Текст книги "Почтовая открытка"

Автор книги: Анна Берест

Глава 19

Начало учебного года. По указке Берлина Франция переходит на немецкое время. Администрация всех компаний и учреждений должна передвинуть стрелки на час вперед, возникает путаница, особенно при пересадке с одного поезда на другой. На письмах ставится дополнительный штамп Германской империи: Deutsches Reich, а на здании Законодательного собрания вывешена свастика. Школы реквизированы, введен комендантский час с 21:00 до 6:00, уличное освещение в ночное время отключается, а товары продаются только по талонам. Гражданские лица обязаны затягивать все окна черной тканью или замазывать краской: это маскировка, чтобы самолеты союзников не увидели города. Немецкие солдаты ходят по домам и проверяют. Дни становятся короче. Петен – глава французского государства. Он начинает проводить политику национального обновления и подписывает первый закон о статусе евреев. Это отправная точка. Первый немецкий приказ – от двадцать седьмого сентября 1940 года, последовавший за ним закон – от третьего октября. Позже, резюмируя ситуацию, Мириам напишет: «Все смешалось в один день».

В этой катастрофе парадоксальным образом соединяются неторопливость и жестокость. Все оглядываются назад и удивляются, почему не действовали раньше, когда еще было полно времени. Ломают голову: почему они были так беспечны? Но слишком поздно. По закону от третьего октября 1940 года, евреем считается любое лицо, родившееся от трех дедушек и бабушек еврейской расы или от двух дедушек и бабушек одной и той же расы, если их супруг или супруга – евреи. По нему евреям запрещается работать в бюджетной сфере. Евреи-учителя, военнослужащие, чиновники и работники местной администрации подлежат увольнению. Евреям также запрещается печататься в прессе. И работать в сфере досуга и развлечений: в театре, кино, на радио.

– Был же еще список запрещенных авторов?

– Конечно! Так называемый «список Отто», по имени немецкого посла в Париже Отто Абеца. В нем перечислены произведения, изъятые из продажи в книжных магазинах. В список попали, разумеется, все авторы-евреи, а также коммунисты, неудобные для режима французы, такие как Колетт, Аристид Брюан, Андре Мальро, Луи Арагон, и даже покойники, например Жан де Лафонтен…

Четырнадцатого октября 1940 года Эфраим первым встает на учет в качестве еврея в префектуре города Эврё. Он, Эмма и Жак соответственно получают номера 1,2 и 3 в журнале регистрации – это брошюрованные листы писчей бумаги крупного формата в мелкую клетку. Поскольку Эфаим так и не получил французское гражданство, семья зарегистрирована как «иностранные евреи». А ведь они живут во Франции уже более десяти лет. Эфраим надеется, что французские власти когда-нибудь вспомнят о его законопослушности. Он должен назвать имя и род занятий, и в этом проблема. Немецкие указы запрещают евреям работать предпринимателями, директорами и управляющими. Поэтому Эфраим не может сказать правду: что он руководит небольшой инженерной фирмой. Однако ему не хочется объявлять себя безработным. Приходится кривить душой и наугад выбирать профессию из списка разрешенных. Эфраим, так ненавидевший фермерскую жизнь в Палестине, указывает: «земледелец». Он приписывает на полях, что гордится теми, кто воевал в 1939–1940 годах против Германии, и ставит две подписи. Дочерей эта позиция отца смущает. Его патриотический жест кажется им нелепым: «Думаешь, этот журнал регистрации прочтет сам Петен?»

Они отказываются идти на перепись. Эфраим сердится: неужели дочки не понимают, какой опасности себя подвергают. Эмма в смятении. Она умоляет дочерей подчиниться приказу. Через четыре дня, восемнадцатого октября 1940 года, обе девочки все же идут в префектуру и скрепя сердце расписываются в журнале регистрации. Они заявляют, что не исповедуют никакой религии, и получают номера 51 и 52. Префектура выдает им новые удостоверения личности, в которых вписано слово «еврей». Удостоверения выданы префектурой Эврё 15 ноября 1940 года, № 40 АК 87 577.

