Текст книги "Нераскаявшаяся"

Автор книги: Анн Бренон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Я видела, как этот одетый в черно–белую доминиканскую рясу человек, стоявший напротив меня, снова сел в своё кресло. Он вздохнул и снова протянул мне книгу Евангелий.

– Гильельма Маури, поймите, что Вас обманули. Вы такая молодая, Вы – женщина, слабая и невежественная. Змеиные языки, вероломные духи, сыны тьмы и погибели – Вам кажется, что они не делали никакого зла, но их сладкие и лживые речи испортили Ваше сердце. Посмотрите же, кем они есть на самом деле, те, кого Вы так почитаете. Фальшивые доктора, фальшивые апостолы, они отступают перед силой и могуществом нашей святой католической Церкви, апостольской и Римской. И теперь один за другим, по воле Божией, они оказываются во власти святой Инквизиции, и теперь оплакивают свой позор. А самый старший среди них, их глава и ересиарх, этот нотариус графа де Фуа по имени Пейре Отье, который, не будучи ни монахом, ни священником, претендовал на спасение душ, недавно отрекся от своих богомерзких доктрин перед Монсеньором епископом и народом, собравшимся перед кафедральным собором Тулузы.

Я не хотела больше ничего слушать. Я бросилась к нему и закричала:

– Это неправда!!!

Помощник инквизитора отвернулся от меня и с горечью в голосе бросил схватившему меня стражнику:

– Уведите ее.

Когда человек за моей спиной, тяжело дыша, заламывал мне руки, чтобы снова связать их, меня одновременно охватили какое–то странное отчаяние, отвращение и бунт. Какое право имеют эти злые, холодные люди причинять боль моему телу и страдания моему сердцу? Я не хотела их видеть, не хотела иметь с ними ничего общего. Я не хотела оставаться с ними. Всё, что мне нужно – это слушать слова жизни и света, слова добрых людей, в которых не было ненависти. Мессер Пейре, отец мой! Но я только стонала, стиснув зубы, а доминиканец заговорил снова, и теперь в его голосе слышались стальные нотки:

– Гильельма Маури, внемлите мне и не отягощайте свою участь. Не упускайте последнего шанса, который дается Вам, чтобы спасти свою душу и пощадить свое тело. Вы должны понять, что стоите перед лицом святой Церкви, и всякое оскорбление Церкви является оскорблением самого Бога. Показывая нам, что Вы бунтуете против наших братских уговоров, Вы теряете возможность получить прощение Божье и наше. Подумайте об этом, хорошенько подумайте.

Стражник подтолкнул меня к выходу, а я всё слышала голос доминиканца, раздававшийся мне вдогонку:

– Гильельма Маури, я не советую Вам ничего отрицать, поскольку у нас есть многочисленные свидетельства против Вас. Подумайте, хорошенько подумайте, и я надеюсь, что Вы придете к раскаянию с искренним сердцем.

ГЛАВА 56
ТУЛУЗА. СЕНТЯБРЬ 1309 ГОДА

Спасение душ и чистота веры – именно этого прежде всего желает и ищет трибунал Инквизиции; также, уделяет он первый раз покаяние еретикам, которые желают обратиться и воссоединиться с церковной общиной. К тому же, признания этих обратившихся, часто приводят к раскрытию их сообщников и заблуждений этих последних: и так, в обнажении правды и раскрытии лжи достигается интерес трибунала.

Бернард Ги. Practica Inquisitionis (Учебник инквизитора)

Прошло два дня и две ночи, я считала. И эти два дня я снова провела в камере. Свобода движений, охапка соломы в углу, и хоть бейся головой о черные своды. Они дали мне время подумать, как они сказали, перед тем, как меня снова приведут к ним, чтобы давать показания. Меня изолировали, чтобы я могла подумать. Голод обострял мысли, так же, как и мой страх, мои кошмары. После того, как меня привели сюда, ничего не давали есть, только два раза принесли по кувшину воды. Хотят ли они, чтобы я в самом деле умерла от голода, или же это прием, чтобы заставить меня быстрее покориться их требованиям? Я сидела, сжавшись в комок, зарыв голые ноги в солому, чтобы согреть их, охватив колени руками. Меня преследовали запахи. Едкий запах моего собственного тела, который я не могла отличить от запаха влажного и грязного платья. Смрад, который впитал в себя весь ужас, пот и гной подстилок стольких узников, бывших здесь прежде, подстилок, которые им меняли реже, чем скоту в хлеву. Тяжелый запах страданий и скорби. Тех, кто был здесь прежде, и тех, кто здесь сегодня.

