Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Он начал медленно, осторожно вставать со стула. Отец Михаил не возражал: так же как сам Кончар во время памятной схватки в яме, батюшка хотел предоставить противнику хотя бы видимость шанса. Он лишь повел стволом автомата, продолжая держать Кончара на мушке и между делом примечая все: и стоящий в углу на растопыренных сошках ручной пулемет, и лежащий на краю карты, как пресс-папье, снятый с предохранителя «Калашников», и расстегнутую кобуру у Кончара на поясе, и стальной сейф с приоткрытой дверцей в другом углу, и опасное поблескиванье бегающих из стороны в сторону, ощупывающих, примеривающихся Кончаровых глаз.

– Я обдумал твое предложение, – сказал отец Михаил, – и пришел сообщить о своем решении, не дожидаясь завтрашнего вечера.

– А стоило ли так спешить? – вкрадчиво спросил Кончар. Он уже стоял во весь рост, и рука его, скользя по карте, едва заметно, по миллиметру, подбиралась к автомату. – Ну, что же ты решил?

– Не подходит, – объявил отец Михаил.

Кончар разочарованно вздохнул, как будто, учитывая обстоятельства, мог ожидать другого ответа, и, к удивлению отца Михаила, убрал правую руку от автомата. Впрочем, удивляться тут было нечему: опытный боец, Кончар наверняка понимал, что схватить автомат и навести его на противника не успеет.

– Зря, – сказал Кончар и, как ни в чем не бывало, затянулся сигаретой. Сделав всего один шаг в сторону, он вышел из-за стола, и теперь его и отца Михаила разделяло каких-нибудь три метра пустого пространства. – И что ты намерен делать?

– Покайся, – снова предложил отец Михаил вместо ответа. – Бог милостив, он все может простить тому, кто искренне раскаивается в своих прегрешениях.

– Пропадешь, дурень, – сказал Кончар и сделал шаг вперед. Это получилось у него мастерски – так, что сам шаг отец Михаил как-то проворонил, а лишь удивился, поняв, что расстояние между ними заметно и необъяснимо сократилось. – Из лагеря живым не выйдешь, даже не мечтай.

– Значит, каяться ты не будешь, – констатировал батюшка.

Он вдруг почувствовал, что этот ненужный, никчемный разговор пора заканчивать; пожалуй, если бы не Синица, которой требовалось хоть какое-то время, чтобы в темноте добежать до машины, разговор этот не стоило и затевать. Вся сцена начинала заметно отдавать дешевой мелодрамой, чего батюшка, мягко говоря, не любил. Тут он заметил, как неуловимо переменилась поза Кончара, понял, что видит перед собой готового к прыжку хищника, и, преодолев наконец мощное внутреннее сопротивление, нажал на спусковой крючок.

Автомат знакомо забился в руках, наполняя комнату грохотом и дымом, в котором мерцали частые оранжевые вспышки. В момент первого выстрела Кончар резко подался вперед – это был тот самый отчаянный прыжок, к которому он готовился в продолжение всего разговора, – но пуля отшвырнула его обратно, и он остановился, вцепившись рукой в край стола, и стоял там, сотрясаясь от все новых и новых ударов, принимая в свое огромное тело остроносые автоматные пули, способные навылет пробить стальной рельс.

И пули проходили навылет, наполняя воздух клочьями меха, вырванными из висевшей у него на спине медвежьей шкуры. Оконное стекло мигом покрылось сложным узором дырок и трещин и со звоном посыпалось наружу, от трухлявой рамы летели длинные щепки, а Кончар все стоял – стоял до тех пор, пока автомат в руках отца Михаила не смолк, напоследок вхолостую лязгнув затвором.

– Ступай с миром, – не своим, противно подрагивающим голосом напутствовал отец Михаил, и Кончар, будто только и дожидался этой фразы, не сгибаясь, как бревно, с шумом повалился вперед. – Постарайся там, в лесу, найти медведя с мозгами, – добавил батюшка, вспомнив застрелившегося у него на глазах Хромого, – не то опять попадешь в неприятности.