Эммануил все еще питает надежды на отъезд в Америку. Только надо собрать денег на путешествие через Атлантику – с тех пор, как евреям запретили сниматься в кино, у него вовсе нет заработков. Он не знает, где достать нужную сумму, и к тому же не встает на учет в администрации. Эфраим ругает младшего брата – вечно ему надо быть не как все!

– Это твоя обязанность – пойти в префектуру, – пеняет он ему.

– А я боюсь чиновников, – отвечает Эммануил, беспечно зажигая сигарету. – Пошло оно все к черту.

– Эммануил не встал на учет?

– Нет, он решил жить нелегально. Видишь, Нахман и Эстер всю жизнь беспокоились за Эммануила: он был озорник, никого не слушал, в школе бездельничал, все не как у людей! И вот это непослушание в итоге и спасет его. Посмотри на Эфраима и Эммануила. Вот два брата, у которых все – разительно противоположно. Просто два брата из притчи. Эфраим всегда отличался трудолюбием, был верен жене и заботился об общем благе. Эммануил вечно что-то обещал женщинам и никогда не держал слово, исчезал при малейших трудностях и плевать хотел на Францию с высокой колокольни. В мирное время основу народа составляют Эфраи – мы, ибо они рожают детей и изо дня в день воспитывают их в любви, терпении и разуме. Они гаранты того, что страна живет и работает нормально. А во времена хаоса спасают народ Эммануилы, ибо не подчиняются никаким правилам и сеют детей в других странах, и пусть они не признают этих детей своими и не воспитывают их, но эти дети их переживут.

Ужас, подумать только: Эфраим был законопослушен, а государство задумало его уничтожить. – Но он этого не знает. Такого он не может себе даже представить.

Объявлен указ, по которому иностранные граждане «еврейской расы» должны быть интернированы в лагеря принудительного содержания. Приказ краток, лаконичен. И не совсем ясен. Почему их надо интернировать в лагеря? И с какой целью? Говорят, евреев отправляют в Германию на работы, но более подробной информации нет. Указы объявляют евреев-нефранцузов и евреев без профессии «лишней нагрузкой для национальной экономики». Значит, их надо использовать в качестве рабочей силы в стране победителей.

– И еще очень важно: первые отправки касались только евреев-нефранцузов.

– Думаю, это было сделано умышленно…

– Конечно. Ассимилированные французы имеют поддержку в обществе. Если бы начали с нападок на французских евреев, реакция была бы иной – протесты друзей, коллег, деловых партнеров, супругов… Вспомни дело Дрейфуса.

– А иностранцы менее укоренены в стране, то есть они как бы невидимы…

– Они живут в серой зоне безразличия. Кто станет возмущаться, если возьмутся за семью Рабиновичей? Они же ни с кем не общаются вне семейного круга! Поэтому главное при исполнении этих указов – изначально выделить евреев в особую категорию. Но внутри этой категории есть еще несколько подкатегорий. Иностранцы, французы, молодые и старые. Это целая система, тщательно продуманная и организованная.

– Мама… Но всегда наступает момент, когда невозможно сказать: «Мы не знали»…

– Равнодушие – общий удел. К кому сегодня равнодушна ты сама? Задай себе этот вопрос. Кто из жертв, ютящихся в палатках, под эстакадами или отогнанных подальше от городов, твои невидимки? Режим Виши стремился удалить евреев из французского общества, и ему это удалось…

Эфраима вызывают в префектуру. Кроме этого визита, ему не разрешается теперь перемещаться. Его просят актуализировать информацию о себе и родных.

– На приеме в прошлый раз вы заявили, что являетесь земледельцем, – утверждает чиновник.

Эфраиму неловко, он понимает, что сказал неправду.

– Сколько гектаров у вас в собственности? Есть ли у вас наемные работники? Батраки? Какую технику вы используете?

Эфраиму приходится открыть правду. У него небольшой сад, три курицы, четыре свиньи и небольшой огород пополам с соседом… Нельзя сказать, что он возглавляет большое сельскохозяйственное предприятие.

Сотрудница, отвечающая за обновление досье Эфраима, поспешно вымарывает карандашную запись «земледелец». И вписывает на полях: «Г-н Рабинович владеет участком в 25 соток, где растут яблони. Он держит кур и кроликов для личного потребления».

– Ты понимаешь логику? Она просто неумолима.

