Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Он решил оставшиеся два дня не покидать порта, чтобы ненароком не заблудиться в этом чужом, неприветливом мегаполисе.

Днем рыбный базар оглушал многоголосым шумом, глаза разбегались от обилия еды, о которой ему, Жоану, нечего было и мечтать. Со всех сторон его толкали рыбаки, перетаскивающие ящики с уловом. Сыпались кубики льда, обреченно шевелились моллюски, крупные рыбины бились в предсмертной агонии. Ближе к закату суета постепенно сходила на нет, рынок растворялся на глазах и окончательно исчезал, когда на берег опускался зябкий вечерний туман. Наступала тишина, пропитанная резким запахом протухших даров моря.

Две ночи юноша перебивался, завернувшись в старый плед, который заставил себя украсть, воспользовавшись невнимательностью рабочего, переправлявшего с места на место огромные деревянные ящики с пометкой «Не бросать!». Кофе и булочки чуть-чуть и совсем ненадолго смягчали протесты его исстрадавшегося желудка. Но по крайней мере он успел изучить передвижения грузчиков и матросов, крутившихся возле судна.

В среду на рассвете, дрожа от холода и голода, он спрятался в большой партии груза бытовых электроприборов фирмы «Вестингхаус». Колумбийский корабль вывозил из Америки разного рода домашнюю утварь на продажу, а заодно, чтобы не упускать лишней прибыли, прихватывал несколько неприхотливых пассажиров, готовых довольствоваться более чем скромными каютами.

Скрючившись и затаив дыхание, Жоан слушал, как приближаются и удаляются голоса грузчиков, снующих туда-сюда между упакованными холодильниками. Они проверяли все так тщательно, будто знали, что он тут прячется. (На самом-то деле они просто привыкли перестраховываться: мало ли, какие бури застигнут корабль в пути, так что все тюки и ящики должны быть как следует закреплены.)

В пути им предстояло провести десять долгих дней, но Жоан еще этого не знал. И как ему здесь выжить, он тоже не представлял. Корабль ничуть не походил на трансатлантический лайнер или что-либо подобное; это была старая, ржавая посудина, и плавало на ней с континента на континент барахло, не приносившее почти никакой выручки. Новоявленный «заяц» подозревал, что путешествие может закончиться для него смертельным исходом, но это его не пугало. Он чувствовал себя как никогда одиноким, брошенным на милость черной судьбы, ему казалось, что и в могиле хуже уже не будет. Шестнадцатилетний мальчишка, он словно постарел душой на целый век.

Весь день он не двигался с места, дожидаясь, пока неповоротливое судно отчалит и спокойно выйдет в открытое море. Руки и ноги затекли и настойчиво требовали хоть каких-то действий. Убедившись, что ему ничего не грозит, Жоан решил быстренько обследовать корабль, разузнать, где что находится. Повсюду толпились матросы, распевая вместе со старым граммофоном разухабистые фривольные песенки. Жоан никогда раньше не слышал этих мелодий. Взрывы хохота следовали один за другим, из кают-компании явственно несло алкоголем. Нужно было любой ценой раздобыть съестного. Рояль, потребность почти столь же насущная, был временно заперт в отсеке с прочими несбыточными желаниями, по крайней мере до тех пор, пока не удастся обеспечить себе элементарное физическое выживание.

Справившись с ненадежной дверью камбуза, он произвел ускоренную ревизию шкафов, в которых обнаружились консервы и немного фруктов, и до предела набил карманы. Его мучила совесть оттого, что приходится воровать, но выбора не было. Юноша вернулся в свое вынужденное заточение.

Сырость и крысы не способствовали обретению душевного равновесия, не говоря уже о навязчивой морской болезни. Пустой желудок норовил вывернуться наизнанку. В гнетущей полутьме потянулась бесконечная череда призраков: неуверенность и голод, Соледад в объятиях другого, Ниньо Сулай, пророчащий ему тяжкие испытания, отец, готовящий его побег, Пау Казальс, страдающий на чужбине, оставленные во Франции друзья, страх выдать себя лишним вздохом, будущее без будущего.