Я была потрясена осознанием того, что на самом деле я здесь не одна. Что я как бы нахожусь посреди толпы, которой просто не вижу, но о которой знаю. Толпы узников, мужчин и женщин, знакомых и незнакомых, тех, о которых я боюсь говорить, и те, которые боятся говорить обо мне. И многих других, стольких многих других. Здесь, за этими стенами, надо мной, а, может быть, подо мной, по всей длине этих коридоров, ведущих от доминиканского монастыря к дому Инквизиции, в прихожей инквизитора в тюрьмах Нарбоннского замка, в самом Муре, в общей зале, в одиночных камерах и застенках, сколько здесь всех нас, всех вместе?

Мессер Пейре Отье. Он здесь, он тоже здесь, среди нас. Если бы я хоть знала, в какой он стороне, я бы могла повернуться в этом направлении. Я не могла поверить, что больше никогда я не получу благословение доброго человека. Я знала, что он, Мессер Пейре, думает обо всех нас, и что в этом каменном мешке он молится за всех нас. Неужели для меня всё кончено? Неужели я никогда больше не выйду из этих стен, разве что для того, чтобы выслушать приговор? Никогда больше не встречу доброго человека?

Мессер Пейре. Как этот доминиканец посмел проявить такую глупость – вообразить, что я смогу поверить, будто такой добрый христианин, как Мессер Пейре, может отречься? Всё, чего он добился, так это только того, что я ясно увидела его игру. Я поняла, что он может лгать, и теперь я никогда не поверю его сладким речам. Я предпочитаю злые речи, по крайней мере, в них всё ясно. Мессер Пейре… Я пыталась, правда, пыталась, всеми своими силами, помочь Вам бежать. Правда, их не хватило, моих сил… Мессер Пейре, добрый христианин, старый проповедник, такой худой и бестелесный в своём красивом голубом камзоле, слишком большом для него… Он не хотел бежать, не захватив с собой хотя бы несколько книг, и терял драгоценное время, перекладывая их с места на место, отчаянно думая, какие взять с собой, а какие оставить дома. Гийом Меркадье нервничал, прячась за кустами и держа под уздцы старую вьючную лошадь бедного Арнота Мауреля.

Мы шли по дороге вместе, Гийом Меркадье и я, белым днем, как если бы мы были обычной крестьянской супружеской парой, выбравшейся на ярмарку. До Бёпуэ было хороших два дня пути, а опасность поджидала повсюду. Мы оба хорошо понимали, что, возможно, и на нас уже донесли. Он мужественный человек, этот Гийом. Я знала, что он предпочел бы исчезнуть вместе со своими братьями, посвятить себя безопасности младшего брата, доброго человека Санса Меркадье. Однако он, не задумавшись, вызвался сопровождать меня, использовать последний шанс, чтобы спасти Старшего, местонахождение которого выдали Инквизиции. Он мужественный человек, этот Гийом. Я уважаю его и чувствую к нему дружеское расположение. Надеялся ли он на большее? На утро следующего дня нашего похода он обнял меня за талию и сказал, что если наше предприятие удастся, а Бернат не объявится, то он предлагает мне свою руку, и будет защищать меня, как свою жену. Я видела, что он говорит искренне, и хочет любой ценой поддержать в себе надежду на то, что жизнь еще может быть счастливой. Он смотрел мне в лицо своими добрыми темно–карими глазами. Мне не хотелось причинять ему боль. Что я ему ответила? Я не помню.

