Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

«АВРОРА...»

Андреу видит ее обнаженной, сидящей на рояле.

«АВРОРА...»

Его руки ласкают любимую.

«АВРОРА...»

Нота и стон – одно.

«АВРОРА... АВРОРА...»

Рояль продолжает петь.

«АВРОРА... АВРОРА... АВРОРА...»

Он и она... два тела – одно... бесконечный поцелуй...

«АВРОРА...»

Композиция завершилась и тут же началась заново. Но теперь Борха играл один. Map подвезла мать к каталке Андреу и помогла встать на ноги.

Аврора склонилась над ним и поцеловала в лоб. Несколько долгих мгновений с любовью вглядывалась в его лицо, потом заговорила:

– Если б я могла погрузиться в твое молчание... не умолять тебя... не просить... не оплакивать... смириться и отпустить...

Если б я нашла в себе силы допустить, что не смогу больше обнимать тебя... смеяться, целуя тебя... тонуть в твоих глазах...

Если б только нашла в себе силы сказать тебе прощай, если б позволила тебе уйти... Не могу. Ты уносишь с собой и мою жизнь. Андреу, любовь моя...

Иди сюда, положи голову мне на колени... Подожди еще... Не уходи вот так, не попрощавшись...

Ты умираешь, потому что не хочешь жить? Или темный лабиринт тащит тебя к забвению? Пусти меня в свое небытие, разреши напомнить, кто ты, напомнить, что ты еще есть, что я есть... что мы есть...

Или ты заблудился в себе? Кто же, как не ты сам, способен указать тебе путь?

Я все еще жду тебя, не позволяй мне сдаваться... И сам не сдавайся... Ты забыл, что я тебя жду? Наша любовь только успела расцвести...

Аврора сквозь слезы бросила взгляд в окно. Ее слова падали на Андреу, скатываясь в бездну его молчания:

– Знаешь, любимый, на улице такое чудесное солнышко. Если б ты мог его видеть!..

«Мы потеряли целую весну... Давай не будем терять целую жизнь».

Мелодия Шопена становилась все печальнее, таяла в воздухе... и оборвалась.

Аврора рыдала над телом Андреу. Борха подошел к отцу:

– Папа, ради всего, что тебе дорого... проснись...

Врачи обступили Андреу и, качая головами, вынесли вердикт: ничего не поделаешь... Сознание не вернулось. Концерт окончен.

Следуя указаниям, санитары вывезли каталку в коридор.

В зале повисло мрачное безмолвие. Пер Сарда не решался его нарушить. Аврора опустила голову, вмиг утратив волю к жизни. Борха плакал как ребенок. Map не знала, кого ей утешать.

Каталка с монотонным шумом удалялась по коридору. Внезапно звук прекратился.

– Что такое, доктор? – всполошился Пер Сарда. Вокруг Андреу образовалось настоящее столпотворение. Санитары схватились за все инструменты сразу. Между ними протиснулся невропатолог.

Веки Андреу как будто шевельнулись... да, вот еще раз! Он медленно открыл глаза и уставился в потолок бессмысленным взглядом. Он явно ничего не соображал, но глаза были нормальные, живые. Врачи бросились проверять, реагируют ли зрачки на свет. Они реагировали.

Заметив, что Аврора пытается встать, чтобы бежать в коридор, Борха схватился за кресло и помог учительнице подняться.

Невидящий взгляд Андреу зацепился за красивую женщину, склонившуюся над ним. Какой-то вопрос ждал его ответа. Он не мог отвечать.

Борха прервал молчание: – Папа... папочка, дорогой...

По щеке Андреу скатилась слезинка.

Подошел и взволнованный Пер Сарда. Андреу смотрел на него как на чужого. Он не узнавал тестя.

Рано утром накануне свадьбы Жоан Дольгут отправился на Рамблу, где его ждал друг-цветочник с изящным букетом невесты из свежих белоснежных роз и тремя сотнями кроваво-красных, специально заказанных из Колумбии.