Чтобы не помутиться рассудком, он беседовал с тенями, аккуратно считал проходящие дни, как потерпевший кораблекрушение, делил свои скудные припасы на крошечные кусочки и глоточки, унимал трепыхающееся где-то у самого горла сердце, чтобы ненароком не выскочило наружу от волнения. Глубокой ночью выбирался на палубу посмотреть на звезды и глотнуть свежего воздуха. Голод оборачивался лютым зверем, грозил пожрать внутренности. Покончив с фруктами, Жоан пытался открыть похищенные жестянки, но без консервного ножа у него ничего не вышло. Еда под рукой, да попробуй съешь... Раз или два он возвращался на камбуз в надежде приспособить для своих целей какую-нибудь железку, но дверь неизменно оказывалась заперта на ключ.

Однажды ночью, когда они плыли по Мексиканскому заливу, карибский шторм обрушился на корабль. Драгоценное убежище Жоана с каждой встряской становилось все теснее. Ящики с холодильниками, хоть и привязанные, потихоньку смещались. Укромный уголок превратился в опасное место, где его в любой момент могло пришибить насмерть чем-нибудь тяжелым. Однако как ни боялся безбилетный пассажир, у него сложилось впечатление, что экипаж не особенно озабочен происходящим. На самом-то деле подобные штормы, типичные для здешнего климата, были матросам не в диковинку.

Качка продолжалась два дня, пугая Жоана призраками кораблекрушения и гибели, но затем море успокоилось и выглянуло солнце. Зона риска осталась позади, и ровная линия горизонта не предвещала никаких сюрпризов, кроме приятного, непривычного тепла. В тропиках корабельный трюм прогрелся, а вместе с ним и «заяц», забывшийся наконец блаженным сном после двух бессонных ночей.

Тем временем на капитанский мостик явился недовольный кок и учинил скандал. Из запасов продовольствия, которые у него были скрупулезно учтены, исчезли пять банок консервированного тунца, две – сардин и кое-какие фрукты. Кок, державший продукты под строжайшим надзором, безапелляционно заявил, что на корабле завелся вор. До Картахены им еще плыть три дня, и за этот срок его нужно изловить. Капитана перспектива облавы даже обрадовала – какое-никакое, а развлечение. По всей вероятности, с ними увязался «заяц», с которым можно будет вдоволь наиграться в кошки-мышки. Уж они доходчиво объяснят убогому странничку, чем чреваты такие вот выходки, а ступив на сушу, с «почестями» отошлют его обратно.

Капитан немедленно взял быка за рога: отобрал пару матросов и велел методично прочесать все судно от палубы до трюма, за исключением нескольких кают с американскими пассажирами. К ним экипаж проявлял относительное уважение.

– Иностранцам – все лучшее, пусть чувствуют себя как дома, черт бы их подрал! И да здравствует Колумбия! – орал капитан, раздавая направо и налево команды со своего мостика.

Отсутствие еды, постели и тепла сделало свое дело, и измученный Жоан, завернувшись с головой в краденый плед, впал в глубокое забытье. Ему снилась Соледад. Она смотрела на него и не узнавала. За ее спиной угрожающе маячил счастливый соперник – элегантный красавец, каких Жоан немало повидал в «Карлтоне». Он обнимал ее за плечи, нашептывая галантные глупости. Соледад окинула коленопреклоненного Жоана равнодушным взглядом и прошла мимо, нежно прижимаясь к жениху.

Внезапно чужая рука схватила его и затрясла что есть силы. Когда он наконец разлепил веки, то обнаружил, что в лицо ему светит фонариком жуткого вида чернокожий громила.

– Семь шкур спущу, сучонок, чтоб мне пусто было! Жратву, значит, воруем, да?! Ну погоди, увидит тебя капитан... Натурой за проезд заплатишь.

Жоан съежился в комок под оценивающим взглядом темных глаз с необычайно яркими белками.

