Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Ему давно не терпелось поговорить с Гомесом, но звонить из Хорватии он не стал, надеясь, что детектив воспользуется его отъездом, чтобы пополнить свой отчет интересными сведениями. «Зачем мне это?» – удивлялся он. Быть может, чтобы побольше узнать о самом себе?

«Позвоню ему завтра», – решил он, открывая дверь в спальню.

Тита Сарда уже улеглась в постель, намазав лицо омолаживающей сывороткой от Кристиана Диора, и притворилась спящей. Вот и хорошо, сказал себе Андреу. Ему не хотелось спорить дальше и всегда было противно спать вместе после ссоры. Жена при каждом удобном случае прохаживалась насчет его сомнительного происхождения. Она издевалась над ним тонко, с наслаждением. Ее никогда не занимал вопрос, как чувствует себя человек, у которого ничего нет, – еще бы, ведь сама она купалась в роскоши с рождения. Андреу направился в ванную, открыл кран, поплескал себе в лицо холодной водой, чтобы изгнать остатки алкогольного дурмана, и замер, пристально разглядывая себя в зеркале. Седина уже проглядывала в волосах, между бровями и в углах губ намечались горькие морщинки. Летний загар подчеркивал зеленые глаза, унаследованные от отца. Красивое и печальное лицо. Андреу терпеть не мог свое отражение, потому что оно смотрело на него глазами Жоана Дольгута, его родителя, от которого он столько лет бежал – и все напрасно. Отец никуда не делся – он жил в нем, в его взгляде, и даже могила не унесла его насовсем.

Борха тоже родился зеленоглазым. Эту фамильную черту Дольгутов никакие деньги не могли стереть. Возможно, именно поэтому Андреу избегал смотреть сыну в глаза. Ему казалось, что отец следит за ним, словно в наказание за его отречение. Он прочно обосновался в семье, пустив в ход свое единственное непобедимое оружие – гены.

Он так и не сообщил отцу, что тот стал дедом, стараясь держать его как можно дальше от своей благоустроенной жизни, но Жоан Дольгут внимательно наблюдал за его карьерным взлетом и семейной жизнью с помощью газет и программ новостей. Андреу еще только предстояло узнать от детектива Гомеса о пачке газетных вырезок, найденных в тумбочке старика. Фотографии из газет: Андреу в день свадьбы с Титой, Андреу и Тита со своим первенцем, Андреу вступает в должность президента парфюмерной компании, Андреу и Тита – победители регаты «Аромат ветра», Андреу удостаивается личного поздравления их величеств... Все это сыщик приложил к отчету, догадываясь, что покойный был одержим Андреу и его семьей. Сюда же он добавил вырезанный из журнала портрет мальчика, вставленный в серебряную рамку. Гомес подозревал, что это не кто иной, как семилетний Борха.

Осторожно, чтобы не потревожить Титу, Андреу забрался в постель. Он не столько берег ее сон, сколько опасался ее ядовитого языка, который, раз пробудившись, мог жалить сутки напролет. Поворочавшись немного, Андреу убедился, что сон бежит от него. Несмотря на усталость, мужское начало, измученное постоянными отказами супруги, требовало своего. Стараясь не шуметь, он встал и поплелся в ванную комнату устранять проблему.

Наутро Тита, вместо того чтобы язвить, с сияющей улыбкой пожелала ему доброго дня. Жена выглядела превосходно. В свитере от Армани и кроссовках, она собиралась в спортзал, благоухая духами на весь дом и раздавая указания прислуге.

За время отпуска Андреу ни разу не видел ее такой – счастливой. Она порхала по комнатам, не выпуская из рук мобильный телефон, проверяя, ничего ли не забыла, бросая какие-то ключи в спортивную сумку.

– Обедать меня не ждите, ухожу на весь день. Столько дней без спорта, я просто обязана наверстать упущенное. Борха, милый, – обратилась она к сыну, который молча заваривал себе овсянку, – инструктор по теннису придет к одиннадцати, не заставляй его ждать, ладно? Все, чмок-чмок. – Она послала обоим по воздушному поцелую. Уже от самой двери окликнула Андреу: – Слушай, чуть не забыла... сегодня вечером мы ужинаем с четой Доменеч.

