Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Кончар резко вскинул обе руки к безоблачному небу. Рев и улюлюканье смолкли, будто обрезанные ножом. Надо было отдать человеку-медведю должное: стоя на крыльце двухэтажного кирпичного дома с воздетыми над головой руками, смотрелся он прямо-таки величественно, да и авторитетом, похоже, пользовался безграничным – толпа смотрела на него снизу вверх, затаив дыхание, со страхом и немым обожанием, чуть ли не с благоговением.

Секунды одна за другой падали в полное безмолвие, и в тишине этой превосходно задуманной театральной паузы отец Михаил неожиданно для себя негромко, но внятно произнес:

– Сейчас Чебурашка скажет речь.

В щеку ему немедленно уперся автоматный ствол. Батюшка не обратил на дурака с автоматом внимания – тот ему ничем не угрожал, ибо отца Михаила ждал иной жребий. Кончар, впрочем, также оставил не слишком остроумную реплику отца Михаила без ответа. Он опустил руки и сделал шаг в сторону, открывая пленника взглядам толпы.

– Вот этот долгополый, с шерстью на едале, – заговорил он, – не сява мелкая, а крутой бычара. Прокнокал он, падло, что в нашей зеленке братва под крутым паханом ходит. Тот шнырь парашный, на которого он шестерит, пробовал нашему пахану предъявы швырять, да не прокатило. Тогда заслал он своего быка с ответкой…

Отец Михаил опешил. Он ждал чего угодно, но только не этого. Кончар произносил речь на каком-то варварском диалекте, состоявшем из смеси классической блатной фени с каким-то неудобопонятным жаргоном, придуманным, как видно, уже здесь, в лесу, который человек-медведь по-солдатски именовал «зеленкой». Если напрячься, смысл этой непонятицы все-таки можно было уловить, хоть и не целиком, а лишь с пятого на десятое. Впрочем, речь Кончара, как и любой спич, рассчитанный на толпу, не содержала в себе ничего оригинального. Кончар всего-навсего сообщал своим подданным, что отец Михаил по собственной воле явился сюда, чтобы в рукопашной схватке с властелином здешних мест попытаться отстоять честь своего несуществующего Бога.

Сообщение это было встречено новым взрывом рева, воя, улюлюканья и даже хохота, в котором слышались отдельные кровожадные выкрики. По всей видимости, присутствующие ни на грош не верили в способность отца Михаила продержаться против их языческого божества хотя бы минуту.

Откровенно говоря, батюшка и сам не слишком в это верил. Если бы драться пришлось с человеком, пусть даже с таким огромным, сильным и тренированным, как Кончар, он мог бы рассчитывать на успех. Но если его и впрямь начнут травить медведями…

«История повторяется, – подумал отец Михаил. – Снова, как тысячи лет назад, язычники собрались, чтобы бросить христианина на растерзание хищным зверям. Ну, где у них тут Колизей?»

Будто подслушав его мысли, Кончар взмахнул рукой, и толпа раздалась надвое, будто разрезанная ножом. Отец Михаил увидел впереди, в двух десятках метров от себя, то, что Кончар в разговоре с ним назвал ямой. Это и была яма – идеальный круг десятиметрового диаметра, забетонированный изнутри, похожий не то на гигантский мелкий колодец, не то на ванну очистных сооружений. Было совершенно непонятно, для чего яма могла использоваться раньше, зато ее нынешнее назначение стало отцу Михаилу ясно, как только его подвели к растрескавшемуся, крошащемуся от старости и непогоды бетонному барьеру.

На сыром бетонном дне, до которого от края барьера было метра три с половиной – как раз столько, чтобы зрители видели происходящее во всех подробностях, а участники не имели ни малейшего шанса выбраться наружу без посторонней помощи, – а также на гладких бетонных стенах виднелись темно-бурые засохшие пятна самой причудливой конфигурации – бесформенные лужи, живописные потеки, брызги, как будто кто-то плеснул из ведра. Во впадинах неровного цементного пола стояли мутные зловонные лужи, оставшиеся, наверное, после недавнего дождя, и повсюду валялись кости – судя по виду, человеческие. Некоторые были добела обглоданы временем, на иных еще чернели отвратительные остатки гниющей плоти. Поднимавшийся из ямы тошнотворный запах скотобойни не оставлял ни малейших сомнений в происхождении бурых пятен. Морщась и стараясь дышать ртом, да и то через раз, отец Михаил мысленно возблагодарил Господа за приобретенный опыт в Чечне. Трупный запах да и сами трупы были ему не в диковинку; если бы не это, он рисковал грянуться в обморок еще до начала казни и очнуться уже на небесах.