Я надеюсь на то, что он сумел бежать, Гийом Меркадье. Мы отошли еще не очень далеко по дороге на Буиллак, когда возле каммас Перина Мауреля появились солдаты. Я ушла вперед, оставив позади обоих мужчин и старую лошадь. Я должна была предупредить Гильельму Сартр, дочь Мессера Пейре Отье, что мы прибудем к ней с ее отцом, и хотим остановиться у нее, если она позволит, или, может, покажет нам более безопасное место. И что завтра мы продолжим путь в Гасконь, во Флёранс, потому что Старший сказал, что у него там есть друзья. Я как раз говорила с дамой Гильельмой, когда раздались крики, и в деревню ворвались солдаты. Они ехали прямо к дому Сартров. Я бросилась бежать. Никто из них меня не видел, а я спряталась в ближайших зарослях. Я не знаю, арестовали ли они Гильельму и Раймонда Сартров. Я знаю только, что мне довелось увидеть Старшего, Мессера Пейре, сидящего на старой лошади меж двух солдат, в этом своём голубом камзоле, слишком большом для него; капюшон скрывал его лицо, руки были связаны, а плечи сгорблены, и мне казалось, что он молился. Я также видела обоих братьев–вальденсов, Перрина и Арнота Маурелей, и их жен, добрых верующих. Они все были привязаны к стременам лошадей солдат. Я не видела среди них Гийома Меркадье. Я надеюсь, что ему удалось бежать. Но я видела арестованного Старшего, и добрых верующих, и друзей, а я пряталась в этих зарослях, защищавших меня от взоров, и заливалась слезами.

Я не помню, как долго шла обратно, ломая руки в отчаянии, как пришла к Боне Думенк. Я шла ночью, избегая городков и деревень, я почти ничего не ела. Я сделала небольшой крюк на север, чтобы кое–кого предупредить. На второй день я пришла в Верльяк, где встретилась с Пейре де Клайраком, братом Кастелляны. Он очень испугался, когда я постучалась в двери, но, услышав, какие ужасные новости я принесла, тут же ринулся в Монклер, в Кверси, чтобы предупредить доброго человека Пейре Санса. Бог так захотел, чтобы добрый христианин сразу же нашел другое безопасное убежище. Мессер Пейре говорил нам еще до своего ареста, что когда он придёт во Флёранс, нам следует как можно скорее найти его друга Пейре Санса и привести к нему. И что, если Бог так захочет, им обоим удастся восстановить Церковь, начиная с Гаскони, для всех их братьев и для всех добрых верующих.

Пейре де Ла Гарде и его ученик Пейре Фильс, и Санс Меркадье. Смогут ли они теперь скрыться? И Гийом из Акса, брат Старшего? И все остальные. Я не переставала повторять их имена, чтобы хоть немного утешиться. Андрю де Праде. Амиель де Перль. Арнот Марти. Рамонет Фабре из Кустауссы. И тут меня пронзила острая боль. Ведь были еще Фелип де Талайрак и Гийом Белибаст. Где же Бернат, Бернат?!

Меня привели и поставили перед Монсеньором Бернардом Ги. Братом Бернардом, как он сказал. Я не ела ничего четыре дня. Была грязной, изможденной, но всё же дрожала от гнева. И когда я смотрела в лицо инквизитору, этот гнев только усиливался. И гнев мой был таким, что я не чувствовала больше страха. Я смотрела прямо в холеное лицо этого хорошо откормленного человека, имевшее, однако, какой–то болезненный цвет. Очень маленькие глазки почти вылезали из орбит. Он не казался злым, несмотря на суровое выражение, которое придавал своему лицу. Но это именно он послал Понса Амиеля, и Фелипу де Тунис, и Пейре Бернье на смерть в огне.

Я хуже понимала его слова, чем речь его молодого помощника. Он тоже говорил медленно, цедя и разделяя слова. Но он плохо знал здешний язык. Потом он забылся и стал говорить со мной по–латыни, а один из монахов переводил. У него был красивый и звучный голос, у этого инквизитора, голос напевный и угрожающий, и я боролась с собой, чтобы не поддаться соблазну этого голоса. Этих интонаций отцовских упреков. Этих терпеливых и умиротворенных объяснений и уговоров. Если я откажусь исповедоваться, и если я откажусь признаться во всём, что знаю, то это ничего не даст, потому что факты моей связи с ересью подтверждены, как бы я ни клялась в обратном, многочисленными свидетельствами против меня. И в таком случае мне грозит вечное заточение в Муре. А если я к тому же, из–за своей проклятой гордыни и дьявольского упрямства осмелюсь отказаться раскаяться и просить воссоединения со святой Церковью, апостольской и Римской, то в таком случае, он вынужден будет передать меня в руки светской власти как закоренелую и упорствующую в ереси, дочь тьмы, отлученную и проклятую.

