Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

По старинным картам детектив восстановил прежний план района и пришел к выводу, что он почти не отличался от современного. Труд предстоял тяжелый, но не сказать чтобы непосильный. В каком-то из этих домов должны жить потомки погибших в бойне. Не может человек испариться с лица земли как дым – по крайней мере, если его ищет детектив Гомес. Правда, война усложнила задачу до предела.

Он взял себе помощника и поручил ему обходить с расспросами дом за домом, а сам уехал в Леон, в местечко Приаранса-дель-Бьерсо, где проводились раскопки и эксгумация первой братской могилы гражданской войны. Наверняка вся страна ими усеяна, и Каталония – не исключение. Местные муниципальные власти помогли детективу связаться с бригадой, занятой на раскопках, и он следовал за ней по пятам, дабы убедиться, что никому не попался предмет его поисков.

После пространных бесед с родственниками четырнадцати погибших, извлеченных бригадой, Гомес начал чувствовать чужую боль как свою. Антропологи, археологи и эксперты судебной медицины тоже немало способствовали расширению его кругозора.

Через два дня поиски привели его в Андалузию, где группа генетиков из Гранадского университета рассказала ему о новейших методах судебной медицины, связанных с анализом ДНК.

Вернулся Гомес с целым ворохом смутных гипотез и одним твердым намерением – стребовать с Андреу огромную кучу денег. То, что он собирался предпринять, похоже, станет самым сложным делом в его карьере...

Барселона еще не оправилась от последствий воздушных налетов. После тягот обратного пути в Европу, на протяжении которого с ним обращались как с собакой, Жоан Дольгут, одинокий и униженный, принес осколки разбитой любви на руины родного города.

По тротуарам с трудом передвигались жертвы войны. Искалеченные люди ковыляли на деревянных протезах, пытаясь не замечать свои страшные увечья. В буквальном смысле разрезанные пополам, спрятав культи в кожаные мешочки, они заново учились ходить по улицам, где совсем недавно гибли их товарищи. Дети, напрочь лишенные детской беззаботности, плелись в будущее на костылях. Тысячи безруких, хромых, слепых, глухих и немых молили о милостыне уцелевших, которым точно так же, как и этим убогим, было негде преклонить голову.

Из домов доносились сдавленные крики боли, двери со сбитыми замками едва прикрывали пустоту очагов, ослепшие окна безжизненно глядели в никуда. Стены, испещренные следами пуль, тихо крошились на серый асфальт. Свидетели пережитого кошмара, повсюду валялись кирпичи, некогда составлявшие жилища, где люди радовались, ссорились, ужинали и отдыхали после тяжелого рабочего дня. Что дурного сделал его город, чтобы заслужить столько ненависти? Его квартал... Что стало с его Барселонетой? А его дом? Уж не ошибся ли он улицей? Где его дом? Где отец???

Жоан Дольгут бродил и бродил кругами. Там, где раньше стоял их дом, громоздились горы черных обломков, как будто здание выжгли направленным огнем. Прохожие даже не оборачивались, под грузом собственных лишений равнодушные к чужой беде.

Что случилось с людьми, почему они смотрят и не видят? Разве они не замечают, что сделали с его домом? И где его язык? С каких пор здесь говорят на кастильском? Почему на него косятся с такой неприязнью? Или это страх?

В глазах горожан поселился вечный траур. Даже когда они смеялись, невидимые слезы застилали их лица.

Его Барселона была вся пропитана безграничной скорбью. И мальчишка, потерявший все, даже, кажется, самого себя, не знал, куда податься со своим отчаянием. Гонимый жгучей болью, он бежал, не разбирая направления, пока не очутился на старом волнорезе. Вот единственный мостик, связывающий его с прошлым. И, изливая горе в морскую даль, он закричал что было сил:

– Папаааа!!! За чтоооо?! За что?!!!

Мягкий шелест волн отвечал соленым молчанием.

