Текст книги "Нераскаявшаяся"

Автор книги: Анн Бренон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

– Гильельма Маури, у нас есть многочисленные свидетельства того, что Ваш брат, так же, как и Вы, постоянно поддерживал контакты с проклятыми еретиками, известными под именами Андрю Тавернье, из Праде, и Гийом Отье, из Акса. Что вы защищали и провожали их из одного укрытия в другое, и вы помогли им бежать от посланцев Монсеньора инквизитора Каркассона.

– Нет! – снова закричала Гильельма. Но Гийом не говорил ничего.

– Ваш брат, Гийом Маури, присутствующий здесь, полностью отрицает те достоверные свидетельства, которые мы ему предъявили. Если он будет и дальше нам сопротивляться, мы вынуждены будем поместить его на «кобылу». Может быть, Ваше сестринское сострадание подтолкнет его к тому, чтобы признаться, облегчить свою участь и спасти свою душу.

Гильельма, которую стражники держали за локти, рванулась к брату и зарыдала. Но ни она не сказала ничего, ни он. И тогда брат Жан дю Фагу стал подробно допрашивать их. Фактически, инквизитор уже имел достаточно признаний в следственном деле о том, что касалось бегства из Монтайю в мае 1308 года двоих добрых людей, переодетых дровосеками. Он просто хотел заставить Гильельму признаться и, таким образом, спровоцировать признания Гийома. Но главным мотивом, почему он пробовал оказать такое давление на брата и сестру, было желание немедленно арестовать еретиков, которые все еще находились в бегах. Чтобы в кратчайшее время поймать их всех. В Сабартес, минувшим летом, в августе месяце, совсем перед «зачисткой» в Монтайю, видели еретика Фелипа де Талайрака и его проводника Берната Белибаста. Двух из троих еретиков, сумевших бежать из Каркассона накануне Великого Поста. Они еще потом останавливались передохнуть в Фенуийиде. На Гийома Маури было множество доносов, что он видел их, находился в их обществе, прятал и сопровождал их. Что касается его сестры Гильельмы, то ее репутация прелюбодейки, примкнувшей к беглецу из–за ереси, Белибасту, общеизвестна. Кто же, кроме них, может сообщить судье и следователю лучшую информацию об этих таинственных связях, способствовавших бегству, тем более, что беглецам опять удалось ускользнуть. Но Гильельма и на самом деле ничего об этом не знала. Она думала, что беглецы находятся по другую сторону гор. Она даже не представляла себе, что в это самое время они были в Сабартес. Из всего этого она только поняла – и возблагодарила за это небо – что Фелип и Бернат все еще на свободе, и именно это вызывает такую злобу у Инквизиции. Но где они? Гильельма не знала, что Бернат был уже в пути к ней, что он был уже в Лаурагэ, в Лантарэс, когда сама она находилась между Сен – Жан Л’Эрм и Бёпуэ, в Ломани, отчаянно пытаясь спасти доброго христианина Пейре Отье. И ей не было известно, знает ли ее брат Гийом что–нибудь о Бернате.

Когда стража выводила ее из залы, чтобы вернуть в темницу в Муре, она только успела сделать шаг по направлению к своему неподвижно сидевшему брату, и бросила на него последний взгляд: будь мужественным, Гийом. И он, вздохнув, ответил ей настоящей улыбкой: будь мужественной, Гильельма.

– Гильельма Маури, из Монтайю, жена Бертрана Пикьера из Ларок д’Ольме, назовите имена еретиков, с которыми Вы часто встречались. Видели ли Вы их вместе, или по одному? В каких деревнях и городах? В чьих домах? В присутствии кого? Вы их приветствовали? Поклонялись им? А кто еще поклонялся им в Вашем присутствии? Слушали ли Вы их проклятые проповеди? Ели ли Вы хлеб, благословленный ими? Участвовали ли в их неблагочестивых церемониях? В обществе кого? Давали ли Вы им что–либо из своего имущества? Кормили ли Вы их в Вашем доме? Верили ли Вы в их заразные доктрины? Верили ли Вы, что они добрые люди, искренние и говорящие правду? Верили ли Вы, что они добрые христиане, и что в их секте возможно спастись? С какого времени Вы верили в это? Верите ли в это сейчас?