Я отвечала на его вопросы быстро и кратко. Теперь мой гнев был заглушен страхом. Я не пыталась лгать, но скрывала правду. Я сознавалась и изворачивалась. Но ни разу я не сказала, что раскаиваюсь. Он не смог заставить меня это сделать. И я говорила только то, что он и так уже знал. О том, что я пыталась помочь Пейре Отье, еретику, бежать из Бёпуэ. Но я не произнесла имени Гийома Меркадье, потому что надеялась, что на него еще никто не донес. Я говорила коротко, как только можно. Я призналась, что была верующей в еретиков, и была ею всегда, с самого детства. Он спросил меня, не мои ли это мать и отец в таком случае навязали мне эти заразные доктрины еретиков. Я не ответила. Он спросил меня, скольких еретиков я видела, и кому из них я поклонялась. Поскольку я не поняла вопроса, он очень сухо уточнил, что поклоняться – это значит простираться перед ними и просить их благословения. Я ответила, что да, и также, что я ела благословленный ими хлеб и участвовала в их неблагочестивых церемониях, и всячески служила и помогала им. И что я верю, и всегда верила, что они – добрые люди, и добрые христиане, и только они одни могут спасать души.

Он спросил меня, видела ли я, как Раймонд Дюран из Бельвез и его брат Думенк из Рабастен поклонялись еретикам. Я отказалась отвечать. Я также отказалась отвечать о Кастелляне Дюран и о семье Саллез из Верльяк, и о Боне Думенк из Сен – Жан Л’Эрм. Когда он стал настаивать, я просто ответила, что нет, не видела. В то же время, я понимала, что не особенно его и интересую. Он собирал против них, против нас всех свидетельства, где содержались весомые доказательства. А лично я его вообще не интересовала. Он не желал посвящать мне много времени. Во всяком случае, моя судьба была решена, и я для него была всего лишь еще одной верующей в еретиков, одной из многих, долженствующих получить по заслугам. Он смотрел и не видел меня. Всё, чего он хотел – это заставить меня сказать, что я знаю о других добрых людях, до которых он еще не добрался, и не доберется, если Бог так захочет. Но это, к сожалению, от меня не зависит. До Пейре Санса и Санса Меркадье. Кто теперь осмелится защищать их? Кто их спрячет? Я и в самом деле ничего о них не знала. У них было достаточно времени, чтобы покинуть свои убежища в Монклер и в Борне. А если бы я знала, куда именно они отправились, то все равно не сказала бы. Но и он тоже знал, что только теряет со мной время, что от меня ему не будет никакой пользы. Гнев и усталость сделали меня очень нервной. Я ерзала и не могла стоять неподвижно перед ним, как положено. Внезапно он пристально посмотрел на меня своими маленькими холодными глазками. Будто впервые меня увидел.

– Что это у Вас на шее, Гильельма Маури?

Я попыталась закрыть руками грудь, но он позвал стражника. И опять этот человек схватил меня за руки, больно скрутил. Он потянул за длинный шнурок, вытащил кожаное украшение из–под моего несчастного платья. Потом, по знаку инквизитора, сорвал украшение у меня с шеи и поднес к нему.

– Амулет?

Я закусила губу, я попыталась объяснить ему, что это всего лишь сарацинское украшение, которое мой брат принес из Тортозы. Нет. Он ничего не хотел знать. Он держал украшение в руке и ему нужно было подходящее для него объяснение. Я слышала, как он говорит о предрассудках, о колдовстве, о дьяволах и неверных, но не хотела этого слушать.

