Текст книги "Музыка любви"

Автор книги: Анхела Бесерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Чьею волей избран я быть рабом этой невозможной любви?

Все бы отдал, чтобы увидеть тебя снова.

Одиночество затягивает меня в болото. Я увяз в нем и тону. То ли не было у меня вовсе жизни до тебя, то ли она начала испаряться, едва я тебя встретил. По мне, так выходит, что жизнь и смерть – одно.

Я столько сонат сочинил, мечтая о дне, когда мы увидимся вновь. У меня внутри уже места для них не хватает. И все они до единой – твои.

Ты никогда не спрашивала, почему я зову тебя воздушной феей. Ты знаешь кого-нибудь, кому под силу жить без воздуха?

Ты еще носишь то колечко?

Ты еще веришь, что когда-нибудь мы снова будем вместе?

Скажи мне «да». Скажи, что все еще веришь: мы будем вместе до последнего вздоха. И после – тоже.

Жоан

– Скажи мне «да». Скажи, что все еще веришь: мы будем вместе до последнего вздоха. И после – тоже.

Шепотом, с закрытыми глазами, Ульяда повторил окончание письма и надолго замолчал. Потом снова заговорил:

– Аврора… вот мы почти и помирились. Я прочел тебе все письма, которые не имел права забирать из секретера твоей матери. Прости меня, я не хотел их украсть... Я все собирался тебе их вернуть, но прочел первое и уже не мог с ними расстаться. Я безнадежный романтик, тайком присваивающий чужие истории любви. А знаешь почему? Потому что своей никогда не было. Ни одна женщина меня не любила. Как бы счастлив я был, если б ты сумела полюбить меня, Аврора... Не беспокойся, я уже понял, что хотел слишком многого.

Инспектор вытащил фотографию, которую до сих пор хранил под стеклом на ночном столике.

– И вот еще принес, это тоже твое. Фотография твоей мамы и Жоана. Отпечатал с негатива, который тоже взял из секретера. Видишь, ее отреставрировали. В ателье подумали, что это мои родители. Я для тебя ее в рамку вставил. Сюда кладу, вместе с письмами. Аврора, спасибо, что разбудила во мне человека. Спасибо, что играла для меня на рояле. Что подарила мне иллюзию, будто я кому-то нужен. Когда проснешься, позвони мне. У меня есть для тебя еще кое-что, ради чего очень даже стоит вернуться к жизни.

В палате номер 330 медцентра Текнон раздался сигнал тревоги. Андреу перестал дышать. Забегали медсестры. На мониторах зеленая линия показывала остановку сердца. Борха, дежурящий у постели отца, побледнел и задрожал, но не отошел.

– СПАСИТЕ ЕГО!!! – надрывно закричал он. – Папа, тебе нельзя уходить! Нельзя...

Появились врачи, на ходу раздавая указания; ассистенты уже спешили в палату с реанимационным оборудованием и шприцами. По телу Андреу побежали электрические разряды, страшные удары в грудь – раз, два, три... Ничего. Тело вздрагивало и тут же опадало без признаков жизни. Наконец властный голос вынес приговор:

– Бесполезно.

– Не сдавайся! Папа, я люблю тебя!

Медицинский персонал уже убирал аппаратуру.

Лицо Андреу окаменело.

– Мертв, – сказал кто-то.

– НЕЕЕТ!!! ПАПА, НЕ БРОСАЙ МЕНЯ, НЕ БРОСАЙ НАС! АВРОРА ЖДЕТ ТЕБЯ... СКАЖИ СЕРДЦУ, ЧТОБ НЕ СМЕЛО ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ! ПАПА-ААА!!!

Ледяное дыхание смерти обдало присутствующих.

– Мои соболезнования, – сказал один из врачей. – Мы сделали все, что могли.

Внезапно, когда медсестра протянула руку, чтобы отсоединить трубки, от монитора донесся слабый сигнал. По мертвой зеленой линии пробежала робкая волна.

Годы шли, а Соледад Урданета все сидела за рукоделием и мечтала. С тех пор как она вернулась из Боготы, похоронив родителей и прочтя письма Жоана, ее ум беспрестанно строил гипотезы: допустим, она когда-нибудь встретит своего укротителя волн; допустим, он окажется свободен; допустим, он ее вспомнит; допустим, он еще жив. Среди всех этих «допустим» расцветала маргаритками вновь извлеченная на свет фата. Возобновив работу над ней, Соледад больше не прерывалась ни на день. Она не очень представляла, к чему сия бредовая затея приведет, но ей было в общем-то все равно.