Нотариус последовательно все записывал. Я не верила, что он записывал вопросы. Они всегда были одними и теми же, их задавали каждому обвиняемому. Но он записывал все ответы. Потом, в тепле и тишине своих скрипториев, писари и клерки Инквизиции займутся тем, чтобы представить все это в должном порядке и на хорошей латыни. И они обрежут всё неподходящее. Крики, слёзы, проклятия, вызывающие улыбки, молчание. Ложь и лицемерие. И кровавые следы. Всё это превратится в красивый, добротно подшитый том, толстый, прилизанный, гладкий, серый, непроницаемый и непоколебимый, просто равнодушный; серьёзный том, с вынесенным приговором, опечатанный и закрепленный суровыми и серыми свидетельствами, непроницаемыми и непоколебимыми, просто равнодушными. Том, который останется в архивах. Как и приговоры, которые тоже останутся. Жестокие и неумолимые, как горгульи и каменные монстры, приготовившиеся к прыжку. Как их Церковь, их порядок, их право. Основанные на насилии, но одетые в обманчивые одеяния латыни или искусства. Насилие – вот что такое их порядок и их право, божественное право и божественный порядок мира сего. Что они напишут обо мне, мои исповедники и судьи? Что я разорвала священные узы брака, служила проклятой секте еретиков и верила в их чумные доктрины? Упрямая, закоренелая, упорствующая. Нераскаявшаяся. Дочь погибели. Дочь тьмы. Исторгнутая. Выброшенная. Что еще они напишут обо мне? Да какая разница?

Мой брат Гийом. Что они с ним сделали? У них, наверное, найдется для этого латинское словцо, где–нибудь посредине строки реестров важных и серых показаний Гийома Маури из Монтайю. Маленькое латинское словцо, обозначающее то, что они с ним сделали. Если он будет и дальше нам сопротивляться, то мы вынуждены будем поместить его на «кобылу». Для них, папских клириков, которые мучили его на своей «кобыле» и подвергали дьявольским пыткам, согласно их справедливой процедуре, это он – преступник. И так они назовут его на своей хорошей латыни. Преступник, потому что терпел страдания, которые они ему причиняли, и не сказал ничего. Не предал своих друзей, не отрекся от своей веры. Преступник. И моя мать Азалаис, которая так плакала, тоже преступница? Маленькое латинское словцо для крови? Латинское словцо для слёз? И для смерти? Боже милосердный, смилуйся надо мной. Я не хочу больше отвечать на их глумливые вопросы. Я не хочу больше есть этот нищенский хлеб, который они мне дают.

Уже много недель, начиная с того дня, когда я предстала перед Монсеньором Бернардом Ги, в Тулузе, меня не покидал гнев. Хотя на меня сыпались всё новые и новые удары, мой гнев вновь возвращался ко мне, обострялся, подстерегал и озлоблял меня. Наверное, я так и умру, черствая и огрубевшая, охваченная гневом. Моё тело ослабело, оно опустошено, оно словно исчезает. Я больше не чувствую своего тела, только свой гнев. Я больше не ем их хлеба. Я не хочу притворяться и отвечать на их вопросы.

Когда меня вызывали на допрос последний раз, когда меня поставили лицом к лицу с моим братом Гийомом, красивым лесорубом, которого они срезали, как молодой буковый ствол, чего они хотели от меня? А от него? Что я из страха обращусь в их веру? Что я от ужаса искренне и чистосердечно раскаюсь? Что из слабости и из любви к брату я решусь выдать других людей, которых я люблю – доброго человека Фелипа и Берната? Разве их первая попытка подействовать на меня слезами моей матери не провалилась? Я не понимала их расчетов, но испытывала какой–то странный интерес к их методам. Наверное, он часто приносит им новые сведения, этот метод, и они считают его эффективным. Он приносит свои плоды, достигает целей. Церковь добрых людей почти погибла. Но я, глядя им в лицо, не испытывала никакого раскаяния, никакой покорности. Только гнев. Если я не ошибаюсь, то это мое отчаяние перерождается в гнев…

Когда меня оторвали от Гийома, простертого на лавке, я вдруг вспомнила детскую песенку. «Ne son tres fraires…» Трое братьев, которые пришли спасти свою несчастную сестру, трое братьев, которых на самом деле было четверо, которых было сто, которых была тысяча и десять тысяч, кто их спасет? Моих братьев Гийома и Пейре, и маленьких Арнота и Жоана, и Берната, который мне больше, чем брат, и доброго человека Фелипа, и доброго человека Пейре де Ла Гарде, и Мессера Пейре Отье, и моего отца, и мою мать, и всех наших братьев, кто нас спасет, кто нас спасет? Какой старший брат придет спасти нас? Ведь даже самого Сына Божьего этот мир и его князь преследовали прежде нас.