Сколько ни вглядывался отец Михаил, ему не удалось заметить на дне ямы ни одного черепа – ни человечьего, ни звериною. Было неясно, куда они подевались, если все остальное на месте.

– Что смотришь, борода? – раздался у него над ухом негромкий, полный дьявольского веселья голос Кончара. – Ищешь что-нибудь? Направо погляди, может, найдешь, что потерял.

Отец Михаил последовал совету и с содроганием увидел ряд кольев – не кольев, собственно, а ржавых водопроводных труб, – на которые были насажены человеческие головы. Ветерок трепал спутанные космы обесцвеченных волос, жутко белела изъеденная непогодой кость, безгубые мертвые рты издевательски ухмылялись, выставляя напоказ неровный частокол поредевших зубов. Крайний слева металлический шест был пуст; более темное, чем окружающая почва, пятно свежей, старательно утоптанной и утрамбованной земли у его подножия указывало на то, что шест врыли совсем недавно, возможно сегодня утром. В том, для кого он предназначается, сомневаться не приходилось; ясно было также, зачем Кончар указал отцу Михаилу на этот жуткий частокол.

Поборов нервную дрожь, батюшка повернул лицо к Кончару и одарил того кроткой, понимающей улыбкой.

– На нервах играешь? – спросил он ласково. – С чего бы это? Или в себе не уверен?

– Ох и крепкий же ты орешек! – одобрительно произнес Кончар. – Для того и путаю, чтоб ты вовремя передумал. Жалко будет такого бойца терять, право слово, жалко!

– Себя пожалей, – сказал отец Михаил. – Бывало уже такое, и не раз. Возьми хоть пророка Даниила. Его римляне в львиный ров бросили, а он Богу помолился, львы его и не тронули. Не понюхали даже…

– Сказки, – отмахнулся Кончар. – Или львы сытые попались. Накормила тайком какая-нибудь сволочь подосланная, а вы, дурачье, и рады – чудо они увидали… И потом, львы – просто твари неразумные. Тебе, поп, не со львами дело иметь придется, а со мной. А уж мне-то твой боженька аппетит не отобьет, даже не надейся.

– Было бы лучше, если бы у тебя просто пропал аппетит, – сказал отец Михаил. – А так… Мало ли что с тобой может приключиться! У того, кто сотворил небо и землю, рука потяжелее твоей будет. Ты не мне, ты, по неразумию своему, небу вызов бросаешь. Гляди, как бы вызов твой не приняли. Худо тебе тогда будет, ой как худо!

– Ладно, борода, хватит болтать, – слегка помрачнев, оборвал религиозную дискуссию Кончар. – Понимаю, тебе время потянуть хочется, да позволить я тебе этого, извини, не могу – люди ждут. Эй, Грыжа! – громко крикнул он, обернувшись к толпе. – Начинай!

Из толпы выдвинулся невысокий, в неопрятных седых космах человечек, обряженный в волчьи и, кажется, лисьи шкуры со сморщенным, как печеное яблоко, обветренным лицом. Его тощие, в дряблых складках обвисшей стариковской кожи руки были обнажены до плеч, позволяя всем желающим разглядывать блеклые синие татуировки, покрывавшие их до самой шеи. На голове у него, к немалому изумлению отца Михаила, красовалась стальная солдатская каска, которую местные умельцы превратили в нечто неописуемое. Спереди, прямо надо лбом, к ней был неизвестным способом прикреплен клювастый череп какой-то крупной птицы, пожалуй ворона, по бокам торчали отливающие вороненой сталью птичьи крылья, а с затылка на сутулые старческие плечи веером спускались иссиня-черные перья. Вкупе с одеждой из звериных шкур и церемониальным копьем, наконечником которого служил армейский штык-нож от автомата Калашникова, этот головной убор придавал старику по имени Грыжа вид заправского шамана, каковым тот, похоже, и являлся.

