Текст книги "Нераскаявшаяся"

Автор книги: Анн Бренон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА 20
АПРЕЛЬ 1306 ГОДА

A l’entrada del temps clar, eya!

Per joia recomensar…

Наступает время света, эйя!

Когда радость вернется,

А ревность пробудится,

Ведь королева хочет показать,

Что влюблена…

Песня о королеве апреля. Лангедок, XIII столетие.

В своем сердце Гильельма уже ушла от мужа, и потому почти не чувствовала боли от побоев Бертрана Пикьера, которому со все возрастающим упорством она отказывала в близости. Она больше не слушала его оскорблений и злобного шипения, она молча улыбалась в ответ на ядовитые замечания свекрови. Все свое внимание сосредоточила на радостном созерцании того, как наливаются силой и соками деревья, как расцветают желтые и фиолетовые цветы на лужайках по берегам Тоуйре, как покрываются белым цветом ветви яблонь в садах, как огромные стаи диких птиц перелетают через Пиринеи. И как всегда, всеми фибрами своей души, день за днем она ждала великого прихода весны. Прекрасная игра небесного света, когда солнце сменялось дождем и снегом, всякий раз переполняла ее радостью предчувствия. Первая песнь соловья, усевшегося на склоненной ветке в лунную ночь, была еще одной ее победой. Когда минует эта весна, она уйдет. В конце весны она не будет больше жить в Ларок д’Ольме.

Миновала Пасха. Гильельма, как и положено, вынуждена была показаться на мессе, в огромном соборе Богоматери дю Меркадаль в своем красном, праздничном платье. Сделать постную мину перед старым священником и архиереями, приветствовать консулов города, соседей, родственников, знакомых. Поучаствовать в игре в исповедь, встать в очередь за купцами и торговцами, пробормотать paternoster по–латыни. Потом проглотить облатку в той же очереди, среди тех же купцов и торговцев. Не без улыбки сотворить крестное знамение, и думать при этом о мухах, ушах, лбах и бородах. Выслушать, как метают громы и молнии доминиканские проповедники, вещая о святом гневе Божием. Выйти наружу вместе с процессией богомольцев, держась за прямую и холодную, словно неживую руку мужа, следом за поджавшей губы свекровью. Сделать вид, что кланяешься расшитому балдахину, шелковым хоругвям, многочисленным чудесным реликвиям – старым костям, хранящимся в раках. Постараться освятить себя брызгами святой воды, курениями из кадильниц, не забывать возводить глаза к небу, а самой со сжимающимся сердцем смотреть на далекий горизонт, на горы. На бледный и прозрачный Монсегюр. Пасха миновала.

Во время великой пасхальной мессы Гильельма не могла отогнать от себя мысль о маленькой церкви в Монтайю.

О пчелах, что гудят у кладбищенских лип возле Святой Марии во Плоти, под чудесной скалой. Прекрасный ангел Божий, прекрасная дама, которая любит и благословляет животных, которая никогда не знала ужасающей тяжести плоти. Она, прекрасная дама, тоже знает, что когда липы начнут распространять по округе свой опьяняющий аромат, Гильельма будет уже далеко отсюда, она ступит на свой путь.

Все это время она трудилась, не покладая рук. Гильельма просто делала свою обычную работу, но ее мысли витали где–то далеко. Весна во всей своей красе царствовала в городе, солнце нагревало крыши, а ливни приносили одуряющие ароматы. И каким ударом стали для нее ужасные новости, которые однажды, в четверг, она услыхала на рынке. О неурожаях зерна. О голоде в горах. А ведь здесь, в садах уже взошли новые ростки, и куры в курятниках начали нестись.