– Да, тебя вынуждают врать, а потом называют лжецом. Не дают работать, а потом говорят, что ты паразит на чужой земле.

– Таким образом в его карточке слово «земледелец» заменено на сокращение «б/п» – «без профессии». Так Эфраим превращается в человека без работы и гражданства, безродного паразита, пользующегося плодами французской земли, которой он хотел завладеть и которая никогда не должна была ему принадлежать. Но это еще не все. Теперь он уже не просто без гражданства, а еще и неизвестного происхождения.

– Понятно. Человек без гражданства все же что-то собой представляет. А человек неизвестного происхождения – темная лошадка.

Одновременно предприятия и имущество, принадлежащие евреям, подлежат аресту. Торговцы и хозяева компаний должны зарегистрироваться в ближайшем отделении полиции. Это так называемая арииизация предприятий. Эфраим вынужден передать компанию SIRE французским управляющим вместе со всеми изобретениями, патентами собственными и патентами брата – плоды двадцатилетней работы переходят в руки Главной водопроводной компании.

Пока Французское Государство и оккупанты сплетают этот огромный невод, сестры Рабинович живут по-прежнему, теми же устремлениями. Ноэми пишет новеллу, которую читает ее бывшая учительница в лицее имени Фенелона, мадемуазель Ленуар – у нее есть знакомые среди издателей. Конечно, надо взять псевдоним, но Ноэми верит в свой талант. А Мириам знакомится неподалеку от Сорбонны с молодым человеком по имени Висенте. Ему двадцать один год, его отец – художник Франсис Пикабиа, а мать – Габриэль Бюффе – одна из ведущих фигур парижской интеллигенции. Не родители, а гении.

Глава 20

Висенте Пикабиа вырос сам по себе, как пырей, отравляющий жизнь садоводам, или одуванчик, который не выкорчевать и не затоптать. С момента рождения и до двадцати одного года он тянулся и пролезал повсюду, везде нежданный гость, везде предваряемый дурной славой, презираемый учителями, выпихиваемый из одного пансиона в другой.

В первый день каникул он часто бывал единственным ребенком, остававшимся сидеть на школьном дворе в ожидании родителей. Его не забирали: родители были слишком заняты доигрыванием собственного детства.

Габриэль старалась проводить поменьше времени с младшим ребенком, который казался ей каким-то размазней. Ей не о чем было с ним говорить, и она ждала, что сын станет поинтереснее, чтобы познакомиться с ним. Висенте родился намного позже других детей и, вероятно, по случайности: его родители уже давно жили порознь. Габриэль отправила его на полный пансион в школу Рош городка Верней (департамент Эр) – современное учебное заведение, ориентирующееся на английские методы обучения, где основой были спортивные игры на свежем воздухе и коллективная работа в мастерских. Как и все, она читала бестселлер Эдмона Демолена, переведенный на восемь языков, «В чем причина превосходства англосаксов?». Оборотная сторона обложки снимала интригу немедленным ответом: «В образовании».

Несмотря на новаторские методы, Висенте ничему не научился в школе Рош. Он мямлил, без конца повторял начала фраз. Не мог сосредоточиться, а когда его вызывали читать вслух перед классом, путал буквы и слова. «Да школа и не нужна вовсе, сынок. Главное – жить, чувствовать», – говорила ему мать. «Плюнь ты на орфографию, – повторял отец. – Прекрасней всего – выдумывать собственные слова».

Когда в октябре 1940 года Висенте знакомится с Мириам, у него нет никакого диплома, нет даже сертификата об окончании средней школы. До войны он мыл посуду в ресторане. Теперь хочет стать проводником в горах и поэтом. Его проблема – грамматика. Он повесил в Сорбонне объявление о том, что хочет брать частные уроки и ищет репетитора. Так он познакомился с Мириам. Они родились с разницей в три недели: Мириам в августе в России, а Висенте – пятнадцатого сентября в Париже.

– Это не совпадение, – говорю я Леле.

– Что ты имеешь в виду?

– Это не случайность: ведь и я родилась пятнадцатого сентября, точно как твой отец.

– Знаешь, совпадения бывают трех категорий. Либо это что-то необычное и чудесное, либо маловероятное, либо просто неожиданное. Ты относишь свой случай к какой категории?

