Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– А я и в этом не преуспел. У меня у самого сын, и я совсем недавно начал пытаться его понять.

– Тебе следовало бы сперва научиться понимать самого себя. Если ты себя толком не знаешь, куда уж тут понимать других? И как им тебя понять, а? – Незаметно для себя она перешла на «ты».

– Ты права.

– Послушай! Твой отец и за последним пределом остался прекрасным человеком. Своей смертью он спас тебя – настоящего.

– Аврора, ты мне льешь бальзам на душу. Ты себе не представляешь, насколько мне стало легче от твоих слов. – Его рука вышла из повиновения, метнулась к пальцам Авроры, чуть коснулась... замерла. Аврора едва заметно вздрогнула. – Ты совершенно необыкновенное существо.

– Человеческое существо, только и всего. – Ее голос звучал совсем тихо, но в нем слышались новые, неожиданные нотки. Она не убрала руку. Легкий намек на касание настороженно застыл между ними.

Официант разлил вино по бокалам, хозяйка ресторана подошла с вопросом, что им подать на ужин. Оба заказали буйабес. Женщина собралась было удалиться, но Андреу задержал ее:

– Простите, вы мадам Тету?

– Совершенно верно. Здесь всегда была, есть и будет мадам Тету.

– Разрешите с вами побеседовать? Не сейчас, попозже...

– Когда пожелаете, месье. Пойду потороплю повара, иначе ваш буйабес к утру поспеет.

Разговор снова иссяк, и только история Жоана и Соледад тенью бродила вокруг столика, напоминая, зачем они приехали в Канны. Аврора решила, что пора перейти к делу.

– Мне подтвердили, что моя мать была в Каннах в 1939 году. Она месяц прожила в том отеле, где ты остановился. Как бы мне хотелось найти щелочку во времени и хоть глазком посмотреть на нее! Узнать, о чем она думала, куда ходила...

– И в кого влюбилась, – закончил за нее Андреу.

Ответом ему был удивленный взгляд Авроры.

Похоже, говорил этот взгляд, тебе известно куда больше, чем я думала. Она потихоньку убрала руку, не желая, чтобы он заметил ее дрожь. Его колдовские пальцы остались одиноко лежать на скатерти, но не дрогнули перед ее отступлением.

– Говорят, твоя мама была красавица. Светлый ангел, впервые сошедший на грешную землю, если дословно цитировать одного влюбленного пианиста. Мой отец любил ее до безумия.

– Откуда ты знаешь?

– Я тоже нашел кое-какие сведения о нем. Может, тебе приятно будет это слышать: первой и, как я подозреваю, единственной, любовью его жизни была Соледад Урданета.

– Они познакомились здесь? – встрепенулась Аврора.

– Здесь. И познакомились, и полюбили друг друга. Мне, честно говоря, даже кажется, что любили они еще до того, как встретились. Наверное, с настоящей любовью только так и бывает.

– Как – так? Сначала влюбиться, потом познакомиться?

– Сначала влюбиться, а потом... с головой броситься в море чувств, чем бы ни грозили последствия.

«Что ж. Может, это и есть любовь», – подумала Аврора. Еще одно определение. Какого до сих пор она не знала. Неодолимая сила, заставляющая забыть о приличиях и правилах, о месте и времени, обо всем, что происходит вокруг. Обо всем... По спине пробежали мурашки. Страх забился пойманной птицей. Она поспешила отвлечься.

– Итак, они полюбили друг друга...

– До полного самозабвения. Пьер Делуар готов поклясться в этом.

Вот она, причина той бьющей через край радости, которой светятся старые мамины фотографии в Каннах. Любовь, расцветшая пышным цветом. И какой-то неумолимый садовник вырезал ее под корень, отсюда и черная тень тоски, отметившая Соледад на весь остаток жизни. Все сходится. С похолодевших губ Авроры сорвалось сокровенное:

– И почему любовь нас так калечит?

– Возможно, потому что это истинное чудо, а чудеса не проходят даром. Но кто не любил, тот, считай, и не жил. Это тебе говорит человек, который до сегодняшнего дня не был знаком с подобными чувствами... – Мягкая тишина шепнула недосказанное. – Знаешь, кем был мой отец, когда они познакомились? Простым официантом в отеле.