Я вспоминала лицо доброго христианина Пейре де Ла Гарде. Его слабую улыбку, печальную и ласковую. Друзья, храните мужество, храните веру. Он читал из Книги: «Ибо если существует новая земля и новое небо, то на что еще мы можем направить всю нашу радость и всю нашу надежду?» Пейре Санс, с его мужественной и доверчивой улыбкой. Словно апостол Иоанн, который, возможно, тоже был ангелом Божьим: «О братья, не дивитесь, что мир ненавидит нас, ибо он и Меня возненавидел прежде вас, и апостолов Моих…» Я снова видела синий взгляд Старшего, его блистающий взгляд, но скорбный и печальный. И слышала его голос. Есть две Церкви. Одна гонима, но прощает. Другая всем владеет и сдирает шкуру. Отец мой! Отец мой! Я здесь, в Муре Каркассона. Возможно, в той же темнице, где был заточен и твой сын, добрый христианин Жаум, юный святой, которого они сожгли. Отец мой! Скажи мне что–нибудь, чтобы я могла смеяться здесь, в этой темнице. Вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое. Отец мой! Не почитают орудие пытки. Ни крест, ни костер. Ни «кобылу», на которой мучили Гийома.

Моя мать Азалаис умрет без утешения. В углу общей залы Мура Каркассона, на глазах у моего охваченного ужасом отца. Или немного позже, в одиночестве своего заточения. Она не достигнет хорошего конца, не получит его из рук добрых христиан, счастливого конца, который смывает грехи и спасает души, хотя так умерла ее мать, и мать ее матери. И меня не будет рядом с ней, чтобы подготовить ее тело, с любовью и уважением, и ее сердце, с печалью и любовью, отправиться к Свету. И я так же, и я умру без утешения. Но нам остается только далекое благословение добрых людей, гонимых за правду. Остается верить в то, что они не забудут о нас. И будут призывать на нас мир и прощение Божье.

Я закрываю глаза в непроглядной темноте Мура. Я словно вижу белизну Бельвез. Бельвез, окруженное солдатами. Они арестовали всех жителей, они сожгли все дома, в которых проповедовал добрый человек Пейре Санс, дом, где не так уж давно он принял Духа Святого и посвящение добрых христиан. Они осудили живых. Они также вырыли и сожгли мертвых. А потом пошел дождь, подул ветер, и взошло солнце. Но Пейре де Ла Гарде, насколько я знаю, еще на свободе. Он проповедует, он утешает, он учит. Его послушник, Пейре Фильс обучается по Книге, которую ему дал Старший. Обучит ли он новых послушников? Вернутся ли добрые люди, чтобы благословить новый Бельвез? Творец этого мира создал всё преходящее, и снова будут идти дожди, и подниматься ветер, и восходить солнце. Но Бог будет ждать всех нас в Своём великом милосердии и с бесконечным терпением.

Я словно видела прозрачное солнце и ощущала холод высокого плато. Они окружают Монтайю, они нападают, они опустошают деревню, сея горе и скорбь в день праздника Рождества Богоматери. В сентябрьский день, когда в Монтайю созревают маленькие желтые яблочки. Они осмелились сделать это. Плакала ли она, прекрасная дама? Не та, черная, деревянная статуя, сделанная человеком в поте чела, статуя, которая пугала меня, когда я, будучи ребенком, ходила в церковь к священнику Клергу. Нет, настоящая. Прекрасный ангел Божий. Дама, благословляющая малую отару, идущую в небо. Дама царства снегов. Где всякая любовь благословенна. Плакала ли она?