Жоан скорчился на самом краю волнореза. Один шаг отделял его от последнего предела. Час за часом он лелеял мысль: как хорошо будет погрузиться во тьму безотказной пучины. Исчезнуть, как исчезло все... И вечный покой.

Зачем ему жить? Он потерял отца и самое прекрасное, что у него было, – маленькую воздушную фею. Ни матери, ни братьев, ни дяди, ни тети, ни бабки с дедом – он давно уже шел своим путем в одиночку. Никто его не ждал, и он научился ни от кого ничего не ждать. Ни пищи, ни крова над головой. Все его имущество составлял голод, уже ставший привычным, почти безболезненным, да серая тетрадка, а еще республиканский пропуск и костюм для особых случаев, пришедший в такое же негодное состояние, как и он сам.

Нет, жить ему незачем. Без любви он лишь механизм на холостом ходу, пустая скорлупа...

Там, куда он отправится, не понадобится ничего, даже пропуск, заботливо врученный отцом на вокзале 31 июля четыре долгих года назад. Он погрузится в текучее ничто. В небытие без снов.

На изменчивой поверхности моря колыхались силуэты дорогих людей. Волны манили белыми гребешками. Жоан встал, раскинув руки как крылья. Он уйдет и заберет с собой нерожденные сонаты, спящие в кончиках его пальцев.

Он уже готов был сделать последний шаг, как вдруг вечерний ветер донес до него нежные звуки Tristesse. Старая повозка, запряженная лошадьми, везла пианино в сторону Виа Лайетана. Какой-то человек играл на нем, целиком уйдя в Шопена и не обращая внимания на глазеющих прохожих.

И эти скорбные звуки вернули Жоану волю к жизни. Нет, он не один – музыка не предаст его, не покинет. Он снова начнет играть, чтобы не меркла память о Соледад, играть во исполнение обета, данного между поцелуями на пляже.

И пока он играет, Соледад будет с ним.

Юноша ушел с волнореза, оставив на нем все мысли о смерти. Не хлебом единым жив человек... пока на свете есть рояль.

Вернувшись в Барселонету, он принялся искать знакомые лица, но встречные отворачивались и в разговоры не вступали. Он уже собрался покинуть квартал, когда его позвали приглушенным шепотом:

– Эй... Жоан!

Он огляделся. Голос доносился из-за приоткрытой двери.

– Ты мальчик Дольгута, верно?

Жоан кивнул.

– Если пропуск, что дал отец, при тебе, избавься от него. По нынешним временам проку от него никакого, а хлопот не оберешься. Да, и не говори по-каталонски, иначе нарвешься на неприятности. Иди, сынок. Больше мне сказать нечего.

– А мой отец? Где он?

– Пропал без вести, как и многие другие. Хотел бы я помочь тебе, но у самого в кармане одна дыра. Давай уноси ноги отсюда.

Дверь захлопнулась. Жоан снова остался один на один с тишиной и лихорадочными размышлениями.

Пропал без вести. Что это означает? «Пропавший без вести» – это то же самое, что «мертвый», или нет? Испарившийся человек? Или несуществующий? Позже он узнал, что «пропавший без вести» – самое ходовое понятие послевоенного лексикона.

Он шел долго, устал до смерти, и вдруг его осенило: надо пойти по гостиницам, может, кому понадобится прислужник для черной работы. Учитывая, что французским он владеет превосходно, кастильским и того лучше, глядишь и возьмут официантом. Если повезет.

Тут в витрине шляпного магазина мелькнуло его отражение, и Жоан испугался собственного вида. Никто не захочет иметь дело с таким оборванцем. Он направился в школу, где учился ребенком, и спросил того священника, который некогда поощрял его увлечение фортепиано. Оказалось, священник тоже пропал без вести. Ему дали кое-какой одежды и велели убираться поскорее.