На следующий день после Пасхи пришел из Монтайю ее отец, Раймонд Маури. Он явился ближе к полудню, с озабоченным и изможденным лицом. Толстая Эрмессенда, ворча, выменяла у него красивую шерстяную ткань за маленькую котомку муки, корзину старой репы и несколько мер гороха. Пока Гильельма неспешным шагом провожала отца до городских ворот реки Эн, согбенный под своей ношей, он тихо говорил ей, что таких ужасных времен еще не видывал, и чтобы она благодарила небо и своего отца за то, что теперь не голодает, и у нее есть крыша над головой. И что голод – это еще не худшее зло, пришедшее к ним. Они ждут еще большего зла, еще большей опасности. Монсеньор Жоффре д’Абли, инквизитор Каркассона, как этого и боялись, обратил свой хищный взор на Сабартес и этой весной устроил там первый, очень действенный розыск. Отец и дочь на минуту остановились у стены, позолоченной и уже нагретой лучами весеннего солнца. Как представить себе, что когда минет радостное оживление, вызванное праздником Пасхи, в горы опять вползет этот мертвящий ужас? Может быть, кто–нибудь из Разес сболтнул что–то о жителях Монтайю? И в Монтайю тоже появятся доносчики и предатели?

Троих людей вызвали в Каркассон, чтобы они предстали перед инквизитором. Конечно же, это были трое добрых верующих. Они не посмели скрыться. Сейчас они как раз в пути – в тюрьму королевского сенешаля и папской Инквизиции.

Раймонд Маури поцеловал свою дочь в лоб и вздохнул:

– А кто будет следующим? Доносчики могут быть везде, даже в тех семьях, которые уверены в своей безопасности. К тому же, кто знает, что могут сказать или даже выдумать эти несчастные во время допросов? Подумай о своем отце и матери, доченька. В Монтайю мы все страдаем от голода и страха, но к голоду мы привычны, и всегда надеемся на помощь. Даже здесь мы не постеснялись искать ее, несмотря на то, что твоя свекровь так скупа. Нет, настоящая смертельная опасность, нависшая над нашими головами, это Инквизиция. Но мы рады, что хоть ты пребываешь в мире, доченька. Если придет Несчастье, и инквизитор возьмется за нас, ни я, ни твоя мать никогда не упомянем о тебе… Мы достаточно сообразительны, чтобы давать показания, не рискуя ничем; мы будем говорить о тех, кого они не смогут достать: о мертвых или о тех, кто далеко отсюда.

Сердце Гильельмы сжалось, когда она смотрела, как ее сгорбленный под ношей отец ковыляет по дороге на Лавеланет. Она внезапно увидела, как он постарел. И ее вдруг испугала мысль, что, возможно, она последний раз видит своего отца перед тем, как расстаться с ним надолго, ведь ей неизвестно, куда ведут дороги, что ее ожидают. Увидит ли она его снова в этом мире? Не проклянет ли он ее? Ее отец, Раймонд Маури, ткач из Монтайю, удалялся от нее вдоль реки Тоуйре. Она было рванулась вслед за ним, хотела позвать его, но задушила в себе этот крик. Медленно поднимаясь обратно в город, она думала, что судьба всех, кого она любит, брошена на какие–то ужасные весы, которые держит в своих руках Монсеньор Жоффре д’Абли, один из предводителей Церкви волков. Хотя сам по себе инквизитор Каркассона не так уж и страшен, он всего лишь никчемная игрушка в когтях князя мира сего.

По какой дороге идти нам, чтобы достичь мира? Чтобы наши добрые люди могли беспрепятственно обращаться со своими молитвами к Отцу небесному? Чтобы могли призывать на нас благословение, словно свет с небес? Кто защитит малую отару в злобном мире? Кто защитит кротких и несчастных? Тех, кто желает делать только добро? Тех, кто не хочет уклоняться от дороги апостолов? Кто защитит бедную Азалаис и доброго Раймонда? А маленького Жоана и болезненного Арнота? Кто защитит Берната и Пейре?