Опьяненный благоуханием, шатаясь под тяжестью цветов и стараясь по возможности избегать изумленных взглядов, он приехал в Борн и доставил нежный груз в квартиру. Восьмидесятидвухлетний старик с необъятной охапкой роз надолго обеспечил бы местных сплетниц пищей для пересудов.

Часы в гостиной сообщили ему, что до прихода воздушной феи осталось два часа.

Белый пиджак уже прибыл от портного и висел на вешалке на ручке платяного шкафа в спальне. На полу ждали своего часа сверкающие лакированные ботинки.

Наполнив розами все вазы и кувшины и расставив их по всему дому, он принялся обрывать лепестки с нескольких дюжин, которые никуда не поместились, как и было задумано.

На недавно купленной двуспальной кровати Жоан расстелил новенькие льняные простыни и дрожащими руками рассыпал по ним сотни красных лепестков. Затем проверил, все ли готово: на ночном столике стоит зеленая свеча – цвет надежды, на подоконнике – красная, цвет страсти, а белая, символ чистоты, – на комоде, перед образом Девы Чудотворицы, чтобы вымолить у нее маленькое чудо, на которое способна она одна. К этому старческому ритуалу Жоан прибегал впервые в жизни.

Постель превратилась в ложе из роз. Выходя, Жоан обернулся и еще раз оглядел спальню с трепетным предвкушением юного девственника. Он представления не имел, получится ли у него хоть что-то, проснется ли по такому случаю его давно уснувшая вечным сном мужская сила. Он решил поскорее отвлечься, чтобы собственные страхи заранее не обрекли его на провал.

Теперь не хватало только свадебного торта, который скоро должны были доставить. Бутылка «Кордонью» уже стыла в холодильнике.

Жоан в очередной раз проверил исправность проигрывателя. Игла упала на «Свадебный марш» Мендельсона, и волнение стеснило ему грудь. Слезы радости то и дело катились по его щекам, с тех пор как он вновь обрел Соледад. Плакать от любви в его возрасте – мог ли он просить лучшего дара у небес?

Тем временем Соледад Урданета в мансарде на бульваре Колом складывала бесконечные метры тончайшей фаты, которую вышивала в течение многих лет. Ввиду ее длины задача оказалась не из легких: Соледад все складывала и складывала, а другой край как будто не приближался. На кровати раскинулся подарок ее подруг-вышивальщиц – элегантное подвенечное платье. Накануне вечером она в последний раз примерила его, дрожа от волнения, как целомудренная невеста. К платью прилагался венок из флердоранжа, к которому завтра она прикрепит фату.

Маленький чемоданчик уже стоял собранный. На последние сбережения Соледад купила атласную ночную рубашку с пеньюаром – такую она в юности мечтала надеть в первую ночь с Жоаном Дольгутом. Она смотрелась в зеркало и не понимала, почему ее пианист все еще видит в ней красавицу. Хватит ли ей духу раздеться при нем? От одной мысли об этом щеки ее запылали. Румянец – единственное, что сохранилось от былой красоты, все остальное унесли годы. Соледад отвернулась от зеркала, чтобы не расстраиваться зря, – в конце концов, важно только то, что видят его глаза, а не ее.

Минуты, как назло, ползли со скоростью улитки. Чем чаще Соледад поглядывала на часы, тем сильнее нервничала. Через час приедет такси, чтобы отвезти ее в Борн, а пока напряжение разрывало ее на части, пронизывая грудь, голову, легкие. Если она не успокоится, то, наверное, вообще не доберется живой до дома Жоана.

Закончив приготовления к отъезду, Соледад наполнила ванну и достала купленные в парфюмерном магазине расслабляющие соли, скрабы и пузырек розовой воды – чтобы все тело пропиталось любимым ароматом. В воде ей полегчало, и она замечталась...