Две недели спустя Жоан Дольгут прислуживал в заурядном ресторанчике неподалеку от порта, получая в качестве оплаты еду и постель. Немного придя в себя, он с началом осенних дождей решил испытать удачу... и удача ему улыбнулась. На проспекте Хосе Антонио Примо де Ривера он нашел свое место. Приятная внешность и навыки, приобретенные в «Карлтоне», помогли ему получить работу в лучшем отеле Барселоны – в «Рице». Он снова стал официантом в роскошной гостинице, но не совсем таким, как раньше. Жоан сторонился общения с кем бы то ни было, жизнерадостность и оптимизм наивного мальчишки испарились, на смену им пришла грусть, больше свойственная людям пожилым, которая и осталась с ним до конца жизни. Разбитые грезы отучили его с надеждой смотреть в будущее.

Республиканский пропуск лежал в потайном уголке вместе с реликвией краткой юности – серой тетрадкой, хранящей историю любви. Жоану Дольгуту судьба преждевременно выдала аттестат зрелости.

И Соледад Урданета в Боготе изменилась до неузнаваемости. Отрочество пролетело, едва задев ее крылом. Ее сердце состарилось вмиг, на всю жизнь искалеченное несбывшейся любовью. Она так и не узнала, как близко был ее пианист и на какие уловки пошел отец, чтобы выдворить его из страны. Дни бежали один за другим, как страницы книги, которую листают, не вчитываясь. Родители воспринимали ее замкнутость как долгожданное взросление: наконец-то в семье Урданета Мальярино воцарился мир. На самом же деле Соледад просто решила максимально ограничить свое взаимодействие с окружающими. Все, включая Жоана, наказали ее самой страшной пыткой: оставили в живых. Она не сумела его возненавидеть, даже уверившись, что никогда не получит ответа на свои письма.

Когда изображение на снимке окончательно стерлось от поцелуев, она отнесла в проявку один из негативов, принесенных воздушным змеем Жоана на покидающий Канны корабль. Эту фотографию Соледад никогда не целовала, чтобы не портить, только смотрела на нее подолгу. Дорогую реликвию она хранила вместе с ржавым проволочным колечком, платьем, которое было на ней в день первого поцелуя в Каннах, куском коры с вырезанными инициалами в сердечке и собственной косой, отрезанной как дань памяти погибшему счастью. (Родители усмотрели в ее желании постричься всего лишь следование законам моды.) Сокровища ее лежали спрятанные в шкафу, и все постепенно забыли о каннском «инциденте». Все, кроме Соледад.

Девушка целиком посвятила себя пению, и «Аве Марию» в ее исполнении стали называть чудом певческого искусства. Она неизменно распугивала ухажеров, которых подбирал ей Бенхамин. Отец даже заподозрил ее в намерении уйти в монастырь, что никак не вязалось с его планами удачно пристроить дочь замуж и спокойно дожидаться момента, когда можно будет передать внуку по наследству свое дело и немалое состояние.

О летних путешествиях даже разговоров больше не заводили. Было принято негласное решение с ними покончить. Во-первых, следовало избегать повторения каннской истории, во-вторых, мировая война отнюдь не способствовала увеселительным поездкам. Теперь семья проводила каникулы в поместьях, рассыпанных по всему департаменту Кундинамарка.

В восемнадцать лет Соледад Урданета благодаря своей загадочной красоте – фарфоровому совершенству черт, оттененному неизменной печалью, – была избрана королевой красоты среди студентов. Бенхамин Урданета позаботился о том, чтобы все светское общество Боготы явилось чествовать его дочь. Пышная церемония коронации проводилась в Театре Колумба, специально арендованном для торжества. Звуки оркестра, длинные платья и драгоценности, приветствия и аплодисменты – местная аристократия почитала себя хранительницей лондонских традиций. Соледад держалась поистине Снежной королевой, не присоединяясь к взрывам смеха, демонстрируя фотографам свою самую прекрасную ледяную улыбку и раздавая автографы млеющим от восхищения поклонникам. Бенхамин любого из них готов был принять в качестве будущего зятя – все эти юноши принадлежали к старейшим знатным родам столицы.