– Но любовь подняла его над сословными различиями, – понимающе кивнула Аврора. – И что же случилось дальше?

– Разлука случилась. Две страны. Мир сошел с ума на пороге войны... Да откуда мне знать? В собранной мною мозаике еще полно пробелов. – Он взглянул в окно и добавил: – Что бы они сказали, если б увидели нас здесь?

– Они видят, не сомневайся. Я уверена, что сегодня они где-то рядом с нами...

Мадам Тету ненавязчиво готовила стол к трапезе. Не перебивая разговора, она поставила перед ними корзиночку с тончайшими ломтиками поджаренного хлеба, глиняную мисочку с соусом из толченого чеснока и оливкового масла, тарелку с оливками и копченостями.

Аврора продолжала:

– Раз уж они привели нас сюда...

– Мы должны были встретиться. Чувствуешь?

– Им нужно, чтобы мы восстановили их историю. А мы пока очень мало знаем.

– Ну почему же? Кое-что у меня есть: отец приехал во Францию благодаря дедушке, который отправил его за границу, чтобы спасти от гражданской войны.

– А что сталось с дедушкой?

– Они с отцом больше не виделись. Отец умер, так и не узнав, какая судьба постигла моего деда. Но я намерен это выяснить, просто времени пока не было, данные выплыли на свет совсем недавно. А твоя мама? Что она делала так далеко от родины?

– Она приехала в Канны с родителями, это был конечный пункт их увеселительного путешествия. Они вообще много ездили по свету. В детстве ее холили и лелеяли как принцессу. Месье Боннар нашел в архивах описание самого роскошного банкета за всю историю отеля – это было празднование маминого дня рождения.

– Там-то они и встретились. Мой отец был среди официантов, обслуживавших то вошедшее в историю отеля торжество. Об этом мне рассказал Пьер Делуар, чудесный старик, они с отцом были лучшими друзьями в те времена. Он еще говорил, что отец с юных лет сочинял музыку...

– Неудивительно, что мама потеряла голову, – улыбнулась Аврора.

– Итак: официант и принцесса. Безнадежно – тем более тогда...

– Пианист и чувствительная девочка, единственный ребенок в семье. Неизбежно – даже тогда.

– Твой дедушка, конечно, видел в нем нищего авантюриста.

– По словам директора, перед отъездом мама подхватила не то ветрянку, не то еще какую-то заразу и последние несколько дней просидела взаперти на строжайшем карантине. Отелем управлял дед месье Боннара, он оставил подробный рассказ об этом. Он заносил в блокнот все, что, по его мнению, заслуживало интереса, – хотел написать роман. Мечта у него была такая – стать писателем.

– У Жоана и Соледад тоже, наверное, была мечта... Выпьем за их любовь.

Они чокнулись и выпили за своих родителей. Подошла жизнерадостная мадам Тету, неся на подносе обжигающе горячий суп.

– Лучший буйабес в наших краях, – торжественно объявила она. – По рецепту моей прабабки. Она своей стряпней завоевала сердце будущего супруга, потомственного рыбака.

Налив понемногу в каждую тарелку, хозяйка поставила супницу на стол и, заметив, как притихли гости, тактично удалилась. Когда она отошла, Андреу тихо сказал:

– В своем отроческом дневнике отец несколько раз упоминает некую мадам Тету. Она была ему кем-то вроде ангела-хранителя, разрешала играть на рояле, который он обожал.

– Меня это не удивляет. Человек, влюбленный в фортепиано, не может без него жить.

– А влюбленный в женщину?

Андреу снова потянулся к ее руке, и на сей раз ладонь Авроры раскрылась навстречу его пальцам. В его глазах плескалось желание. Огонь, бежавший по его венам, по мосту соединенных рук перекинулся и на нее.

Огромная, нестерпимо яркая луна наклонялась все ближе. Из белой она стала охряной, превращая весеннюю ночь в фантасмагорический лунный день. Золотой свет заливал сидящую за столом пару, и море за окном играло расплавленным золотом.

– Мне что-то расхотелось есть, – сказал Андреу, глядя в окно. – Море меня зовет... Что скажешь?