Она вышивала, выпуская свою любовь в осязаемый мир, и юношеский задор опалял румянцем ее щеки, и уже не старушка Соледад сидела в кресле, но влюбленная девочка, оставившая сердце в Каннах. Каждый шелковый стежок ложился на кружево потерянной секундой, каждый цветок – минутой, каждый букетик – годом, прошедшим без Жоана. В этой фате воплотились все ее слезы, все неотданные поцелуи, все неразделенные ночи, все непрожитые дни – неудивительно, что вышивка как будто светилась изнутри. Соледад трудилась сутки напролет, но почему-то с каждым взмахом иголки до конца оставалось все больше, а не наоборот. Фата волнами застилала всю гостиную и коридор.

Прекратила она расти в день, когда Соледад решилась наконец отправиться на поиски Жоана.

В тот вечер, озаренный встречей, Жоан Дольгут и Соледад Урданета вышли из булочной «Солнечный колос» с теплым хлебом в руках – хлебом радости и надежды. Едва пришло узнавание, они оробели, словно влюбленные дети. Они забыли, как говорить друг с другом, в горле у обоих стоял ком из смеха, слез и обезумевшего сердца.

Закончилось бесконечное ожидание. Не было больше мертвых листьев и пытки вездесущим одиночеством. Исчезли утренние туманы растерянности, тревожные призрачные ночи, небытие лишенной смысла повседневности, страх смерти, рукопашные бои с памятью, уводящая в никуда дорога забвения.

Мир возрождался в лучах божественной благодати – просто быть рядом.

Они больше не называли друг друга по имени, но в этом и не было нужды. В ритме усталых шагов звучала самая прекрасная музыка во вселенной. Совместные шаги по асфальту жизни, которых никто не может остановить. Рука Жоана нашла руку Соледад, застенчивое касание, как вздох, едва ощущалось кожей. В ответ ее пальцы раскрылись – медленно, лаская душу. Они осторожно взялись за руки, как будто боясь сломать друг друга. Обоих била дрожь.

Они дошли до скамейки, с которой Соледад много дней наблюдала за Жоаном, пока не набралась смелости подойти к нему.

Сквозь пелену слез спешили на встречу взгляды.

О чем говорить, когда слова излишни? В этом переплетении рук – все, стоит ли отягощать его ненужными звуками?

Неужели все происходит наяву? Жоан огляделся. Да. Его квартал был погружен в обычную вечернюю суету с единственным отличием: он, его обитатель, теперь не один.

Кончиком указательного пальца Жоан вытер слезинку, катящуюся по щеке Соледад.

Его воздушная фея была прекрасна. Он видел невесомый шелк ее праздничного платья, черные волосы обрамляли свежее юное личико. Ей снова было четырнадцать.

Соледад смотрела на него. Ее пианист, укротитель волн, одним взглядом вызывал в душе бурю. Морской бриз шаловливо трепал его золотистые кудри на пляже в Каннах. Ему снова было шестнадцать.

Боль в суставах вернула Жоана к его восьмидесяти двум. От вечернего холода у него адски ломило кости.

Куда же им идти? Они понимали, что заболеют, если останутся и дальше сидеть на улице, но Жоан не смел пригласить ее к себе в гости, да Соледад и не ждала этого.

– Может, выпьем горячего шоколада с пончиками? – предложил Жоан, пока они не замерзли окончательно. – Я знаю одно местечко, где делают восхитительные пончики.

– Мне давно уже нельзя шоколад... и тем более пончики.

– А если мы забудем, что тебе нельзя?

Соледад улыбнулась.

– Ты прав... почему бы и нет? – Ей и вправду хотелось сделать что-нибудь этакое, бесшабашное.

Жоан помог ей подняться, и они пешком дошли до улицы Комерс, а там уже сели в такси.

– Лучше держаться подальше от соседских языков, – заметил Жоан, открывая ей дверь машины.

В дороге сердце Соледад разбушевалось не на шутку. Сбросив вожжи, оно перешло с шага на галоп и понесло. От волнения она не знала, куда деваться.

– Убьет меня эта встреча, – шепнула она сама себе, но Жоан услышал.

– Если уж первая нас не убила...