Шаман Грыжа приблизился к яме, стал в позу, ударил тупым концом своего копья в землю и очень похоже каркнул вороном, после чего, неуклюже, по-птичьи пританцовывая на месте, разразился малопонятной речью. Произнесена эта речь Была все на том же странном диалекте, что и речь Кончара, и ставила присутствующих в известность о том, что сейчас их владыка и повелитель, приняв свой истинный, медвежий облик, выпустит из «залетного бычары» с «волосней на едале» кишки на потеху «нормальной братве» и в назидание отступникам, ежели такие ненароком появятся.

Весь этот балаган был бы по-настоящему смешон, если бы не головы на шестах и не гниющие на дне бетонной ямы останки.

Две пары крепких рук взяли отца Михаила за плечи и поволокли куда-то в сторону, прочь от ямы. Далеко его не увели; какой-то коренастый длинноволосый человек в пятнистом маскировочном комбинезоне, наклонившись, поддел железным крючком тяжелую чугунную крышку, открыв в земле люк наподобие канализационного. Из люка в лицо отцу Михаилу пахнуло знакомым зловонием; точно так же пахло в подвале разрушенного дома в двух шагах от центра Грозного, где батюшка как-то провел двое суток, вместе с горсткой сослуживцев экономно отстреливаясь от напиравших со всех сторон ичкеров.

Кто-то спустил в люк шаткую деревянную лесенку, и чья-то ладонь ощутимо толкнула батюшку между лопаток, направляя его к зловонной дыре в земле, что вела, казалось, прямиком в ад. Перед тем как начать спуск, отец Михаил оглянулся и увидел, что Кончар уже по пояс скрылся в точно таком же люке, расположенном на противоположной стороне ямы. Батюшка мысленно пожал плечами: для тех целей, в которых ее использовали теперь, яма подходила просто идеально, но вот чем она была раньше? Построили ее явно не вчера и даже не десять лет назад, и вряд ли уже тогда здесь обитал Кончар со своей бандой язычников. Яму и все, что ее окружало, соорудили до них, но кто и зачем?

Спуск был недолгим. Когда отец Михаил соскочил с последней ступеньки, под ногами у него что-то захрустело, как сухой хворост, Опустив глаза, батюшка увидел, что наступил на грудную клетку какого-то бедняги, которая рассыпалась в прах под его сапогами.

Лестницу немедля втянули наверх; над головой у отца Михаила заскрежетало, сверху посыпалась сухая земля, и тяжелая чугунная крышка с глухим лязгом легла на место, погрузив узкий колодец во тьму.

Впрочем, тьма не была полной, ибо из отверстия в стене, расположенного на уровне пола и высотой доходившего отцу Михаилу почти до пояса, пробивался слабый, рассеянный свет.

Присев на корточки, батюшка увидел короткую бетонную трубу, что вела в некое освещенное пространство – без сомнения, прямиком в яму. В противоположной стене ямы виднелось устье еще одной трубы, из которой, видимо, следовало ожидать появления Кончара. Кончара ли? Отец Михаил поймал себя на том, что не верит в способность последнего перевоплощаться в медведя, и криво, нерадостно улыбнулся: а почему бы и нет? Если есть на свете Бог, то, верно, есть и дьявол, который тоже не лыком шит и мастерски умеет творить свои пакостные, погибельные чудеса. Так отчего же отца Михаила вдруг одолели сомнения?

Как бы то ни было, настало время на деле проверить все: и болтовню Кончара, и собственную веру, и существование того, что одни зовут удачей, а другие – Божьим промыслом. Надо было идти вперед, если отец Михаил не хотел, чтобы противник, пройдя по трубе, застал его в этом узком колодце с бетонными стенами. Грудная клетка, на которой батюшка до сих пор стоял, и валявшиеся в трубе кости – иные целые, а иные расщепленные, разгрызенные мощными клыками – ясно говорили, что колодец и труба не убежище, а смертельная ловушка.