И исчезла, оставив за собой шлейф «Аллюра» Шанель. Андреу и Борха переглянулись и впервые в жизни обменялись заговорщицкими улыбками. Беготня Титы и ее последние наставления, всегда одинаковые, смешили их.

За завтраком Андреу решил покататься на яхте. У него еще оставалось несколько дней отпуска, фирма все это время была закрыта. Но болтаться в одиночестве ему не хотелось, не позвать ли друзей? Уже набирая номер, он вдруг передумал. Позвонит-ка он лучше Гомесу узнать, что тот накопал за эти дни. Отыскав нужную запись в мобильном, нажал на кнопку.

– Гомес?

Подобострастный голос тут же откликнулся:

– Сеньор Андреу? Вы уже вернулись? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – У меня для вас отчет собран, со всеми данными. Я весь отпуск работал, день и ночь глаз не смыкал, вы себе не представляете...

– Хватит, Гомес, я вам за это и плачу. Сегодня встречаемся. Обедаем в два в «Ла Фонда де лос Илюстрес», за собором. Знаете?

– Это на улице Епископа Ирурита?

– Да нет же, с другой стороны.

– Не беспокойтесь, сеньор Андреу, найду.

– Новости есть?

– Вот увидите, сеньор Андреу... Вот увидите.

А Тита уже открывала дверь квартиры в Педральбесе, где, приняв душ и только что не искупавшись в одеколоне, ее поджидал Массимо ди Люка. «Ну прямо картинка», – умилилась про себя Тита, глядя на любовника. Красавчик из рекламы йогуртов бросился ей навстречу, прижал к мускулистому торсу, подхватил, закружил на месте, осыпая страстными поцелуями. Покусывая ей грудь прямо через свитер, он лихорадочно пытался нащупать молнию ее летних брюк. Она и вскрикнуть не успела, как он уже сорвал с нее всю одежду и набросился на нее прямо у стены в коридоре, доводя до экстаза своим яростным натиском. Тита Сарда захлебывалась от боли и восторга. Утолив голод разлуки, Массимо принялся нежно шептать ей на ухо итальянские словечки, что всегда невероятно возбуждало ее.

– Ты с ума меня сводишь... – Его язык скользил по мочке уха. – Ты самая пылкая любовница на свете...

Тита умоляла его не останавливаться.

– Дорогая моя, ненаглядная. – Слова перемежались долгими поцелуями. – Как же мне тебя не хватало, чертовка ты этакая...

– Мне тебя тоже, любимый. Я так по тебе соскучилась! Знал бы ты, как я страдала, – столько дней без тебя! – Вторила ему Тита, ловя губами его пальцы.

– Я так ревную к твоему мужу... – шептал Массимо, пощипывая ее соски в наказание.

– Я ему даже дотронуться до себя не позволяла, – отвечала она, вцепившись в плечи любовника.

Опьяненный страстью, Массимо продолжал изощряться в ласках.

– К этим людям, с которыми тебе наверняка было весело... – Его укусы становились все больнее и чувственнее. – Ревновал к морю, обнимавшему тебя, к ветру, прикасавшемуся к тебе, к солнцу, целовавшему твою кожу... – Его руки спускались по животу вниз, обжигаясь о вулкан между ног. – Что будем делать, любовь моя? – Палец итальянца проник в самую глубину, исторгая стон из уст Титы. – Ты же знаешь, какой я собственник. Хочу, чтобы ты принадлежала мне целиком... – Дождавшись, пока любовница взмолится о пощаде, он убрал руку и твердо закончил: – Мне одному.

Тут они перестали сдерживаться и покатились по полу, сплетясь в исступленных объятиях. Внезапно Массимо вскочил на ноги, схватил со стола йогурт, которым как раз собирался позавтракать, и вылил на нее. А затем, тщательно слизывая с ее кожи кусочки дыни, земляники и ежевики, неистово овладел ею. Тита полностью растворилась в наслаждении.