– А ты уверен, что не убила? С этим сердцем никакого сладу, когда ты так близко. Совсем от рук отбилось.

– Тебе категорически запрещается умирать. Так ему и передай.

Оба рассмеялись. Оба покраснели. Таксист, умиляясь, подглядывал за ними в зеркало заднего вида.

– Чудесно выглядишь.

– К глазному давно ходил? – Соледад покосилась на него с застенчивым кокетством.

– У меня отличное зрение, лучше не бывает! Никогда не видел тебя такой красивой.

– Врунишка.

Такси проехало площадь Каталонии и высадило их у поворота на улицу Портаферисса. Вокруг царило оживление. На тротуаре уличный музыкант терзал скрипку, пытаясь извлечь из нее грустную мелодию.

– Узнаешь? – Жоан остановился послушать.

– Разве ее забудешь... Tristesse.

Снова взявшись за руки, они отыскали узкую дверь. Кафе было полно дыма и студентов, но в глубине их, как по заказу, ждал столик на двоих.

Они не взяли ни пончиков, ни шоколада. И не тронулись с места, пока их не выставили на улицу – чрезвычайно любезно, правда, выставили, из уважения к преклонному возрасту. Им не хватит оставшейся жизни на обмен последними новостями. Шестьдесят шесть лет не перескажешь за три часа.

На улице стояла морозная ночь. Им пора было расходиться по домам, но снова попрощаться не хватало сил. Невзирая на холод, они дошли до площади Сан-Фелип-Нери, к которой Жоан испытывал особые чувства. На площади никого не было. Журчание фонтана аккомпанировало их тихим шагам.

– Какое красивое место! – воскликнула Соледад. – Никогда не была здесь.

– Лучшая из площадей, на мой взгляд. Видишь выбоины на стене? – Он указал на фасад церкви. – Здесь казнили тех, кто верил в свободу, как мой отец. Это следы картечи.

– Представляю, как ты горевал о его гибели...

– Сразу после того, как потерял тебя... да уж. Но пойдем, я всегда мечтал сделать одну вещь.

Жоан подвел ее к каменному бассейну и, намочив пальцы в воде, оросил лоб Соледад.

– Соледад Урданета, властью, данной мне любовью, нарекаю тебя моей навеки, во имя Отца, Сына и Святого Духа...

– Аминь, – подхватила она.

– Выходи за меня замуж.

Наплыв чувств, отразившийся на залитом водой и слезами лице Соледад, помешал ей ответить.

– Моя воздушная фея...

– Я люблю тебя, Жоан Дольгут. Люблю всей своей старой душой, всем усталым сердцем.

Жоан наклонился поцеловать ее.

– У меня, должно быть, вкус старости...

– Вина, – поправил он. – Долголетней выдержки... Их губы слились в простом и древнем как мир ритуале.

Поцелуй имел вкус изюма и свежих слив, сочных яблок и горячего шоколада, спелых вишен и клубничного мороженого. Вкус всех яств земли, вкус торжества, вкус жизни. Он питал изголодавшиеся души, возвращал потерянные годы.

Начался дождь, но они продолжали целоваться, пока не промокли до нитки. Они чувствовали себя юными, свободными, обезумевшими от любви под ночным ливнем... А что, если пойти теперь гулять? А если спеть хором? А если разбудить всех жителей района и рассказать, как они счастливы?

– Потанцуем? – Не обращая внимания на протесты ноющих костей, Жоан обхватил Соледад за талию и начал напевать ей на ушко.

– Не уверена, что помню, как это делается. – Соледад обняла его за шею.

– Просто ни о чем не думай.

Она закрыла глаза и закружилась с ним в танце. Голос Жоана превратился в целый оркестр, где соло на фортепиано исполняли капли дождя.

В эту ночь оба не спали; оба, каждый у себя, мечтали о том, как они заживут вместе. Музыка не умолкала, сопровождая их грезы наяву.

Они сделались единым существом. По утрам встречались у Жоана в Борне и расставались только поздно вечером, скрываясь от посторонних глаз, и в особенности от Кончиты Маредедеу, неусыпно следящей за каждым шагом всех соседей.