– Чего вылупился? Очень я, по-твоему, черный, а? Так и скажешь: эта черная скотина меня трогала... Зато ты у нас ни дать ни взять херувимчик златокудрый! Зайчик-красавчик! Эх, не ждали б меня наверху, узнал бы ты у меня, что такое настоящий негр. Богом клянусь. – Он перекрестился и поцеловал кончики пальцев.

Послышались шаги.

– Гляди-ка, какой ангелочек тут прячется! Только крылышек не хватает... чтоб взлететь.

– Руки прочь от него, сволочь! Мой блондинчик. Или давай разыграем. – Негр достал монетку. – Орел или решка?

– Прошу вас... – выдавил из себя Жоан.

– Ишь, а он ведь и не гринго вовсе! А я уж настроился на лакомый кусочек...

– Простите, ради бога, что я без разрешения пробрался на ваш корабль. Не делайте мне ничего, пожалуйста... – умолял насмерть перепуганный Жоан.

– Выговор, поди ж ты, этакий благородный, – состроил жеманную гримасу темнокожий.

– Слушай, Черный, – поспешно перебил второй матрос. – Давай-ка лучше его к капитану сведем. А то учиним над ним чего-нибудь, а с нас потом и спросят – да за решетку!

– Ладно, ладно, цыпа. Смотри в штаны не наложи. – Негр схватил Жоана за руку и рывком поднял на ноги, добавив: – Прибереги дыхание, зайчик. Все, что хочешь сказать, скажешь главному.

Сегодня вечером хозяева поместья в Чапинеро давали ужин. На длинной белоснежной скатерти сверкали хрустальные бокалы и серебряные приборы. Бенхамин Урданета пригласил недавно назначенного посла Колумбии в Соединенных Штатах с женой и сыном, который заканчивал гимназию и готовился к поступлению в Гарвард, на юридический факультет. Мальчик Урданете очень нравился. Сразу видно – из приличной семьи, много лет занимающей почетное место на политическом Олимпе. Воплощение изысканности и достоинства. Каждое его замечание было весомым и метким. Быстрый ум дополняли начитанность и широкий кругозор. В восемнадцать лет юноша уже подавал надежды как будущий лидер и незаурядный оратор. Легко и непринужденно он сыпал цитатами великих, искусно смешивая жанры: от Ницше и Рембо к Тагору и Гёте через Уитмена и Авраама Линкольна. «Прекрасная партия для дочери, стоящей на пороге пятнадцатилетия», – размышлял Бенхамин, наблюдая за гостями и тешась радужными планами. Они составят отличную пару. Пять лет за границей – как раз достаточно времени, чтобы юноша возмужал, а дочка закончила образование. И, возможно, когда он вернется, торжественная помолвка – как была у самого Бенхамина с женой – поможет им узнать друг друга ближе. А там наступит и черед свадьбы на высшем уровне, в соборе Примада-де-Богота – почему бы и нет? Громкий звук отрыжки мгновенно вернул его с небес на землю.

Кто мог позволить себе подобную непристойность?!

За столом воцарилось ледяное молчание.

Его дочь вела себя так, будто в жизни не слыхала о приличных манерах. Она хлебала суп, как последняя деревенщина, наклонившись над тарелкой и издавая невыносимое хлюпанье. С каждой ложки несколько капель брызгали ей на платье. Гости многозначительно переглянулись и с брезгливыми лицами отложили приборы. Бенхамин схватил дочь за руку, выдернул из-за стола и на глазах у всех отвесил ей звонкую оплеуху. Посол с женой и сыном немедленно встали и направились к выходу, не желая и дальше наблюдать семейную сцену. За ними, сгорая от стыда и рассыпаясь в извинениях, бросилась Соледад Мальярино.

Соледад-младшая в слезах побежала в свою комнату и успела захлопнуть дверь перед носом почти догнавшей ее Пубенсы. Ключ дважды повернулся в замке. И никто ее отсюда не вытащит, ее добровольное заточение – навсегда. Если они хотят найти ей жениха, не спрашивая ее согласия, это дорого им обойдется.

– Соледад, открой сейчас же! – Разъяренный отец колотил в дверь.

– Лучше сдохнуть, – ответил упрямый голос дочери с другой стороны.