Но Соледад никто не нравился. Зато ее благочестие росло на глазах. Покончив с королевскими обязанностями, она целиком сосредоточилась на церковном пении. Одного Господа желала она славить своим несравненным голосом и вскоре превратилась в самое знаменитое сопрано кафедрального собора.

Месса стала чем-то вроде изысканного воскресного концерта, и церковь переполняли прихожане – в основном молодые люди, околдованные певицей. У иных от одного ее вида случались приступы слез и обмороки. Зависть и ревность старых дев и замужних дам не знали границ: в лице Соледад они обзавелись непобедимой соперницей. Из-за ее постоянных отказов некоторые мужчины начинали крепко пить. Свет единодушно решил, что за всю свою историю Богота не порождала более капризной красавицы.

Урданете не хотелось отпускать дочь за границу, но когда она достигла совершеннолетия – двадцати одного года – он все же сдался. Соледад недолго оставалось до статуса старой девы, и ее отцу отнюдь не улыбалась перспектива сделаться предметом насмешек всего города. Кроме того, война кончилась, Париж вернул себе звание столицы мира, и в рафинированных семьях Боготы снова вошло в моду отправлять своих отпрысков путешествовать по Европе. Родители обсуждали их маршруты и приключения за чаепитиями, игрой в бридж, гольф или поло.

1946 год, проведенный во Франции, стал для Соледад годом тоски и воспоминаний. В каждом встречном ей чудился Жоан. Хотя она и жила у монахинь, избегая таким образом навязчивых поклонников, навсегда похоронить себя заживо в монастыре ей недоставало мужества.

В пении она достигла вершины мастерства, усердно посещая занятия в Сорбонне. Девушка ни с кем не общалась, хотя желающих завязать знакомство находилось множество. Приступы лунатизма иногда повторялись и здесь, но каким-то чудом не привели к неприятностям. Иной раз она просыпалась среди ночи на набережной Сены в безмолвной компании таких же бродяг не от мира сего, которые искали во тьме угасший в их жизни свет. Сердце было ей единственным верным спутником; оно, хотя и продолжало изнывать от любви, уже не болело.

Отец с матерью писали и звонили каждую неделю, Соледад отвечала вежливо и холодно, пряча истинные чувства за избитыми формальностями. Ее письма были регулярны, но монотонны; они отличались друг от друга лишь датой да замечаниями о погоде, меняющимися вместе с временами года.

Когда родители попросили ее вернуться, Соледад не удивилась. С невозмутимым спокойствием она согласилась: видно, такова ее судьба. Она вернется туда, откуда приехала, – в свою золотую клетку.

Но у Бенхамина Урданеты были на нее совершенно иные планы... впрочем, и она не говорила родителям всей правды. Прежде чем уехать в Боготу, она намеревалась посетить Барселону.

Тем временем в отеле «Риц» Жоан Дольгут сделался любимчиком ценителей фортепианной музыки. Пять долгих лет он проработал официантом, но однажды, когда он играл на рояле, уверенный, что вокруг ни души, его случайно подслушал директор. С тех пор ему поручили заменять пианиста, если тот брал выходной, а потом старого и вовсе уволили, назначив Жоана на его место. Барселона при Франко кишела военными и фалангистами, которые, едва заслышав музыку Жоана, приходили в восторг и оставались в отеле надолго. Юноша взял себе за правило быть только пианистом и не более, исполнителем не от мира сего, без личной жизни и политических суждений. Его рояль создавал атмосферу, не замутненную враждой и политикой – ведь музыка не имеет ни национальности, ни идеологии, это всего лишь звуки, прекрасные, эфемерные звуки. Поток флюидов из души в душу, от исполнителя к слушателю – в то время как вся страна погружается в пучину регламентированного страха. В салоне отеля «Риц», чтобы провернуть кое-какие сделки, встречались спекулянты, принося с собой отголоски своей торгашеской среды: строжайшую секретность и двойную мораль. Послевоенный период сформировал новую Барселону, к которой Жоан никак не мог привыкнуть. Конечно, мягкий уклон Виа Лайетана все так же манил прогуляться в приглушенном свете фонарей, многострадальные улицы еще хранили отзвук иных шагов, без солдатских сапог, церковные колокола, как и прежде, отмечали течение времени, но эпоха сменилась.

