Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Занятый собственными размышлениями, он не сразу уловил сквозь частый треск мотоциклетного мотора глухой натужный рев неисправного глушителя догонявшей его машины. Бросив взгляд в круглое боковое зеркальце, Концов увидел размытое вибрацией отражение потрепанного темно-синего джипа – того самого, что стоял у ворот дома, где он покупал мотоцикл.

Все было ясно. Егор Концов недобро усмехнулся, припомнив свой разговор с хозяином машины. Он предложил хозяину, угрюмому, испитому мужику, до самых глаз заросшему двухнедельной щетиной, продать джип. «А капусты хватит?» – полунасмешливо поинтересовался тот, глядя в сторону. «Хватит», – уверил его Егор. «Три тысячи, – уже не скрывая издевки, заломил хозяин. – Без торга». – «Годится», – сказал Концов, хотя отчетливо видел, что машина местами проржавела до дыр и давно просится на свалку.

В черных, как уголья, глазах хозяина вспыхнул и тут же погас алчный огонь. «Нет, – подумав с минуту, твердо заявил он. – Машина самому нужна. Что я куплю за твои три косаря?»

Концов хотел сказать, что за три тысячи долларов можно купить три таких корыта, но промолчал, потому что догадался об истинной причине отказа. Именно поэтому, расплачиваясь за мотоцикл, он достал из рюкзака не две бумажки по сто долларов, а всю перехваченную аптечной резинкой пачку, в которой было без малого двенадцать тысяч «зеленых». Взгляд, которым хозяин обменялся со своим сыном – таким же чернявым, испитым и небритым, – стал для Концова еще одним подтверждением. А теперь, когда старый темно-синий «Ниссан» маячил в зеркальце заднего вида, с каждым мгновением увеличиваясь в размерах и явно норовя вот-вот пойти на обгон, все стало окончательно ясно.

Зачем брать три тысячи, когда можно без проблем получить все? Догнать на старом японском джипе еще более старый советский мотоцикл – пара пустяков, а вот мотоциклу за джипом не угнаться, это и ежу понятно. Потому-то джип и не продали, хотя красная цена ему была восемьсот баксов, от силы тысяча…

В сущности, с его стороны это была чистой воды провокация, но Егор Концов не испытывал угрызений совести. Никто не заставлял хозяина джипа на эту провокацию поддаваться. Ему был предоставлен свободный выбор, и он выбрал – сам, без принуждения. Бедность не могла служить оправданием тому, что он затеял; к тому же по местным меркам он был вовсе не беден. Это был его выбор, и Концов от души порадовался тому, что хозяин единственного на всю округу джипа не устоял перед искушением и погнался за легкой наживой, потому что вокруг стояла тайга – не просто так стояла, а ждала.

Джип поравнялся с ним, и Концов увидел повернутое к нему заросшее темной щетиной лицо. Лицо скалило в хищной усмешке редкие прокуренные зубы; Егор попытался понять, принадлежит эта харя хозяину джипа или его сыну, но так и не понял, потому что машина, зарычав проржавевшим глушителем, вырвалась вперед и сразу же резко вильнула к обочине, преграждая ему путь.

Концов вывернул руль вправо и прижал рычаг ручного тормоза. Мотоцикл чуть не опрокинулся, но устоял и замер на обочине в клубах густой едкой пыли. Хозяин джипа уже был тут как тут, держа в правой руке тупорылый автоматический пистолет, который без промедления сунул Егору прямо в лицо.

Концов машинально оценил диаметр ствола. Что-то около девяти миллиметров – значит, пушка не газовая, не пугач. Боковым зрением он следил за вторым разбойником – именно разбойником, потому что в руке у него был не нож и даже не монтировка, а старый, видавший виды топор со сточенным, зазубренным от долгого употребления лезвием. Этот топор в сочетании с кирзовыми сапогами и испитой бородатой рожей придавал парню вид настоящего классического разбойника с большой дороги, всего минуту назад соскочившего со страниц какой-нибудь сказки братьев Гримм. Выглядело это жутковато, но Егору Концову доводилось видеть вещи и пострашнее деревенского дурака с топором в руке.

– Вы чего, мужики? – спросил он, разыгрывая удивление. – Доллары, что ли, не понравились? Так вроде настоящие…

– Настоящие, настоящие, – подтвердил мужик с пистолетом и, оскалившись, с громким шипением втянул воздух через стиснутые зубы. – Давай гони остальные! Где они у тебя – в рюкзаке?