– По-хорошему говорю. Открывай сию секунду.

Подошедшая супруга пыталась утихомирить Бенхамина, но он только отмахнулся.

– Бесстыжая девчонка! Ты нас всех выставила на посмешище!

– Я тебя ненавижу.

– Не смей разговаривать с отцом в таком тоне. – Голос Бенхамина был страшен.

– Ты мне не отец больше. Мой отец мертв, слышишь?! – надрывно закричала Соледад. – Мертв!

– Не вынуждай меня на крайние меры, не то я тебя...

– Что ты меня? А? На что ты еще способен, дон Бенхамин Всемогущий?

Наконец Соледад Мальярино не выдержала и решительно вмешалась.

В течение пяти дней Соледад Урданета упорно сидела в своем убежище. Она забаррикадировала дверь комодом, креслами и всем, что хоть как-то годилось для этой цели, чтобы родственники не могли войти, даже если сломают замок. Но ничего не происходило. Бенхамин, насильно успокоенный женой, решил сбавить обороты, опасаясь окончательно потерять любовь дочери. Когда его болезненные приступы ярости сходили на нет, на смену им приходили опустошенность и бессилие. Посоветовавшись со знакомым психиатром, супруги договорились дать девочке время прийти в себя – судя по всему, она унаследовала бешеный темперамент отца. Рано или поздно все вернется на круги своя, хотя бы потому, что все устанут от этого абсурда. Бенхамин велел посадить бунтарку на хлеб и воду, но жена за его спиной поручила Висенте оставлять снаружи на подоконнике кульки с едой: галеты, суп, десерты, молоко. Сначала девочка к ним не притрагивалась, но со временем стала принимать передачи.

Пубенса, в свою очередь, подсовывала ей под дверь записочки, в которых рассказывала обо всем, что творилось в доме, но Соледад даже не давала себе труда их разворачивать: слишком сильна была обида на кузину, которая подвела ее в самом главном – лишила своей поддержки в борьбе за любовь.

На капитанском мостике Жоан Дольгут объяснялся с верховным командованием. Юноша решил честно рассказать свою историю в надежде вымолить прощение, но капитан, картахенец сомнительной репутации, давным-давно утративший способность к состраданию, мало чем отличался от железобетонной стены. Морской волк жил одним днем, не упускал случая подзаработать на провозе контрабанды во время заграничных рейсов и лично устанавливал законы на своем судне. Сам он нарушал эти законы как вздумается, но горе было тому, кто осмеливался последовать его примеру. Злосчастный нарушитель автоматически становился крысой, ничтожеством, негодяем, заслуживающим самого сурового наказания. Кроме того, подобные инциденты с «зайцами» высоко ценились, так как помогали отвлечь внимание властей. Вместо взяток за молчание капитан мог снабдить портовую полицию свеженькой жертвой, утолив таким образом их жажду самоутверждения без ущерба для своего кошелька.

В вечерних сумерках на горизонте показались изящные очертания Картахены. Крепостная стена пятнадцати километров длиной в золотом сиянии заходящего солнца, а за нею россыпь церковных куполов и древних монастырей – ни дать ни взять южноамериканская Венеция. Корабль уже подходил к берегу, а Жоан так и не смог убедить капитана в своей невиновности. Заметив, что земля приближается, тот наконец прикрикнул:

– Хватит! Пусть правосудие тобой занимается. Посмотрим, осудят тебя за воровство или за незаконное проникновение на корабль. И скажи спасибо, что я тебя не отдал вот этим. – Он указал на негра и матроса, доставивших Жоана из трюма. – Вот уж было бы наказание так наказание, ха!

– Еще не поздно, хозяин, – похотливо осклабился темнокожий.

– Брысь отсюда, негодники, – беззлобно рыкнул капитан на обоих. – А ты сиди тише воды, пока не позову. – И ушел за рацией, чтобы сообщить в порт о поимке особо зловредного безбилетника: пусть предупредят местные власти.