Посему, осенив себя крестным знамением, батюшка пал на четвереньки и быстро преодолел короткий бетонный тоннель, выпрямившись во весь рост уже в яме.

Подняв голову, он увидел синее небо, обведенное, будто круглой рамой, бетонным краем ямы, над коим густо торчали головы – просто темные, косматые силуэты без лиц. Сотни глаз смотрели на отца Михаила с жадным любопытством; люди с нетерпением ждали начала кровавой потехи и, в отличие от своих более цивилизованных собратьев за пределами этого странного места, даже не думали скрывать, чего ждут, что предвкушают.

От грустных раздумий о природе человека отца Михаила отвлек послышавшийся из противоположной трубы густой, заставляющий нервы дрожать и вибрировать, голодный и злобный рык какого-то крупного зверя. Горло человеческое не способно произвести такой звук; записанный на пленку и воспроизведенный, он так же отличается от настоящего, как скрипичный концерт в записи от живого звучания смычковых инструментов.

Батюшка вздрогнул и перекрестился, не обратив внимания на многоголосый хохот и улюлюканье, которыми толпа наверху встретила этот жест. Это было последнее, что мог сделать священник; настал черед солдата показать, на что он способен.

Солдат повернулся лицом к трубе и слегка присел на полусогнутых, широко расставленных ногах, разведя в стороны руки и наклонив вперед корпус, в классической позе борца перед началом схватки.

В следующий миг из трубы, как локомотив из тоннеля, вырвался и устремился прямо на него огромный, матерый бурый медведь. Отец Михаил четко, как на стоп-кадре, разглядел разинутую пасть с блестящими от слюны устрашающими клыками и волочившиеся за левой задней лапой зверя лохмотья разодранных вдребезги камуфляжных армейских брюк, очень похожих на те, что были на Кончаре перед тем, как он спустился в колодец. «Ловко», – холодно, отдавая должное противнику, подумал солдат; священник же просто ужаснулся тому, что видел.

В самое последнее мгновение, находясь в полушаге от смерти, отец Михаил отпрыгнул в сторону, пропустив медведя мимо себя. Его обдало тугой волной воздуха с запахом зверя; уклонившись от стремительного взмаха смертоносной когтистой лапы, батюшка одним молниеносным движением выхватил из голенища свою самодельную пику и прыгнул навстречу встающему на дыбы хищнику.

Глава 7

Отец разбудил Гришку Егорьева еще до света – за окошком только-только сереть начало, а он уж трясет, теребит: вставай, дескать, лежебока, пора! Спать хотелось прямо-таки до смерти, но спорить с тятькой Гришка не стал: не было у них такого в заводе, да и рука у тятьки тяжелая – так шибанет, что просыпаться уже на лету будешь, вверх тормашками через всю хату кувыркаючись.

Мамки у них не было – померла мамка три года назад. Хворала сильно, а тятька в больницу везти не дал – и далеко, и не на чем, и толку от этих докторов никакого. Раз помирает, значит, срок ей вышел, вот и весь сказ. Завтракали поэтому на ходу, вчерашней холодной картошкой в мундирах и студеной водой из кадушки. Впотьмах, чтоб не видал никто, прошли через покрытый студеной росой двор к конюшне, и уж там, ворота за собой притворив, тятька затеплил керосиновую лампу.

Покуда Гришка сонно моргал на огонек и дожевывал последнюю картофелину, тятька взнуздал кобылу, сунул в вялую спросонья Гришкину ладонь жесткую брезентовую уздечку и волосы у него на голове взлохматил – вроде приласкал.

– Дорогу помнишь? – спросил.

Гришка в ответ только головой мотнул. Чего спрашивать-то, будто сам не знает. Будто Гришка – дитя малое. Будто такую дорогу забудешь…

– Чего сказать, не забыл?

Гришка снова головой помотал – не забыл, дескать. Только тятьке этого мало показалось – наклонился, в лицо заглядывает, а у самого глаза – щелочки черные, недобрые, будто не так глядит, а целится. И перегаром от него разит – кисло, противно. Еще бы не разило! Белку Гришка сам добывал, сам шкурки порченые дураку этому городскому, заготовителю, продал, а деньги, знамо дело, на водку пошли, да не Гришке, а тятьке. Вчера полдня и весь вечер водку пил да песни выл, а сегодня – ишь, вызверился…

– Да ты проснулся ли?