Одинокий молодой сирота не мог не привлекать внимания. Он не ставил перед собой подобной цели, и тем не менее его сонаты околдовали не только постояльцев отеля, но и симпатичную, простую девушку, натиравшую полы. Трини приехала из Уэльвы на поезде «Севильяно» вместе с другими андалузскими эмигрантами. Увидев из окна Французский вокзал, она поняла, что хочет умереть в этом городе, – ведь здесь так красиво, и даже нищета какая-то другая, не как у них в деревне. Она надеялась тут выйти замуж, родить детей и даже, может быть, научиться писать.

Натирая до блеска мраморный пол салона и слушая пианиста, Трини влюбилась в хрупкого печального юношу, но, будучи девушкой застенчивой, долго не решалась с ним познакомиться.

Жоан, чье сердце с известных пор было глухо к романтическим порывам, по наивности не понял намеков Трини и постепенно начал относиться к ней дружески, не подозревая, что она уже спит и видит, как назвать его своим женихом. Как и он, она испытала на себе губительное дыхание войны. Ее отца казнили за приверженность республиканским идеям, а мать спустя год скончалась от воспаления легких.

Молодые люди ходили гулять по воскресеньям и редкие свободные от работы часы тоже проводили вместе. Впрочем, случалось это нечасто, поскольку работа в роскошном отеле выжимала из них все время и силы в обмен на горстку песет, которых едва хватало на пропитание.

Так или иначе, Жоан воспринимал Трини исключительно как приятеля, по случайности принадлежащего к противоположному полу. Никаких более чувств он не испытывал – сердцем его безраздельно владела маленькая воздушная фея. Прошло уже семь лет с той поездки в Колумбию, но рана нисколько не затянулась, кровоточила день за днем. Однако Трини с провинциальной непосредственностью упорно шла к своей цели.

Соледад Урданета сошла с поезда в Барселоне. Ей было страшно, и она не представляла толком, куда теперь идти.

Французский вокзал встретил ее потрепанными конными экипажами и соленой влажностью воздуха, свидетельствующей о близости моря. Она понимала, что искать Жоана в огромном городе – чистой воды безумие: ведь ей даже неизвестно, здесь ли он вообще, ее путешествие было продиктовано внезапным импульсом. Но если по воле случая они встретились однажды, почему бы судьбе не сотворить чудо и во второй раз?

В Каннах они познакомились потому, что отец хотел уберечь Жоана от ужасов гражданской войны в Испании. Все войны закончились. Логично предположить, что Жоан вернулся в родной город, спеша воссоединиться с отцом.

Стоя на этой земле, вспоминать своего пианиста было еще больнее. Соледад охватила тревога. Она осмотрелась, но взгляд натыкался лишь на изношенные пальто и шляпы. Под одной из них вполне могло скрываться дорогое лицо...

В этот самый момент буквально в двух шагах от вокзала Жоан и Трини совершали привычную воскресную прогулку по парку Цитадели. Девушка считала дни в ожидании, когда же Жоан наконец с ней объяснится, а потому потратила все утро, чтобы в меру своих скромных возможностей принарядиться получше. Сегодня она вызовет его на серьезный разговор.

– Ты никогда не рассказываешь о своем прошлом, – начала она. – Неужели с тобой судьба обошлась еще хуже, чем со мной? Отчего ты такой нелюдимый?

– Я тебе уже говорил, что не хочу затрагивать эту тему, – ответил Жоан, пряча глаза.

– Если боль держать в себе, она никогда не пройдет.

– А я, может, не хочу, чтобы она прошла.

– Нельзя же всю жизнь вот так молчать целыми днями.

– Молчание, знаешь ли, тоже ценно. Для меня по крайней мере...