Онемевшими руками переменив в автомате рожок, отец Михаил прислушался. Казавшееся пустым здание вдруг ожило, в коридоре раздавались встревоженные крики и топот множества ног; во дворе тоже кричали, и сквозь выбитое окно, откуда тянуло ночной прохладой и куда, как в печную трубу, лениво тянулся пороховой дым, батюшка разглядел мелькание зажженных факелов.

Перешагнув через неподвижное тело – перешагнув с опаской, как будто исклеванный пулями, без малого перерубленный надвое труп каким-то чудом мог ожить и схватить его за ногу, – отец Михаил распахнул сейф и увидел, что верхняя его полка завалена какими-то картонными папками, а на нижней, как дар небес, расположился деревянный лоток, густо усаженный, как диковинными яйцами, черными ребристыми шарами гранат. Слушая нарастающий грохот сапог в коридоре, отец Михаил захватил, сколько мог, сколько успел – по одной в карманы, две на пояс и еще одну в руку. Смотрел он при этом не на гранаты, а на верхнюю полку, на папки, обложки которых, как он теперь заметил, все до единой были клеймены черным казенным штампом с надписью «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Он ощутил мгновенный укол любопытства и подумал: «Не сейчас, потом».

«В следующей жизни», – иронически добавил его неотвязный спутник, старый солдат, и немедленно отцу Михаилу вспомнилась невесть где услышанная глупая песенка: «Наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой…» Вспомнившись, дурацкий мотивчик привязался к нему, прилип как смола и крутился в мозгу, бесконечно повторяясь, пока батюшка возвращался к двери через замусоренный стреляными гильзами кабинет.

Он высунул голову в коридор, чтобы оценить обстановку, и немедленно втянул ее обратно. Выбитая пулей из дверного косяка щепка застряла в волосах; отец Михаил раздраженно тряхнул головой, выдернул чеку из фанаты, отпустил рычаг и, выждав долгие две секунды, подкатом послал гранату в коридор, под ноги лесовикам. В коридоре коротко, оглушительно грохнуло, где-то еще зазвенело выбитое стекло, и отец Михаил сразу же отправил в коридор еще две гранаты – одну направо, в клубящийся серый дым, откуда доносились стоны и рыдающий, надрывный мат, и еще одну налево, в сторону лестницы, где тоже торопливо топали, лязгали железом и яростно матерились в несколько глоток.

Два взрыва почти слились в один. Справа в коридоре наступила тишина, и, выглянув, отец Михаил невольно ужаснулся тому, что сотворил собственными руками. Такого он не видел, пожалуй, даже в Грозном, в самые горячие деньки новогоднего штурма; как бы то ни было, живых в правой половине коридора, кажется, не осталось.

Зато по лестнице опять топали, хотя уже и не так густо, и яростный мат в том направлении сменился матом встревоженным, удивленным и напуганным. Там тоже кто-то стонал, визгливо и протяжно, и стонущему посоветовали заткнуться, а потом грохнул выстрел, и стоны прекратились. «Выродки», – пробормотал отец Михаил и одну за другой метнул в ту сторону обе оставшиеся у него гранаты.

Взрывы сопровождались каким-то продолжительным, рассыпчатым грохотом, похожим на шум небольшого обвала. Внизу завопили, заматерились, но по лестнице больше не топали, и, пробежав по коридору до площадки с автоматом наизготовку, отец Михаил понял почему: ветхий лестничный марш не выдержал, рухнул и теперь лежал внизу грудой переломанного, перебитого, переплетенного ржавой арматурой, густо запятнанного кровью бетона, и над этой грудой, смешиваясь с тротиловым дымом, поднималось облако едкой цементной пыли.

Кто-то оттуда, снизу, дал сквозь пыль длинную очередь; отец Михаил выстрелил наугад и, кажется, попал: внизу вскрикнули и перестали стрелять.