Когда меня отвели обратно в камеру, я не ощущала даже гнева. Всё во мне словно умерло. Моё сарацинское украшение было так дорого для меня, как средоточие моего сердца. Я знала, что никогда больше не увижу ни моего брата Пейре, пастуха, ни Берната. Всё кончено.

Тем же вечером, когда я, измученная отчаянием, лежала, свернувшись в клубок на соломе, дверь со скрипом открылась. Но это был не стражник. Я увидела высокую фигуру, одетую в доминиканскую рясу. Человек медленно подошел ко мне и склонился надо мной. Когда он заговорил, я узнала его. То был помощник инквизитора.

– Гильельма Маури, я сочувствую Вам, я молюсь за Вас.

Что он от меня хочет?

– Гильельма, Вы такая юная, Вы еще можете спасти свою жизнь. Я умоляю Вас, примите своё покаяние. Вас и так уже признали закоренелой верующей в еретиков. Не дайте увлечь себя гордыне. Я испытываю к Вам братскую жалость.

Его голос был теплым и озабоченным. Я удивила его своим ответом:

– Мои братья в ваших тюрьмах…

– Я буду молиться также и за то, чтобы Ваши братья воссоединились с Церковью.

Моё недоверие немного улетучилось. Я чувствовала, что этот человек не такой уже и злой на самом деле. Я вспомнила слова Мессера Пейре, доброго христианина. Даже души инквизиторов могут быть спасены, придет и такой день. И я понимала, что некоторые из них смогут придти к спасению и получить прощение Божье раньше, чем другие. Вроде бы сломленная накатившим на меня полным отчаянием, я вдруг почувствовала волну радости, исходящую от Отца Небесного, потому что в этой черной безнадежности, затопившей меня до глубины души, я распознала, что и этот человек одарен некоторой добротой.

– Я пришел сказать Вам, – продолжал доминиканец, – что через несколько дней Вас заберут отсюда. Вас переведут в Каркассон, потому что Ваше дело затребовал Брат–инквизитор Монсеньор Жоффре д’Абли. Поскольку Вы родом из Сабартес, то по закону подлежите его юрисдикции, и он желал – до сих пор тщетно – чтобы Вы дали показания перед ним. А в данное время он нуждается в Вас для своего расследования. Он сейчас допрашивает подозреваемых из Монтайю.

Для меня это был еще один удар, и он это почувствовал.

– Гильельма, – повторил он ласково, – я буду молиться изо всех сил, чтобы это новое испытание просветило Вас и привело к искреннему покаянию.

Но я уже хотела, чтобы он ушел. Мне нужно было остаться одной. Его сочувствие не было обманом, но оно было тщетным и направлено впустую, потому что он все равно оставался инквизитором Церкви, которая сдирает шкуру. Мне следовало собраться с мыслями, чтобы направить их по нужному руслу, и иметь возможность помолиться так, как я хочу молиться, как молятся мои братья. И мне не хотелось, чтобы этот доминиканец мешал нам. Отче Святый, Боже правый добрых духом.

ЭПИЛОГИ

1. ДОЧЬ ТЬМЫ. КАРКАССОН, ЗИМА 1309 ГОДА.

Поскольку в ходе законного расследования, и путем показаний и свидетельств присягнувших, мы обнаружили, что в доме Раймонда Дюрана, в Бельвез (…), Пейре Санс из Ла Гарде стал еретиком и был принят в проклятую еретическую секту еретиком Пейре Отье (…), мы произносим наш окончательный приговор и требуем, чтобы означенный дом был разрушен до основания, и чтобы здесь больше не было никакого человеческого жилища или ограды, но чтобы это место всегда оставалось незаселенным, покинутым и заброшенным, и чтобы это оседлие вероломства с этой поры стало свалкой грязи и мусора…

Бернард Ги. Приговор разрушения дома в Бельвез (Пасха 1310 года)

Гильельма Маури из Монтайю прибыла в Каркассон под конец октября месяца 1309 года. Поливаемый дождем хмурый город с высокими башнями показался на горизонте, словно угрожающее марево. Потом он закрыл весь горизонт. Гильельма знала, что она больше никогда не увидит другого горизонта. Она могла какое–то время еще надеяться бежать, но на чем была основана эта надежда? Власть Инквизиции, ее оковы, ее железные двери, ее каменные своды, ее вооруженная стража и бдительные доминиканцы – исхудавшая двадцатилетняя девушка, больная и измученная, не смогла бы ускользнуть от них. Беглянка из–за ереси, подруга и посланница еретиков не сможет скрыться от допросов, приговора и осуждения Римского инквизитора. Гильельма не хотела и не могла выпрашивать у них подобие жизни, хлеб скорби и воду страданий. Не хотела платить отречением и выдачей других за эту смехотворную отстрочку.