Бернат! Бездонное море твоего взгляда накрывает меня. Смогу ли я, наконец, утонуть в нем, как я хотела в самый первый день? Твой взгляд напоминает мне обо всех чудесах, которые ты мне дал, и об огромном счастье, которое ты подарил мне. О звездах на кончиках наших пальцев. Я бы хотела уснуть рядом с тобой. Закрой мои глаза на своей груди. Больше не будет страшно, больше не будет больно. А мне уже не страшно, Бернат, и мне уже не больно. Я снова засыпаю рядом с тобой, и мой гнев превращается в добрую волю. Не оставайся там, где они у власти. Уходи из этой земли, где расставлены ловушки. Разорви сети, расставленные Монсеньорами и лживыми Братьями, Бернардом Ги, Жоффре д’Абли, Жаном дю Фагу и их послушными помощниками. Не оставайся ни в Тулузе, ни в Каркассоне, с их Мурами и кострами, ни с солдатами короля, которые слушаются папских клириков. Бернат! Будь рядом с моим братом Пейре, в горах, высоко, под самыми снегами. Я вижу маленькие пляшущие язычки пламени. Бернат. Я слышу, как звучит и резонирует твой пастушеский крик на высокогорных пастбищах. И я чувствую себя такой же легкой, как эти маленькие танцующие язычки пламени. Мой брат Пейре, со своей большой собакой пату, легкой походкой идет впереди отары, которая блеет и звенит колокольцами, идет впереди своих красивых белых, черных и рыжих овец, с рогами, украшенными красными лентами. Бернат, они сказали мне, что я отлученная и проклятая, упорствующая и закоренелая, дочь погибели. Дочь тьмы. Это только потому, что я, так же, как и ты, слишком сильно искала дорогу к свету. К блистающим вершинам. К Тортозе, где поют сарацины, а может быть, к истинному Иерусалиму, к Царствию, ожидающему нас, нас, которые никогда не боялись Бога.

Paire sant, Dieu dreiturier… Отче святый, Боже правый. Дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь…

2. БЕЗУТЕШНЫЙ. ПЮЧСЕРДА. ИЮЛЬ 1311 ГОДА.

Земля – это бесконечное чистилище, хоспис для больного человеческого рода. Если Бог – это вечная любовь, где же может быть ад?

Наполеон Пейра. История альбигойцев (1871)

Пючсерда. Всё лето овцы оставались неподалеку, на высотах Сердани, на лучших пастбищах. Зимой мы уходили на равнинные пастбища, до Сервера, или даже до Лерида, за Бергедан, по другую сторону Сьерра де Кади. Или даже еще дальше, за Тортозу. Пючсерда. Удивительный город, расположенный на пересечении пастушеских дорог, город, продуваемый ветрами, всегда свежими ветрами, что приносят звуки отар и запахи горных трав. Настоящий город, густо застроенный и укрепленный, закованный в латы и укрытый броней, взобравшийся на холм и окруживший церковь Богоматери. Община свободных, организованных людей, одаренных доброй волей. Сам граф де Сердань и король Арагона уважали волю его консулов, коллегий, корпораций, и уже столетие со дня основания города он пользовался дарованными ему привилегиями.

Для меня, пастуха, тоже существовали свои привилегии – иногда спокойно оставить своих товарищей и собак и спуститься в город на несколько часов или несколько дней. Обычно, пропадая месяцами в горах, не встречаешь ни одной живой души, кроме сурков, волков и иногда медведей. Как бы там ни было, бывают времена, когда хозяин или его слуга приносят нам оливковое масло и вино, поглядывая заодно, не дозрели ли сыры. Весной на ярмарке в Пючсерда я попробовал наняться к Раймонду Борсеру, у которого была лучшая отара во всей Сердани. Это недоверчивый человек, крепко держащийся за свое добро. Он долго ко мне присматривался, прежде чем согласиться. Думаю, что как пастух, я бы удовлетворил и более требовательного хозяина. Мои товарищи, которые лучше разбираются в людях, открыли мне искреннюю причину возникших передо мной препятствий. Раймонд Борсер ни в коем случае не желал скомпрометировать себя, связавшись с беглецом из–за ереси. С тем, из–за кого приходит Несчастье. Их тут много стало, таких, в Пючсерда, после того, как Инквизиция порезвилась в графстве Фуа. Одних только беглецов из Монтайю здесь хватало – я уже повстречал тут Гийома Маурса и Гийома Бэйля.