Что, если бы ее тело стало текучим? Она, как вода, утолила бы жажду Жоана, они бы выпили друг друга до дна и вместе растворились в огромном озере счастливых слез. И потом качались бы на волнах небытия... Может, эта неведомая вечность и есть – вода? Море без имени, без времени, без воспоминаний?.. Она купалась, думая об этом, и чувствовала умиротворение.

Жоан и она, соединившиеся навсегда в море вечности...

Действительность напомнила о себе.

Что будет, если Жоан захочет ее? Если прикоснется к ее телу? В свои восемьдесят лет сможет ли она откликнуться на его ласки? Оживет ли ее кожа?

Как только Соледад Урданета вошла в подъезд дома номер 15 в Борне, навстречу ей полетели восхитительные звуки рояля. Таксист, как и было предусмотрено, помог ей донести чемоданчик наверх. На пороге Жоан встретил ее красной розой и поцелуем. В другой руке он держал партитуры. Это был его свадебный подарок. Весь день напролет он играл ей свои сонаты, сочиненные для нее в Каннах. У него не на шутку разболелись пальцы, но он и не думал прерываться, пока не наступил вечер. Растроганная Соледад слушала с неослабевающим вниманием.

– Выпьем немножко? – весело подмигнул он, когда в гостиной стало темно. Она ответила лукавой усмешкой. – По рюмочке анисовой?

Жоан принес бутылку «Анис дель Моно», которая больше пятидесяти лет хранилась у него в шкафу.

– Надеюсь, она не испортилась.

– Говорят, она чем старше, тем вкуснее, – улыбнулась Соледад. – Не хочешь свет зажечь?

– Сегодня вечером я предпочитаю свечи...

По ее телу прокатилась трепетная волна. Жоан смотрел на нее несколько иначе, чем обычно. Этот внутренний свет, озаривший его лицо, – и есть желание? А как назвать то, что испытывает она?

– Поужинаем? – предложил Жоан.

– Мне не хочется есть.

– Что ж, тогда... еще рюмочку?

Тепло от анисовой водки разлилось по щекам Соледад, и она стала обмахиваться ладонью, как веером.

– Ох, вот это я безобразничаю! Видел бы меня сейчас папенька... – У нее вырвался нервный смешок.

– Ты такая красивая.

Жоан сел рядом на диван и мягко провел ладонью по ее шее, ощутив нежную молодую кожу под пальцами. Посмотрел ей в глаза. В его объятиях дрожала маленькая воздушная фея. Он подхватил ее на руки. Как он и представлял, она оказалась немногим тяжелее ветерка, почти ничего не весила.

– Сумасшедший! – испуганно рассмеялась Соледад. – Что ты делаешь?

– Несу свою невесту на брачное ложе.

Дверь спальни отворилась, и розы встретили их упоительным ароматом. Жоан опустил Соледад на усыпанную лепестками постель. Пламя свечей смягчило черты и формы, подарив им молодые лица, горящие желанием. Любовь возвращала им юношеский пыл.

– Я не умею, – шепнула она.

– Подумаешь, я тоже не умею.

– Подожди... – Соледад достала из чемоданчика пеньюар и скрылась в ванной. Когда она вышла, Жоан, в пижаме, уже ждал ее в постели. – Мне нужно еще выпить...

– Боже! Ко мне спустился ангел... – Он смотрел на ее распущенные волосы и не видел седины: Соледад приближалась, окутанная черным шелком. Девичья грудь вздымалась под атласом ночной рубашки. Полураскрытые губы вздрагивали от волнения.

– Жоан...

– Моя несравненная...

Он заключил ее в объятия и дал волю рукам.

Его ласки сквозь атласную ткань будили во всем теле странные ощущения. Под рубашкой у нее ничего не было, и впервые где-то внизу зародился живой, трепетный комок наслаждения. Ее укротитель волн вызывал влажную бурю в самых сокровенных уголках ее существа.

Жоан взял ее руку и положил себе на грудь.

– Дотронься до меня, – хрипло попросил он. – Делай со мной, что пожелаешь.