Но в эти дни Гильельма все же ощущала, что тяжесть забот словно уменьшается. Она чувствовала, как ее счастье поднимается к свету, взрывается и разрастается в ней, смешиваясь с тяжелой тоской. Приближался конец апреля, когда Пейре должен был прибыть в Акс. Со своими товарищами, с собаками, с огромной отарой, которой он управлял как штурман в море. Пастухи будут свистеть с беспечной радостью, зазвенят колокольчики. Во главе отары – круторогие бараны с королевским руном, меченным красным и синим цветом. Вот тогда, она уверена в этом, их будет отделять друг от друга всего лишь несколько дней. Тогда Пейре прибудет, тогда придет к ней. Вместе с Бернатом. Гильельма была готова и ждала. Но дни все шли, они становились все длиннее и печальнее; течение времени превратилось для нее в бесконечное страдание. Какой–то молчаливый гнев овладел молодой женщиной, уставшей ждать, какое–то немое бешенство, когда уже не хватает слов, и эти гнев и бешенство все больше и больше обращались на тех людей, от которых она зависела, и которые так пугали ее раньше. Сегодня они уже не казались ей каким–либо значительным препятствием на избранной ею дороге. Преисполненная абсолютного и праведного гнева против Монсеньора Жоффре д’Абли, римских собак и сильных мира сего, Гильельма теперь осмеливалась так отвечать своей свекрови, что та была ошарашена, и высоко держала голову, разговаривая со своим мужем. Она почти открыто восстала против них.

Для того, чтобы обмануть нетерпение, она непрестанно то входила в дом, то выходила оттуда – в курятник к курам, в огород за капустой, на луг к козам, и все время в памяти ее крутился этот нескончаемый припев, который пели дети в Монтайю на ее свадьбе. Еще одну песню о несчастливом браке. Ne son tres freres… три брата. Их сестру выдали замуж за злого человека, в чужой земле…Он так ее бил, так бил! Гильельма спокойно и отстраненно смотрела на синие отметины на своих руках. Ничего, скоро он увидит, кто кого побьет. Tres cabaliers a vist venir…Она увидит, как прибудут три рыцаря, три рыцаря, которые соберутся вместе. Это вы, трое моих братьев…

Трое братьев освободили сестру и сделали так, что ее злой муж больше уже не мог причинить никому вреда. У Гильельмы тоже есть трое братьев. На самом деле даже шестеро. Но двое еще совсем маленькие, а двое других – далеки от нее. А вот двое старших братьев близки ее сердцу – Гийом и особенно Пейре. На Пейре можно положиться. Гийом ведь не будет противиться, возможно, он даже поможет. Не хватает третьего? А третий, конечно, Бернат Белибаст, ведь он ей даже больше, чем брат.

Во второй половине мая Гильельма наконец–то дождалась, как ее брат Гийом прибыл к ним домой в Ларок д’Ольме в сопровождении груженого деревом мула, который едва плелся под тяжестью ноши. Он сам нарезал эти доски, очень прямые, срубив дерево в хорошее время, как раз тогда, когда нужно. Потому дерево, хотя и хорошо высохло, осталось гибким и крепким, именно таким, чтоб было пригодно в бондарском деле. Молодой человек пришел, чтобы выменять свой товар на какую–нибудь провизию, для дома Маури и для семьи Маурсов, оказавшихся в тисках голода в своих горах. В земле д’Ольме теплеет раньше, а земля более плодородная. Гийом пытался скрыть, как он страдает. Он держал голову высоко и с достоинством смотрел в глаза своего шурина, Бертрана Пикьера. Он уперся руками в бока, говорил громко, улыбался своей сестре Гильельме. Слушая его, бондарь был поражен сходством, так явственно видным между двумя молодыми Маури, братом и сестрой, сходством, которое так бросалось в глаза. Правда, он видел Гийома всего один раз, на своей свадьбе, в Монтайю. Как возможно, чтобы хрупкая Гильельма имела тот же смелый орлиный профиль, как и ее дюжий брат?

Словно задетый этим, Бертран хотел задать несколько вопросов этому юному созданию, на котором он женился, и которое, хоть бледное и покорное, вот уже несколько недель казалось воодушевленным какой–то странной решимостью. Он искоса глянул на Гильельму, но решил пока не говорить ничего, а вначале разобраться с обменом дерева. Потом сверху спустилась толстая Эрмессенда и подняла крик, не то жалуясь, не то бранясь. Времена настали такие тяжелые, и в земле д’Ольме, и в других местах. Но, тем не менее, торговая сделка была заключена за столом, там же и совершился обмен. Вдова открыла кадки с горохом, чечевицей, бобами, подняла тяжелые крышки бочек. До следующего урожая на зерно или муку можно даже не рассчитывать. Ведь главное, чтобы было что сварить. Вот это будет правильно. На день или на два краюху хлеба вполне может заменить хорошая вареная репа.