Он был озабочен слухами обо мне, Раймонд Борсер, вернувшись с ярмарки в Аксе. Сказал, что говорил обо мне с Бертомью Буррелем, и что последний не скупился на похвалы в мой адрес. Говорил, что я был и остаюсь хорошим пастухом, человеком, которому можно доверять. Но, увы, моя фамилия неблагополучна. Бертомью поразил его заявлением, что почти все члены моей семьи были арестованы в Монтайю за ересь год или два назад. Отец, Раймонд Маури, мать, братья Гийом и Раймонд, и сестра Гильельма.

Я прикусил язык. Я не сказал ему ни обо всех ужасах, ни о том, как этих несчастных привели в Каркассон, ни о том, как мой брат Бернат Маури поднялся ко мне в горы, чтобы предупредить меня о том, что все наши бедные пожитки конфискованы, дом разрушен и сожжен, а отец и мать, в ожидании приговора, вынуждены просить милостыню, чтобы выжить. Я не сказал, что передал брату для помощи родителям шестьдесят больших турнусов серебром. Что, через несколько месяцев после этого, мои отец и мать вернулись в Каркассон для принятия своего приговора, и были осуждены: он – на ношение креста, она – на вечное заточение. Он, Раймонд Борсер, смотрел на меня сурово и хитро, и требовал, чтобы я сказал, или я тоже разделял ужасные ошибки моих родичей. Я уверил его, что нет. Что я покинул Монтайю, будучи еще подростком, и с тех пор нанимался пастухом и никогда не впутывался в эти подозрительные истории с еретиками. Я думаю, что он мне поверил, потому что согласился, чтобы я работал у него пастухом до конца нашего договора. То есть, до дня святого Михаила. Я, Пейре Маури, увязший по самую шею в историях с еретиками, начиная с моего пребывания в Арке, беглец из–за ереси, вызванный явиться и предстать перед Инквизицией в сентябре 1309 года, отказавшийся явиться и заочно отлученный.

Конечно, этим вечером, когда я явился к нему и заявил, что хочу взять у него немного вина, и что я вернусь в горы завтра утром, я не сказал ему, Раймонду Борсеру, на кого я на самом деле наткнулся, и с кем я хочу провести время. Или, скорее, кто наткнулся на меня.

Я покинул пастбище ранним утром, когда еще не занялся день, чтобы спуститься в Пючсерда. Был день ярмарки. Мне хотелось увидеть мир, пообщаться с людьми, может быть, услышать новости. Но под предлогом того, что мне нужно заменить кремень для огнива и приобрести новые потроха для сыров, я просто хотел испытать некоторую толику счастья, затерявшись в беззаботной толпе. Я поспешил на площадь возле большой церкви Богоматери. Солнце стояло уже высоко; я наблюдал за каменщиками, работавшими над расширением красивого входа в церковь. Они говорили с чужим акцентом. Я стоял и думал, что мне следует в полной мере насладиться своим пребыванием в Пючсерда, потому что я вряд ли смогу надолго остаться в Сердани. Здесь я был не так уж далеко от Сабартес. Я не хотел слишком удаляться от дома, предпочитая ходить где–то рядом, на меже, у родных границ, чтобы всегда быит в курсе, чего мне бояться, и на что надеяться. Но теперь? Что будет, когда Бертомью Буррель расскажет всему Аксу, что я совсем недалеко, в Пючсерда? Когда кончится сезон, лучше и, без сомнения, осмотрительнее, будет пойти на низинные земли, дальше к югу. И когда я предавался этим размышлениям, кто–то схватил меня сзади. На какой–то миг я очень испугался. А тот человек стал смеяться. Это был странный смех, немного неприятный. Мне показалось, что я попал в ловушку. Чьи–то руки схватили меня за плечи и сжали их. Я сделал предупредительный жест, положив руку на посох. Пейре Маури! Здравствуй, Пейре! Я обернулся и посмотрел ему в лицо. Это был он. Бернат Белибаст. Он тут же прекратил смеяться.

– Да ладно, я не так уж тебя скомпрометирую, – сказал он. – Не бойся ничего. Никто здесь меня еще не знает. Я только недавно прибыл в город, вместе с Пейре Изаура. Хотим наняться жнецами в долину Сегре.