Соледад медленно раздела его, покрывая поцелуями каждый сантиметр обнаженной кожи. Никакого умения тут не требовалось, это оказалось не труднее, чем танцевать: надо просто отдаться музыке, а тело ее пианиста и есть музыка... Достигнув живота, она остановилась. Запретную зону она не пересекала даже в годы замужества. Жоан снова осторожно взял ее руку, и положил туда, куда она не смела вторгнуться сама. Мужское достоинство воспряло от ее робкого прикосновения, поднялось, торжествуя над временем, обжигая ей пальцы...

Чудо было им даровано.

Осмелевшие руки Жоана подняли тонкую рубашку, с едва сдерживаемой жадностью пробежали от колен вверх по мягким бедрам, животу, сторицей возвращая полученные ласки. Там, где много лет была пустыня, под чуткими пальцами пианиста расцветали розы.

Жоан смотрел на возлюбленную. Красные лепестки запутались в ее волосах, прильнули к хрупким плечам. Перед ним была богиня весны.

Одетые только страстью, лепестками роз и рассеянными отблесками свечей, они тяжело дышали, не сводя глаз друг с друга.

Жоан, ее пианист-укротитель, склонился над ней, готовый принести ей в дар воскресение и жизнь:

– Я люблю тебя, Соледад Урданета... до последнего вздоха – и после.

– Предпоследнего... – еле слышно поправила она.

Она приняла его легко и радостно, свободно, как будто только так и было все эти годы. Душа Жоана входила в нее, обжигала блаженством, поднимала к вершинам любви.

В свои восемьдесят лет Соледад Урданета впервые познала наслаждение от близости с любимым мужчиной. Седьмое небо осталось далеко внизу.

Они забылись сном на постели из роз, со вкусом аниса на губах и до краев переполненные любовью, отдавшись на милость сладких сновидений. Соледад свернулась калачиком в надежных объятиях Жоана.

На заре мягкий утренний бриз проник в окно, взметнув вихрь лепестков над истомленными телами.

– Жизнь – это сон, – пробормотал Жоан, не открывая глаз.

– А сны – это жизнь. И мечты тоже, – сонно промурлыкала Соледад.

Жоан покрепче прижал ее к себе. Его руки уверенно исследовали территорию, теперь знакомую вдоль и поперек: реки и леса, холмы и долины – тело возлюбленной.

– Моя, – шепнул он ей на ухо.

Соледад бесстрашно провела рукой по его животу и дальше, ища осязаемого подтверждения.

– Умер от счастья, – тихо рассмеялся Жоан.

– Шшш... просто спит, – возразила она, целуя его в губы.

Они обменивались ласками, не ожидая более чудес. Их тела уже испытали все, чего только можно желать. Спать им не хотелось: у них остался всего один рассвет и несколько часов до церемонии. Ненасытные пальцы повторяли пройденное ночью. Жоан превратил тело Соледад в свой личный рояль – текучий, как соленая вода в морских глубинах... Она быстро привыкла доставлять наивысшую радость своему мужчине, за одну ночь сделавшись искушенной любовницей. Два тела сплелись в неразрывный узел нежности, подстерегая первые лучи солнца.

– Проголодался? – спросила Соледад.

– Я теперь вечно голоден... хочу тебя еще и еще.

– Как мы могли растратить зря целую жизнь?

– Нас ждали сны.

Они приняли душ вместе. Она намылила его с ног до головы, как ребенка. Казалось, его кожа с каждым прикосновением теряет морщины – с женским любопытством Соледад вновь и вновь изучала его. Он с заразительным смехом плескал пригоршни воды ей в лицо, долго, со вкусом намыливал ей спину и плечи. Его воздушная фея обернулась прохладной водой, ее можно было пить, ее руки ничего не весили, тело струилось по нему – тело русалки, скользкой от мыльной пены.

Сегодня, 24 июля, солнце вошло к ним в праздничном одеянии, разбрасывая по дому золотую мишуру. Квартира жила и дышала. Они молча начали приготовления, следуя священной литургии, льющейся из глубин одной на двоих души. Наступил самый важный день в их жизни.