Вернувшись в кабинет, батюшка подумал, что теперь, когда лестницы нет, здесь можно продержаться довольно долго. Внизу бестолково метались десятки факелов, фонарей и ламп, и в их свете отец Михаил ясно различил стоявший поодаль тентованный «ГАЗ-66» – тот самый, по следам которого тысячу лет назад вышел на заброшенную узкоколейку, – а возле кабины – застывшую в позе напряженного ожидания фигурку Шелеста с автоматом наперевес. «Чертовы сопляки, – пробормотал батюшка, поднимая с пола пулемет и от живота посылая тем, кто суетился внизу, длинную очередь. – Ведь сказано же было уезжать!»

Впрочем, это промедление давало батюшке какой-то шанс, и он решил этим шансом воспользоваться. С грохотом выдернув из сейфа лоток с гранатами, отец Михаил установил его на подоконнике и, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, сноровисто опорожнил, постаравшись как можно равномернее разбросать гранаты по всему двору. Все внизу потонуло в дыму, пыли и грохоте, осколки хлестнули по стенам, и один из них ощутимо рванул на отце Михаиле рукав, оцарапав плечо. Одним из взрывов повалило и разметало стоявшие вдоль ямы шесты; как только последняя граната лопнула у самого крыльца, отец Михаил вскочил на подоконник и, не раздумывая, прыгнул в дым.

Приземлился он неудачно – сказалось отсутствие практики. В левой лодыжке что-то щелкнуло, и батюшка ощутил мгновенный укол нестерпимой боли. Впрочем, от перелома Господь его, кажется, уберег – на ногу можно было наступать, хоть это и оказалось дьявольски неприятно. Срезав короткой очередью какую-то согбенную, пьяно шатающуюся фигуру, что маячила в дыму прямо по курсу, отец Михаил бросился туда, где стояла машина.

Он бежал, хромая, переступая через валявшиеся на земле горящие факелы, огибая воронки и трупы, задыхаясь и кашляя в едком тротиловом дыму и уже начиная понимать, что добежать не удастся. Кругом орали и палили в белый свет, как в копеечку. Потом дым поредел, рассеялся, и отец Михаил окончательно понял: нет, не добежать. Впереди, как раз между ним и машиной, забегали, засуетились темные фигурки, замигали вспышки выстрелов, и пули защелкали вокруг, разбрасывая землю и гравий. Пуля оцарапала ухо; внезапно сделалось совсем светло, и, обернувшись, батюшка увидел, что из окна, откуда он минуту назад столь неудачно сиганул, выбивается ярко-рыжее пламя. Он вспомнил керосиновую лампу на столе, расстеленную карту, бумаги в сейфе и кивнул: все шло именно так, как надо. Что бы ни было в тех папках, людям об этом знать ни к чему. Да нормальные, обычные люди и так, без огня, никогда ничего не узнали бы о содержимом Кончарова сейфа; что же до какой-нибудь мордатой сволочи в погонах с генеральскими звездами, то она, сволочь, перетопчется.

Мелькнула и пропала яркая, как вспышка пламени, догадка о возможной связи папок, что сейчас превращались в невесомый пепел на полке несгораемого стального сейфа, с бочками, которых Кончар берег как зеницу ока и которые так ловко – дай Бог, чтобы ловко! – заминировал Шелест. В следующий миг батюшке стало не до догадок: по голени его здоровой ноги вдруг будто врезали палкой, и он с некоторым удивлением почувствовал, что падает, – стоять больше не на чем, вот и падает. Да и то сказать, не вверх же ему лететь – рановато вроде; жив пока… как будто.

Грянувшись наземь так, что в глазах потемнело (чем больше высота и масса тела, тем больше ускорение и, следовательно, сильнее удар), батюшка живо перекатился в мелкую, оставленную взорвавшейся гранатой, еще дымящуюся и воняющую тротилом воронку, выставил перед собой автомат и дал очередь, стараясь не задеть машину.

Машина все еще стояла на месте, двигатель не работал, и виноват в этом был, конечно же, не Шелест, виновата была Синица. «Как я скажу, так он и сделает», – вспомнились отцу Михаилу ее слова, и он чисто по-солдатски помянул недобрым словом слюнявого мальчишку, который не отваживается перечить любимой и тем самым подвергает ее жизнь опасности.

– Шелест! – крикнул он, но в горле пересохло, и вместо зычного крика оттуда вырвался только невнятный хрип.