Теперь уже я схватил его за плечи, обнял. Бернат. Я никогда не видел его таким худым. Его лицо и руки почернели от солнца, глаза казались огромными, а борода закрывала всё лицо. Я никогда не видел у него такого взгляда. Как будто его снедал какой–то внутренний огонь. И этот резкий смех. Я всматривался в него. Он был довольно прилично одет – синяя, немного поношенная рубаха, рукава засучены почти до плеч. Кожаные шнурки развязаны на груди. Штаны из серого полотна закатаны до колен. Волосы завязаны узлом на затылке, по его обыкновению. Длинные пряди падают на лоб. Он казался не нищим, но очень усталым и изможденным. Бернат!

Я пошел к Раймонду Борсеру и предупредил его, что до завтра я не вернусь на пастбище. Этот вечер, эту ночь я должен посвятить своему старому другу, которого я встретил.

Прежде всего, я отвел его поесть в одну знакомую харчевню, и там мы прикончили хороший кусок копченой свинины, которую я купил на рынке, и заели его вкусным рагу хозяйки. У меня еще был с собой целый сыр, который я вначале хотел отдать Раймонду Борсеру. Бернат, по всей видимости, был страшно голоден. А потом мы устроились на ночь на сеновале возле дома. Нам нужно было столько сказать друг другу. Он рвался сказать. А я хотел знать. Он столько видел, столько пережил. Он хотел говорить. Я не знал, сможем ли мы поговорить о моей младшей сестре Гильельме. Ночь была ясная, в величавом сиянии звезд, обдуваемая свежим ветерком, как это всегда бывает летом в Сердани; а моя фляга была полна хорошего и не очень крепкого вина.

Нас окружали запахи лета и стрекот ночных сверчков. Не хватало только нежного кваканья лягушек. Бернат лежал на соломе лицом вверх. Он говорил и говорил, и когда у него пересыхало в горле, он пил вино долгими глотками. А я всё расспрашивал его. Я не видел его с того самого момента, когда встретился с ним и его товарищами, и показал им брод через реку, между Расигуэрес и Турнефорт, в Фенуийиде. Это было в апреле 1309 года. С тех пор прошло уже больше двух лет. Они бежали из Каркассона. Бернат, его брат Гийом, и Фелип де Кустаусса, добрый человек. И тогда у них тоже, у всех троих, был опустошенный, сожженный каким–то внутренним огнем взгляд, потому что им довелось увидеть костер, на котором погиб Жаум Отье.

Возможно, я должен был оставить свою маленькую отару, и пойти с ними через брод. Они, конечно же, пошли дальше, на юг. Они пересекли Руссильон, Альбере, и остановились в графстве Ампуриас. Там, у самого моря, в Торроэлла де Монгри, маленькой рыбацкой деревне, они встретили беженцев из Сабартес. Двоих братьев Марти из Юнак, братьев доброго человека Арнота Марти, сына главного кузнеца, и одну из его сестер, Раймонду, бывшую замужем за вдовцом из Тараскона, Арнотом Пикьером. Они трое бежали, получив вызов явиться к инквизитору. А бедный Арнот Пикьер был слишком стар и осторожен, чтобы очертя голову пускаться в дорогу. Теперь он понял, что эта осторожность привела его прямо в Мур.

Они оставались в Торроэлле несколько недель: беженцы были счастливы, что могут пользоваться присутствием двоих добрых людей. Но Берната грызли мысли о верующих и Церкви, оставшихся на родине. И, конечно же, он думал о Гильельме. Он не произнес ее имени, но я и так всё понял. После Пятидесятницы Бернат и Фелип вдвоем пустились в обратный путь; они ушли на север. Их план был таким: оставить доброго человека Гийома Белибаста в Торроэлле де Монгри с беженцами из Юнак, чтобы он собрал как можно больше информации об этой местности. Сами же они хотели выяснить, как дела в Сабартес, в Лаурагэ, Альбижуа, Тулузэ и Кверси; и что самое главное, если еще возможно, встретиться с добрыми христианами, Пейре Отье, Пейре де Ла Гарде и другими. А если дела обернутся слишком плохо, то попробовать – почему бы и нет? – увести их в безопасное место. И увести ее, Гильельму. В Ампурдан, в королевство Валенсию, куда идти легче и не так далеко, как в Италию. Инквизиция Арагона менее ужасна, чем Инквизиция Каркассона или Тулузы.