Гильельма помогала грузить продукты на мула. Опять старая репа. Кое–какие сухие овощи. Когда свекровь отвернулась, она положила в котомку Гийома десяток свежих яиц, завернув их в старое тряпье. Потом, так же как и в прошлый раз, когда она провожала своего старого отца, Гильельма проводила брата–дровосека к воротам реки Эн, спускаясь по плохо вымощенной длинной улице, вьющейся до самой Тоуйре среди тенистых садовых оград. Она медленно шла вместе с ним к югу, к горам, положив руку на шею терпеливого мула. И наконец услышала слова, которых ждала.

– Наш брат Пейре вернулся с зимних пастбищ, – тихо сказал Гийом. – Однажды ночью, совсем неожиданно, он пришел в Монтайю вместе с Бернатом Белибастом и еще с добрым человеком Фелипом де Кустаусса. Через некоторое время они появятся здесь. Они втроем говорили с отцом. И со мной также. Пейре попросил меня сказать тебе, что он придет в Ларок д’Ольме на праздник святых Сирисы и Юлиты, для того, чтобы купить баранов для Бертомью Бурреля перед тем, как он вынужден будет подняться на летние пастбища. И он обязательно хочет навестить тебя; он все время настаивал на этом. Но ты должна еще немного подождать. Сейчас он в Аксе, у своего хозяина. Он должен помочь ему постричь всю отару и наделать сыров…

Гийом искоса глянул на сестру, на его губах появилась легкая улыбка. Она знала, что его больше не следует ни о чем спрашивать. Ей очень захотелось броситься ему на шею, как в детстве, но на дороге были прохожие, а ей не хотелось, чтобы это кто–нибудь видел. Ослепительно улыбаясь, она отошла от мула, благодатно склонила голову перед Гийомом и попрощалась.

– Поклонись от меня нашим отцу и матери, а также жене своей Азалаис Маурс и моей сестре Раймонде, и обними наших малышей, и… Прощай, Гийом, пусть Бог хранит тебя. Пусть Бог хранит всех нас! Пусть Бог благословит трех братьев.

Tres cabaliers a vist venir, que li ressemblan…

Трех рыцарей, которые соберутся вместе.

ГЛАВА 21
15 ИЮНЯ 1306 ГОДА

Той ночью я спал в доме, где жила моя сестра, и в ту самую ночь мой шурин ее избил…Бернат Белибаст сказал мне, что моей сестре причинен огромный вред тем, что она отдана замуж за этого Бертрана, который так плохо с ней поступает, и что она хочет только одного – «вступить на дорогу добра»…

Показания Пейре Маури перед инквизитором Жаком Фурнье, 1324 год

Первый рыцарь постучал в двери дома Пикьеров вечером, 15 июня, в канун праздника святых Сирисы и Юлиты, когда торжественно открывается трехдневная ярмарка скота в Ларок д’Ольме. Конечно, на самом деле, никакой это был не рыцарь. Это был статный пастух Пейре Маури, ступавший размашистой и проворной поступью, с деревянным посохом в руке. Первый из трех братьев, которые должны освободить Гильельму. Его широкий плащ был откинут на плечи, жесткие длинные волосы связаны в узел на затылке, благородное и отважное лицо загорело под солнцем и ветрами стольких горных дорог, ведших из самой земли Сарацин. Когда Бертран Пикьер, изумленный и недоверчивый, стоя в дверях, спросил неизвестного посетителя, чего он ищет в их доме, то был очень удивлен тем, что гость назвался его шурином.

– Я Пейре Маури, пастух, ваш шурин. Я прибыл из Акса на завтрашнюю ярмарку.