Детектив Гомес шел на встречу, обливаясь потом, упакованный в деловой костюм в полосочку, который нацепил в последний момент для пущей солидности. Галстук душил его, ноги плавились в ботинках на раскаленном асфальте, зато со стороны он выглядел типичным брокером с Уолл-стрит. Красные подтяжки будут на виду, когда он снимет пиджак. Он продумал все до мелочей в надежде, что по окончании расследования Андреу придет к выводу, что детектив мог бы стать ценным приобретением для парфюмерной компании. Было бы разумно, например, поручить ему промышленный шпионаж за конкурентами Divinis Fragrances, которые периодически выпускают новую продукцию, пользующуюся немалым успехом. В новенький портфель из кожзаменителя он гордо уложил результаты целого отпуска, проведенного в трудах. И результаты эти, по его мнению, были превосходны.

Гомес спустился по лестнице на Соборную площадь и в два счета нашел узкую боковую улочку, которая и привела его к нужному ресторану. Взглянув на часы, он удостоверился, что пришел на минуту раньше назначенного времени.

«Отлично», – подумал детектив, утирая платком пот со лба. Дольгут уже ждал его за столиком в отдельной кабинке. Андреу не хотел, чтобы его видели в обществе представителя среднего класса, потому и выбрал место, куда его знакомые никогда не заглядывали.

– Сеньор Андреу, как вы загорели! – воскликнул Гомес, протягивая руку.

– Садитесь, Гомес. – Андреу указал на стул напротив, мысленно потешаясь над претенциозным костюмом детектива, особенно неуместным двадцать девятого августа, в такую жару. – Вы пиджак-то снимите, а то еще не ровен час задохнетесь.

На закуску они заказали нарезанный тонкими ломтями иберийский хамон, галисийского осьминога, немного сыра «манчего» и большую бутылку риохского вина десятилетней выдержки.

Гомес ликовал. Сидя за столом с известным предпринимателем, о котором пишут журналы, наслаждаясь такимвином с такойзакуской, он чувствовал себя на седьмом небе. К этому дню он готовился с величайшим тщанием. Сделал ксерокопии всех документов на хорошей бумаге. Разложил всю историю Жоана Дольгута по папкам разных цветов: в голубую – данные о детстве, в красную – о годах, проведенных в эмиграции, в белую – о семейной жизни, а в зеленую – не поддающиеся классификации материалы, такие как снимки Авроры, конспект их разговора и собственные выводы.

Когда он выкладывал все это на стол, чтобы начать свой рассказ, из папки выскользнула одна из отснятых им черно-белых фотографий Авроры, которую Андреу тут же подхватил и принялся разглядывать. «Какие изумительные черты у этой женщины, – думал он. – Одета, правда, хуже некуда... Понятное дело... А ведь в платье от Армани ты выглядела бы совсем иначе, настоящей дамой... Дешевые тряпки на тебе – кощунство. – Он прикрыл снимок ладонью, оставив только лицо. – Вот так гораздо лучше».

Когда фотография вернулась в свою папку, Гомес перешел к делу.

– С чего мне начать, сеньор Андреу? – Он нервно откашлялся, перебирая бумаги.

– Не тяните Гомес, я не собираюсь весь день тут с вами сидеть.

– Известно ли вам, что... ваш отец, – он намеренно подчеркнул слово «ваш», – во время войны жил за рубежом?

Взгляд Андреу хлестнул его тугой плеткой.

– Простите, сеньор Андреу, если я поспешил. Для начала мне следовало сказать: старик, о котором идет речь, является вашим отцом. Я убедился в этом, найдя в его шкафу документы, достоверность которых не подлежит сомнению.

– Дальше, Гомес. – Андреу ловко обошел щекотливый момент. – Как вы понимаете, все, что вы выяснили в ходе расследования, в высшей степени конфиденциально. Тем не менее, когда вы говорите об объекте, извольте называть его по имени, а не «ваш отец».