Они прошли Фенуийиде, Бернат и Фелип. Потом добрались до земли Саулт, чтобы попробовать попасть в Сабартес. В Рокфор де Саулт их едва не поймали. Они еле–еле смогли унести ноги. Они потеряли друг друга. Много дней они блуждали в тоске и страхе, пока, наконец, снова не встретились. В июле все–таки добрались до Сабартес.

– Твой брат, Гийом Маури… – сказал Бернат.

Он склонился ко мне. Он сжал мою руку. Его хриплый голос сломался, и он зашелся сухим кашлем. Я услышал, как в моем собственном голосе зазвучали грозные нотки, совсем как у моего друга.

– Я не знаю точно, что они с ним сделали, с Гийомом. Но я им ничего не прощу…

– Твой брат Гийом, – повторил Бернат, помолчав немного. – Он помогал нам, всё это лето, с таким мужеством. Он повсюду ходил с нами. Фелип проповедовал и уделял утешение в Миглосе и Белькер, в Меренах и Комюс, и все люди там словно чувствовали, что это в последний раз добрый человек еще может свободно ходить по этим горам. Мы очень долго оставались в Сабартес. До тех пор, пока не встретились с храбрым Дюраном Барру, прибывшим из Борна. Он со слезами гнева сообщил нам о поимке Старшего, Мессера Пейре. Он показал нам, какой дорогой лучше идти на север. Это было в последние дни августа. Когда мы отпустили Гийома домой, никто не ожидал этой «зачистки», когда арестовали почти всю деревню Монтайю в день праздника Рождества Богородицы. 8 сентября 1309 года… Гийома арестовали тогда же, вместе со всеми жителями деревни, Пейре. Вместе с твоим отцом, матерью и братом Раймондом…

Я заставил себя не думать о мученичестве моего брата Гийома. Всю эту ночь мы вместе, Бернат и я, пили вино. Он опять и опять брался за мою флягу, и когда он отпивал глоток, пил и я. Бернат ведь тоже мой брат. Я знаю, что его страдания – это мои страдания.

Когда они возвращались в Тулузэ, Дюрана Барру схватили. Он был старым человеком, и не смог убежать. Бернат увидел его через несколько месяцев, в Тулузе, у входа на старое кладбище напротив кафедрального собора Сен – Этьен. На том месте, где сжигают еретиков. Старый верующий хотел привести их к Пейре Сансу, на которого была вся надежда, что он сможет восстановить Церковь. Но Бернат знал, куда идти. В сентябре они с Фелипом встретили доброго человека Гийома Отье, который ходил в пределах Лаурагэ, в районе Прунет. Потом, вместе, они ушли в Лантарес. В дом четы Уго, в Тарабель. В родные места Пейре Фильса, последнего послушника. Этих названий я не знал. В тех местах я знал только Рабастен и Караман. Но эти названия радовали и вдохновляли меня. Эти пей зажи, где горы только угадывались на горизонте, пустынные дороги. Затерянные среди холмов фермы, утопающие в яблоневых садах, города из кирпича и обожженной глины. Места, населенные добрыми верующими, где Церковь всегда почитали. И, конечно же, там она сопротивлялась лучше, чем где–либо.

Там, в доме четы Уго, Фелип и Бернат услышали из уст доброго человека Пейре де Ла Гарде об облавах в Монклер и Сен – Жан Л’Эрм и об аресте Гильельмы.