Батюшка озверело помотал головой, прокашлялся, сглотнул и попробовал еще раз.

– Шелест!!! – бешено проревел он, и его голос перекрыл грохот перестрелки – так, по крайней мере, показалось ему самому. – Шелест, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! Гони, Шелест! Пошел! Пошел, щенок, кому сказано – пошел! Газу!!!

Пуля ударила в край воронки, набросав ему полный рот грязи, но Шелест услышал: двигатель грузовика ожил, из выхлопной трубы толчком выбило облако сизого дыма. Два или три человека бросились к машине, размахивая руками и что-то крича; кашляя и отплевываясь, отец Михаил встал на одно колено и прицельно, по одному, срезал их короткими очередями.

Машина тронулась – наконец-то, слава тебе, Господи! – и покатилась в сторону ворот, потихоньку набирая скорость. Отец Михаил увидел – а может, это ему просто пригрезилось, – как натягивается, высвобождаясь из-под набросанной сверху хитроумным Шелестом земли, тонкая стальная проволока. Она была непомерно длинной, эта проволока, ее могло сто раз за последние десять минут перебить пулей или осколком, но отец Михаил нисколько не переживал по этому поводу: переживать бесполезно, если не можешь ничего изменить. Сейчас все, в том числе и некая проволока, находилось в руке Господней; экономно паля по перебегающим впереди фигурам и хорошо понимая, что точно такие же фигуры в это самое время неумолимо приближаются со спины, отец Михаил при свете включившихся габаритных огней грузовика наконец-то действительно увидел проволоку – еще слабо провисшую, но натягивающуюся прямо на глазах.

Кто-то метнулся к ней, вряд ли понимая, что она означает, но почуяв, по всей видимости, что-то неладное в этой натягивающейся струне. Отец Михаил срезал и его; убитый им человек картинно, как в старом кино про войну, взмахнул руками и всем телом упал прямо на проволоку, которая от этого рывка сразу же безжизненно провисла.

Долгие четыре секунды ничего не происходило, а потом откуда-то сзади, со стороны невидимой в ночном мраке горы, долетел слабый, приглушенный звук разрыва. За первым взрывом последовал второй, мощнее и басистее; земля под ногами вздрогнула, как вздрагивает при виде палки забитое, запуганное жестоким хозяином животное, и отец Михаил понял: началось.

Опустив автомат, он обернулся. Взрывы следовали один за другим, становясь от раза к разу все мощнее; каменный бок горы проступил на фоне неба черным силуэтом, подсвеченным мутными, дымными вспышками идущего откуда-то изнутри пламени. В этом неверном, мигающем свете отец Михаил разглядел тяжелое студенистое облако, которое выползло из недр каменного кряжа и медленно, но неумолимо покатилось вниз, по очереди глотая звезды и огоньки факелов.

Отец Михаил все еще смотрел на это облако, позабыв обо всем, когда выпущенная кем-то наугад пуля, с жужжанием прилетев из темноты, ударила его прямо в сердце, милосердно избавив от того, что последовало далее.

Глава 18

Никаких споров и разговоров больше не было – они просто сидели, избегая смотреть друг на друга, а потом Холмогоров вдруг встал, надел шляпу, натянул на плечи позаимствованный в шкафу у отца Михаила брезентовый балахон и, сказав: «Надо идти», вышел из прокуренной избы. По дороге Алексею Андреевичу пришлось отодвинуть в сторону Завальнюка, который хотел ему воспрепятствовать, и стряхнуть с себя Петрова, который вцепился в рукав его дождевика, кажется, с той же целью – не пустить драгоценного советника Патриарха в лес, на верную погибель.

В чем-то они оба, несомненно, были правы, и Холмогоров это отлично понимал. Сделать там, в лесу, он ничего не мог, и гибель его, случись с ним такая неприятность, была бы напрасной. Однако тот, чей голос погнал его из дома в тайгу, пользовался у Алексея Андреевича авторитетом несравненно большим, чем все участковые инспектора и тем более офицеры ФСБ, вместе взятые. Так что обсуждать, с его точки зрения, тут было нечего.