– Как пожелаете, сеньор Андреу. Я хотел сказать, что... Жоан Дольгут, – имя он произнес четко, пристально глядя на собеседника, – покинул Барселону летом 1936 года с республиканским пропуском и не возвращался до 1940 года. Он жил во Франции с какими-то зловредными родственницами, которые, судя по всему, обращались с ним как с последним ничтожеством. Вот тут документы...

Детектив протянул Андреу карточку с адресом в Кань-сюр-Мер.

– По периоду с 1936 по 1940 год у меня крайне мало данных, надо бы копнуть поглубже. Я готов съездить на Французскую Ривьеру, чтобы восстановить ход событий. Что скажете?

– Посмотрим, Гомес. Продолжайте, – слушая, Андреу спрашивал себя, почему отец никогда не говорил с ним ни об этой ссылке, ни о своем прошлом... и вообще практически ни о чем с ним не говорил.

– А вот детская тетрадь вашего... Жоана Дольгута, – быстро поправился он, – если интересно, взгляните. Лично я аж прослезился, пока читал.

Андреу взял тетрадку с каким-то странным, незнакомым волнением. Прикосновение к ветхой обложке вызвало у него приступ «аллергии на бедность», как он в шутку называл свою реакцию на все, что отдавало нищетой. Конечно, ему хотелось немедленно погрузиться в чтение, но высокое общественное положение обязывало сдержать любопытство. Он был богат, а значит, не мог позволить себе расслабиться и поступать как простой смертный. В этой тетрадке заключены детские мечты отца, и, открыв ее, он рисковал угодить в ловушку дешевой сентиментальности. Но ему не терпелось сделать именно это. Ведь для того он и нанял детектива, чтобы встретиться лицом к лицу со своим прошлым... просто чтобы знать. Без каких-либо оговорок. Он будет держать все под контролем, не даст себе слишком увлечься этой историей, которая, между прочим, и не его история вовсе, потому что он – он избрал собственный путь и идет по нему не как-нибудь, а с триумфом.

Поразмыслив таким образом, Андреу успокоился, открыл тетрадь на первой попавшейся странице и наугад пробежал глазами несколько строк.

Эта одержимость музыкой, Пау Казальсом и своим призванием пианиста наполняла душу отца неизбывной печалью. Андреу был уверен, что именно отсутствие амбиций – в материальном смысле – помешало становлению личности Жоана Дольгута. Вялость и апатия, усугубленные депрессией послевоенных лет, привели к тому, что отец оказался за бортом, а он, его сын, испытал на себе все пагубные последствия этого. Андреу пришлось бороться, не жалея сил, чтобы отвоевать себе уголок в обществе настоящих людей, победителей, признающих лишь одного бога – деньги. Ему пришлось в буквальном смысле вылизывать подметки богачам, чтобы не превратиться в такое же серое, неприметное существо, каким, по его мнению, был отец.

Читая записи юного Жоана, Андреу и не подумал представить себя на месте одинокого мальчишки, против воли живущего на чужбине, томимого тоской по родине, – слишком уж непробиваем был его эгоизм. А стоило ему хоть на миг пожалеть отца, и он бы понял, насколько в действительности близок ему по духу этот ребенок... его отец.

– Вы меня слушаете, сеньор Андреу? – осторожно спросил детектив, заметив, что собеседник глубоко задумался над открытой тетрадкой.

– Да-да, продолжайте, – вздрогнул тот.

– Я говорил, что, судя по последним страницам, Жоан Дольгут прожил в Каннах довольно долго. Позвольте... – Он потянул к себе тетрадь и открыл ближе к концу: – Вот здесь отчетливо видна перемена в его настроении. И тон становится другим, и даже манера изложения. Парень счастлив, это читается между строк. Он познакомился с девочкой, которую описывает, глядите-ка, как ангела, сошедшего с небес. Я на этом месте сразу вспомнил, как познакомился с моей Лолой. Знаете ведь, когда влюбляешься, повсюду мерещатся херувимы, райские девы и тому подобное... кажешься себе избранником богов.