Аврора не ответила. Она предчувствовала, что ночь будет длинной, куда длиннее ее черного платья. Со шлейфом из звезд... и комет, похожих на воздушных змеев...

Андреу незаметным движением положил на стол банкноту, достоинством значительно превышающую сумму счета, который они так и не попросили. Еще на щедрые чаевые хватит. Никто не видел, как они покинули ресторан.

На пляже они, поддавшись порыву, сбросили обувь. Они не знали, куда именно идут, просто шли, влекомые неведомой силой. Им необходимо было остаться наедине. Им хотелось задавать вопросы и впитывать ответы, но потребность слушать тишину оказалась сильнее.

В укромном местечке неподалеку от ресторана они наткнулись на деревянный столик и два стула, потрескавшиеся, покрытые отвердевшим мхом и, казалось, намертво вросшие в песок. Старинный памятник какому-то ужину вдвоем, затейливо украшенный гирляндами водорослей, кристалликами морской соли и окаменевшими моллюсками. Над ним сияние полуночи разливалось с особенной торжественностью, словно сама природа объявляла его священным.

Деревенские петухи нерешительно подали голоса, взывая к рассвету, до которого еще была вечность. Хором завыли обезумевшие собаки, чуя близость непознаваемого.

Залитые лунным золотом, мужчина и женщина на берегу казались мраморными статуями. Андреу положил руку на обнаженное плечо Авроры, и та вновь почувствовала огонь.

– Ты когда-нибудь видел подобное? – шепотом спросила она, не в силах оторвать взгляд от нерукотворного чуда.

– Никогда.

– Я же тебе говорила, что они здесь. Чувствуешь теперь? – Повернувшись к морю, она раскинула руки и закрыла глаза.

– Чувствую... что-то такое, чего никогда не чувствовал раньше.

Он стоял лицом к лицу с женщиной, подобных которой не встречал. Из лунного диска на две статуи у берега сыпалась сверкающая космическая пыль. Он и она. Мрамор, охваченный пламенем.

Медленно, нерешительно его пальцы обвели контур ее лица, словно опасаясь стереть его неосторожным жестом. Наклонившись, он чуть коснулся губами ее трепещущих век. Музыка тишины навязывала свой неторопливый ритм.

Он боялся нарушить эту гармонию, боялся, как бы его неистовая страсть не вырвалась на волю прежде времени, но руки более не подчинялись голосу рассудка. Пальцы сами собой заскользили по шелковой коже лебединой шеи – вниз, к краю декольте, обожгли лаской нежную округлость груди.

Аврора была не в силах пошевелиться, не в силах даже открыть глаза. Из-под осторожных пальцев над корсетом наслаждение волнами разбегалось по всему телу, достигая самых потаенных глубин. Они еще даже не целовались, а у нее уже кружилась голова. Остановить его она не могла. Несомненно, довольно было бы одного ее слова, движения или взгляда, чтобы он отступил, но ее желания вышли из повиновения – расправив крылья, они воспарили над тюрьмой здравого смысла. Счастье первого полета... прочее не имело значения.

Руки Андреу через тонкий шелк платья превращали ее тело во что-то иное. В палящее солнце под лунным светом полуночи. В живые, дышащие клавиши. В рояль. Несравненный пианист извлекал из него симфонии, равных которым не услышать на лучших концертах мира.

Ее губы жадно искали его рот и были встречены ликованием; смешивая дыхание, они стирали границы, узнавая – овладевали, подчиняли себе пространство, вытесняя ненужные слова, вкушая нектар и амброзию неизведанных сфер. Кто они? Андреу и Аврора или Соледад и Жоан? Одна страсть, одна нежность на все века – в одном поцелуе, в одном бесконечном мгновении.

Они целовались и целовались, до исступления, до крови на губах, и, стоило на миг прерваться, как ненасытная жажда вспыхивала с десятикратной силой, заставляя крепче сомкнуть объятия.

Только когда стихло небесное безумие и тьма окутала их прохладным покрывалом, неистовство сменилось тихой нежностью, и, молча прижавшись друг к другу, они встретили ночь. В окнах ресторана давно погас свет. Все вокруг было погружено в сон – все, кроме двоих на морском берегу.