Жоан помог Соледад одеться, застегнул перламутровые пуговки на пышном шелковом платье с кружевными вставками. Она поправила ему ворот рубашки, приладила подтяжки к брюкам, застегнула жилет, повязала галстук и помогла надеть пиджак. Он разложил по коридору и гостиной метры вышитого кружева фаты, а оставшийся в руках конец прикрепил шпильками к волосам Соледад и напоследок возложил ей на голову венок из флердоранжа.

– Моя светлая дева...

Соледад обрезала стебель одной розы из своего букета и вставила цветок ему в петлицу со словами:

– Мой пианист, укротитель волн. Тебе еще не поздно передумать...

– Можно мне поцеловать невесту?

Соледад вложила в ответный поцелуй все, что не могла произнести вслух.

– Ты не забыла, что сегодня твой день рождения? Прошу получить подарок.

Он подвел ее к роялю, сел, и из-под его пальцев полились ноты Tristesse. В четырехминутной композиции заключалась вся история их любви.

Когда музыка затихла, они долго смотрели друг на друга затуманенными глазами. Безмятежное молчание уносило их назад, отсчитывая годы в обратном порядке, и вот они встали на пороге своей первой и единственной детской мечты.

Соледад видела перед собой красивого официанта в белом костюме.

Жоан видел перед собой своего ангела в подвенечном платье.

– Пора, – сказала она.

– Пойдем?

Заиграл свадебный марш.

Жоан взял ее под руку, и Соледад облокотилась на него. Неторопливые старческие шаги привели их на кухню. Они захлопнули за собой дверь. Все окна и вентиляционные отверстия в доме были плотно закрыты.

Не дрогнув, переплетенные руки Жоана и Соледад распахнули дверцу духовки и пустили газ на полную мощность. Едкий запах метана затопил помещение.

Жоан помог Соледад устроиться на полу и, поправив на ней фату, улегся рядом.

– Ты даришь мне свою жизнь, – шепнула она, перед тем как заснуть.

– Ошибаешься... я дарю тебе свои сны.

Они обнялись крепко, очень крепко, чтобы никто и никогда не смог больше их разлучить.

Их глаза закрылись. На губах заиграла счастливая улыбка – одна на двоих.

Ливень аплодисментов и цветов обрушился на юного пианиста. Каталонский Дворец музыки был полон народу, и сейчас публика вскочила на ноги в едином порыве, награждая овациями юного виртуоза по имени Жоан Дольгут Сарда.

Из первого ряда на него с любовью и гордостью смотрели Андреу, Аврора и Map.

Борха впервые выступал перед широкой публикой – причем под именем и фамилией деда, память которого он безмерно чтил. Сегодня вечером дедушкины сонаты получили заслуженное признание. Раскланиваясь на сцене, он отчаянно искал глаза Map, но свет прожекторов ослеплял его. Аплодисменты просили, требовали, умоляли...

Он исчез за кулисами и через несколько минут вернулся с партитурой в руках. Зал затих. Над головами зрителей торжественно разлилась TristesseШопена. Андреу сжал руку Авроры. Соледад и Жоан были рядом.

Издали, из ложи семейства Сарда, Тита вместе со своим отцом наблюдала за сыном. Полгода назад Массимо ди Люка испарился из ее жизни, отдав предпочтение образцовой ученице, значительно моложе и красивее Титы и к тому же во много раз богаче. Тем не менее строительство фитнес-центра шло успешно, и еще через полгода планировалась церемония открытия. Тита снова сделала пластическую операцию, в результате чего ее лицо окончательно потеряло всякое выражение. Она казалась удивленной, разочарованной, веселой и грустной – всем и ничем одновременно. После ухода любовника она из кожи вон лезла, чтобы сблизиться с сыном, но неизменно терпела поражение. Этот концерт она рассматривала как последний шанс.

Когда все кончилось, она поймала его у выхода:

– Борха...