Ничего такого Андреу, по правде сказать, не знал. Слово «влюбляться» не фигурировало в его лексиконе. Еще чего не хватало: позволять своему сердцу всякие безумные выходки. А там и оглянуться не успеешь, как уже не властен над собой. Держи все под контролем – этот девиз еще ни разу его не подвел. Однажды, когда Андреу еще работал портье в отеле «Риц», он увлекся горничной-андалузкой, стройной черноглазой смуглянкой. Но воли бесполезным чувствам не дал, дабы не затмевали высших целей. Он ограничился мимолетным приключением поздно ночью в пустом номере, несмотря на то, что ему конечно же хотелось большего. Впоследствии у него, исключительно для удовлетворения мужских потребностей, было несколько связей, которые он не афишировал и быстро прерывал, отделываясь подарками, а то и вовсе звонкой монетой – лучший способ не оставлять следов. Так он перебивался несколько лет, пока не встретил Титу Сарда, женщину, наделенную всем: положением, богатством, красотой, властью, – и впервые его разум и сердце заговорили в унисон. Влюбленность для Андреу была практической необходимостью. Если разум подсказывал, что это выгодно, она и в любовь могла перерасти.

– Похоже, это ангельское создание поразило вашего... – детектив вовремя спохватился, – Жоана Дольгута в самое сердце. Судя по всему, он расстался наконец со своими тетками и обосновался в Каннах. А вот здесь, смотрите, упоминается еще одно имя: Пьер Делуар из Кань-сюр-Мер, его лучший друг. Я уже говорил вам, что мог бы лично съездить и поискать его. Если нам повезет, этот Делуар вполне может оказаться еще жив. Во Франции, знаете ли, старики живут долго. Что скажете? – Гомеса явно прельщала перспектива путешествия. – Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, как любила повторять моя матушка, – и она совершенно права! Вероятно, небольшая поездка разом избавит нас от многих неясностей.

– Гомес, на всякий случай уточняю: правила игры диктую я. Вы передаете мне всю найденную информацию, а я уже решаю, как с ней поступить. Насчет путешествия мысль действительно неплохая. Но вот поедете ли во Францию вы – там видно будет.

Гомесу хватило ума не настаивать. В такой деликатный момент, когда он держит в руках прошлое крупного предпринимателя, важно не подорвать его доверие. У детектива пересохло в горле. Одним глотком допив вино и намекнув таким образом официанту, что пора принести еще, он продолжил:

– Кое-что мне не совсем понятно. Вот отец посылает Жоана Дольгута во Францию, а сам с ним не едет, остается в Барселоне. Почему? Моя версия: он республиканец и считает своим долгом сражаться. Правда, никаких данных, подтверждающих это, у меня нет. Вот его письма – их совсем немного, они лежали между страниц дневника. А это, – он достал из папки фотографию, – это, по моим предположениям, отец Жоана... то есть ваш дедушка.

Андреу долго рассматривал снимок. Бабушки с дедушкой он никогда не видел... А мальчик, держащий свечку после первого причастия, как две капли воды походил на Борху. Те же золотистые кудри, та же мечтательная улыбка, та же загадка во взгляде.

Как он мог столько лет жить без прошлого? Память поколений, сбрасывая саван забвения, восставала из праха на его глазах, что было не хорошо и не плохо. Это просто его история, и как бы он от нее ни прятался, как бы ни отрекался, она находила его, заявляла о себе во весь голос, не считаясь с его желаниями. Это неизвестная ему история отца – неизвестная потому, что сам же он в детстве с протестующими криками затыкал уши, когда отец, терпеливо проглатывая обиду, пытался ему рассказать.

Внезапно Андреу вспомнил день, положивший начало их погружению в молчаливый нейтралитет, который так больно ранил обоих. Они перестали разговаривать, после того как отец сказал ему: «Андреу, однажды прошлое настигнет тебя, хочешь ты этого или нет. Нельзя закрыть ладонью солнце». А ведь именно этим он всю жизнь и занимался: закрывал ладонью солнце – упрямо, исступленно, до полного изнеможения... пока не обжегся.

Где теперь повесть Жоана Дольгута, которой он хотел поделиться со своим малолетним сыном? Похоронена на кладбище Монжуик. Отец унес ее с собой, и сегодня его сын платит постороннему человеку, чтобы тот рассказал ее – сбивчиво, невнятно, со множеством невосполнимых пробелов.