Вскоре они открыли для себя одно из величайших чудес любви – разделять стол, преподнося друг другу национальные деликатесы. Иногда Соледад приходила, нагруженная сумками, с рынка и поцелуями выгоняла Жоана из кухни, чтобы потом побаловать его супом ахиако, санкочо или пирожками по особому колумбийскому рецепту. А порой он угощал ее каталонскими блюдами, такими как эскуделья или свиные колбаски с белой фасолью, заставлявшие ее жмуриться от удовольствия. Когда позволяли средства, они приглашали в ресторанчик «Ла Фонда Антиокенья» Клеменсию Риваденейру, которую попросили быть посаженой матерью на свадьбе; там Жоан всерьез пристрастился к бандеха пайса, любимому блюду Соледад и Клеменсии.

С течением времени они заполняли пробелы прошлого, часами рассказывали друг другу о своей жизни, обмениваясь целомудренными ласками. Из выстраданных фраз сплеталась повесть о страданиях двух людей. Жоан рассказал о разговоре с ее отцом в «Карлтоне», она – о насильственном карантине в номере. Он – о своих безответных письмах, об отчаянии и напрасном ожидании, она – о его фотографии, об одиночестве и безысходности. Он – о своем злополучном путешествии через океан в Колумбию, она – о страхе перед отцом. Он – о Ниньо Сулае, о Нью-Йорке, о безбилетном плавании, она – о пустоте будней, о разрыве с кузиной Пубенсой, об угрозе монастыря. Он – о тюрьме в Картахене, о своем побеге, о речном пароходе, о знакомстве по пути со студентом, которого много лет спустя он узнал, увидев фото нобелевского лауреата. Она – о том, как отпугивала претендентов на ее руку, которых каждую неделю приводил в дом отец. Он – о прибытии в Боготу, о ночном холоде и позорном изгнании, о незабываемой сцене, когда она шла к нему, а его уводили в наручниках как вора. Жоан описал свое возвращение в Барселону, свою боль, поиски работы, черную тоску, когда выяснилось, что он снова потерял ее; свадьбу с Трини, рождение сына, встречу в универмаге и свое смятение, и ревность, и ночной уход из дома. Говорил он и о рождении мертвой дочки, о смерти жены, об отречении Андреу, о долгих годах, прошедших среди деревянных опилок и стружек... А напоследок поведал о воссоединении со своим «Бёзендорфером», роялем мадам Тету, и о чудесном обнаружении ее послания на обратной стороне «фа».

– Как будто альбом нашей жизни листаем... Жоан, а ты никогда не задавался вопросом, что будет после нас?

– Прекрасный закат. Великое таинство, когда, достигнув самой глубины, погружаешься в ничто, которое есть все.

– А куда денутся воспоминания о том, что мы пережили вместе?

– Ты когда-нибудь видела, как умирает роза? Тихо опадают лепестки, капли красного шелка и слез орошают землю... Потом появляется зеленый бутон, и та же роза заново расцветает в новой розе. Ничто не исчезает, моя воздушная фея. И мы не исчезнем, даже когда нас уже не будет на земле.

– Ты боишься смерти?

– Нет, ведь я, кажется, почти всю жизнь был мертв. А ты?

– Теперь, когда я тебя нашла, не боюсь. Я боялась умереть, так и не увидев тебя снова.

Во взгляде Жоана светилась нежность.

– А я боюсь одного: сломаться в твоих объятиях. У меня уж не кости, а одно название.

– Обещаю не обнимать тебя слишком крепко.

– Вот еще! Это будет самая сладостная боль... – Он притянул ее к себе.

– Тогда давай оставим разговоры о смерти и поговорим о жизни.

Жоан Дольгут встал.

– Закрой глаза и жди меня, – попросил он, ушел в спальню, принес оттуда что-то и спрятал в клавиатуре рояля.

Затем взял Соледад за руку, подвел к инструменту, усадил и позволил открыть глаза. Когда он снова поднял крышку, в отверстии на месте недостающей клавиши что-то блестело. Кольцо.

– Это настоящее. Я всегда знал, что однажды смогу подарить его тебе.

– Какая прелесть!

– Подожди.

Жоан пальцами Соледад сыграл гамму, надев ей на палец колечко с маленьким бриллиантом.

– А клавиша? Не пора ли вернуть ее роялю, Жоан?

– Пока рано. Я сделаю это после свадьбы. Старческие причуды... Хочу до конца увериться в том, что все это мне не снится.

– Что мне сделать, чтобы убедить тебя?

– Давай начнем свадебные приготовления.