– Жоан. Меня зовут Жоан Дольгут. Если ты не в курсе, – подчеркнул юноша, – у моего отца есть фамилия.

– Сынок...

– Извини, я должен идти.

– Прости меня.

– Прости себя сама, мама. Сначала прости себя сама.

– Ты играл великолепно.

– До свидания, мама.

Вернувшись на бульвар Колом, Аврора и Map нашли на полу конверт. Его кто-то просунул под дверь, пока они были на концерте. Аврора подняла его и прочла приложенную записку:

Дорогая Аврора,

Я глубоко сожалею, что так долго держал при себе то, что принадлежит Вам и только Вам. Надеюсь, когда-нибудь Вы сможете меня простить. Не надо меня ненавидеть, пожалуйста.

Ульяда

Аврора извлекла из конверта папку: это был отчет судмедэкспертов о вскрытии тела ее матери. Она прошла в гостиную и бессильно опустилась на диван. Map хотела сесть рядом, но Аврора попросила оставить ее одну.

Она вызвала в памяти образ матери и Жоана, распростертых на полу, и сердце болезненно сжалось. Несомненно, сейчас ей разбередят старые раны, которые ничем не лечатся.

Пытаясь унять дрожь в руках, она открыла папку, и на колени ей выпал моментальный снимок жениха и невесты, какими их обнаружили на кухне. Аврора долго рассматривала покойных – они казались мирно спящими. Безмятежность их лиц, румянец на щеках и улыбки словно бросали вызов смерти. Нежное объятие соединило их навсегда.

Первая страница пестрела обычными данными: дата проведения анализа, имя матери, пол, возраст... Каждая графа была тщательно заполнена на компьютере и не сообщала ничего нового. Дальше шли дата смерти, ее обстоятельства и видимые причины. Следом перечислялись по порядку признаки разложения, которые в данном случае оказались практически отрицательными: поразительным образом тело не претерпело почти никаких изменений с момента прекращения жизнедеятельности организма. Скрупулезное обследование подтверждало отсутствие шрамов и внутренних повреждений, а также подчеркивало яркий румянец – эту обманчивую иллюзию жизни, типичную для отравления газом.

На следующей странице ряд гистограмм, схем и рисунков наглядно и подробно иллюстрировал каждый этап внутриполостного обследования. Кое-что во фронтальном изображении мгновенно привлекло внимание Авроры. Под грудью, набросанной небрежными штрихами, огромное сердце целиком занимало грудную клетку, буквально расплющив легкие по внешнему контуру тела.

– Взгляни-ка на это, – сказал патологоанатом своему помощнику, вскрыв грудную полость.

– Боже ты мой! – вырвалось у молодого человека. – У нее же сердце в груди не помещалось! Как она вообще жила в таком состоянии?

Врач включил запись на магнитофоне и продолжил:

– При вскрытии грудной клетки обнаружена патологическая сердечная гипертрофия, практически полностью уничтожившая легкие.

Обследование шло своим чередом, но что-то непостижимое мерещилось врачу в этой старушке. Ее спокойное и счастливое лицо, ее влюбленная улыбка категорически противоречили тому, что находилось у нее внутри. С такой сердечной патологией непонятно, как ей удавалось дышать. Она давно должна была умереть от удушья.

Он перешел к анализу околосердечной сумки. Причиной диспропорции сердца, смещения и атрофии легких оказалось избыточное скопление серозной жидкости. Как только перикард был вскрыт, в помещении разлился насыщенный аромат.

Это еще что? Запах ошеломлял – тонкий, изысканный... Прозрачная серозная жидкость пахла... розами! Как будто в морге расцвел пышный розовый сад.

Весь персонал побросал свои дела и устремился к источнику неуместного благоухания. Откуда оно взялось? Аутопсия прервалась на несколько часов, потраченных на поиски объяснения загадочному феномену. Химический анализ показал, что на месте серозной жидкости находилась розовая вода. За всю историю больницы не случалось подобных казусов.