Онемевшего от страха Жоана спустили с корабля в наручниках. От шума и криков на причале голова шла кругом, рубашка липла к взмокшей спине, стыд сжигал заживо. Вот он прибыл в Колумбию, и никто и ничто не поможет ему добраться до Боготы. Эти люди вокруг говорят на его языке, но как же трудно их понимать! У них такое странное произношение, они тараторят со страшной скоростью да еще употребляют слова, каких он в жизни не слыхал.

Он так и стоял со скованными руками, пока капитан живописал сержанту полиции его неслыханные прегрешения, изображая своего «зайца» матерым преступником. Наконец сержант и двое его подчиненных затолкали арестанта в старую патрульную машину.

Один из полицейских сжалился над беззащитным парнишкой и попробовал завязать разговор:

– Ты откуда?

– Из Барселоны...

– Ух ты! А где это?

– В Каталонии...

– Что еще за Каталония?..

– Страна такая. В Испании.

– А, другое дело! Ура! Да здравствуют Испания!

Жоан воспользовался моментом, чтобы заявить о своей невиновности.

– Я ничего не сделал, клянусь. Все, что сказал капитан, – сплошная ложь. Я только пробрался на его корабль... тайком. Денег на билет не было.

– Это ты расскажешь тому, кто будет тебя допрашивать. Я только выполняю приказ, малыш.

Ночь Жоан провел в убогой камере, пропахшей мочой и плесенью, а наутро его вызвали на допрос. Выслушав его историю, полицейские решили поскорее от него избавиться: что взять с иностранца, совершившего незначительную кражу в открытом море, вне их юрисдикции? Было решено депортировать его с первым же кораблем, идущим в Марсель, – ближайший порт к тому месту, откуда он начал свое путешествие.

Уяснив свое положение, Жоан пришел к выводу, что надо бежать. Не для того он так долго странствовал, чтобы снова очутиться на корабле, так и не повидав Соледад, не узнав о ее чувствах. Пять суток он терзался горькими мыслями: наконец-то он, умирая от любви, достиг родины Соледад, но как теперь с ней встретиться?

Изнывая от адской жары, он подружился с тараканами и с соседом-заключенным, но убедить тюремщиков, что ему необходимо остаться в стране, не сумел. Сознание собственной беспомощности подрывало его дух. Все его жалкие пожитки остались в трюме «Ла Эроики», при нем был только пропускной документ, раздобытый некогда отцом, серая тетрадка да три доллара в кармане. Ими он пытался подкупить охранника, но добился только того, что деньги одним махом перекочевали из его руки в карман униформы.

– Далеко отсюда до Боготы? – спросил Жоан соседа.

– Прибежище расфранченных болванов... и холод собачий. Чего ты там забыл?

– Женщину.

– Так девки и здесь недурны – горячие... Особенно негритянки, от них грехом за версту несет... ну, сам понимаешь.

Жоан ничегошеньки не понимал.

Когда ранним утром за ним явились двое патрульных, они обнаружили узника на полу, смертельно бледного и дрожащего, во власти бреда и галлюцинаций надрывно зовущего отца. Учитывая его плачевное состояние, им ничего не оставалось, кроме как везти его в больницу. Признаки дизентерии и обезвоживания организма были налицо.

Его насильно подняли и почти волоком дотащили до помятого полицейского фургончика, служившего на старости лет своего рода «скорой помощью» для арестантов. Кузов был отделен от водительской кабины толстой решеткой, за которой больной ехал как животное для зоопарка. Жоана, не стоящего на ногах, конвоиры бросили на пол в кузове наедине с его горячкой, а сами сели вперед.

В сильнейшем раздражении они пересекали бедные пригороды, вдыхая затхлые морские испарения, особенно удушливые под палящим солнцем. Машина обгоняла осликов и конные экипажи, с трудом протиснулась – не без помощи визгливой сирены – через оживленный кондитерский рынок. Здесь им преградила путь импровизированная демонстрация пишущей братии, вытесненной кондитерами с насиженных мест, однако при виде полицейского фургона толпа моментально рассеялась. Наконец, обгоняя битком набитые автобусы, они добрались до госпиталя Санта-Клара, где тюремных пациентов ожидала зловонная и обшарпанная реанимационная палата.