– Не знаю. У меня впечатление, что какая-то память толкает нас к местам, известным нашим предкам, заставляет отмечать даты, важные в прошлом, или тянуться – неведомо для нас самих – к людям, чья семья когда-то пересеклась с нашей. Ты можешь называть это психогенеалогией или верить в клеточную память… Но я считаю, это неслучайно. Я родилась пятнадцатого сентября, училась в подготовительных классах лицея имени Фенелона, затем в Сорбонне, живу на улице Жозефа Бара, как мой дядя Эммануил… Список таких деталей настораживает, мама.

– Может быть… Кто знает?

Мириам и Висенте встречаются два раза в неделю в бистро «Экритуар» на площади Сорбонны. Мириам приносит грамматику Вожла, а также тетради и ручки. Висенте приходит налегке, засунув руки в карманы, встрепанный и странно воняющий стойлом. И одевается он как-то странно: то в старый плащ, назавтра – в костюм альпийского стрелка: наряд никогда не повторяется дважды. Мириам в жизни не встречала таких юношей.

Вскоре она понимает, что у Висенте проблемы с дикцией: он застревает на сложных словах. Ему также трудно сосредоточиться, но он забавный и обезоруживающий. Он зубоскалит, сбивая ее с учительского тона. Девушка не выдерживает и прыскает от смеха, слыша поток нелепых словечек и грамматических ошибок.

Висенте заказывает грог. Слегка опьянев, он придумывает бессмысленные предложения для диктантов, доказывает нелогичность грамматических правил. Он высмеивает чванливую серьезность студентов Сорбонны, передразнивает преподавателей, чопорно попивающих чай. «Лучше бы мы занимались в бассейне „Лютеция"», – заключает он во весь голос.

В конце занятия Висенте засыпает студентку целым шквалом вопросов о родителях, о жизни в Палестине, о странах, в которых она побывала. Он просит ее повторить одно и то же предложение на всех языках, которые она знает. Затем сосредоточенно смотрит на нее. Никто еще не проявлял к Мириам такого пристального интереса.

Сам он откровенничает мало. Она узнает лишь, что он бросил работать продавцом барометров. «Выгнали меня в конце первого же месяца. У меня бы лучше получалось продавать книги. Мне нравятся американские авторы. Читала «Коктейли „Савоя"»?

С первого же дня Мириам волнует его испанская красота: черная шевелюра, под глазами тень, словно след давней боли. Эти черты он унаследовал от деда, человека невозмутимого и не работавшего ни дня в своей жизни; худой, как юный тореро, он женился вторым браком на танцовщице из кордебалета, которая годилась ему в дочери. У него были темные круги под глазами.

Через несколько недель эти встречи становятся для Мириам единственным, что имеет значение. Вокруг нее пространство сжимается, время тоже, потому что комендантский час, метро закрывается рано, магазины не работают, книги под цензурой, передвигаться запрещено – везде препоны. Но все это ее больше не мучает, теперь появился Висенте, ее новый горизонт.

Она, никогда не бывшая кокеткой, начинает думать о внешности. Теперь, во времена дефицита, когда стирать приходится в холодной воде и без мыла, ей удается раздобыть полфлакона шампуня «Эдже», а также остатки духов, которые стоили ей всех сбережений, – «Суар де Пари» от «Буржуа», букет дамасской розы и фиалок, который еще называют «эликсир любви», – едва появившись, аромат получил самую скандальную репутацию.

Увидев флакон, Ноэми понимает, что старшая сестра с кем-то встречается. Она встревожена тем, что ее не посвятили в тайну, и теряется в догадках. Наверное, он женат или преподает в Сорбонне, думает она.

Однажды Висенте не приходит на встречу. Мириам, накрашенная и надушенная, с нетерпением ждет начала урока. Потом начинает волноваться: может быть, ученик застрял в метро из-за объявленной тревоги? Прождав четыре часа, она чувствует себя ужасно униженной и ругает себя за то, что пожертвовала лекцией Гастона Башляра по философии науки.

В следующий раз, когда Мириам приходит в бистро, официант сообщает, что «всегдашний молодой человек» оставил для нее конверт. Внутри – лист бумаги с какими-то карандашными каракуля ми. Стихотворение.