– Да проснулся, проснулся! – нарочно грубо, басом огрызнулся Гришка. – Все помню, не забыл. Чего забывать-то? Чай, поболе твоего помню, потому – непьющий.

Мигнуло что-то у тятьки в глазах, протянул он руку – Гришка изнутри аж скукожился весь, но глаз не отвел, – но не ударил, а только волосы еще раз на Тришкиной голове взлохматил. Гришка головой независимо мотнул – не кошка, чего гладить-то? Однако тятька и это стерпел, слова худого не сказал, вздохнул только виновато и на шаг отступил.

– Ну, ступай, да по сторонам гляди в оба, это тебе не огород соседский – тайга.

Гришка и пошел себе, ведя кобылку в поводу, – через двор, огородом и в лес. Роса на траве вроде даже холоднее зимнего снега – оттого, наверное, что босой, – а земля зато теплая и будто бы даже пушистая, как перина. Шел Гришка и думал, что тятька сегодня чего-то больно разговорчивый. От него ведь, бывает, по три дня слова не дождешься, а тут, гляди-ка, соловьем заливается. Видно, дело спешное и вовсе не такое пустяковое, каким на первый взгляд кажется.

За околицей, где людских глаз да ушей в такую рань не бывает, вспрыгнул Гришка кобылке на спину и тронул ледяными мокрыми пятками теплые бока. Задышала кобылка, пошла; покатились под шершавой гнедой шкурой тугие, длинные пласты мышц, застучали по пыльной дороге неподкованные копыта – мягко, глухо, будто крадучись. Запрыгала в такт лошадиной поступи заброшенная за спину старенькая тятькина двустволка, захлопала по бедру облезлым деревянным прикладом, и стало как будто чуточку веселее. А чтоб еще веселее сделалось, наподдал Гришка пятками кобылке под брюхо, и пошла она галопом, а после и рысью пошла, да Гришка ее придержал: дорога неровная, солнце еще не взошло – не ровен час, оступится кобылка, повредит ногу, тятька с него за это шкуру спустит.

В лесу меж тем все светлее делалось, а там, гляди, и птицы загомонили, защебетали на разные голоса, рассвет встречая, радуясь солнышку. И часу не прошло, а уж совсем рассвело, потеплело, туман сырой, холодный овражками да распадками в речку стек и сгинул, будто его и не было. Роса на солнышке засверкала, заискрилась, радуги над ней зажглись – ты едешь, а они вперед тебя и в стороны бегут, и не догнать их никак. Этак-то красиво недолго было – высохла роса, радуги погасли, и пустил Гришка кобылку спокойным шагом, потому что сделалось ему совсем тепло, и кровь по жилам разгонять стало незачем.

А уж когда заросшая мелколесьем да кустами старая просека вывела к заброшенной узкоколейке, тут и вовсе жарко стало, даже пот на лбу выступил. Как обычно, не устоял Гришка перед соблазном подняться на насыпь и поглядеть на утонувшие в лесном разнотравье рельсы, дивясь, как это надо было исхитриться, чтобы такие длинные да ровные железки из одного куска выковать. Да, чудес на свете хватает, да только правильно умные люди говорят: незачем это все, ни к чему, особенно тут, в лесу…

Солнышко еще далеко до полудня не дошло, когда заступили Гришке дорогу дозорные – разрисованные, страшные, в пятнистых тряпках, а у одного так и вовсе куст какой-то к голове присобачен, чтоб, значит, никто его в лесу не заметил. Да только листья пожухли, завяли уже, книзу поникли, обвиснув, как тряпочки, так что Гришка кустик этот странный на краю дороги чуть не за полверсты углядел. Ну, да что с них возьмешь? Уж сколько лет в лесу живут, а как были городскими, так городскими и остались. Это тятька сказывал, что они городские, да Гришка бы и сам догадался, уж больно они все чудные, будто и впрямь не от мира сего.