Полицейские кое-как припарковали фургон, заглянули в кузов, убедились, что больной едва жив, и отправились искать санитаров с носилками – или хоть кого-нибудь, на чье попечение передать мальчишку. Но им попалась только невозмутимая регистраторша, занятая по уши: она красила ногти.

Пока его конвой сражался с больничной бюрократией, Жоан поспешил воскреснуть. Свою болезнь он разыграл, что было совсем нетрудно: голод и нервное истощение положительно сказались на его актерских способностях. Но, хотя он и вправду чувствовал себя прескверно, до потери сознания и галлюцинаций ему было еще далеко. Просто он решил сбежать во что бы то ни стало и не придумал ничего лучше, чем прикинуться больным. Это оказалось легче легкого. Еще с вечера он начал стонать и биться в судорогах и не прекращал концерт всю ночь, так что утром пришедшие застали весьма печальную картину.

Через приоткрытую дверцу кузова Жоан тихо выскользнул наружу, огляделся и, убедившись, что вокруг никого нет, что есть мочи задал стрекача. В равнодушной ко всему городской суете его скоро и след простыл. Он петлял по улицам несколько часов, пока не затерялся в каком-то нищем квартале. Приткнуться здесь было совершенно некуда, но одно Жоан знал точно: он не вернется в Европу, пока не увидит своими глазами, правду ли сказал ему Ниньо Сулай.

Смешавшись с толпой нищих, он наконец-то смог рассмотреть, пусть и издалека, огромную крепость, стоящую здесь четыре столетия и до сих пор не разъеденную морем, – форт Сан-Фелипе-де-Барахас. Величественная цитадель не походила ни на что, виденное им в прежней жизни.

Юноша отвел душу, сидя на берегу, глядя на море и слушая шум прибоя. Не обращая внимания на косые взгляды прохожих, он провел свой старый ритуал усмирения волн – и волны покорились. Он долго не уходил, наблюдая несколько отчужденно, словно со стороны, за собственными метаниями между отчаянием и желанием поесть – голод, похоже, стал его единственным верным спутником в этом путешествии.

Теперь ему в кои-то веки важно было подольше оставаться на одном месте, чтобы дать время своим преследователям: пусть махнут на него рукой, решив, что он потерян навсегда. В закоулках этого города черт ногу сломит, и ежели кому вздумается прятаться, то самые опытные сыщики нипочем его не найдут. Царящий вокруг хаос идеально соответствовал целям Жоана.

Поздним вечером, понадеявшись, что полиция уже сбилась с ног и закрыла его дело, он побрел по узким переулочкам меж глухих заборов, чтобы как-то определить свое местонахождение. Выглядел он весьма и весьма жалко, и участь бесприютного бродяги неотвратимо маячила на горизонте.

Для начала он искупался в море и выстирал одежду, которая благодаря немилосердной жаре высохла прямо на теле меньше чем за час. Обоняние помимо воли вывело его за пределы крепостных стен. Большая таверна под открытым небом источала умопомрачительные запахи горячей пищи. Жоан вспомнил свои навыки официанта, которые в этом грошовом заведении пригодились бы как корове седло. Но какой-то добрый самаритянин пожертвовал ему остатки окуня в кокосовом молоке, и он с жадностью проглотил подачку. Потом сотрапезник указал ему дорогу обратно в город.

Ничего другого не оставалось – нужно было вернуться в приличные районы и попробовать заночевать под каким-нибудь фонарем, чтобы хоть часок поспать спокойно. Здесь было опасно. С момента побега Жоан околачивался по самым запущенным трущобам – пора было выбираться на улицы посветлее и почище, чтобы не рисковать столкнуться с безжалостными типами вроде тех, что встретились Жоану в его злополучном плавании.

Он шел и шел под покровом ночи и вселенского одиночества, вслушиваясь в рокот волн, пока в темноте не проступил остроконечный силуэт Часовой башни. За стеной спал город. Жоан тенью скользнул в ворота, решив заночевать под притихшими сводами кондитерского рынка, на который он как раз вышел. И тут же наткнулся на кучу тряпья, явно служившую ложем какому-то бездомному.