Андреу отложил фотографию и обратился к письмам незнакомого дедушки. Внимательно прочитал от начала до конца. Исполненные нежной любви к сыну, они невольно затрагивали самые потаенные струны души. Орфографические ошибки говорили о скромном происхождении и недостатке образования, но ничуть не обесценивали родительской заботы, которой дышала каждая строка. Некоторые абзацы были старательно зачеркнуты, но, глядя на свет, их вполне удавалось разобрать. Там говорилось о «красном терроре» – это клеймо уже пристало к защитникам Республики, – о возведении баррикад на площадях, об искаженных ужасом лицах женщин и детей. Но, по всей видимости, отец Жоана каждый раз в последний момент раскаивался, что обременяет сына своими тревогами, и вымарывал эти строки с превеликим тщанием – только вот чернил порой не хватало. Андреу отметил про себя, что мать Жоана нигде ни словом не упомянута. Что же случилось с бабушкой? Еще одна незнакомка. Меньше чем за час его память покрылась бесчисленными прорехами, за которыми зияла пустота.

Что за ангела упоминает отец на последних страницах дневника?

Андреу и не подозревал, что затеянное им расследование разбудит в нем неутолимую жажду познания. Теперь он ни за какие сокровища мира не согласился бы прервать начатое.

Вроскошных апартаментах отеля «Карлтон» Соледад Урданета и кузина Пубенса не могли уснуть. Музыка Жоана Дольгута умиротворяла, как лучшая на свете колыбельная, но волнующие события дня все еще давали о себе знать. Полная луна окутывала бледным сиянием пианиста в белоснежном костюме, который играл словно одержимый. Невидимые снизу, девушки сидели у окна, прячась за тяжелыми шторами, и шептались о красивом официанте, о его восхищенных взглядах. Сердце Соледад трепетало, впервые опаленное страстью, щеки горели румянцем от смущения, неясные, но сладкие предчувствия теснились в груди и гнали сон прочь.

Первым делом кузина Пубенса предложила трижды включить и выключить свет в комнате – в знак того, что серенада услышана, но Соледад, боясь, как бы этого не заметили родители, предпочла сидеть в темноте, незаметно наблюдая за пианистом и прислушиваясь к себе. Страх и восторг обуревали ее с равной силой; с одной стороны, она заклинала небо, чтобы мать с отцом не проснулись, с другой – желала, чтобы официант не прерывал игру: в аккордах, встревоженными птицами рвущихся в небо, ей чудились слова любви.

Прошел час, другой, и Соледад поняла, что пианист не успокоится до зари. Кузина Пубенса задремала, облокотившись на подоконник, а к ней сон не шел. С замирающим сердцем она смотрела и смотрела вниз, на своего чудесного официанта, ожидая, что вот-вот усталость сморит его и он оставит эту дерзкую затею. Вот бы не кончалась никогда эта ночь, думала она. Но Жоан Дольгут так и встретил рассвет, исполняя сонату за сонатой, нечувствительный к боли в пальцах. Все, что не осмелился выразить взглядом, он досказывал своему ангелу сейчас, сидя за роялем. Не раз ему приходила мысль, что пора бы заканчивать, но что-то его держало, и, словно пригвожденный к месту, он продолжал играть, не сводя глаз с высокого балкона. Он представлял себе, как его музыка проникает сквозь каменные стены, скользит между складками штор и осторожно опускается на подушку к девочке, опалившей ему душу пламенем черных глаз.

Так его и нашел месье Филипп.

– Ты не рехнулся часом, эспаньолито? – недовольно проворчал он. – Хочешь, чтобы тебя уволили?

– Простите, сударь, не знаю, что на меня нашло. Никак не мог оторваться.

– Беги переодевайся, негодник! Чтобы через полчаса накрывал столы к завтраку! Хорошо, что никто, кроме меня, тебя не видел... Слыханное ли дело?.. Живо, пошевеливайся! – Он добродушно подтолкнул юношу, старательно притворяясь разгневанным.