Помощник тщательно обыскал одежду покойной и вернулся со сложенным во много раз листом бумаги. Он был прикреплен английской булавкой на внутренней стороне корсета. В письме, адресованном Соледад Урданете, некий кардиолог теплым, но решительным тоном сообщал, что поделать ничего нельзя. Результаты компьютерной томографии подтвердили его подозрения. Обнаруженная патология находится на очень поздней стадии и лечению не поддается. В лучшем случае жить ей осталось несколько недель. Судя по дате, письмо было отправлено за две недели до самоубийства.

– Она умерла от любви, – сказал патанатом помощнику. – Жаль, что мы не можем написать этого в отчете.

Обливаясь слезами, Аврора читала письмо кардиолога. Теперь она понимала, почему мать ушла так... не попрощавшись. Теперь она все понимала.

Отделка нового дома подходила к завершению, и через две недели Андреу и Аврора планировали поселиться вместе. Квартиры на бульваре Колом и в Борне останутся семейным достоянием по горячей просьбе детей.

В доме Жоана Дольгута Борха мастерил воздушных змеев, в точности следуя инструкциям, найденным в дедушкиной серой тетрадке. Сегодня никто уже не делал змеев такими допотопными методами. Гостиная была завалена бумагой, болванками, инструментами, деревянными дощечками, лоскутами ткани и бутылочками клея.

Борха взял за образец маленькую модель из книги по искусству оригами и увеличил масштаб. Теперь, после многих дней труда, ошибок, исправлений и усовершенствований, из его рук выпорхнули две белые птицы с величественными крыльями.

Прогноз погоды обещал сильный ветер, сухой и теплый, а значит, вечер будет подходящий для полетов.

Закончив работу, он навел порядок в комнате и побежал в душ. Потом выглянул в окно. Несмотря на довольно поздний час, на улице стоял удушливый зной. Асфальт плавился под летним солнцем, небо пожаром охватывали багровые сполохи. Он оденется в белое.

Он вызвал такси – ожидание показалось ему вечностью – и попросил шофера доставить его к воротам кладбища Монжуик. На дорожках некрополя его встречали каменные ангелы, от которых веяло одиночеством. Сонное молчание могил вызывало в нем благоговейный трепет. Он впервые в жизни посещал кладбище, однако охватившее его чувство было скорее сродни глубокому уважению, нежели страху.

Сумеет ли он найти нужное место?

Почему он выбрал столь мрачную взлетную площадку?

Он подумал о ней. Чувствует ли она то же самое здесь?

Петляя между нишами и надгробными плитами, он поднял взгляд. Небо напоминало пылающую печь. Оранжевые языки пламени плясали в усталой лазури, окрашивая море в причудливые тона.

Какой парадокс! Утратив способность видеть, мертвые наслаждаются лучшими видами на Барселону. Мысленно повторяя указания отца, Борха добрался до вершины. Он пришел.

У могилы Жоана и Соледад его поджидала Map в белоснежном летнем платье. В этот день, по специальному заказу Андреу, черный мрамор был усыпан белыми розами.

Увидев, что Борха идет к ней с развевающимися за спиной хвостами змеев, она, раскинув руки, бросилась ему навстречу.

– Беги, – выдохнула она, указывая на небо. – Солнце садится...

Ветер трепал розы на могильном камне.

Море оделось молочно-синей дымкой.

– Готова?

Она кивнула. Перед двойным надгробием Борха и Map подбросили змеев вверх.

Две птицы поднимались, расправляя крылья.

Ветер требовал, и они подчинялись.

Веревки натянулись. Но под ногами детей лежали еще метры и метры – целая жизнь.

Небо, пылающее огнем, благосклонно поддерживало один на двоих полет.

Змеи взмыли ввысь.

Они приладили каждый на свою бечевку записочки с самым заветным желанием.

Послания поднимались... выше и выше...

...пока не слились с белыми птицами.

– Исполнятся, – сказал он ей.