Из темноты вынырнула рахитичная тень, представилась поэтом и предложила гостю закурить. Жоан вежливо отказался, и обрадованный собеседник провел его в лучший уголок посреди улицы Сантос-де-Пьедра вблизи собора. Там, на крыльце старого особняка, под звездным небом юный Дольгут провел свою первую ночь на свободе. Поэт нацарапал ему на клочке бумаге адрес места, где он декламирует свои рапсодии, которые, правда, никто не слушает. Туда новоиспеченный бродяга и отправился на следующее утро. Это оказалось нечто вроде постоялого двора, сохранившего дух минувшей эпохи. Завидев пианино у входа, Жоан так растрогался, будто нежданно встретил старого друга. Сердце хозяйки он завоевал без труда, а с ним и новое место работы. За несколько песо он вечер за вечером аккомпанировал нищему поэту, полубезумному отпрыску влиятельной аристократической семьи. Постепенно Жоан осознавал, что этот город живет памятью о прошлом, умершими реликвиями и мечтами, и даже начал подозревать, что не зря именно сюда его забросила судьба. Сама земля здесь источала вездесущую магию, напрочь отбивающую ощущение действительности. Соледад воплощала в себе квинтэссенцию, глубинную суть этих чар, оттого он и полюбил ее так беззаветно.

Накопив нужную сумму, Жоан изучил по потрепанной географической карте маршрут, который ему предстояло одолеть, чтобы найти возлюбленную. На грузовичке-развалюшке, скорчившись среди тюков с удобрениями, банановых гроздей и кудахчущих кур, он отправился в Барранкилью и через двенадцать часов немилосердной тряски, набив себе синяков и шишек на несколько лет вперед, добрался до порта. Река Магдалена степенно несла свои коричневые воды, пряча в глубине дремлющих кайманов. Теперь вопреки советам поэта – до сих пор они ехали вместе – он снова остался один и без крыши над головой. Ему предстояло купить билет на первое же судно, идущее в Пуэрто-Сальгар, а оттуда сесть на поезд в Боготу. Адрес Соледад он давно затвердил наизусть.

Дорога должна была занять пять дней, но из-за засухи путешествие затянулось. Целую неделю пароход проторчал на песчаной отмели, и Жоан Дольгут на собственном опыте убедился, как губительны для здоровья ядовитые испарения от трупов речных обитателей, а для ума – тишина и бездействие. К счастью, на палубе у него завязался разговор с молодым жизнерадостным студентом, который охотно поведал новому знакомому, что того ждет впереди. Богота, объяснил он, это южно-американские Афины, город, священный для каждого колумбийца, средоточие высшей мудрости. Тому, кто хочет чего-то в жизни добиться, туда прямая дорога. Одеждой и манерами студент напоминал начинающего писателя. Молодые люди сразу поладили и вскоре принялись скрашивать мертвые часы разнообразными творческими импровизациями. В кают-компании стояло пианино, что позволило Жоану на славу развлечь скучающих пассажиров. Его сонаты и печальные болеро пришлись по сердцу слушателям, и все, от жеманных вертопрахов до робких тихонь, кружились в танце под рыдающие мелодии. Затем, чтобы внести ноту повеселее, он стал играть кубинские песни, которым научился у Ниньо Сулая. И вынужденная задержка парохода превратилась в сплошной праздник.

По прибытии в Пуэрто-Сальгар Жоана снова охватил страх. Ужас перед неизвестным отзывался судорогами в желудке. Несмотря на полученные чаевые, его кошелек был не намного тяжелее, чем в тот день, когда он пробирался на борт «Ла Эроики».

Пассажиры, переодевшись, сходили на берег в застегнутых доверху темных пальто и фетровых шляпах, как те чопорные лондонцы, которых Жоан иногда видел зимой в Каннах. Только он сам остался, как был, в своем белом костюме «для особых случаев». Студент оторвал его от горьких размышлений:

– Переодеваться не собираешься? – Он удивленно кивнул на костюм.