Соледад со своего наблюдательного поста видела, как Жоан уходит, то и дело оглядываясь, чтобы еще раз бросить взгляд на ее окно. И неожиданно для себя она просунула руку между шторами и помахала ему на прощание.

Жоан, окрыленный восторгом, не мог поверить своему счастью. За десять минут он вымылся и переоделся; и когда бледная от бессонницы и волнения Соледад спустилась на террасу в сопровождении родителей и кузины, он уже готов был прислуживать им за завтраком.

Самые воздушные и румяные круассаны, самый изысканный конфитюр, самый свежий апельсиновый сок, самый нежный шоколад – только лучшее подавал он к столу черноглазой девочки из далекой страны. Он старался изо всех сил, ловко и ненавязчиво ставя и убирая тарелки, ни единым жестом не выдавая своего смятения – лишь бы его не отстранили от обслуживания террасы, где он сможет видеть ее каждый день. Он потихоньку от всех выяснил номер ее комнаты, нашел счет, выставленный отелем за вчерашний вечер и подписанный ее отцом. И еще он время от времени замечал проблеск сочувствия и симпатии в глазах ее кузины. Жоан прекрасно знал, что не имеет права даже мечтать о прелестной колумбийке, но сердце отказывалось слушать голос разума.

И снова обмен взглядами украдкой. Горячий шоколад и булочки, нетронутые, стыли на столе. Насытившись ночными сонатами, Соледад потеряла аппетит. Ее рассеянность и бледность не укрылись от зоркого родительского глаза.

– Солита, доченька, ты совсем ничего не ешь, – мягко упрекнула мать, глядя на ее тарелку.

Пубенса, знающая толк в любовных недугах, поспешила прийти на помощь.

– Ах, тетушка! Бедняжка переела вчера торта... Не заставляйте ее.

– Сегодня мы отправляемся в Монте-Карло. Сказочное место, вот увидите! – весело вмешался отец.

– Не уверена, что ребенку полезно видеть столько бессмысленного расточительства, – тихо заметила мать, обращаясь только к нему.

– Пожалуй... но ведь девочки уже большие. Они вполне могут остаться здесь, как ты считаешь? Пубенсе двадцать пять, в конце концов. Мы бы с тобой поехали вдвоем, провели бы там ночь, только ты и я... – Бенхамин лукаво подмигнул жене. – А они пусть отдыхают в отеле – бассейн, море, солнце... Пубенса у нас такая ответственная. К тому же она Солите как старшая сестра и присмотрит за ней подобающим образом.

Соледад и Пубенса делали вид, что не прислушиваются к разговору старших. Остаться одним! Впервые вот так – сами себе хозяйки, днем и ночью! Быстрый обмен взглядами, и обе дружно сделали скучные, обиженные лица.

– Прямо не знаю, что делать, Бенхамин, – колебалась мать.

– Будет тебе, дорогая. Ничего с ними не случится. Мы отлично проведем время, и наши девочки тоже. Что им там делать? Скучать среди пожилых транжир?

– Действительно, тетя, – подала голос Пубенса. – Разумнее было бы нам остаться здесь. Правда, Соледад? – Она незаметно толкнула кузину локтем, требуя поддержки, и та кивнула, всем своим видом показывая, что соглашается с величайшей неохотой. – Кузина плохо спала из-за этого торта, так что сейчас ей лучше всего попить горячего бульона да отдохнуть как следует. Уж я прослежу, не волнуйтесь.

Пубенса и Соледад многозначительно переглянулись.

Жоан Дольгут тем временем с непроницаемым лицом хлопотал вокруг стола. Ему даже не пришлось особенно стараться, чтобы услышать весь разговор от начала до конца. Перед родителями Соледад он старался изображать невидимку. Достаточно просто находиться рядом с ней, вдыхать ее нежный, чистый аромат, лаская взглядом тяжелые волны черного шелка, каскадом спадающие на хрупкие плечики...

Соледад наконец заговорила:

– В таком случае займусь почтой, ведь я обещала послать открытки подругам и монахиням.

Бенхамин решительно встал из-за стола:

– Что ж, пойду распоряжусь насчет отъезда.