Застигнутый врасплох бондарь пригласил нежданного родственника войти и позвал мальчика–подмастерья подать им что–нибудь выпить. В это время Гильельма вместе со свекровью Эрмессендой работала в саду. Обе женщины пришли немного погодя, но в сгущающихся сумерках мужчины стояли у самого порога с чашами в руках и присматривались друг к другу, пока не говоря ни слова. Мужа Гильельмы удивляло то, что ее брат весь такой золотисто–рыжеватый и светлокожий. Он искал в его лице орлиные черты Маури, и таки нашел, хоть и неясное, но все же сходство между ним, своей женой и вторым ее братом, Гийомом. От Пейре, с его резкими, выдающимися скулами и очень ясным взглядом, подобным свету из–за горизонта, с красивым и чисто выбритым лицом, исходило какое–то отрешенное и насмешливое спокойствие. Брата Гильельмы тоже удивлял вид шурина – такого массивного, невыразительного, крепко сбитого и слишком коренастого, по сравнению с его маленькими, грубыми и скрюченными руками. Но заговорил Пейре о другом. О том, что начинается благодатное время. Что в садах собирают первый урожай, а в лесу появляются первые ягоды. На равнинах, освещенных солнцем, уже начинают косить траву и заготавливать сено. Скоро начнется жатва. И в низине, и в горах уже стало легче с пропитанием, голод удаляется.

Гильельма очень сдержанно и скромно приветствовала брата, но он видел, по блеску молний, иногда вспыхивавших в ее взгляде, какая буря разразилась в душе сестры. Пейре тоже старался вести себя естественно и доброжелательно; он улыбался и с увлечением говорил о ярмарке в Ларок, о том, что должен купить шесть баранов для Бертомью Бурреля, и о товарищах, которых он должен здесь встретить. И вновь вспышка осветила взгляд Гильельмы – она хорошо поняла, что Пейре хотел этим сказать. Не раз во время этого долгого ужина, который Гильельма как обычно ловко обслуживала, пастух пораженно наблюдал за выражением лица и поведением сестры. За эти пять или шесть первых месяцев 1306 года, за все то время, пока Пейре ее не видел, она очень изменилась, и причиной этому был не только ее чепец замужней женщины, облегавший лицо, от чего оно казалось суровее, и не только ставшая еще более заметной худоба. Вместо мечтательного и горячего подростка перед ним предстала молодая женщина, нервная и напряженная, словно натянутая тетива, полностью во власти своего желания – она была готова хоть драться, но защитить свой выбор. Она прекрасно знала, что желает запретного плода. Но было абсолютно бесполезно урезонивать ее. Гильельма все равно уйдет от мужа. Ну, хорошо, что у нее, благодарение Богу, есть старший брат, который сделает все, что в его силах и не даст ей сбиться с пути.

Вдова Пикьер в присутствии пастуха все пыталась проявлять дружелюбие и даже некоторую сдержанность в тоне указаний, которые давала своей невестке. Однако Пейре видел, что каждый раз, когда тучная Эрмессенда обращалась к Гильельме, та ничего не отвечала, но ее губы так дрожали, а ноздри так красноречиво раздувались, словно она ожидала худшего. Она беспрекословно исполняла все, что ей говорили – убирала посуду или зажигала калель. Бертран Пикьер также хранил тяжелое молчание. Он явно пытался избегать взгляда шурина. Пейре вздыхал, ему никак не удавалось найти предмет для беседы. Поздним вечером, когда почти уже настала ночь, весь этот неприветливый дом собрался отходить ко сну. Вдова оказала честь юному гостю и уложила его спать на втором этаже, в комнате, где ночевал ее младший сын. Сама она этой ночью решила спать внизу, возле остывающего очага, разложив постель на двух сундуках. Ночь была такой, какими обычно бывают весной теплые и звонкие лунные ночи. Снаружи, за стенами дома, тысячами голосов шумел город, возбужденный подготовкой к ярмарке, издалека слышались песни. Таверны в эти дни не закрывались до рассвета. Пейре думал о городе Акс, о красивом доме госпожи Себелии Бэйль, возле лестницы перед огромным фасадом купальни, где происходило столько свиданий в такие же теплые, как и здесь, лунные вечера. Раскинувшись во сне, ребенок уткнулся головой в его левое бедро. Но сон не шел к пастуху. Этим вечером он так и не смог ничего сказать сестре. Но завтра он постарается найти способ поговорить с ней наедине, перед тем как встретиться со своими друзьями на ярмарке. В соседней комнате, за перегородкой, Гильельма и ее муж, казалось, и не собирались ложиться. Пейре слышал обрывки каких–то странных бесконечных разговоров приглушенным шепотом, внезапные взрывы неразборчивых слов, скрипение кровати. Потом вроде бы уже ничего не было слышно, и он склонил голову на подушку. В доме стало так тихо, воцарилась такая полная тишина, что стали различимы голоса вдали, особенно чье–то очень красивое пение. Пейре начал погружаться в сон. Внезапно он вздрогнул и проснулся. За плохо пригнанными досками перегородки в соседней комнате происходило что–то ужасное. Ребенок, который было прижался к Пейре во сне, тоже вскочил и сел, озираясь, на кровати.