– Ты знал, Пейре? Нет, ты не мог знать. Гильельма…

Бернат говорил с трудом. Когда он произносил имя Гильельмы, его голос становился нежным и одновременно преисполненным отчаяния. Фляга с вином была всего лишь иллюзорным утешением. И я почувствовал ту же пустоту в сердце. Конечно, я не знал об этом тогда. Никто в Сабартес не знал, что Гильельма за несколько дней до своего ареста пыталась спасти Мессера Пейре Отье. И мне казалось, что я чувствую в глубине своего опустошенного сердца, дуновение любви и благородства, которые мне передала моя сестра. А потом я почувствовал отчаяние. Гильельма, разминувшаяся с Бернатом на несколько дней, Гильельма погибла. Это был конец всего. Бернат Белибаст рассказывал мне о гибели Церкви в Тулузэ, рассказывал хриплым, прерывающимся голосом. Бернат, который то плакал у меня на плече, то пил вино из моей фляги, то лежал навзничь на соломе, глядя на звезды. Санс Меркадье, юный добрый человек, узнав об аресте своего Старшего, перерезал себе вены, как ни стерегли его братья. Дома верующих, в каждом городе, в каждой деревне, обыскивали один за другим, а следствие всё плело свою сеть, свою паутину, сжимало зловещее кольцо. И все добрые люди, один за другим, были схвачены, один за другим сожжены, чтобы Церковь была окончательно погублена. Арнот Марти из Юнак был первым казнен в Каркассоне. Потом в Тулузе поспешно был сожжен стареющий Амиель де Перль, потому что объявил голодовку. Потом Андрю де Праде и Гийом Отье, пойманные в декабре в Лаурагэ. Сожжены в Каркассоне.

Рамонет Фабре тоже был арестован в декабре, где–то перед праздником святой Люсии, в Верден – Лаурагэ. Бернат находился буквально в двух шагах от того места, прячась вместе с Фелипом. Говорят, что в застенках Тулузы он, Рамонет Фабре, отрекся из страха перед костром. Единственный из добрых людей, кто не имел сил следовать дорогой апостолов и мучеников. В то время Бернат узнал, что Инквизиция Тулузы передала Гильельму Инквизиции Каркассона. От Монсеньора Бернарда Ги Монсеньору Жоффре д’Абли. Он, Бернат, произносил эти имена с такой ненавистью, что я вздрогнул. Он чувствовал еще большую ненависть, чем я, если это было возможно. И снова он прервался и стал кашлять, а потом заплакал, и так же, как и я, он хотел убить их.

В январе 1310 года он остался один. Потому что Фелипа тоже поймали. В Лаурагэ. Фелипа де Талайрака, Фелипа, доброго человека из Кустауссы, которого он охранял и защищал столько лет. Фелипа, который храбро ходил рядом с ним по всем дорогам. И когда он спотыкался, то восклицал: «Святой Дух, помоги мне!». Фелипа, с его красивыми руками ученого клирика. Его привели в Тулузу, потом перевели в Каркассон. Его сожгли в марте. Что осталось от Церкви Божьей в этом мире? Не видно уже на дорогах добрых людей, и только где–то прячутся Пейре Санс с его учеником Пейре Фильсом. И где–то в застенках Мура Тулузы еще жил Старший, Пейре из Акса, Мессер Пейре Отье, который решил показать инквизитору пример. Бернат ничего не говорил мне об этих ужасных первых месяцах 1310 года, когда он жил без надежды и без цели, и стал нищим, вором, бродягой, почти бандитом. Он утратил всякий контакт с добрым человеком Пейре Сансом – того защищали очень близкие к нему люди, не сообщавшие о его местонахождении никому. Но до него дошли слухи о костре, на котором погиб Фелип. И, кроме того, он утратил всякую надежду спасти Гильельму. Он хотел умереть. На Пасху 1310 года он пришел в Тулузу.

Начала заниматься заря. Мы выпили все вино. Стало довольно светло. Снова запели птицы, щебет которых прерывался только резкими криками петухов Раймонда Борсера.

– Когда я закрываю глаза, – сказал Бернат, – я всё время вижу маленькие пляшущие язычки пламени.

В сером свете раннего утра я снова видел его смуглое лицо, волосы, падающие ему на лоб, очень бледные скулы, резкие очертания носа, густую поросль черной бороды. Он больше не мог говорить, он не мог даже дышать. Он снова упал навзничь и закрыл глаза. Он лежал неподвижно, и на какое–то мгновение мне показалось, что это неподвижность смерти. Потом он резко поднялся и взглянул на меня. И в его глазах был ужас, который он испытал в Тулузе, в день Пасхи 1310 года, ужас, который никогда не перестанет преследовать его. И в это мгновение этот ужас вошел и в моё сердце, оставив там огненную и кровавую рану. Стал последней каплей моего отвращения и гнева.