По дороге в отель Андреу вел машину одной рукой, другой обнимая Аврору за плечи. Родители были где-то совсем рядом. Аврора просила высадить ее у пансиона, но он не находил в себе сил с ней расстаться. Ни на кого не глядя, в состоянии, близком к трансу, они пришли в «Карлтон» и поднялись в номер 601. Никто и ничто не могло их сейчас удержать. У двери Андреу снова поцеловал ее – на сей раз нежно и осторожно.

В этих самых апартаментах шестьдесят шесть лет тому назад ее мать слушала из окна игру Жоана Дольгута. Здесь она плакала и смеялась, мечтала, была счастлива и несчастна одновременно. Но Аврора этого не знала. Она забыла спросить директора, в каком номере останавливалась семья Урданета.

Стоило ей переступить порог, как на нее нахлынуло ощущение дежавю. Чем-то ей было знакомо это место, хотя в Канны она приехала впервые. Другая мебель, другая отделка, но расположение комнат почему-то оказалось намертво запечатлено в ее памяти. Она была здесь... и не была. Повинуясь внезапному наитию, она бросилась к окну, и до нее донеслись звуки старинного рояля.

– Слышишь? – спросила она Андреу.

Он слышал. Это была TristesseШопена, он сразу узнал мелодию, которую так часто играл отец.

– Откуда музыка? – вслух удивился он.

– Ты видишь где-нибудь свет? – Аврора напряженно вглядывалась в темноту за окном.

– Не вижу.

– Но это где-то совсем близко...

– Значит, мне не показалось? Ты тоже все еще слышишь?

– Какая красота! – Аврора закрыла глаза.

– Просто я иногда ее слышу, когда бываю один. Как будто внутри у меня играет.

Андреу подошел ближе, обнял ее. Аврора положила голову ему на грудь.

– Ты носишь музыку в душе. И она звучит грустно, как Tristesse[19]19
  Tristesse – грусть (фр.).


[Закрыть], – мягко сказала она. – Будь у нас сейчас рояль, я бы сочинила для тебя сонату и назвала ее «Радость».

– А если бы тыбыла роялем... – Взгляд Андреу молил и требовал. – Аврора...

Она опустила глаза. Внезапно ею овладел мучительный стыд. Она была не готова, и Андреу это понял.

– Позволь мне любить тебя... только глазами.

Она позволила.

Глаза заменили ему руки. Никогда прежде с ним не происходило подобного. В буйстве влажной тропической зелени растворялись покровы, скрывающие наготу. Он начал с самой глубины. Расстегивая крючки, разматывая драпировки, он обнажал ее душу, овладевал ею, отдавая взамен свою. Затем его взгляд погрузился в ее мысли, с благоговейным вниманием, без спешки изучая каждый изгиб, поворот, тайник, изгоняя страхи, побеждая женскую стыдливость, выпуская прекрасную пленницу – ее чистую, первозданную сущность. Его Аврора предстала перед ним как есть, живой, свободной, величественной. Да, только глазами. Он любил ее только глазами.

Аврора чувствовала, как зеленое пламя охватывает ее тело и душу. Его взгляд обжигал, освежал, порабощал, освобождал, ниспровергал, возносил... выше и выше... наполняя ее жизнью.

Свет ночника ранил.

Андреу потянулся к выключателю, и в комнате воцарился полумрак. Постель манила просторами любви.

Он медленно снял с нее платье, едва касаясь открывающейся кожи. Вся его страсть сосредоточилась в напряженных руках. Ему хотелось овладеть ею немедленно, по-настоящему, с древним неистовством зверя, сжать до хруста костей, поцелуями и ласками довести до исступления, обрушить на нее всю мощь своего желания, слиться в единое существо, не помня себя от наслаждения, заходиться стонами и криками на смятых простынях, пока не обрушится небо и... но рояль не умолкал. Рояль просил еще времени, требовал из хрупких, эфемерных минут и часов с любовью и тщанием слагать сонату, сонату для Авроры...

Они встретили рассвет, глядя друг на друга. Без единого прикосновения они занимались любовью ночь напролет, отдавая и забирая все без остатка, до полного растворения друг в друге... они занимались любовью.

