привлекает интерес. Газета «Дейли мейл» под заголовком «Важнейшее изобретение» публикует большую статью об открытии Эфраима-Эжена – я дам тебе ее почитать. В статье говорится, что по инициативе промышленника Гастона Менье, сенатора от департамента Сена и Марна, – да, это тот самый Менье, чье имя носит знаменитый шоколад, – в окрестностях Нуазьеля организована экспериментальная демонстрация чудо-машины. Эфраим мечтает повторить громкий успех Жана Мантеле, недавно создавшего овощемолку, идеальную для приготовления картофельного пюре. Это первая ласточка фирмы «Мулинекс».

Пока патент машины для вымешивания хлебного теста ждет распространения, Эфраим-Эжен пускается в новые научные эксперименты – на этот раз в области механической разбивки звука. Эфраим хочет производить катушки для диодных радиоприемников. Он покупает партию из трех десятков радиоприемников, которые заполоняют квартиру. Девочки вместе с ним учатся собирать и разбирать их, это очень забавно.

Несколько недель спустя приходит ответ на запрос о получении французского гражданства для семьи Рабиновичей: им отказано. Эфраим просто убит, у него возникают мучительные боли по всему пищеводу и за грудиной. Он пытается понять, что может быть причиной отказа. Ему советуют подать более полное досье через шесть месяцев.

Отныне за каждым парижским фонарем Эфраиму мерещатся сотрудники администрации, которые хотят опровергнуть его идеальную ассимиляцию в стране. Он избегает всего, что может напомнить о его нефранцузском происхождении. Раньше он стеснялся называть свое имя. Теперь старается вообще не называть. На улице, услышав, что кто-то говорит по-русски, на идиш или даже по-немецки, Эфраим переходит на другую сторону. Эмме больше не разрешается покупать продукты на улице Розье. Эфраим борется с русским акцентом, чтобы говорить, как его дети – четко артикулируя.

Единственный еврей, с которым Эфраим регулярно видится, – его брат.

– Мне все труднее получать роли, – говорит Эммануил. – Со всех сторон слышно: в кино и так слишком много евреев. Не знаю, что со мной будет дальше.

Эфраим вспоминает, как отец еще двадцать лет назад говорил: «Дети мои, пахнет дерьмом». И тогда он решает действовать – купить дом в деревне, подальше от Парижа. Он находит ферму в департаменте Эр, недалеко от Эврё, под названием «Тропинка», в деревушке под названием Лефорж. Добротное строение с шиферной крышей, винным погребом, старинным колодцем, сараем и даже собственным прудом на участке площадью чуть более двадцати пяти соток.

– Давайте жить тихо, не привлекать внимания, хорошо? – просит Эфраим жену и детей, когда они приезжают в деревню.

– Не привлекать внимания, папа? Что это значит?

– Это значит не трубить с высокой колокольни, что мы евреи! – говорит он с русским акцентом, который выдаст Эфраима гораздо быстрее, чем члены его семьи.

Но этим летом 1938 года их дом в департаменте Эр оказывается просто заполонен духом еврейства. Потому что из Палестины к ним приезжает старик Нахман, чтобы провести лето с внуками.

– Он выглядит не как еврей, – вздыхает Эфраим, глядя на отца, явившегося в Нормандию. – Он выглядит как сто евреев.

Глава 16

Увидев, в каком состоянии сад, старый Нахман качает длинной белой бородой. Все нужно привести в порядок, разбить огород, прочистить колодец, сделать из сарайчика курятник. А еще посадить цветы для невестки Эммы, которая любит красивые букеты. Хотя сама Эмма советует ему отдохнуть и перестать хвататься за все сразу. «Kolzman es rirt zikh an aiver, klert men nit fun kaiver. Пока хоть что-то движется, нечего думать о могиле», – отвечает он.

Засучив рукава, Нахман начинает рыхлить нормандскую почву. «Да это же масло в сравнении с мигдальской землей!» – посмеивается старик.

Его руки словно вдыхают жизнь в растения. В свои восемьдесят четыре года он самый бодрый член семьи, с неизменным энтузиазмом отдающий распоряжения, которые все с радостью выполняют. Особенно Жак, который впервые по-настоящему узнает дедушку. Без единой жалобы мальчик с утра до вечера толкает тачки с камнями, перекапывает землю, сажает семена и прибивает доски. В обед они со стариком не уходят из сада, перекусывая на рабочем месте, как два батрака. «Дел невпроворот», – объясняют они Эмме, которая предлагает им обедать в кухне с большими удобствами.

Жак вслушивается в неподражаемый акцент деда – тот говорит раскатисто, прогоняя воздух вдоль нёба до самой гортани. Мальчик также открывает для себя идиш, язык сладчайших слов, которые Нахман катает во рту, как леденцы. Жаку нравится все – и эти серо-голубые глаза, сверкающие., как бусинки, с их далеким блеклым, задумчивым цветом, выгоревшим под мигдальским солнцем. Внук совершенно очарован своим палестинским дедом. А вот бабушка Эстер не приехала, ей дальняя дорога не под силу из-за ревматизма.

Эмма с восторгом наблюдает, как ее тонкий, порывистый мальчик суетится возле массивной, неторопливой фигуры старика. Иногда Нахман замирает на месте – сердце колотится как бешеное – и прикладывает руку к груди. Жак подбегает, боясь, как бы дед не рухнул посреди инструментов. Но Нахман переводит дух, поднимает глаза к небу и качает головой: «Не волнуйся так, мой мальчик… Я намерен остаться в живых! – А потом подмигивает и добавляет: – Хотя бы из любопытства».