Ее предоставили в распоряжение Монсеньора Жоффре д’Абли, инквизитора еретических извращений, ответственного за Каркассон. Ее привели в Дом Инквизиции, расположенный в особом монашеском квартале верхнего города, за кафедральным собором Сен – Назар, где активно шли шумные строительные работы по его расширению и украшению. Рядом было старое кладбище, где оглашали приговоры, епископская башня и городские стены. Возвышаясь над просторной равниной над берегами Од, а также над мрачными строениями Мура и песчаной косой, где сжигали еретиков, Дом Инквизиции имел собственную башню, каменные залы, свои лестницы и застенки. Окруженная стражниками, Гильельма могла взглянуть вдаль разве что, когда стена поворачивала. Она видела Монреаль, силуэт которого то появлялся, то исчезал в разрывах туч и клочьев тумана. И белый свет Пиренеев на юге.

Монсеньор Жоффре д’Абли вызвал ее для дачи показаний на следующий день, в залу для прослушиваний Дома Инквизиции. Он величественно сидел в высоком кресле из блестящего дерева, одетый в мрачные одежды своего ордена, со сверкающим крестом на груди. Рядом с ним были двое братьев из городского доминиканского монастыря, нотариус и переводчик. Одинокая и беззащитная посреди них, убитая горем, заморенная голодом и дрожащая, Гильельма чувствовала себя грязной и жалкой. Пока ее переводили из Тулузы в Каркассон, она воспользовалась остановкой в Лаурагэ и испросила позволения немного помыться в заплаве на берегу Фресквель. Но теперь она стояла здесь, а ее старое платье, надетое прямо на мокрое тело, прилипло к нему, облепляя худые ребра, а волосы, неровно обкорнанные на уровне лопаток и висящие космами, были плохо прикрыты ошметками вуали. И гнев опять возвращался к ней.

– Гильельма Маури из Монтайю, беглянка из–за ереси, отлученная и не явившаяся в суд, Вы уже признали под присягой, перед Монсеньором братом Бернардом из Ордена Проповедников, поставленным в Тулузе инквизитором еретических извращений, Вашу веру в проклятые и чумные еретические доктрины. Копия Ваших показаний нам передана.

Инквизитор Каркассона, от одного имени которого много лет дрожали Каркассе, Кабардес, Минервуа, Лаурагэ, Разес и Сабартес, был человеком высоким и тучным. Гильельма смотрела на него с какой–то сухой горечью и даже без неприязни. Монсеньор Жоффре д’Абли… и вдруг Гильельма снова услышала, в глубине своей памяти, насмешливый и безапелляционный голос юного Берната Белибаста, передразнивающего французский прононс этого ужасного имени, однажды вечером, в Монтайю, давным–давно. Те времена, когда она едва осмеливалась взглянуть на него. Бернат. Времена первых расследований в Разес. Ей пришла в голову мысль, что отца Берната и двоих его братьев, как и ее сегодня, тоже приводили на допрос к этому толстому и жестокому человеку. Бернат.

Переводчик стал переводить. Он долго, громким голосом зачитывал досье Гильельмы. Записи ее показаний перед инквизитором Тулузы и его помощником. Ее признания, ее отрицания. Ничего такого, всё в общих чертах. Но тут инквизитор начал спрашивать:

– Вы – дочь Раймонда Маури из Монтайю, и Азалаис Эстев, рожденной в Кверигуте? Вы тоже родились в Монтайю. Вам сейчас двадцать или двадцать два года. Как имя Вашего мужа?