Он впервые познал близость. Она – тоже.

На громадном трансатлантическом лайнере Жоан Дольгут чувствовал себя крошечным. Одиноким безумцем в погоне за несбыточной мечтой. В своей тесной каюте он каждую ночь считал оставшиеся деньги, понимая, что если немедленно что-то не предпримет, то по прибытии в Нью-Йорк окажется без гроша и не сможет продолжить путь, не сможет добраться до Колумбии.

Он пытался предложить свою кандидатуру на место второго помощника кока, который внезапно заболел. Но заверений друга Делуара, отрекомендовавшего его как отличного пекаря, оказалось недостаточно, чтобы заслужить к себе доверие. А других вакансий на корабле не было.

В третьем классе пассажиры дни напролет пили пиво, спертый, смрадный воздух вызывал тошноту, из кают доносилась вульгарная брань. Неумолчный гомон не позволял Жоану отвлечься на сочинение музыки. Но надежда вновь увидеть Соледад поддерживала в нем желание бороться. Несколько дней спустя, облаченный в свой единственный костюм «для особо торжественных случаев», он начал обследовать лайнер, свел знакомство с официантами, обслуживающими пассажиров первого класса, и, конечно, подружился с пианистом. Этот смуглый нелюдимый гаванец до некоторой степени ему покровительствовал и, главное, переносил его в иные миры своей невероятной игрой. Он плыл в Нью-Йорк с Мачито и его недавно созданным Афро-кубинским оркестром – к вящему удовольствию публики, которая, впрочем, представляла собой странное зрелище: эмигранты, путешествующие инкогнито, вперемешку с наивными туристами, пытающимися отгородиться от ужасов войны посредством балов и развлечений. В море, надеялись они, до них не доберется ни жизнь, ни смерть; этот огромный плавучий дом служил последним пристанищем многих иллюзий.

Пианист, известный в мире нового джаза как Ниньо Сулай, обладал исключительным талантом аранжировщика. Вечерами он безраздельно господствовал на «Либерти», опьяняя слушателей своей неподражаемой островной манерой исполнения. Жоан Дольгут, привыкший к классическим сонатам, с интересом и восхищением открывал для себя кубинскую музыку. Всю дорогу он, затаив дыхание, слушал невероятные рассказы Сулая о разгульных вечеринках на Бродвее, о танцевальных спектаклях в «Палладиуме» и клубе «Блен-Блен», окончательно вытеснивших американские биг-бэнды и свинг. Истории, которыми, поглощая ром стакан за стаканом, сыпал пианист, казались Жоану изощренным вымыслом, зато немного отвлекали от тревожных мыслей.

Лайнер, размеренно пожирающий пространство океана, нес в своем чреве всевозможные проявления человеческой натуры. На нем плыли разочарования и горести, расчлененные страны, воссоединенные или, наоборот, расколотые войной семьи, медовые месяцы, щедро разбавленные дегтем, разбитые мечты, улыбки и слезы. На нем не однажды путешествовала и Соледад; и, возможно, ее прелестные ножки порхали в танце на тех же палубных досках, на которых коротал вечера Жоан. Думала ли она о нем? Получила ли его прощальное послание? Хвост воздушного змея немым свидетелем болтался на флагштоке, но конверт... не стал ли он игрушкой капризного ветра?

Жоан ехал в страну своей возлюбленной, будучи не в состоянии предложить ей что-либо сверх истерзанного тоской сердца. Но, не дождавшись ни одного письма после ее отъезда, он не мог не отправиться за ней. Если бы она только написала, хоть раз! Тогда бы он, конечно, остался в Каннах и нипочем не нарушил обещания, данного Бенхамину Урданете, – не приближаться к его дочери, покуда не добьется достойного положения в обществе. Но блуждать в потемках неведения, терпеть ее молчание было выше его сил. Да еще эта проклятая война испортила все, что только можно. Но как же вышло, что ни одно письмо не дошло? Как ни крути, у него связаны руки. Он даже подумывал вернуться в Испанию, где, кажется, наступило относительное спокойствие, но не раньше, чем выяснит, какая судьба ждет его безоглядную любовь.