 
Знаешь, женщин
Не надо удерживать.
Это как волосы.
Можно слегка замедлить выпадение,
Но они все равно исчезнут.
Ты отвечаешь не так, как другие.
Из какого времени ты пришла?
Меня окружают друзья, но, кажется,
нет никого.
Ты – черноглазая луна.
Много надо сказать,
Но я все забыл.
Я вычерпан.
Голова потихоньку валится вниз,
Сигареты еще есть, но зажигалка сломалась.
И спички всего мира намокли от слез.
Жизнь не противоположность смерти,
Как день не противоположность ночи.
Может, они близнецы от разных матерей.
Начало мира
Ты или я
Конец света
Нет больше чернил.
Тебе повезло?
 

На обороте листа Висенте нарочно безграмотно написал: «Пре глашаиу тибя напразник к моей мати ри зафтра вечерром. Преди». Мириам смешно, но сердце вдруг гулко стучит у нее в груди.

– Здесь адрес, но он не указал время, – говорит Мириам, показывая Ноэми листок бумаги. – Как считаешь, что мне делать? Не хотелось бы опоздать или прийти раньше времени.

Ноэми узнает все сразу: и что сестра влюблена в поэта, и что он красавец и устраивает вечеринки в доме матери.

– Можно я пойду с тобой?

– Нет, не в этот раз, – шепчет Мириам, как бы пытаясь смягчить удар.

Как объяснить сестре, что это ее ночь и она хочет хоть раз прожить ее самостоятельно? Они всегда все делали вместе, но этой ночью вдвоем никак нельзя.

Ноэми обижена, она чувствует себя отвергнутой. Ее злит, что этот юноша отдаляет от нее сестру. Ее злит, что он пишет прекрасные странные стихи. Лучше бы Мириам была помолвлена с каким-нибудь молодым студентом – они бы вместе готовились к экзамену по философии! А поэты, сыновья художников, всякая богема – это больше подходит ей. Это для нее мужчины должны писать стихи, для нее устраивать вечеринки, это она – прекрасная черноглазая луна. Ноэми запирается у себя в комнате и в ярости строчит в тетрадки, которые прячет под кроватью.

Назавтра вечером Мириам просит подругу нарисовать ей полосу на ногах. Колетт уверенной рукой чертит ей черным карандашом ровные линии на икрах, имитирующие шов несуществующих чулок. «Можешь позволить ему гладить тебя по ноге, но пусть далеко не заходит, иначе обнаружатся все наши хитрости», – со смехом говорит Колетт.

Мириам идет на вечеринку Висенте, дрожа от волнения. Поднимаясь по лестнице, она не слышит ни гула голосов, ни музыки. Тишина. Неужели ошиблась днем? В замешательстве девушка звонит в дверь квартиры. Мириам не знает, что делать, она решает сосчитать до тридцати, а потом уйти, но тут в дверном проеме появляется Висенте. Его красивое лицо окружает тьма, он явно спал, и в квартире пусто.

– Какая досада, я ошиблась днем… извиняется Мириам.

– Я все отменил. Подожди, схожу за свечой.

Висенте возвращается в восточном халате, от которого пахнет ладаном и пылью, свеча в его руке мерцает в тысяче маленьких зеркал, нашитых на ткань.

Висенте идет впереди босиком, как махараджа.

Мириам входит в квартиру, освещенную лишь огоньком свечи, она минует комнаты, загроможденные всяким старьем, как антикварная лавка: здесь и картины, скопом прислоненные друг к другу у стен, и фотографии на полках и этажерках, и африканские статуэтки.

– Не шуми, – шепчет Висенте, – в доме спят…

Висенте молча ведет Мириам на кухню, где при электрическом свете она обнаруживает, что он подвел глаза черным карандашом. Висенте открывает бутылку вина и пробует его прямо из горлышка. Затем он протягивает Мириам бокал. И тогда она обнаруживает, что под женским халатом он совершенно голый.

– Мне понравилось стихотворение, – говорит она.

Но Висенте не благодарит, потому что на самом деле стихотворение сочинил не он, он просто украл его, когда рылся в письмах Франсиса Пикабиа к Габриэль Бюффе. Они к тому времени уже пятнадцать лет как в разводе, но продолжают обмениваться любовными письмами.