– Для тебя важно лелеять свои страдания, – перебила Трини.

Жоан помрачнел. Ему не хотелось это обсуждать.

– Позволь помочь тебе!

– Это никому не под силу. Того, что мне нужно, у тебя нет.

– Откуда такая уверенность? Да, пусть я неграмотная, пусть я невежда, пусть! Но одно я тебе скажу точно: любовь тебе нужна, вот и все. Любовь – единственное, что может тебя спасти, а я... – Девушка осеклась, застыдившись. – Знаю, не должна тебе говорить того, что сейчас скажу, но если не я, то кто это сделает, а? Я люблю тебя, Жоан. Неважно, что это не взаимно, со временем и ты меня полюбишь. Я научу тебя.

Жоан впервые посмотрел на нее внимательно и только сейчас заметил ее своеобразную андалузскую красоту: крепкое женское тело, самой природой созданное для работы в поле. Пышные бедра обещали здоровых детей и жаркую постель. Именно на таких ему следовало бы заглядываться с самого начала. На тех, кто ему ровня. На женщин из лука, хлеба и оливок, пахнущих плодами земли, а не французскими духами и ароматическими маслами для ванной. Это его удел.

– Ничего не обещаю. – Жоан робко взял ее за руку.

– Это означает «да»?

– Да.

Они не целовались – франкистский режим запрещал нежности в публичных местах, и от молодежи на улицах веяло загнанной в клетку страстью, – но рук не разнимали до конца прогулки. Жоан чувствовал себя странно, сжимая женские пальцы, не принадлежащие Соледад. В глубине души зародилось подозрение, что он не настолько омертвел, как ему казалось. Его так давно никто не любил!

Они бродили по проспекту Маркес д'Архентера, ничем не выделяясь среди прочих пар, и прошли совсем рядом с Соледад, которая, не найдя приличного такси, как раз садилась в повозку. Извозчик обомлел от восторга. Он в жизни не видел ангела прекрасней: женщину окружал ореол заграничной элегантности и богатства.

– В отель «Риц», пожалуйста, – попросила она.

Через несколько секунд после того как экипаж тронулся, благоухание роз, источаемое ее волосами, достигло ноздрей Жоана, напомнив о давнем вечере в Каннах, который он только что решил похоронить в своей памяти навеки. Ради самого себя и... своей невесты. Отныне, если он хочет взять от жизни хоть что-то, ему придется жестоко подавлять воспоминания.

Вечером, вдоволь нагулявшись, они отметили помолвку в кино, продержавшись за руки весь сеанс.

Тем временем в Боготе Бенхамин Урданета, воспользовавшись отсутствием Соледад, вел переговоры о ее замужестве. Он не мог позволить, чтобы единственная дочь оставила его без наследника – и хорошо бы у нее родился мальчик! В узких кругах начинали поговаривать, что Соледад Урданета страдает неким психическим расстройством, из-за чего родители и предпочли отослать ее за границу. Ходили даже слухи, что ее содержат в парижской клинике.

Но стоит ей обручиться с серьезным, уважаемым человеком, злые языки немедленно умолкнут.

Избранник не какой-нибудь расфранченный пустомеля, говорил Бенхамин жене, но человек достойный во всех отношениях. Конечно, не первой молодости, ровно на двадцать четыре года старше их дочери, но это не повод отказываться от столь удачной партии. Самый завидный холостяк в клубе.

По происхождению он каталонец. Его семья бежала от войны, вложив все свои деньги в текстильную промышленность. В Боготе он владеет сетью магазинов, где зажиточные горожане покупают сукно, атлас и шелка, привезенные из Англии. У них с Бенхамином завязались приятельские отношения в клубе, где оба играли в гольф. Нрава он сдержанного, даже педантичного, зато, как истинный сын Каталонии, отличается бережливостью и трудолюбием.

Претендентов на руку Соледад было множество, но она так долго их отпугивала, что весь цвет аристократической молодежи уже успел пережениться.