Тем временем Мириам, поступившая на философский факультет, читает книги, включенные в программу преподавания. Ноэми начала писать роман и пьесу. Сестры работают бок о бок, сидя в шезлонгах, надев соломенные шляпы, и ждут свою подругу Колетт – та проводит каникулы в нескольких километрах от них, в доме, купленном ее отцом незадолго до смерти.

Хорошенько поработав, девочки втроем уезжают на велосипедах в лес, а вечером возвращаются, чтобы поужинать в кругу семьи. За столом царит веселье. Их навещает дядя Эммануил – он расстался с художницей Лидией Мандель и теперь живет с Натальей, продавщицей из магазина «Тумэн» на Елисейских Полях, 26, уроженкой Риги. Они проживают в Тринадцатом округе на улице Эсперанс, 35.

– Посмотри, как прекрасна жизнь, когда перестаешь беспокоиться по всякому поводу, – говорит мужу Эмма, зажигая свечу.

С согласия Эфраима каждую пятницу Эмма печет несколько хал – плетеных булок для шаббата, – чтобы порадовать Нахмана.

– Тебе грустно, что твой сын не верит в Бога? – спрашивает Жак у деда.

– Раньше – да, я расстраивался. Но сейчас, я думаю, главное, чтобы Бог верил в твоего отца.

Эмма замечает, что Жак каждый день вытягивается на сантиметр. Они дают ему прозвище: Жак Бобовый Стебель. Нужно будет заказать ему у портного новые брюки, а пока он донашивает отцовскую одежду. У него меняется голос, на щеках кое-где появляются пучки волос. Он, прежде не интересовавшийся ничем, кроме футбола и игры в шарики, вдруг понимает, что и родители когда-то были молодыми и жили в нескольких странах – России, Польше, Латвии, Палестине. Он расспрашивает их о родне и хочет знать имена двоюродных братьев и сестер, разбросанных по разным концам Европы. Он пьет вино, хотя его вкус ему совсем не нравится, но мальчик хочет казаться взрослым.

– Что ты сделал, чтобы наш сын так быстро вытянулся? – спрашивает Эмма у свекра.

– Это очень хороший вопрос, и я дам тебе на него очень хороший ответ. Мудрые люди говорят, что ребенка надо воспитывать с учетом его характера. А ведь характер у Жака совсем не такой, как у его сестер. Ему не нравятся школьные правила, он не любит учиться ради знаний, он мальчик, которому нужно видеть прямую выгоду от того, что он делает. Он – то, что англичане называют late bloomer. Вот увидите. Ваш сын станет строителем. Ты еще будешь им гордиться.

Вечером взрослые рассказывают старые истории, потягивая привезенную из Палестины сливовицу. Эмма отмечает про себя: Нахман никогда не упоминает о семье Гавронских. А ведь прошло уже двадцать лет. Двадцать лет свекор избегает затрагивать эту тему при ней. И тогда Эмма, осмелев от хмеля, с деланым равнодушием задает провокационный вопрос:

– А что-нибудь слышно об Анне Гавронской?

Нахман откашливается и украдкой косится на сына.

– Да, да, – отвечает он, чуть смутившись. – Анюта теперь живет в Берлине с мужем и их единственным сыном. Едва не умерла при родах, ребенок был слишком крупным. Вроде бы ей, к несчастью, больше нельзя иметь детей. Говорили, что они втроем собираются в США, но я не знаю, как там обстоит дело.

Эфраим не представляет, что было бы, узнай он сейчас об Анютиной смерти. От одной мысли он содрогается всем телом. Он так потрясен, что, ложась в постель, не может скрыть волнения.

– Зачем ты спросила отца об этом?

– Мне показалось, что это унизительно. Твой отец так избегает этой темы, словно она все еще моя соперница.

– Напрасно ты так поступила, – говорит Эфраим.

«Да, напрасно», – думает Эмма.

Эфраима охватывают воспоминания о кузине, они мучают его весь август, Анюта является ему во время жаркого полуденного отдыха. Он снова видит ее грациозную фигуру с талией такой тонкой, что можно обхватить ее ладонями с двух сторон и сомкнуть пальцы. Он представляет ее нагой, готовой принять его.

В конце лета семья после двухмесячного отдыха готовится к возвращению в Париж, дом надо закрывать.

Благодаря Жаку и Нахману участок превратился в настоящую маленькую ферму. Жак объявляет дедушке, что решил стать агроинженером.

– Shein vi di zibben velten! Чудесно, как семь миров! – радуется Нахман. – Ты приедешь в Мигдаль работать со мной!

– Нахман, – говорит Эмма, – поживите с нами еще несколько недель. Посмотрите Париж – в сентябре в городе так красиво!

Но старик отказывается:

– Un gast iz vi regen az er doi’ert tsu lang, vert ет a last. Гость как дождь: когда не уходит, всем мешает. Я люблю вас, дети мои, но должен вернуться и умереть в Палестине без свидетелей. Да, да, как старая кляча.

– Перестань, папа, – говорит Эфраим, – ты не умрешь…

– Видишь, Эмма, твой муж – как все мужчины! Знает, что умрет, но не хочет верить… Знаете что, на будущий год вы придете ко мне на могилу. И по такому случаю останетесь жить в Мигдале. Потому что Франция… – Нахман не заканчивает фразу и машет рукой, словно отгоняя от лица невидимых мух.