– Хочешь? – спрашивает он, показывая на корзину с фруктами.

И Висенте чистит грушу, снимает с нее кожуру, мелко нарезает плод и протягивает сочащиеся сладким соком кусочки Мириам, один за другим, и девушка послушно ест.

– Мне расхотелось устраивать праздник: сегодня утром я узнал, что отец снова женился. Полгода назад. Никто меня не известил, – рассказывает он Мириам. – Со мной вообще не считаются в этой семье.

– На ком он женился?

– На одной швейцарской немке, полной дуре. Ее наняли обслуживать детей. Но она сразу стала обслуживать отца семейства.

Мириам впервые в жизни встречает юношу, у которого родители в разводе.

– Тебя это никогда не мучило?

– Ну знаешь, кто сплетничает у меня за спиной, на того смотрит мой зад!.. Отец со швейцаркой поженились двадцать второго июня! Прямо в день капитуляции. Понимаешь, это многое говорит об их союзе… Как подумаю, что меня не пригласили, а близнец наверняка там был…

– У тебя есть брат-близнец?

– Нет. Я просто его так называю – «близнец», потому что «брат» выговорить не могу.

И Висенте рассказывает Мириам странную историю своего рождения:

– Когда родители разошлись, отец переехал к своей любовнице Жермене, а мать стала жить здесь с Марселем Дюшаном, лучшим другом отца. Нуты понимаешь…

Мириам не понимает, но слушает. Она никогда не слыхала подобных историй.

– Жермена забеременела от Франсиса, она этого и хотела. Но когда узнала, что Габриэль тоже беременна, подняла шум, думая, не ходит ли еще Франсис тайком к своей жене… Франсис ее успокоил, сказав, что ребенок не от него, а от Марселя. Улавливаешь смысл?

Мириам не решается сказать «нет».

– Обе забеременели одновременно. Моя мать и любовница отца. Просто, да? – Висенте встает и берет пепельницу. – Жермена все равно сильно ворчала, она хотела выйти замуж за отца, чтобы урегулировать ситуацию с ребенком. Но Франсис написал на стенах своего дома: «Бог придумал сожительство. Сатана придумал брак». Соседи пожаловались, из этого вышла целая история…

Первым родился Висенте. Его мать к тому времени была подругой Марселя. Может, тот надеялся стать отцом живого реди-мейда? Но Висенте был черен, как испанский бычок, и никто бы не усомнился в том, что он сын Франсиса Пикабиа. Все очень расстроились. И больше всего – сам Франсис, которому, как отцу, пришлось выбирать имя. Он решил назвать сына Лоренцо. Несколько недель спустя Марсель Дюшан освободился от всех своих обязательств и уехал в Америку. И тогда вторая женщина тоже родила черноволосого мальчика. Франсису снова пришлось выбирать имя, а поскольку идеи иссякли, он решил назвать и этого ребенка Лоренцо: «Да так и удобнее будет».

Висенте ненавидел и свое имя, и сводного брата. Он был вынужден поневоле проводить с отцом каникулы на юге Франции. Франсис любил повторять одну и ту же шутку: «Позвольте представить, мои сыновья – Лоренцо и Лоренцо». Висенте испытывал мучительный стыд.

Франсис нанял молодую помощницу по хозяйству Ольгу Молер, но мальчики по созвучию с соответствующими французскими словами звали ее Ольгой Злосчастной или Ольгой Зубастой. Она была не так умна, как Габриэль, и не так красива, как Жермена, но умела найти к Франсису подход. Ольга добилась от него всего, чего хотела, а потом перестала притворяться: в ее планы не входило заниматься детьми.

– Я нигде не мог прижиться и никому не был нужен. Так что в шесть лет пытался покончить с собой. Я тогда жил в пансионе и выпрыгнул с третьего этажа. Но неудачно: отделался лишь двумя треснувшими ребрами и переломом руки. Родителям об этом происшествии никто не сказал. В одиннадцать лет однажды утром я решил, что теперь буду зваться не Лоренцо, а Висенте. А в тридцать девятом году вступил в Семидесятый полк альпийских стрелков. Меня взяли в армию рядовым второго класса. Мать научила меня ходить на лыжах, и я подумал, что ей хоть раз в жизни будет за меня не стыдно. Потом я попросил отправить меня вместе с Отдельным батальоном альпийских стрелков в Норвежскую кампанию. Участвовал в сражении под Нарвиком. В июне эвакуировался вместе с поляками. Потом высадился в Бресте. Видишь, даже смерти я оказался не нужен. Вот так и живу.