Пока ее супруг раздавал указания служащим отеля, Соледад Мальярино заставила дочь и племянницу выслушать тысячу и одно наставление. Им запрещалось: разговаривать с посторонними, далеко заплывать в море, гулять по пляжу в купальных костюмах после полудня, знакомиться с курящими девушками, слишком пристально смотреть на окружающих, злоупотреблять булочками и пирожными с заварным кремом, шоколадом или сливками (от этого портится цвет лица!), а также, разумеется, ложиться спать позже девяти часов вечера.

Затем она подозвала официанта и велела ровно в двенадцать принести легкого бульона в комнату ее дочери. Жоан поспешил на кухню передать заказ.

Ближе к вечеру Соледад и Пубенса вышли прогуляться по бульвару Ла-Круазетт. Повсюду им попадались на глаза афиши, объявлявшие о первом международном кинофестивале, который состоится в сентябре. Впервые выйдет на экран фильм «Волшебник из страны Оз». Управляющий отеля уже рассказывал им, что многие голливудские актеры приедут в Канны поддержать премьеру: Гэри Купер, Мэй Уэст, Дуглас Фэрбенкс и другие.

Пубенса была на седьмом небе от счастья. В прежней жизни самым увлекательным ее путешествием была поездка на кофейную плантацию в Киндио к одному из своих многочисленных дядюшек, где ей целыми днями приходилось сбивать сыр из свеженадоенного молока. А теперь, впервые в жизни, она купалась в роскоши. Девушка свыклась с ролью бедной родственницы семьи Урданета. Оставшись сиротой в раннем детстве, она тем не менее сохранила врожденную жизнерадостность, которая помогала ей стойко переносить любые испытания. Все приходилось ей по душе, во всем она видела светлую сторону. Она не делила людей на богатых и бедных, и уж тем более детей – на хороших и плохих. Для нее человек всегда оставался человеком, а ребенок – ребенком. Хорошим вещам, по ее мнению, следовало радоваться, если они есть, а если нет – то и бог с ними. Благодаря дяде Бенхамину она получила безупречное воспитание в монастыре Святого Сердца, а затем и прочие привилегии, выпадающие дальним родственникам богачей.

Пережив несколько серьезных разочарований в любви, последнее из которых оставило особенно горький след, она решила залечивать сердечные раны под одеянием послушницы и чуть было не ушла в монастырь насовсем. Но в последний момент монахини мудро постановили, что доля Христовой невесты будет ей в тягость, и вызвали чету Урданета на разговор. Те согласились принять девушку под свою опеку. Несколько раз они пытались подыскать ей жениха среди знакомых молодых людей, но Пубенса и слышать больше не желала о любви. Никакими силами не удавалось склонить ее к браку, и постепенно супруги Урданета пришли к убеждению, что она так и останется старой девой – приживалкой.

В последние месяцы, сама того не замечая, Пубенса сделалась кем-то вроде дуэньи при обожаемой кузине. Радости и печали Соледад она воспринимала как свои собственные, – впрочем, печали случались редко и развеивались почти мгновенно. Вот и первые секреты двоюродной сестренки тоже стали ее секретами, и она не выдала бы их никому и ни при каких обстоятельствах. Обменявшись взглядами за завтраком, девушки принесли клятву молчания. Отныне они будут всегда заодно.

Веселые и беззаботные, они вернулись с прогулки как раз вовремя – носильщик уже спустил в вестибюль чемодан. Бенхамин Урданета и Соледад Мальярино собирались отбыть на нанятом «ягуаре», шофер терпеливо ждал их у дверей.

Пубенса еще раз успокоила их, пообещав непременно звонить и обо всем докладывать.

– Береги свою кузину. И не забывайте, что я вам говорила.

– Ни о чем не волнуйтесь, тетушка. Мы будем предельно осторожны.

Прощаясь, родители не переставали сыпать напутствиями, а девушки охотно и поспешно отвечали «да, сударь» и «да, сударыня». Наконец машина тронулась с места, и супруги Урданета, отбросив все тревоги, приготовились наслаждаться путешествием.