Гильельма, не ожидавшая такого вопроса, запнулась с ответом, и судья тут же сурово заявил:

– Факты ереси, которые Вы уже признали, делают Ваше положение исключительно тяжелым. Кроме того, многочисленные свидетельства, собранные против Вас, говорят о Вашем активном участии в поддержке еретиков и их дел. Теперь, чтобы заслужить нашу индульгенцию и прощение святой Церкви через справедливое наказание, потребуется вся Ваша искренность и абсолютное раскаяние. Отвечайте мне без страха, ничего не скрывая. Вы заявили, что одолжили одежду у дамы Боны Думенк, чтобы пойти в Сабартес навестить своих отца и мать. Когда Вы были в Монтайю последний раз?

– Это было больше года назад, – вздохнула Гильельма. – А может, и два года назад… Это было весной.

И снова Гильельма упала на охапку соломы в углу камеры. Она покинула Дом Инквизиции, спустилась с верхнего города, Сите, на мрачные берега Од. Стражники привели ее в огромную тюрьму, Мур, где она оказалась во власти начальника стражи Мэтра Жака де Полиньяка и его тюремщиков. Ее и на этот раз не оставили в общей зале. Снова ее держали в тайной камере, согласно предписаниям этого инквизитора, который хотел вытянуть из нее побольше информации. Но у нее не было сил ни о чем думать. Она все еще дрожала, преисполненная ужасных чувств, охвативших ее в зале для прослушиваний Монсеньора Жоффре д’Абли.

Азалаис, ее мать Азалаис. Совсем, как в ее давнем кошмаре. Ее мать, так внезапно постаревшая, грязная и худая, как и она сама, изможденная от страха, снедаемая горем, в отчаянии от того, что ей пришлось увидеть свою дочь в таком месте. Они встретились, они стояли друг против друга, соединенные общим несчастьем, перед равнодушным инквизитором. Ее мать, Азалаис Маури, тоже в Муре Каркассона. Все было еще хуже, чем Гильельма воображала, хуже, чем то, что пытался объяснить ей в нескольких словах этот молодой инквизитор в Тулузе, за несколько дней до ее отправки в Каркассон, когда они остались наедине. И ее отец, и мать – они оба сейчас во власти Инквизиции. Но оказалось, что действительность еще хуже, потому что большинство жителей Монтайю и соседней деревни Праде были арестованы во время облавы и приведены в Каркассон. Все взрослые жители обоих полов, все мальчики старше четырнадцати лет и девочки старше двенадцати лет, были арестованы. «Зачистка» произошла 8 сентября, когда деревня готовилась к празднику Рождества Богоматери, празднику Святой Марии во Плоти. Солдаты графского кастеляна Монтайю и Тараскона вытащили их из домов и согнали всех во двор замка. Потом люди инквизитора, под командованием Мэтра Жака де Полиньяка, провели первую фильтрацию. Нескольких жителей деревни отпустили на все четыре стороны. Других задержали и отправили в Каркассон. Раймонда осталась дома, закричала Азалаис, но Гийом…

Стражник закрыл ей рот.

Азалаис Маури во власти Инквизиции. А Гильельму использовали для того, чтобы уличить мать во лжи. Азалаис, пытаясь защитить свою дочь, заявляла, что последняя никогда не появлялась в Монтайю со времен своего брака с Бертраном Пикьером, состоявшегося перед Великим Постом 1306 года. Тогда инквизитор торжествующим голосом зачитал свидетельство Гильельмы о посещении ею Монтайю весной прошлого года, а потом и другие свидетельства, иногда анонимные, о том, что Гильельма бесстыдно разорвала священные узы брака, бросила своего мужа, и что ее видели в Сабартес, в доме ее отца, одетую недопустимым образом и пребывающую в прелюбодейной связи с беглецом из–за ереси, отлученным и не явившимся в суд, по имени Бернат Белибаст, родом из Кубьер, что находится под юрисдикцией архиепископа Нарбонны. С агентом еретика Фелипа де Талайрака.