На корабле Жоан лишился сна, но ночные бдения скрашивал вожделенный рояль, к которому кубинец допускал его после полуночи при одном условии: играть только то, чему он сам научил юного приятеля. Ниньо не мешал лишний свободный час, чтобы залить ромом собственную боль. Жоану же было все равно, лишь бы играть... играть, чтобы забыть... играть, чтобы убить еще один день. Оба играли, выворачивая душу наизнанку: один – чтобы забыть любовь, оставленную в Гаване, другой – чтобы помнить, что его любовь где-то есть, где-то в городе, о котором он ничего не знает, но в котором сосредоточен для него весь мир, – в Боготе.

Соледад снова начала ходить во сне – приступы лунатизма, почти прекратившиеся после первого причастия, возобновились с удвоенной силой. В то время как Жоан плыл в Нью-Йорк, ее босые ножки безлунной ночью блуждали по мостовым квартала Чапинеро. По возвращении из Канн она не получила ни единой весточки от возлюбленного, даже после того, как, отбросив гордость и переступив усвоенный с детства принцип – первый шаг всегда должен делать мужчина, – тайком написала ему сама. Раз в три дня она посылала Висенту на почту с письмом, но ни одно не доходило по назначению, так как отец перехватывал их все без исключения.

Бесшумно открывала она замки и засовы, выскальзывала в морозную ночь и в одном халате бродила по городу, не разбирая дороги, с фотографией в руках. Лицо Жоана уже почти стерлось, так часто она покрывала его поцелуями и слезами. Как молитву, она твердила его имя, и не раз верная Висента ловила ее на улице и отводила в постель. Если бы не няня, не миновать бы Соледад гнева отца, который, узнав о ее ночных эскападах, непременно распорядился бы запирать ее на ночь в спальне.

Однажды Висента настигла воспитанницу на мосту, когда еще шаг, и та сорвалась бы в реку, другой раз застала за бессвязным разговором с женщиной, которая звала себя Маргаритой и в точности подражала знаменитой боготской сумасшедшей. Она носила красное платье, ленту в спутанных волосах и на каждом углу громогласно прославляла партию либералов.

Душевные муки и одиночество привели к тому, что Соледад окончательно замкнулась в себе. Ее, разумеется, заставляли регулярно выходить в свет, но общение с ней становилось все более затруднительным. Она едва отвечала на вопросы собеседников и казалась больше призраком, заплутавшим в коридорах безвременья, нежели юной женщиной на пороге жизни. Но, похоже, никто не догадывался о глубине ее горя, даже Пубенса, которая предпочитала прятаться от невеселой действительности, погрузившись в чтение любовных романов. В душе она винила себя за все происходящее с кузиной, но страх угодить в монастырь сковывал ее волю.

В последнее время за семейными обедами и ужинами Бенхамин Урданета – единственный, кто говорил за едой, – настойчиво возвращался к одному и тому же вопросу: пора устраивать приемы в узком кругу, приглашать близких – и наиболее влиятельных – друзей с сыновьями. Пора заняться выбором подходящей партии для дочери. Он обращался исключительно к супруге, как будто за столом никого больше не было, и та робко кивала, не смея возражать. Соледад молча слушала, подавляя яростное желание швырнуть тарелку ему в лицо и убежать в свою комнату. Лишь тяжелые слезинки медленно капали в суп.

Ей неустанно твердили, что ее не вполне вменяемое состояние свойственно ранимой юности, что превращение девочки в женщину влечет за собой временную утрату здравого смысла. Пока она не знает жизни, но рано или поздно придет понимание и зрелая мудрость, коей у них, родителей, в силу возраста предостаточно.

Восемнадцать дней бесконечного моря, музыки и разговоров от нечего делать. В последнюю ночь Жоан Дольгут стал расспрашивать Ниньо Сулая, пианиста и товарища по бессоннице, о его путешествиях.

– Ты первый раз плывешь на этом корабле?

– Уже несколько лет «Либерти» мне почти как дом, сынок.

– Ты, наверное, многое повидал, да?

– Гм... Знал бы ты, какие тайны хранит этот лайнер. Не хуже тех, что покоятся на дне морском.

– А ты запоминаешь лица пассажиров?