Гришка спал и видел, как, в возраст войдя, выйдет на охоту либо в дозор с полосами на щеках, в комбинезоне маскировочном и с настоящим автоматом. Вот вещь-то – автомат! С ним в лесу ничего не страшно, да и не только в лесу. Погодите, дайте только срок, Гришка Егорьев вам покажет, что такое настоящая охота да как в дозор ходить надобно! А то, вишь, веток в волосы понатыкали и думают, что их не видно…

С дозорными разговор у Гришки был короткий, потому что знали они его как облупленного и понимали, что объявился он тут не забавы ради, а по делу. Однако обязанности свои блюли и для порядка спросили у Гришки пароль. Гришка пароль сказал, ни разу не запнувшись, хоть и далось это ему нелегко – уж больно мудреные словечки Кончар для своих паролей выдумывал, никто из местных таких сроду не слыхал. Сегодня пароль был – «эксгибиционизм», Гришка чуть язык не сломал, покуда выучился эту бессмыслицу выговаривать. Весь вечер учился, а тятька водку сосал да по шее давал, если собьешься или запутаешься.

Дорога вдоль насыпи была ровная, укатанная, и Гришка пустил лошадь рысью, чтоб успеть дотемна в оба конца обернуться – до места, значит, доехать, сказать, чего было велено, и сразу назад. И верно, чего канителиться? Дома дел невпроворот, а тятька непременно сызнова гвалт подымет: где, мол, тебя носит, бездельника, спиногрыза захребетного? И, как водится, по шеям…

Оттуда, где Гришка с дозорными повстречался, до места уже совсем недалеко было – верст пять, а то и меньше. Часу не прошло, как показались впереди железные решетчатые ворота в три человеческих роста, а по бокам – вышки с пулеметами. Гришке, как всегда, смешно сделалось: ворота стоят, хоть и незапертые, вышки стоят, а забор деревянный – тоже, видать, когда-то высоченный, чуть ли не выше самих ворот, – давно уже завалился, сгнил и в труху рассыпался.

Правда, тут хитрость одна была. За деревянным-то забором, Гришка знал, проволочный стоит, да не один, не два даже, а целых три. Столбы бетонные, верхушками внутрь загнутые, а на них колючка ржавая – поди-ка, пролезь! И то было Гришке удивительно, что люди тут жили лесные, вольные, а забор свой колючий берегли как зеницу ока – чинили, когда надо, подновляли, и не бывало такого, чтоб не бродили меж рядов колючей проволоки часовые с автоматами. Ну, зато и не знал про них никто из посторонних. Тятька Гришкин, Степан Егорьев, да сам Гришка – вот и все, кто сюда со стороны безбоязненно захаживал и живым назад возвращался. А кого сюда не звали, кого тут не ждали, с тем разговор у Кончара короткий – обернется медведем, задерет дурака в яме, а после голову его безмозглую на кол насадит, чтоб вороны клевали…

Про головы на кольях Гришка зря подумал, сдуру, потому что отца Михаила было чуточку жалко. Вроде путный был мужик – здоровенный, как медведь, и работать умел, а главное – добрый, мухи не обидит, не чета Тришкиному тятьке. Что сказки глупые рассказывал, так это ему не в укор – мужики-то в поселке, как напьются, такого нагородят, что куда тому отцу Михаилу! Да если призадуматься, такие ли уж это сказки? Эвон, сколько на свете всякой всячины! А откуда все взялось? Ветром, что ли, надуло? А ветер тогда откуда?

Кончару-то, конечно, больше верилось – оно и привычно, и тятька велит, и вообще… Вот отец Михаил говорить мастак, а пускай бы попробовал хоть разок, как Кончар, в медведя перекинуться! Куда там! Правильно тятька говорит: нету за ним силы, болтовня одна, а на болтовню кто угодно горазд, языком брехать – не топором махать…

У ворот встретил Гришку еще один дозорный, а у первого ряда колючей проволоки – еще один. Оба раза Гришка исхитрился четко, без запинки выговорить непонятное слово «эксгибиционизм» и остался собой очень доволен – этакую чепуховину с лёту отбарабанить не всякому по плечу!