На улицах под радостные крики взрывались петарды. Искусственные огни переливами всех красок расцвечивали небо над городом. Через окна палаты, где лежала Аврора Вильямари, доносились отзвуки чужого веселья. Map была с ней. Она попросила разрешения провести с матерью ночь на Рождество Иоанна Предтечи, и администрация больницы согласилась. Все глубоко сочувствовали этой хрупкой девочке с железной волей.

– Мама, я здесь. Ты мне нужна позарез, мамочка. Что со мной будет без тебя? – Она нежно перебирала волосы Авроры. – Подружки мне говорят, что ты уже не живая, но я им не верю. Ты же дышишь! Где ты прячешься, а? Какой сон тебя держит в плену?

Аврора чувствовала чистый аромат дочери, ее мягкие прикосновения. Почему не получается открыть глаза? «ПРОДОЛЖАЙ, ДОЧЕНЬКА. НЕ УБИРАЙ СВОИ ВОЛШЕБНЫЕ РУКИ».

Map гладила ее плечи.

– Мама, я сегодня звонила в Текнон, спрашивала про твоего друга Андреу. Ему очень плохо, мама. Мне сказали, что у него была остановка сердца, поэтому его перевели обратно в реанимацию.

«АНДРЕУ... НЕТ!!! НЕ УМИРАЙ, ПОДОЖДИ МЕНЯ...»

«MAP, ДОЧЕНЬКА, ПОМОГИ МНЕ».

Map показалось, что неподвижная рука чуть дернулась.

– Мама?! Ты пошевелилась? Ты просыпаешься?

«ГОВОРИ, ГОВОРИ СО МНОЙ, MAP. НЕ ДАЙ МНЕ УЙТИ, Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ СПАТЬ... НЕ ХОЧУ УХОДИТЬ...»

– Давай, мамочка. Обопрись на меня. Держись крепче. Как я за тебя держалась, когда была в тебе, а ты давала мне все. Теперь моя очередь вытаскивать тебя на свет. Я тебе помогу, не бойся, мама... Отталкивайся сильнее, разорви тьму, мама... Еще раз, как тогда, когда ты родилась... Я с тобой, выбирайся оттуда... Тебя ждет жизнь, мама. Я тебя жду...

Рука Авроры снова дрогнула. Map ощутила слабое нажатие.

– Не останавливайся, мамочка. У тебя получается, дыши глубже... Я люблю тебя, мама, очень люблю.

«ИДУ, ДЕВОЧКА МОЯ».

– Map...

Она услышала голос матери. Аврора вернулась. Map покрыла ее лицо поцелуями и слезами. Теплые капли падали на сомкнутые веки.

– Map... моя храбрая девочка.

Аврора с трудом открыла глаза. И тут же ее ослепила яркая вспышка света. В ночном небе за окном расцветали красные розы фейерверков.

Map раздвинула занавески.

– Смотри, мама... само небо празднует твое возвращение.

– Не позволяй мне уснуть... – Аврора вцепилась в руку дочери.

– Еще чего! Ты уже на всю жизнь выспалась, мамочка! Мне нужно столько тебе рассказать!

Медсестры слышали голос девочки, но сначала думали, что она, как обычно, разговаривает сама. Лишь некоторое время спустя до них дошло, что случилось чудо, и они вызвали дежурного невропатолога. Пациентка подверглась тщательному обследованию. Диагноз гласил: мозг функционирует нормально, сознание вернулось полностью, но атрофия мышц зашла очень далеко. Выздоровление будет медленным. Потребуется длительный курс физиотерапии, безграничное терпение и вся любовь близких – тогда, вероятно, через месяц она встанет на ноги. В любом случае, пути назад нет. Аврора поправится.

После усердных поисков Борха наконец держал в руках осиротевшую клавишу «Бёзендорфера». Дедушка спрятал ее под роялем, под одной из дощечек паркетного пола, и ему пришлось немало потрудиться, чтобы выяснить, под какой именно. Клавиша была завернута в красную ткань, как фамильная драгоценность, и надпись на обратной стороне глубоко тронула мальчика.

Я здесь.

Я никуда не уехала.

До тебя меня не было.

После же... есть только мы.

Жоан и Соледад.

Июль, 1939 г.