– Среди людей немало безликих, мой мальчик. Эх! – Он залпом осушил стакан рома. – Но есть и лица, которые постоянно чудятся тебе в толпе. И никуда от этого не денешься. Как лицо моей голубки, оставшейся на Кубе... все никак не могу ее забыть.

– Если я тебе покажу фотографию, сможешь сказать, видел ли ты когда-нибудь это лицо?

– Если она недурна собой, безусловно. Ниньо Сулай не из тех, кто забывает хорошеньких женщин. – Он снова наполнил свой стакан.

Жоан вытащил из кармана свою фотографию с Соледад и протянул Сулаю. Пианист, задумавшись, долго молчал.

– Это твоя невеста? Эх, мальчик мой. Не хотел бы я говорить тебе того, что должен сказать.

– Вы плыли одним рейсом? Ты ее помнишь?

– Так и стоит перед глазами. Она танцевала, не касаясь пола, словно летала. Зрители все ладони себе отбили, аплодируя.

– Она выглядела счастливой?

– Просто сияла... точнее, они сияли. Она была не одна.

– Ее сопровождали родители. И кузина, – подхватил Жоан.

– Она танцевала с кавалером, высоким, статным красавчиком, из таких, знаешь, у которых блестящее будущее на лбу написано.

Изрядно выпивший пианист ошибался. Лицо Соледад слилось в его замутненном сознании с образом другой девушки, путешествовавшей с женихом в сопровождении своей и его семьи. Но душу Жоана захлестнула черная волна сомнений.

– Ты уверен?

– Что ж я, врать тебе стану? Мне очень жаль. – Сулай плеснул рому ему в стакан. – На, выпей. Потому-то от женщин столько хлопот, что никогда не знаешь...

– Но она не такая!

– Это кредо всякого, кто влюблен. Пока не происходит... то, что происходит.

Только сейчас Жоан в полной мере познал ревность – ядовитая змея зашевелилась в его душе. Он подозревал, что за долгим молчанием Соледад кроется неладное, но в голове не укладывалось, что она могла изменить так быстро, на обратном пути, едва отзвучала прощальная соната и воздушный змей закончил свой полет.

– Не может быть, это не она, – упорствовал Жоан, снова протягивая снимок. – Приглядись получше.

– Она, сынок, она самая. Это личико мне накрепко врезалось в память.

Совершенно раздавленный, юноша погрузился в тягостное молчание. Пианист пришел ему на помощь.

– Полно грустить, сынок. Ром и пианино, вот что нам нужно! Да здравствует опьянение музыкой! Садись играй. Выплесни злость, не жалея клавиш.

Но Жоан предпочел ром и пил, пока не рухнул на пол без сознания. Он впервые в жизни пробовал алкоголь. Огненная вода в конце концов притупила все чувства. Он плакал – об отце, о матери, о маленькой воздушной фее, которую потерял. Одиночество поглотило его без остатка. Ниньо Сулай был ничуть не трезвее; оба скорбели о несбывшейся любви.

На заре Жоан проснулся. Он не мог определить, что болит сильнее – душа или голова. Корабль приближался к Нью-Йорку. Разбудил его пронзительный вопль:

– Эй, смотрите! Статуя Свободы!!! Мы в Америке! Статуя Свободы! Смотрите все!!!

Ниньо Сулай подскочил как ошпаренный:

– Беги, малыш. Приплыли.

Жоан поднялся на палубу полюбоваться впечатляющим зрелищем. В предрассветном тумане их приветствовала высокая женщина, поднявшая к небу факел. Вдали вырисовывалась чужая жизнь. Облаками стелился дым фабричных труб. Гордо возвышались небоскребы. Верхушка Эмпайр-стейт-билдинга пронзала небеса. Это было чудесно. Ни на что не похоже. Для многих пассажиров путь оканчивался здесь. Нью-Йорк олицетворял свободу и избавление от безумной войны, уничтожающей все живое. На лайнере было полно евреев, интеллектуалов – беженцев, которые в последнем отчаянном порыве бросили все свое имущество, кроме чувства собственного достоинства, чтобы создать себя заново на новом берегу. Главная ценность – жизнь – осталась при них.