– Спи! – сказал ему Пейре, рывком уложил его назад на матрас и набросил на него покрывало.

– Никогда, никогда! – послышался крик Гильельмы.

Тяжелый удар оборвал ее слова, сопровождаемый чем–то похожим на звериное рычание. Раздался стон, потом последовал новый удар. Пейре вскочил с кровати, плотнее накинул на пытавшегося зарыться в постель ребенка покрывало, и в одной рубахе выбежал за дверь. Доски пола скрипели, стонали и трещали под его ногами. Исторгнув гневный крик, пастух изо всех сил толкнул дверь соседней комнаты. Шершавое дерево задрожало под ударом, словно в унисон с биением его сердца, рвавшегося из груди.

– Умерь свой пыл, бондарь! – взревел он.

За дверью опять наступила тишина. Абсолютная тишина. Он только слышал собственное тяжелое дыхание.

Долго Пейре, неподвижный и дрожащий от гнева, оставался в двух шагах от этой двери, готовый выбить ее одним ударом плеча при малейшем вскрике Гильельмы, готовый схватиться со своим шурином, если тот вздумает показаться в дверях. Но время шло, и биение крови в его висках понемногу успокаивалось. Снова и снова он прислушивался к этому враждебному молчанию, и не ложился спать, пока не миновала середина ночи, а ребенок не начал плакать. Всю оставшуюся ночь он спал чутким сном пастуха, привыкшего вскакивать при малейшем шорохе травы, чтобы своим посохом защищать овец.

Утром, когда он спустился в фоганью, его шурин уже ушел из дома, прервав свои занятия ради ярмарочного дня.

– В такой день, как сегодня, – хмуро намекала вдова, – лучше не отставать от других.

Пейре больше не хотелось задерживаться в доме Пикьеров. Через открытое окно он видел, как его сестра в одной рубахе, с распущенными волосами, обеими руками умывается водой из колодезного ведра. Когда вдова отошла по делам, он бросился к сестре, а она уже ждала его, с лучащимися глазами, широко и радостно улыбаясь.

– Пейре, – сказала она нежным и печальным голосом. На ее левой скуле наливался большой синяк.

– Когда мы сможем спокойно поговорить, Гильельма?

– После полудня, когда я пойду собирать траву. На лугу по дороге на Лавеланет.

Когда тучная Эрмессенда, вздыхая и ворча, протискивала в двери свою оплывшую фигуру, чтобы войти в фоганью, то столкнулась на выходе с высоким светловолосым пастухом, который, смеясь, извинился и направил свои стопы в шум и гам ярмарки. Он шел с посохом в руке, его плащ и волосы развевались на ветру в золотистом сиянии утреннего солнца. Он поднимался по улицам наверх, к церкви дю Меркадаль.

Пейре слышал такое знакомое разноголосое блеяние и мычание, и от этого его сердце переполнялось радостью. На ходу, не спеша, жевал кусок хлеба с сыром, который тайком дала ему сестра. Где–то в этой толпе, с которой он смешался, были двое других рыцарей, и именно их он высматривал своим цепким взглядом.