Жауме Вильямари был человеком рассудительным. Как и многие другие, он уже несколько лет был влюблен в Соледад Урданету, но никогда к ней даже не приближался, полагая, что не заслуживает столь юного цветка. Однако теперь, когда потенциальный тесть в буквальном смысле преподносил ее на блюдечке, он не собирался упускать свой шанс.

Бенхамин уже предупредил его, что добиться расположения дочери будет непросто, но хладнокровного, терпеливого Вильямари трудности не пугали. Он привык преодолевать их поэтапно, шаг за шагом.

Вдвоем они спокойно все спланировали. Знакомство состоится в клубе, якобы совершенно случайно, а уж дальше, как рассчитывал Урданета, каталонские достоинства будущего зятя сделают свое дело.

Жауме умел ждать. Это качество, в числе прочих, существенно облегчило ему путь в высший свет. Он ведь не принадлежал к влиятельным семьям Боготы, и тем не менее добился почетного места в кругу богатых и знаменитых.

На полях для гольфа в клубе «Кантри», как и на ипподроме, он проводил свободное время бок о бок со сливками столичного общества, и уже скоро ни одно торжественное мероприятие не мыслилось без его участия. Не было праздника, на который не пригласили бы Жауме Вильямари: от свадеб и крещений до вручений дипломов и светских дебютов. Не одна семья мечтала с ним породниться.

Бенхамин сообщил ему, что дочь на несколько дней задерживается в Европе вследствие каких-то сложностей, возникших в последний момент, – подробностей он и сам не знает. За это время они как раз успеют организовать праздник в честь ее возвращения: ужин и танцы в помещении клуба в сопровождении лучшего городского оркестра.

Сложности не заставили себя ждать. Свой первый воскресный вечер в Барселоне Соледад провела в невеселых размышлениях. Единственное, чем она могла заняться до возвращения в Америку, – ходить по улицам в поисках своего пианиста. Разложив перед собой карту и вспоминая рассказы Жоана, она отметила как первоочередную цель порт и его окрестности. Он много говорил о волнорезе в Барселонете – название легко запоминалось благодаря сходству с именем города. Обойти несколько кварталов не так уж трудно, особенно если всесильный случай будет к ней благосклонен. Она начнет завтра с утра пораньше и, если потребуется, разместит объявление в газете.

На следующий день Соледад поднялась ни свет ни заря, вызвала такси и отправилась к почтовому отделению в порту. Для начала следовало прогуляться и ознакомиться с районом. Несмотря на разрушения военного времени, Барселона завораживала ее. Здесь было море, по которому она так тосковала в вечных туманах Боготы. Будь у нее право выбора, она поселилась бы здесь навсегда. Но увы. Она обязана вернуться домой.

Время от времени уточняя направление у прохожих, она добралась до места, откуда Жоан чуть не бросился в море шесть лет назад. Он говорил, что приходил сюда каждый день, никогда не пропускал свидание с морем. Но ведь тогда он был совсем ребенок... Сохранилась ли эта привычка до сих пор? Не проверишь – не узнаешь.

Она расположилась на самом краю волнореза и весь день просидела, наблюдая за портовыми буднями. Корабли приходили и уходили, в небе надрывались чайки, рыбацкие лодки разгружали свой улов. Парочки любовались морской далью, дети бросали в воду, покрытую масляными пятнами, бумажные кораблики, которые терпели крушение, едва начав плавание. От запаха дегтя, гнилых канатов и тухлой рыбы перехватывало дыхание. Только ей могла прийти в голову безумная затея искать здесь Жоана.

Когда над головой сгустились сумерки, Соледад оставила свою вахту. Завтра она попытается снова. От волнения она забыла о еде, и у нее подвело желудок от голода.

Был понедельник. Три дня до отъезда.

Вернувшись в отель, она заказала в номер легкий ужин, потом заснула как убитая. А тем временем в большом зале «Рица» пары кружились под модные романтические мелодии, которые Жоан исполнял в своей неподражаемой манере.