За последним рядом утонувшей в кустах, заплетенной вьюнками колючки открылся поселок – старые бараки под шиферными крышами, вытоптанный, выбитый ногами до голой земли пыльный плац, заброшенные мастерские, склады, мертвая котельная, двухэтажное кирпичное здание на отшибе – по Гришкиным понятиям, чуть ли не небоскреб, про которые ему мамка из книжки читала, покуда была жива. Ржавые рельсы узкоколейки тянулись мимо складов и упирались в каменный завал, закупоривший дыру в почти отвесном склоне. На рельсах, как и раньше, стоял старый, ржавый локомотив с выбитыми стеклами. Долгие годы ветер забивал пыль во все его щели и впадины, так что теперь трава и даже молодые деревца росли не только под ним и вокруг него, но и на нем.

Была у Гришки Егорьева мечта – посмотреть хоть разочек, как эта штука по рельсам катится, не говоря уж о том, чтобы самому на ней проехаться. Про двигатели он, как всякий деревенский пацан, все очень даже хорошо понимал – солярка там, цилиндры, клапана… Но это в машине. Грузовик – штука обыкновенная; Гришка, хоть читать еле-еле, с пятого на десятое, выучился, с грузовиком да с трактором был на «ты». А локомотив – совсем другое дело! Интересно, есть там руль или его вовсе нету? Ведь как-то же должна эта махина поворачивать, рельсы-то – они же не прямо положены, а вдоль склона вьются, изгибаются…

Но тут Гришка поравнялся с ямой и думать забыл про локомотив. Яма – это тебе не железо ржавое, это – яма, с ней шутки плохи… И не хотелось смотреть, да голова сама повернулась, скользнула глазами по длинному ряду вкопанных в землю ржавых железных шестов. Гришка до того уверен был, что увидит на шесте с краю знакомую бородатую голову, что поначалу даже не понял, чего там не хватает. А потом вгляделся внимательнее и сообразил: а поповой-то головы нету!

Вздохнул Гришка с облегчением: выходит, жив отец Михаил, хватило, значит, ума от сказок своих бабьих отречься, Кончару в ножки поклониться и в настоящих богов поверить – в тех, которых не только увидеть, но и пощупать иногда можно. Оно и к лучшему. Значит, встретятся они еще, потолкуют по душам, как, бывало, на крылечке магазина толковали, когда Гришка за хлебом да за папиросами для тятьки туда прибегал.

Народу в поселке, считай, и не было, только в сторонке, возле заброшенной котельной, кто-то колол дрова да старый колдун Грыжа сидел в пыли посреди плаца, скрестив под собой ноги, из стороны в сторону качался, слюни до земли развесив, и что-то непонятное бормотал – не то пел, не то выл, не то с чертями лесными совет держал. Дело было самое обыкновенное: Грыжа, как водится, напился отвара из мухоморов, и говорить с ним сейчас было без толку. Не ответит, а если ответит, можно такое услышать – сам потом пожалеешь, что с разговорами к нему полез. Духи – они все знают, все могут, их сердить нельзя. И Грыжу сердить нельзя, потому что он с духами знается. Осерчает – такую порчу напустит, что небо с овчинку покажется, сам смерти просить станешь…

Остальных было не видать – разошлись по делам. Кто на охоту – мясо на всех добывать, кто по дрова, кто рыбу удить. Бабы, известно, на кухне, да с детишками, да травы собирают все в том же лесу – самое для этого сейчас время, трава как раз в силу вошла… Словом, пусто было в поселке, однако же Гришка знал наверняка, что за ним прямо сейчас следит не меньше десятка внимательных глаз – кто просто так глядит, а кто и поверх прицельной планки. Такой здесь был порядок, чтоб людям со стороны не доверять и все время держать их на мушке. Гришка на такое недоверие не обижался – привык. Одно ему было непонятно: зачем тятька до сих пор в Сплавном торчит, ежели душой к этому месту, к Кончару с его братьями лесными прикипел? Что до Гришки, так он давно уж хотел сюда перебраться, да Кончар пока не позволял. Погоди, говорил, в возраст сперва войди, сопляков у нас и своих хватает. Подрасти, присмотри себе девку, а после за волосы ее да и к нам, в лес. Девок в поселке мало, нужны девки позарез, да и батяне твоя помощь покуда требуется…

Потом на крылечке каменного дома показался Савел, Кончаров помощник. Рукой помахал – сюда, мол, давай! Гришка спешился, кобылку привязал и запылил босыми ногами через плац.