– Не во что.

– В Боготе околеешь от холода. Держи. – Он протянул широкий шарф. – Это все, что я могу тебе отдать.

Жоан благодарно обернул теплую ткань вокруг шеи.

– И куда ты теперь? – продолжал расспросы приятель.

– Куда сердце поведет. Искать потерянную любовь.

– Она тебя ждет?

– Не уверен, что она вообще помнит о моем существовании. Вот и посмотрим... живой я еще или ходячий покойник.

Пока поезд карабкался по горным склонам, Жоан во всех подробностях рассказал новому другу о своих злоключениях и переживаниях. За окном пробегали унылые деревни в клубах белого тумана, обещающего зимний холод. Когда глазам открылся невероятный зеленый ковер саванны, история как раз подошла к концу, и Жоан сразу же узнал пейзаж, который так живо описывала ему Соледад. Прекрасную долину венчали белоснежные кипы облаков в лазурном воздухе. Богота оказалась воистину поднебесным городом, ибо на такую высоту ему еще не доводилось забираться даже в самых смелых мечтах.

На станции в лицо ему ударил ледяной ветер. Юноша уныло наблюдал, как расходятся пассажиры. Некоторые на прощание обнимались с попутчиками, и от этого на душе у него становилось еще тоскливей. Студента кто-то встречал на платформе, судя по всему – родственник. Новый друг простился с Жоаном, демонстрируя столичные манеры (которые сам не так давно изучил), а напоследок, уже таща прочь по перрону свой тяжелый чемодан, обернулся и крикнул:

– Если не знаешь, куда податься, иди в Лас-Крусес! Там, говорят, за пять сентаво можно получить постель. Жаль, не могу пригласить тебя к себе – сам живу в общежитии.

Но это Жоана не волновало. Не для того он пересек океан, чтобы заваливаться в постель. Адрес он помнил наизусть и спросил у какого-то щеголя, которому уличный чистильщик обуви драил ботинки, как добраться до места, называемого Чапинеро. Сердце его бешено колотилось, дышать становилось труднее, сомнения и неизвестность раздирали душу. Он все никак не мог поверить, что ступает по земле Боготы и скоро увидит Соледад.

Вдруг, ни с того ни с сего, город оделся в траур. Свинцовые грозовые тучи затянули небо. Прохожие в унисон, словно в привычном, слаженном танце, открыли зонтики, готовясь к одновременной атаке дождя и тумана. Улицу вмиг наводнили красные такси, к которым наперегонки ринулись пешеходы. Только нищие, застыв, как изваяния, бесстрастно взирали на всеобщую суматоху. Жоан успел продрогнуть до костей, пока добирался до трамвайной остановки.

Заплатив два сентаво за билет и уточнив дорогу у кондуктора, он смешался с пассажирами. Их косые взгляды красноречиво подтверждали вопиющую неуместность его летнего костюма. За окном куда-то торопились клерки, шумели продавцы лотерейных билетов, сигналили неповоротливые грузовики в плотном потоке транспорта – но Жоан, погруженный в свои размышления, ничего этого не видел. Очнулся он, только когда центр города остался позади и кондуктор сообщил ему, что они уже в Чапинеро.

Утопающие в зелени дома окружали высокие заборы, из-за которых доносился лай породистых собак. Жоан долго бродил среди изящных особняков, пока не отыскал нужный номер. Перед ярко-синим фасадом он остановился, потрясенно взирая на архитектурное великолепие... нет, не дома, настоящего дворца. Галерея дорических колонн, опоясывающая здание, напоминала о квартале Манга, который он успел осмотреть, гуляя по Картахене. Начищенная до блеска бронзовая табличка над парадным входом гласила: Moulin de Reves– «Мельница грез».

За кованой решеткой на целый квартал раскинулся пышный сад. Буйно цвели розы, наполняя воздух сладким ароматом. За ними, в глубине, возвышалась увитая плющом синяя ветряная мельница. Неподвижные лопасти настороженно застыли в безветренном воздухе.