Вышел он, когда солнце уже далеко перевалило за полдень, и уже на окраине поселка, буквально у последнего дома, обнаружил, что и Петров, и, как ни странно, Завальнюк следуют за ним. Участковый, надо полагать, пошел за Алексеем Андреевичем, как апостол за Христом, не особо рассуждая и рассчитывая, как видно, на очередное чудо. Вот уж, ей-богу, простая душа! Сам Холмогоров никаких чудес не ждал, просто сидеть в избе и слушать, как переругиваются лейтенант с подполковником, вдруг стало невмоготу, и потянуло зачем-то в лес. Идти по дороге оказалось легче, чем сидеть на табуретке у окна. Ноги сами несли его вперед, и для Холмогорова это было достаточным основанием для столь нелогичного поступка, как эта прогулка.

Завальнюк же, по всей видимости, просто не хотел упускать из виду парочку сумасшедших, которые к тому же были теперь хорошо осведомлены о подоплеке здешних странных происшествий. В глубине души Холмогорову хотелось, чтобы подполковник пошел за ним не по велению служебного долга, а по зову сердца – все-таки Петр Иванович выглядел довольно приличным человеком и был ему чем-то глубоко симпатичен, – но выяснять, так ли это, он, разумеется, не стал, а просто, остановившись, подождал своих спутников, и дальше они пошли втроем.

Шли они, полагаясь на подробную карту местности, обнаружившуюся у Завальнюка во внутреннем кармане куртки, и показания компаса, извлеченного подполковником из другого кармана. На карте, к завистливому удивлению Петрова, были обозначены и узкоколейка, и рудник, и даже тоннель, который, пронзая толщу Салаирского хребта, выходил прямиком в соседнюю Кемеровскую область. Завальнюк объяснил, что тоннель был взорван одновременно с рудником, ввиду чего предложил не рассчитывать на экскурсию по соседней области. Петров в ответ посоветовал ему не умничать, а показывать дорогу, и подполковник с удивившей Холмогорова покладистостью взялся за дело.

Действовал он строго по науке – вертел компас во все стороны, засекал азимуты и чертил на карте карандашные прямые, которые в конечном итоге должны были кратчайшим путем вывести их к руднику. Холмогорову все это казалось пустой тратой времени, но он не спорил: момент для взятия инициативы в свои руки еще не настал, это он ощущал всем своим существом, а до этого момента было, в сущности, безразлично, чем заниматься и куда, а главное, за кем идти.

В результате бурной, сугубо профессиональной деятельности подполковника Завальнюка они, как и следовало ожидать, заблудились, причем произошло это как-то вдруг. Некоторое время они еще бродили из стороны в сторону в сгущающихся сумерках, треща валежником и то выбредая на какие-то просеки, то вдруг снова их теряя, пока все не стало окончательно ясно даже Завальнюку, который остановился, в последний раз посветил фонариком сначала на карту, потом на компас и наконец объявил с какой-то непонятной обидой в голосе:

– Ни черта не понимаю!

Меж тем заходящее солнце послало последний красноватый отблеск на повисшие над гребнем хребта легкие перистые облака, и через несколько минут в лесу стало темно, как в угольном бункере. Сквозь полог ветвей сверкали крупные, ничего не освещавшие, холодные звезды, в лесу насмешливо ухал и хохотал филин. Стало прохладно, и комары, уже давно докучавшие путникам, совершенно осатанели. Больше всего от них доставалось Петрову, который так и отправился в лес в одной драной рубашке без пуговиц и даже без головного убора, зато обвешанный, как елка, трофейным оружием. Бесполезное в схватке с комарами, оружие гремело и лязгало, когда участковый, шипя и сдавленно матерясь, неистово колотил себя ладонями по всему, до чего мог дотянуться. Это не осталось не замеченным Завальнюком, который не замедлил подпустить колкость по поводу комаров-алкоголиков, предпочитающих питаться спиртом, лишь слегка разбавленным кровью. В ответ Петров разразился длинной, прочувствованной речью, касавшейся самозваных топографов-следопытов, неспособных даже при помощи карты, компаса и дорожных указателей отыскать дорогу в сортир. Завальнюк проявил неожиданное благоразумие и не принял вызова – то ли потому, что и впрямь чувствовал себя виноватым, то ли потому, что ему, в его брезентовой куртке и шляпе с опущенным накомарником, от комаров почти не доставалось, и он мог позволить себе проявить некоторую снисходительность.