Висенте отрезает маленькие кусочки груши, и Мириам медленно ест их, все до единого, боясь, что он перестанет рассказывать.

– Черт, не слишком видно, что я плачу? – спрашивает он, вытирая угольный глаз липкими от сока пальцами.

Висенте встает, чтобы взять полотенце. Мириам берет его ладони и подносит их ко рту. Она лижет его пальцы. Он прижимается губами к ее губам – неловко, не двигаясь с места. Мириам чувствует под халатом обнаженное тело Висенте. Он берет ее за руку и ведет в маленькую комнату в конце коридора.

– Это комната моей сестры Жанин, можешь переночевать здесь, потому что комендантский час, – говорит он. – Я вернусь.

Мириам прямо в одежде ложится на кровать, не решаясь ее расстелить. Она ждет Висенте и вспоминает запах его пальцев, его темную, жгучую красоту, этот странный поцелуй. Она чувствует, как внутри, в животе нарастает какой-то неведомый жар, а сквозь закрытые ставни пробивается заря. Внезапно с кухни слышатся звуки – Мириам думает, что Висенте готовит кофе.

– Вам что-то нужно? – спрашивает ее невысокая женщина в том самом халате с индийскими зеркальцами, что был накануне на Висенте. Мириам не успевает ответить, как Габриэль наливает ей кофе и добавляет: – Ну и бардак вы оставили на кухне.

Мириам краснеет, видя пустую бутылку из-под вина, очистки фруктов и окурки.

Габриэль оценивающе смотрит на Мириам. Она не так красива, как ее предшественница, малышка Рози. Ее сын разбивает женские сердца с постоянством, которое бы сильно пригодилось в других делах.

– С ним все всегда заканчивается плохо.

Габриэль хотелось бы иметь сына-гомосексуалиста, это шикарно и вызывающе. Она говорила ему: «С парнями дело иметь проще, поверь мне». – «Что ты в этом понимаешь?» – огрызался Висенте, который терпеть не мог эту материнскую свободу выражений.

Висенте обладал красотой, резко вызывавшей вожделение у всех – от юных девушек до почтенных старцев. В школьном возрасте ему выпало пережить и любовные связи в интернате, и срамные приставания похотливых учителей. А возвращаясь к родителям, он попадал в мир взрослых, чья жизнь была слишком свободной для его детского ума – он знал, как пахнет сперма на смятых простынях. В итоге внутри у него что-то разладилось. Его романы всегда были странными. «Но что поделаешь?» – думала его мать.

Висенте входит на кухню еще сонный, с опухшими веками. Увидев раздраженное лицо матери, он, не думая, хватает Мириам за руку и торжественно произносит:

– Мама, это Мириам, мы поженимся.

Женщины одновременно замирают; Мириам чувствует, как земля уходит из-под ног, но Габриэль не теряет спокойствия, она не верит ни единому слову сына.

– Мы встречаемся уже два месяца, – спокойно добавляет он. – Я тебе о ней не рассказывал, потому что все очень серьезно.

– Ну не знаю, что и сказать, – неловко отвечает Габриэль.

– Мириам учится в Сорбонне на философском, она знает шесть языков, да, целых шесть, ее отец был революционером, она проехала всю Россию в телеге, сидела в тюрьме в Латвии, видела Карпаты из поезда, плавала по Черному морю, учила иврит в Иерусалиме, собирала апельсины с арабами, в Палестине…

– Да это целый роман, а не жизнь! – говорит Габриэль, слегка посмеиваясь над пафосом сына.

– Завидуешь? – нахально спрашивает Висенте.

Мириам летит по улицам Парижа, и ей кажется, что вся ее жизнь решилась за одну ночь. Она возвращается домой ранним утром: луна, словно в сказке, подарила ей жениха. И ничто уже не будет прежним из-за этого юноши – непростого, но прекрасного, такого прекрасного, что можно свихнуться.