Крики и рукоплескания вернули его к действительности. Город пугал Жоана одним своим видом. Содержимого его карманов не хватит ни на то, чтобы ехать дальше, ни на то, чтобы остаться.

С корабля он сошел не помня себя от волнения. В горле стоял ком. Ниньо Сулай поджидал его возле сходен.

– И куда ты теперь?

– В Колумбию.

– Пойдем со мной, осмотришься денек-другой, покажу тебе, сколько интересного тут творится.

– Денег нет. Да и не хочется.

– Не можешь же ты остаться вот так...

– А я и не останусь, я уеду. Ничего у меня нет, и ждать мне нечего.

– Все когда-нибудь проходит.

– И это говоришь мне ты? Думаешь, я не знаю, что ты все еще сохнешь по своей кубинке?

– Порой любовь убивает, мой юный друг. Меня вот эта прикончила. Но у меня есть музыка, и уж ее-то никто не отнимет. И у тебя тоже есть что-то, что принадлежит только тебе, не забывай об этом.

Они крепко обнялись на прощание. Прежде чем уйти, пианист всучил ему несколько долларов и номер телефона:

– На случай, если все же решишь задержаться.

Оставшись в порту один на один со своим скудным багажом и неизбывной тоской, Жоан смотрел, как растекается по улицам толпа пассажиров. Люди уходили в неведомый мир, говорящий на чужом языке.

Потом он долго бродил среди рыбацких лодок, тюков и подъемных кранов, пытаясь составить план действий, который хоть сколько-нибудь приблизил бы его к цели. К нему то и дело обращались, но он не понимал ни слова. Одни вроде бы втолковывали, чтобы он отсюда убирался, другие, кажется, предлагали помощь. Голова у него раскалывалась после ночной попойки, горло пересохло, а желудок свело от голода. Убавив на пару центов свои и так убогие денежные запасы, он мелкими глотками выпил стакан черного кофе, заметно разбавленного водой, и сжевал кусок черствого хлеба. Неизбежная нищета подступала все ближе.

Разыскав билетную кассу, он спросил по-испански, как ему отсюда добраться до Колумбии. Из всей его речи кассир с трудом понял только слово «Колумбия», которое он повторил как «Коламбия», и тогда Жоан решил написать, что ему нужно, на обрывке бумаги.

– Ah! Columbia! South America. Wednesday at 6.00 o'clock. La Heroica.

Жоан ничего не понял. Служащий знаками велел ему подождать.

– Wait a minute, wait a minute, boy.

Вернулся он в сопровождении женщины, чьи черты выдавали латинское происхождение.

– Что тебе, мальчик?

Наконец-то хоть кто-то, говорящий на его языке!

– Сеньора, мне надо попасть в Колумбию.

Женщина выслушала кассира, повторившего то же, что он говорил Жоану, и объяснила:

– В среду, в шесть утра, в Колумбию отплывает судно, называется «Ла Эроика».

– Сколько стоит билет? Самый дешевый, будьте любезны.

Сверившись со списком, они назвали ему цену.

Жоан знал, что ему не хватит. Не говоря уж о том, что придется как-то прожить здесь два дня – еще только понедельник. Холодное апрельское утро понедельника.

– Большое спасибо. Я вернусь позже, схожу за деньгами.

Женщина и кассир переглянулись. Они понимали, что он не вернется, но в Нью-Йорке такое никому не в новинку. Город полон бесприютных бродяг, людей, не имеющих ни крова, ни работы, пасынков удачи, а с тех пор, как началась война в Европе, еще и голодных эмигрантов, упорно стремящихся построить себе новое будущее.

Жоан вернулся на улицу. Теперь ему ничего не оставалось, кроме как отыскать корабль «Ла Эроика». Никогда он не думал, что будет вынужден путешествовать зайцем, хотя и слышал множество историй о безбилетных пассажирах, которые скрывались меж тюков и товаров, иногда даже заворачивались в упаковочные материалы и тряслись в загаженных трюмах на самой гнилой репутации суденышках, лишь бы очутиться в желанном порту. Он спрячется, и будь что будет. Рассказ Ниньо Сулая поверг его в глубочайшее уныние, и тем не менее сейчас, как никогда, он стремился к цели. Если уж измена, то он должен убедиться в ней собственными глазами.