– Надо хоть куда-нибудь выходить, – сказал он, обводя лучом фонарика казавшуюся при таком освещении сплошной и непролазной стену деревьев и кустарников.

С ним никто не спорил, даже Петров; выходить действительно было надо, только никто не знал куда. Не встретив ни сопротивления, ни поддержки, Завальнюк с решительным видом двинулся вперед, и его спутникам ничего не оставалось, как последовать за ним.

Фонарик, освещавший пятачок земли прямо под ногами у Петра Ивановича, помогал очень мало, разве что риск переломать себе ноги, запутавшись в буреломе, с ним был существенно ниже, чем без него. Почти час они брели наугад без цели и смысла, и Холмогоров читал мысли своих товарищей по несчастью так же ясно, как если бы те ругали его вслух.

Потом свет фонарика стал мигать и меркнуть прямо на глазах.

– Батарейка садится, – сообщил Завальнюк то, что было очевидно и так.

– Ну, хватит, – решительно объявил Петров и с наслаждением прихлопнул на шее комара. – Надо становиться на ночлег. Разведем костерок – с дымом, чтоб кровососы эти отстали…

– Вот как раз возле костерка они нас тепленькими и возьмут, – возразил Завальнюк.

– По мне, так лучше Кончар с его бандитами, чем эти упыри. Ведь до костей обглодали, сволочи!

– Терпи, казак, атаманом будешь, – без тени сочувствия сказал Завальнюк.

– Тише, – сказал Холмогоров. – Слышите?

В наступившей после его возгласа тишине они услышали отдаленный перестук и какое-то глухое буханье. Спутать этот звук с чем бы то ни было не мог даже такой сугубо штатский человек, как Холмогоров: где-то в лесу шла оживленная перестрелка и, кажется, даже рвались гранаты. Увы, определить, откуда доносятся эти звуки, оказалось невозможно: треск очередей и глухое уханье далеких разрывов путались в лесу и раздавались, казалось, отовсюду. Петров и Завальнюк, послушав с минуту, с одинаковой уверенностью указали в прямо противоположные стороны.

– Хоть бы они трассирующими стреляли, что ли, – с тоской сказал Петров.

– А толку? – немедленно возразил подполковник. – Они ж не в небо палят, как ты их увидишь, свои трассеры?

– Если не в небо, – задумчиво сказал Холмогоров, – тогда в кого? Да еще так густо… Или я ошибаюсь?

– Густо, густо, – подтвердил Завальнюк. – Патронов не жалеют, и гранат тоже… Ого!

Последнее восклицание относилось к серии мощных взрывов, от которых даже здесь, на приличном расстоянии от места перестрелки, под ногами шевельнулась земля. Откуда-то сверху сорвалась и с глухим шорохом упала в кусты прошлогодняя кедровая шишка.

– Может быть, это спецназ, о котором вы говорили, подоспел раньше времени? – спросил Алексей Андреевич.

– Нереально, – засомневался Завальнюк.

При свете звезд было видно, что он, задрав голову к небу, вертит ею во все стороны, явно пытаясь отыскать на темном небосклоне отблеск далекого пожара. Никакого отблеска на небе не наблюдалось, а через пару минут стихла и стрельба.

– Все, – констатировал в наступившей тишине Петров и с размаху ударил себя ладонью по щеке. – В кого бы они там ни палили, тот бедняга, кажется, готов.

– Или ушел, – оптимистично предположил Завальнюк. – По-моему, это было там.

Он указал рукой куда-то в темноту – куда именно, никто не разглядел – и, треща сучьями, попер через лес напролом, как танк. Наполовину сдохший фонарик он теперь включал лишь время от времени, и все трое то и дело спотыкались о валявшиеся под ногами сучья, путались в кустах и налетали на внезапно возникавшие на пути стволы лесных гигантов.