Перечитывая послание, он думал о девочке в джинсах и красном свитере; ее образ до сих пор его преследовал. Он про себя повторил первую фразу: «Я здесь. Я никуда не уехала...» Вот уж точно. Она была с ним. Воспоминание о прелестной незнакомке не только не желало уходить, но с каждым днем становилось настойчивее. Неужели правда, что существует любовь с первого взгляда? Это чистое, свежее личико путало его мысли; он не мог ни учиться, ни спать, ни есть. Если друзья узнают, что он околдован мимолетной встречей с неизвестной девчонкой, со свету сживут насмешками. Фортепиано и девочка были его самыми сокровенными секретами.

Дедушка в своем письме говорил ему:

Только любовь может спасти этот рояль.

Если ты чувствуешь, как душа мечется по телу в поисках выхода, если сердце колотится у тебя в горле и ты задыхаешься от восторга, если тебя переполняет уверенность в том, что ты жив и избран для счастья, значит, ты встретил любовь. И тогда – не медли. Возвращайся в этот дом и отыщи под роялем, под паркетной дощечкой, недостающую клавишу «фа», ноту любви. Поставь ее на место и сыграй для меня Tristesse Шопена. Я всегда буду с тобой.

Мое наследство – любовь.

А если попытаться ее вставить? Можно ли назвать любовью то, что он чувствует? Несомненно. Все симптомы налицо. Ну почему он с ней не заговорил? Вдруг, если клавиша вернется в рояль, то и девочка вернется к нему? Что за вздор лезет в голову... Но если дедушка прав, рояль и любовь – одно?

Борха отодвинул инструменты, поднялся с пола и, откинув крышку над корпусом, принялся за работу. Он внимательно изучил механизм, провозился с ним несколько минут, и клавиша встала на место как положено. Попробовал ее: фа-фа-фа – вибрировал чистый звук. Мальчик сел за клавиатуру и сыграл полную гамму: до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до... Водопадом окатила его какая-то новая, доселе неведомая радость.

Он, почти не знавший родительской любви, вечно заваленный только грудами вещей, давно привыкший к пустоте внутри, сейчас, ничего не имея, чувствовал себя цельным и полным смысла. Игра на этом рояле совершенно бесплатно дарила ощущение чьих-то теплых объятий, чьей-то любви и заботы. Его руки летали над клавишами, одержимые властью гармонии. Не они извлекали мелодию – гостиную заполняла мягкая сила древнего чувства, полученного в наследство. Дедушка был рядом, в нем самом, вокруг него.

Борха не стал сопротивляться. Из рояля лились звуки, источающие аромат роз, – TristesseШопена. Он никогда не исполнял этого произведения, но оказалось, пальцы знают его наизусть, будто с рождения ничего другого не делали. Необъяснимо... ну и пусть! Чего ради в самом деле нужно всему искать объяснение?

Соната под его пальцами достигла апогея. От ее красоты захватывало дух. Играет ли он в память о дедушке? Или сам Жоан Дольгут играет для него?

Борха понял, что готов. Теперь он должен сыграть для отца, даже если это будет последнее, что он сделает. После остановки сердца врачи давали отрицательные прогнозы. Состояние Андреу постепенно ухудшалось. Кроме прочего, инфекция, занесенная во время трахеотомии, еще больше ослабила его легкие, а на истощенном теле намечались пролежни от слишком долгого пребывания в постели.

Борха позвонил Перу Сарда:

– Дедушка, я готов сказать, чего тогда хотел попросить, помнишь? Можно к тебе зайти?

– Тебе не обязательно звонить и спрашивать позволения. Я всегда в твоем распоряжении и всегда помогу, чем смогу. Где ты пропадаешь? Приходи к нам ужинать. Мы с бабушкой по тебе соскучились.

После ужина Борха, уединившись с дедом, изложил ему свой план. Перу затея внука показалась сущим вздором, однако он не хотел его разочаровывать. Он безмерно сочувствовал мальчишке и с радостью исполнил бы любую его прихоть.

– Конечно, я все устрою. И кстати, скоро нам пора будет поговорить о твоем будущем. Ты нужен мне в компании, мой мальчик. Уверен, ты справишься не хуже отца. Обсудим, куда тебя отправить учиться. Сколько лет тебе осталось до окончания колледжа?

– Дедушка... только не сердись. Я хочу быть пианистом. Даже папа в конце концов меня понял.