Потом инквизитор снова и снова, приводя свидетельства о заблуждениях и еретических взглядах семьи Маури, пытался играть на показаниях Азалаис против Гильельмы, а на показаниях Гильельмы против Азалаис. Азалаис плакала, Гильельма молчала. Потом, после стольких слез, страха, запугиваний и плохо сдерживаемого гнева, Гильельма еще больше стала упорствовать в своем молчании, а Азалаис задыхалась от рыданий. Тогда их обеих стража увела прочь из зала прослушиваний инквизитора, прочь из продуваемого ветрами города, в мрачные застенки Мура, вниз, на кручи Од. В замке Мура Азалаис оставили в общей зале, а Гильельму повели дальше по темному коридору. Но в этой огромной сумрачной зале она успела увидеть как будто призрак своей деревни – все семьи деревни, почти всех людей, сломанных, враждебных, страдающих, кричащих от страха, плачущих и готовых покориться. Ее отец, Раймонд Маури, спешивший обнять бледную Азалаис, слишком поздно обернулся к Гильельме. Там была и Гаузия Клерг. И Бруна Пурсель. И Видали, и Марти, и Маурсы, и Бенеты, и Риба. И плачущий Арнот Белот. Но она не видела своего брата Гийома.

Гильельма сидела одна в своей камере, в Муре Каркассона. Она уже даже не чувствовала голода, только холод. В течении всех этих долгих дней ей почти ничего не давали есть, только немного хлеба, и она понемногу теряла силы. В ее голове была страшная тяжесть. Она смотрела вокруг пустым, остановившимся взглядом, в глазах у нее темнело, а заледеневшее тело корчилось, чувствуя близкое дыхание смерти. И на сердце была страшная тяжесть и боль. Она уже не думала о том, какие еще ужасы могут с нею приключиться. Но она все еще жутко боялась, что внезапно, возможно даже завтра, ей придется увидеть здесь Берната. Этот страх преследовал ее с того момента, как инквизитор произнес его имя. Страх, что Бернат арестован, как и она, что он тоже исхудал и теряет силы, что его привели к инквизитору и мучают. И чтобы выжить, она стала воображать Берната на свободе, вместе с ее братом Пейре, в белом свете гор.

Но инквизитор таки привел ее на ужасную встречу, правда, не с Бернатом, а с ее братом Гийомом. И Гийом был опустошенным и измученным, таким, каким она боялась увидеть Берната. Только он был еще и избит так сильно, как она даже вообразить себе не могла. Тюремщик приволок Гильельму в залу прослушиваний в Муре, под надзором Мэтра Жака де Полиньяка, для дачи показаний перед одним из заместителей и помощников инквизитора, Жаном дю Фагу. Одним из наиболее пожилых Братьев доминиканского монастыря в Каркассоне, и одним из самых жестоких. Гильельме было хорошо известно его имя. Жан дю Фагу. Он говорит на том же языке, что и она. Гильельма очень ослабела и едва держалась на ногах, и потому, после того, как она назвала свое имя и принесла присягу, села на лавку. Зала была просторной и темной. Прошло какое–то время, прежде чем глаза Гильельмы смогли что–нибудь здесь различать. Единственный факел был приторочен к стене над старым худым монахом и неподвижным нотариусом. Он освещал также двух других одетых в черно–белое доминиканцев, стоящих по бокам судьи. Потребовалось время, чтобы Гильельма разглядела неясную фигуру человека на другой лавке напротив входа, какой–то словно сломанный пополам силуэт. Она сразу же узнала его.

– Гильельма Маури, признаете ли Вы в этом присутствующем здесь человеке Вашего брата?

– Гийом!

Узник поднял голову. Гильельма увидела, как заблестели его глаза. Два лица, похожих друг на друга потянулись друг к другу, и на этих лицах были одни и те же слезы. Но брат не мог даже двигаться самостоятельно, а сестру остановила стража.

– Гильельма Маури, когда Вы были в Сабартес полтора года назад, в канун праздника Пасхи, в обществе не явившегося в суд Берната Белибаста, Вашего сообщника в прелюбодеянии и в ереси, видели ли Вы и знали ли Вы о том, что присутствующий здесь Ваш брат Гийом защищает еретиков и является их проводником и посланником?

– Нет! – закричала Гильельма. – Мне просто радостно было снова видеть его.