Так они шли, казалось, целую вечность, а на самом деле, наверное, не больше получаса. Потом Холмогоров вдруг остановился, и Петров, который уже давно замолчал, перестал отбиваться от комаров и, кажется, дремал на ходу, как заморенная лошадь, немедленно налетел на него.

– А? – спросил он спросонья. – Чего?

– Постойте, – сказал Холмогоров Завальнюку, который с тупым упорством потерявшего управление механизма продолжал трещать сучьями впереди.

Треск сучьев прекратился, и в темноте, на время ослепив Холмогорова, зажегся тусклый луч фонаря.

– Ну, что там у вас? – со сдержанным раздражением поинтересовался подполковник. – Опять предчувствие или это, как его… озарение? Может быть, вас просто для разнообразия осенила какая-нибудь полезная идея? Например, как нам отсюда хоть куда-нибудь выбраться… А?

– Да помолчите же вы, наконец! – резко оборвал его саркастическую тираду Холмогоров, и Завальнюк действительно замолчал – надо полагать, от удивления. – Слушайте! Слышите?

– Ничего не слышу, – заявил через некоторое время Завальнюк.

– Да замолчи ты! – рявкнул на него Петров и поднял кверху палец, прислушиваясь. – Есть! – радостно воскликнул он. – Там! Кажись, машина.

Теперь и остальные услышали отдаленное прерывистое гудение автомобильного мотора, которое становилось то тише, то громче – очевидно, в зависимости от рельефа местности. Потом слева, почти под прямым углом к первоначально избранному подполковником направлению, над верхушками деревьев возникло размытое, туманное свечение, которое ни с чем нельзя было спутать, – это был прыгающий, то и дело исчезающий электрический свет фар едущего по неровной лесной дороге автомобиля.

Вопя во все горло, Петров бросился в ту сторону, немедленно споткнулся обо что-то и с треском забурился в кусты. Висевшая у него за спиной на брезентовом ремне снайперская винтовка с глухим лязгом вошла в соприкосновение с каким-то твердым предметом. «Не иначе как с головой», – мельком подумалось Холмогорову. Подтверждая его догадку, с хрустом ворочавшийся в буреломе Петров негромко, но с большим чувством помянул какую-то Люсю, с которой, кажется, намеревался вступить в предосудительную связь сразу же по возвращении домой, а может быть, и прямо тут, на месте.

Завальнюк перепрыгнул через брыкающиеся ноги участкового и устремился вперед, боясь упустить мигающее сияние фар. Холмогоров задержался, чтобы помочь, но Петров пробормотал: «Идите, идите, я сам, в порядке я», и Алексей Андреевич побежал за подполковником, тем более что Петров уже не лежал, а стоял на четвереньках и, кажется, действительно был в порядке.

На дорогу они вывалились совершенно неожиданно и стали как вкопанные, с наслаждением подставляя слабому ночному ветерку искусанные комарами, вспотевшие лица. Звук двигателя приближался, а отблеск фар сделался уже таким ярким, что позволял худо-бедно различать очертания предметов.

– Во! – воскликнул Петров, с треском выдираясь из кустов. Он вышел на дорогу последним, но, кажется, первым сориентировался на местности и понял, куда их занесло. – Мать моя женщина! Да это ж насыпь! Узкоколейка, мужики!

Недоверчивый Завальнюк перебежал дорогу, взобрался, хрустя гравием и шурша высокой травой, на насыпь и наклонился, разглядывая что-то у себя под ногами. В траве коротко блеснул и погас луч его фонарика, и сейчас же раздался металлический стук.

– Точно, рельсы! – крикнул Завальнюк, продолжая стучать фонариком по железу.

Он сошел с насыпи и присоединился к своим спутникам.

– Держи, – неожиданно сказал Петров и протянул подполковнику его пистолет.