– Ты еще слишком молод, чтобы разбираться в таких вещах. Это может стать отличным хобби, но никак не профессией, Борха. – Пер обнял внука. – Не волнуйся. Когда повзрослеешь, сам придешь к тому же выводу, вот увидишь.

Аврора изводилась от беспокойства, рвалась ехать к Андреу, но врачи пока не разрешали. Сеансы физиотерапии и упражнения способствовали прогрессу, но передвигаться самостоятельно она еще не могла. Разрез от трахеостомы зарубцевался, и в целом она чувствовала себя неплохо. Ее уже перевезли на бульвар Колом, где дочь хлопотала вокруг нее круглые сутки. Нежная забота Map была лучшим лекарством. За месяцы больничной вахты ее малышка повзрослела и превратилась в прекрасную девушку, разумную, необыкновенно чуткую. Она часто пела для матери: ее ангельский голос обладал двойной силой – разбивать стекло и склеивать душу.

Иногда Аврору ошеломлял поток воспоминаний – не то правдивых, не то ложных. Маленькие вспышки: например, голос, читающий ей письмо, много писем, одно другого красивее... Кто такая «воздушная фея»? С ней был Жоан Дольгут? Или Андреу? Или Борха? Не навещал ли ее Борха в больнице? Кажется, он сидел у ее кровати. А инспектор Ульяда? Он-то тут при чем, почему она его вспомнила? А фотография на тумбочке? И письма? Откуда они взялись?

Врач объяснял, что она будет еще некоторое время вспоминать какие-то обрывки, отдельные детали, из которых потом сложится полная картина. Но, пока этого не произошло, ее крайне беспокоил вопрос, где на самом деле находилось ее сознание в течение шести месяцев комы.

– Map, я больше не могу ждать. Завтра 24 июля.

– Но ты же еще не ходишь... К тому же врач говорит, что у тебя сильно понижен иммунитет.

– Мне надо ехать.

– Очень его любишь, да? Можешь не отвечать, мамочка, я сама знаю. Никогда не видела тебя такой счастливой, как в тот день, когда ты с ним... на свидание ходила.

– Прости. Я должна была рассказать тебе.

– А ты и рассказала. Глазами. Ты же прихорашивалась перед зеркалом! Ты, никогда не придававшая значения нарядам, смотрела на меня, ища одобрения...

Аврора протянула руки.

– Иди сюда. – И она поцеловала дочь.

– Ты заслуживаешь счастья, мама. Всю жизнь ходила такая грустная – сколько можно, хватит уже!

Перу Сарда пришлось лично переговорить с директором медицинского центра и употребить все свое влияние, чтобы выполнить просьбу внука.

Рано утром к дому номер 15 подъехал грузовик, и под настороженными взглядами доброй половины Борна грузчики спустили вниз рояль из квартиры Жоана Дольгута.

– Куда его везут? – поинтересовалась у шофера Кончита Маредедеу.

– В клинику.

– Они там что, с ума посходили?! Это же рояль, а не человек!

– Ох, сеньора... по-моему, это у вас с головой не в порядке.

Борха замыкал шествие. Когда он вышел во двор, Кончита Маредедеу уцепила его за рукав.

– Пресвятая Дева Монтсеррат! Это же Андреу!

– Нет, сеньора. Я его сын, живу в дедушкиной квартире.

– Так я и знала, что привидений не бывает!

– Прошу прощения, сеньора, мне пора. – Борха надел шлем.

– Кончита, зови меня Кончитой! – крикнула она ему вслед, но мотоцикл уже мчался прочь.

В медцентре для концерта специально выделили зал. Рояль подвергся дезинфекции, Борхе велели надеть халат, шапочку и бахилы. Все предметы в зале тоже заранее прошли соответствующую обработку. Пер Сарда, как и внук, облачился в больничный халат поверх костюма. Целый отряд врачей и медсестер не спускал глаз с каталки, на которой везли больного.

Первыми прибыли врачи из реанимации со всем необходимым оборудованием наготове – на всякий случай. Тогда начал подготовку и Борха. Он достал одну из партитур, найденных в дедушкиной серой тетрадке, и с помощью пары простеньких упражнений убедился, что рояль не расстроился.

Через несколько минут дверь открылась. Санитары ввезли каталку и вместе с ней внесли все аппараты и капельницы, окружавшие Андреу.

Сын с трудом узнавал это изможденное тело. Андреу потерял двадцать килограммов, мертвенно-бледная кожа туго обтягивала выступающие кости. Опутанный проводами и трубками, он выглядел несчастной сломанной марионеткой.