В каменном доме после улицы показалось темно, прохладно, как в погребе. Старые доски под ногами заскрипели, потом лестница – ступеньки бетонные, холодные, а на площадках лестничных плитка – гладкая как стекло, тоже холодная и белая как снег. Перила железные, крашеные, а стены облупились, краска пластами отваливается, и штукатурка сыплется…

Наверху, на втором этаже, у дверей охранник с автоматом. Лицо разрисовано, волосы до плеч, в волосах – перо ястребиное, пестрое. Стоит ноги расставив и не шелохнется, только автомат на Гришку навел – не балуй, дескать. Савел ему рукой махнул, и перестал охранник на Гришку смотреть, будто его тут и вовсе не стало. Однако, когда Гришка с ним поравнялся, охранник руку протянул и за плечо его взял – спокойно, не больно совсем, но крепко. Гришка сперва не понял, а потом сообразил: да ружье же! Нельзя к Кончару с оружием, не любит он этого.

Потянул Гришка через голову обтрепанный брезентовый ремень, отдал тятькину двустволку. Охранник ружье взял и за спину, в угол, поставил. Гришке кивнул: дескать, все нормально, не переживай, паря, ничего твоей пукалке тут не сделается, цела она будет. Да и то сказать: у Кончаровых лесовиков дробовики не в почете, они все, сколько их тут есть, с автоматами ходят, даже такие пацанята, как Гришка. Вот житуха-то, вот где воля!

А Савел у двери стоит, на Гришку смотрит и сапогом нетерпеливо притопывает: дескать, долго еще возиться будешь? Гришка рубаху одернул, головой тряхнул, чтоб волосы в глаза не лезли, – готов. Савел дверь открыл, Гришку вперед пропустил, сам следом вошел и дверь за собой прикрыл.

Кончар у окна стоит, наружу смотрит – огромный, косматый, шкура медвежья на плечах, а голова с клыками назад откинута и вроде на Гришку глядит. Жутковато даже: спереди человек, а сзади – медведь… Да не медведь – медведище!

Савел в кулак кашлянул. Обернулся Кончар – лицо чернее тучи, брови насуплены, на скулах желваки играют. Не в настроении, значит… Однако Гришку увидел – улыбнулся, глаза потеплели.

– Здорово, Григорий Степаныч, – говорит.

И руку через стол протянул. Не рука – лопата!

Гришка, робости не показывая, руку эту пожал и ответил, как мужикам в Сплавном всю жизнь отвечал:

– Здоровей видали.

Это он, само собой, сдуру, не подумавши, ляпнул. Кончар только усмехнулся.

– Да неужто и впрямь видал? Ну, плохи мои дела! Ладно, говори, с чем пожаловал.

Ну, Гришка ему и выложил, что тятька вчера вечером велел: и про скупщика, который за гнилье да рванье бешеные деньги, не торгуясь, платит, и особенно про того чудака бородатого, что вместе со скупщиком на катере приехал и про отца Михаила выпытывает.

– Ишь ты! – удивился Кончар. – Это что же за птица, кто таков?

– Советник… как его, беса… Патриарха! – выпалил Гришка. Все ж таки это было попроще, чем «эксгибиционизм».

– Патриарха? – протянул Кончар и переглянулся с Савелом.

– А чего Патриарх? – Савел говорит. – Видали мы его во всех видах, этого Патриарха. Закон – тайга, медведь – хозяин… В яме все одинаково поют. Подумаешь, Патриарх!

– Молчи, дурак! – Кончар ему отвечает. – Думай башкой своей деревянной, что несешь! Да если мы его хоть пальцем…

Тут он осекся и на Гришку посмотрел. Потом взгляд отвел и надолго задумался. А Савел стоит в уголке у двери и помалкивает, как ему было велено, потому что сам только что сказал: в яме все одинаково поют. А Кончару перечить, под горячую руку ему лезть – верная яма, это даже Гришке известно.