С принятым накануне решением в нем что-то изменилось. Ему предстояло привыкнуть к мысли, что у него теперь есть невеста – не та, о которой он мечтал, но та, которую послала в утешение судьба. Он постепенно приходил к выводу, что надо все силы употребить на служение этой новой судьбе.

Да, вопреки себе самому он жаждал привязанности. Можно ли любить, не будучи влюбленным? Не впадая в любовное безумие? Что же она такое – настоящая любовь?

Быть может, в один прекрасный день они с Трини будут танцевать, глядя друг другу в глаза, как танцуют эти пары, и рояль зарыдает под пальцами другого пианиста... быть может.

Еще два дня Соледад упорно проторчала в порту. Вне всякого сомнения, она не перепутала волнорез. Если Жоан все так же верен своей привычке, то непременно должен здесь появиться.

Она приходила с рассветом и сидела под тусклым солнцем ранней осени на самом конце пирса, как простая туристка. В сумке лежала незатейливая закуска: кусочек ветчины и два яблока – вполне достаточно, чтобы утолить голод в течение дня. Небо махало ей на прощание белыми облачками, стрелки часов минута за минутой говорили «нет», но беззаветная любовь не позволяла отступиться. А если она его встретит? Если обернется – а он идет к ней навстречу в белом костюме, объятый нетерпением и страстью? А если... нет. Предпоследний день ее пребывания в Барселоне клонился к закату, а Жоан так и не пришел.

Иллюзии неумолимо растворялись. Она начала подумывать о возвращении – сначала в Париж, затем, еще через два дня, назад к своему безжизненному существованию. Девушка могла бы пойти развлечься, познакомиться с городом, но траур по утраченной любви заставил ее все четыре вечера и ночи просидеть в своем номере в «Рице».

Остался всего один день.

Соледад позвонила в «Ла Вангардию»– портье сказал ей, что эту газету читают все, – и дала объявление, в котором настойчиво просила Жоана Дольгута связаться с ней по телефону отеля. Объявление вышло среди многих других – люди, потерявшие друг друга во время войны, до сих пор продолжали поиски. Сегодня она не пошла на волнорез, чтобы не пропустить телефонный звонок, которого, впрочем, не последовало. Тогда она отложила отъезд еще на сутки и, влекомая ностальгией и потребностью проститься с мечтой, отправилась гулять по унылой, притихшей Барселонете, а затем – снова на волнорез.

Ее последний вечер здесь. На краю, там, где она сидела все эти дни, расположилась парочка. Глядя на них, Соледад представляла себе невозможное: она и Жоан, обнявшись, лицом к лицу с бесконечным простором. Если бы она его встретила, то никогда бы не вернулась домой. Все бы бросила ради него, навсегда покинула чопорное общество, которым так дорожат мать с отцом. Никто бы не узнал, что с ней случилось, она бы сменила имя, лишь бы ее не нашли.

В этот вечер Жоан обещал показать Трини свое самое любимое место в городе, где он провел все детство и часть отрочества. Под лучами ее нежности он потихоньку начал оттаивать, позволял любить себя, и она в ответ прилагала еще больше усилий. Он пока ни разу не целовал ее, опасаясь, что не сможет, что тень Соледад затмит пробившийся сквозь тоску луч надежды.

Жоан, хоть и не любил говорить о прошлом, не мог не вспоминать отца. Соледад же останется его тайной, которую он не раскроет никогда, из уважения как к Трини, так и к самой Соледад.

– Тебе все еще больно из-за отца, да? – ласково спросила девушка.

– Жить вообще больно, Трини.

– Если б тебе передалась хоть капля моей любви, ее ведь целое море!

Прежде чем сделать то, что собиралась, она оглянулась, дабы удостовериться, что поблизости не ошивается какой-нибудь блюститель нравственности. Но вокруг никого не было, только с берега приближалась какая-то заблудшая туристка – неторопливым шагом, видимо, просто убивая время. Никаких поводов для беспокойства.