Когда врачи все проверили и перепроверили, главный невропатолог кивнул Борхе:

– Пожалуйста.

Впервые юношу охватил страх поражения. А вдруг не поможет? Вдруг все, во что он так искренне верил, обратится в прах? Вдруг отец никогда не очнется?

В наступившей тишине шум монитора, контролировавшего признаки жизни, казался оглушительным.

– Давай, малыш, начинай, – торопил его дед. Но Борха не мог. Ему нужен был второй дедушка.

– Чего ты ждешь, Борха? – нервничал Пер Сарда. Он собирался дать отцу не просто концерт, но лекарство, изобретенное наивной фантазией подростка, чтобы спасти его от смерти. Пальцы онемели от ужаса.

Тишина.

Тишина.

Тишина.

Много ушло тишины, пока его руки не обрели силу. И вот прозвучала первая нота.

Произведение дышало величием, и исполнял его незаурядный артист. Аккорды ширились и поднимались к потолку. Мелодия несла в себе удивительную мощь и в то же время изысканную утонченность. Чтобы подчеркнуть все ее грани, требовалось мастерство виртуоза, и за роялем сидел именно он. Музыка заполнила помещение, хлынула в коридоры, растеклась по всей больнице, проникая в операционные, в родовые палаты, в вестибюль, в кафетерий, в отделение реанимации. И персонал, и больные воспряли духом, радуясь неожиданному подарку.

В зале напряженные взгляды были прикованы к Андреу. Врачи, санитары, медсестры, Пер Сарда – все безмолвным хором молились о невозможном: чтобы сын воскресил отца своей музыкой.

Борха смотрел на отца... Ничего.

Соната подходила к концу, он затягивал ее сколько мог.

Он продолжал играть. Ничего.

Пальцы пианиста не отступались. Отец пианиста спал... спал.

Рояль резко умолк, и Борха расплакался.

За бесконечное мгновение снова спустилась тишина, и суровая действительность тяжким гнетом легла на присутствующих. Не получилось.

Скрипнула дверь, и все обернулись. Появились две женщины, одна везла другую в инвалидной коляске. На обеих были стерильные халаты, полученные только что при входе в зал.

Пер Сарда поднялся со стула: – Сеньорита, боюсь, вы ошиблись комнатой.

– Нет, дедушка. – Борха бросился к женщине в кресле: – Аврора!

– Шшш... – Учительница прижала палец к губам и обняла его.

Борха не сразу заметил девочку, везущую кресло. Но стоило ему поднять взгляд, и сердце забилось точно как в тот день, кинулось искать выхода на волю, посылая удары в голову, бесчинствуя в висках. Девочка в красном свитере? Ее роскошные волосы были спрятаны под шапочку, но внутри у него каждая клеточка кричала: да, это она, конечно же она.

– Map, подвези меня к роялю, – тихо попросила Аврора.

Но девочка не двинулась с места. Ее била дрожь. Уж не тот ли это парень, которого она видела тогда, выходя из больницы? И если это он... то кто он? И откуда знает ее маму?

Заметив, что на Map напал столбняк, одна из сестер сама взялась за ручки коляски и подкатила ее к инструменту.

– Борха, иди сюда. Сыграем вместе.

– Ничего не вышло, Аврора. Я пытался разбудить его роялем, но ничего не вышло.

– Шшш. – Она снова жестом велела ему молчать. – Надо просто прикасаться к клавишам всем сердцем, чтобы оно играло, а не ты. Помни... любовь и рояль – одно.

Аврора закрыла глаза.

Борха закрыл глаза.

Никто ничего не понял, но все ждали, что вот-вот произойдет нечто.

– Я не смогу, – шепнул Борха.

– Сможешь.

– Мы никогда не играли вместе.

– Твой отец ждет... начинаем?

Первая нота скользнула в воздух так легко, что все затаили дыхание. Затем родились аккорды: один, два, три, целый каскад... одна рука, две, четыре...

И каплями дождя полилась Tristesse, нежными, такими нежными, что чудилось, будто рояль соткан из ветерка, и дуновение его будит тлеющий уголек, и светятся ноты-искры, и языки пламени начинают медленный танец, сначала по отдельности, потом вместе, сплетаются в большой костер, разгораются пожаром тепла и жизни...