Завальнюк взял пистолет молча, без комментариев, и сейчас же оттянул затвор. Петров уже тащил через голову ремень винтовки, и лишь теперь Холмогоров понял, в чем дело: автомобиль, двигавшийся со стороны рудника, из владений Кончара, не сулил им ничего хорошего. Вряд ли его размалеванные, утыканные перьями, вооруженные до зубов пассажиры окажутся столь любезны, что согласятся подбросить их до поселка; ожидать можно чего угодно, но только не мирной беседы.

И в то же время Холмогоров, как ни старался, не мог ощутить надвигавшейся на них угрозы. Оттуда, со стороны рудника, действительно приближалось что-то нехорошее, но угрозы не было – не было совсем, абсолютно, и лишь теперь, когда угрозы не стало, Алексей Андреевич понял, что ощущал ее постоянно, с того самого момента, как очутился в Сплавном.

– Не торопитесь стрелять, – негромко сказал он своим спутникам. – Там что-то непонятное… Надо сначала взглянуть.

Завальнюк повернул к нему голову, и в разгорающемся, крепнущем свете фар Алексей Андреевич увидел… нет, не лицо, а всего лишь складчатый цилиндр накомарника. Однако даже в складках мелкой сетки ему почудилась ироническая усмешка подполковника; впрочем, усмешка эта могла быть плодом его воображения.

В следующее мгновение автомобиль выкатился из-за поворота, на время ослепив их фарами. Звук двигателя сделался нестерпимо громким, и Холмогоров поразился этому: судя по производимому им реву, приближавшийся механизм был размером с дом.

Вскоре, однако, недоразумение разъяснилось. Автомобиль оказался самым обычным, в меру потрепанным грузовиком «ГАЗ-66», который двигался какими-то странными рывками, рыская от обочины к обочине и временами даже цепляя бампером то высокую траву, разросшуюся на насыпи узкоколейки, то кусты на противоположной стороне дороги. Двигатель злобно ревел на чересчур высоких оборотах, но машина шла удивительно медленно – на первой, от силы на второй передаче, как будто под ней была не укатанная грунтовая дорога, а глубокая, по ступицы колес, вязкая грязь.

– Действительно, странно, – негромко произнес Завальнюк, опуская направленный в ветровое стекло грузовика пистолет. – Пьяные они, что ли?

Неожиданно для всех Петров выпрямился и шагнул с обочины на дорогу. Винтовку он небрежно держал под мышкой, а левую руку выставил перед собой открытой ладонью вперед, требуя остановиться. Грузовик продолжал переть прямо на него, не меняя скорости и не сворачивая; в самый последний миг Петров зайцем отскочил в сторону, испуганно помянув черта.

Грузовик, будто тоже испугавшись, вильнул, с треском пропахал широкую просеку в придорожных кустах, врезался в дерево и, наконец, заглох со звуком, удивительно похожим на вздох облегчения. В кроваво-красном свете его габаритных огней стало видно, что задний борт его буквально изрешечен пулями; потрепанный, ветхий брезентовый тент также был во многих местах продырявлен, а одна из спаренных шин заднего моста свисала бесформенными клочьями рваной резины. За грузовиком, оставляя в пыли длинный извилистый след, тянулся обрывок какой-то проволоки, привязанный, кажется, прямо к задней оси.

Правая, пассажирская дверца кабины отворилась с протяжным ржавым скрипом, и оттуда вывалился какой-то человек – странно низкорослый и щуплый, одетый тоже как-то странно и непривычно. На него тут же коршуном налетел Завальнюк, вцепился в плечи, встряхнул, как тряпичную куклу, и почти волоком потащил вперед, на освещенное фарами место. Здесь он еще раз по инерции встряхнул свою жертву и тут же, разглядев, с кем имеет дело, выпустил и растерянно отступил на полшага.

Перед ним была девушка – не девушка даже, а девочка, почти ребенок, худенькая и невысокая, в каком-то невообразимом платье, более всего похожем на подпоясанный веревкой брезентовый мешок с дырками для головы и рук, в неуклюжих, явно самодельных лыковых лаптях, с опухшим от слез, покрытым грязными разводами лицом. В руке она держала какую-то тряпку; как только Завальнюк ее выпустил, девушка начала падать, и Петру Ивановичу пришлось подхватить ее под мышки.