Не дожидаясь ответа, он протянул свободную руку и откинул пыльный полог коляски. Его небритый отпрыск остановился в шаге от мотоцикла, с плотоядной ухмылкой поигрывая топором. Солнечный свет тусклым маслянистым бликом поблескивал на сточенном лезвии. Концов спокойно, как на занятиях по рукопашному бою, выбросил вперед правую руку, сомкнул вальцы на костлявом волосатом запястье, сдавил и резко вывернул. Что-то негромко хрустнуло, и хозяин джипа, пронзительно вскрикнув от боли и неожиданности, рухнул на колени. Концов по-прежнему сидел верхом на мотоцикле, держа в руке пистолет, которым ему только что угрожали. Все произошло стремительно и как-то буднично, без какого-либо драматизма – ситуация просто развернулась на сто восемьдесят градусов и двинулась в другом направлении, как человек, вдруг вспомнивший, что забыл на столике в прихожей бумажник и ключи от машины.

Егор Концов снял пистолет с предохранителя и взвел курок, между делом удивляясь, какими причудливыми, непредсказуемыми путями передвигается по свету огнестрельное оружие, – пистолет был, кажется, австрийский, да к тому же древний, чуть ли не времен Первой мировой. Он выстрелил – небрежно, почти не целясь, – и разбойник с топором без единого звука рухнул навзничь. Стальное лезвие безобидно звякнуло об асфальт, горячая гильза, дымясь, с едва слышным шлепком упала в мягкую пыль обочины. Задники порыжелых кирзовых сапог, которые были на ногах у убитого, еще слабо скребли по асфальту в последних конвульсиях, а истекающее голубоватым пороховым дымком дуло уже нацелилось в лоб второму разбойнику. Прозвучал еще один выстрел, и хозяин джипа мягко завалился на бок, вряд ли успев до конца осознать, что происходит. Для верности Концов хотел выстрелить еще раз, но старый пистолет заклинило – видно, в затворе перекосился патрон.

Вся процедура заняла не больше семи-восьми секунд, и за это время не было произнесено ни единого слова – разбойники просто не успели ничего сказать, а Егору Концову не о чем было с ними разговаривать. Он просто сделал то, что должен был сделать, – то, что было необходимо, чего ждала от него молчаливая тайга.

Он слез с мотоцикла, протер пистолет полой куртки и зашвырнул его в лес. Потом оттащил тела в придорожную канаву и прикрыл валежником. Стоя на краю канавы, он повернулся лицом к лесу и медленно поднял руки над головой, как оратор, привлекающий к себе внимание толпы.

– Э-ге-гей! – закричал он во всю силу легких, и его голос эхом прокатился по лесистым распадкам. – Это я! Я вернулся!

Он еще немного постоял с поднятыми к небу руками, слушая, как вдали затихают последние отголоски его приветственного клича. Рукава камуфляжной куртки сползли почти до локтей, обнажив мускулистые предплечья, бледная кожа которых резко контрастировала с загорелыми, обветренными кистями, словно на руках у него были коричневые перчатки. На внутренней стороне правого предплечья синела маленькая примитивная татуировка в виде оперенной стрелы, перечеркнувшей пятиконечную звездочку.

В поселке возле бездействующей по случаю разлива паромной переправы он обменял мотоцикл на старенькую моторную лодку и, не мешкая, отправился по большой воде к верховьям реки. Достигнув места, с которого ему предстояло продолжить путь пешком, он переложил деньги из рюкзака за пазуху, связал самое необходимое в узел, а в полупустой рюкзак засунул паспорт на имя Егора Концова. Человек со странной фамилией и никогда не существовавшей, но при этом подтвержденной всеми мыслимыми документами и свидетельствами биографией выполнил свою задачу, и теперь нужда в нем окончательно отпала. Поэтому тот, чья фотография красовалась в ставшем ненужным паспорте, бросил рюкзак на дно лодки, оттолкнул моторку от берега и, зайдя по пояс в ледяную воду, пустил ее по течению. Рано или поздно лодку найдут, обнаружат в ней рюкзак и паспорт и неизбежно придут к выводу, что уроженец здешних мест Егор Концов, вернувшийся в родные края из далекой Москвы, по неосторожности вывалился за борт и утонул в студеной сибирской реке. Не он первый, не он последний; никто даже не станет искать тело, потому что найти его попросту немыслимо…

Обогревшись у мастерски разведенного бездымного костерка и высушив одежду, оставшийся без имени человек потушил огонь, собрал свои немудреные пожитки и уверенно углубился в лес легкой походкой бывалого солдата, привычного к изнурительным пешим переходам.

Глава 2

Спустя четырнадцать лет после описанных выше событий случилось так, что отцу Михаилу, приходскому священнику поселка Сплавное, расположенного в верховье одного из малых притоков Бии в предгорьях Салаирского кряжа, еще до рассвета приспела нужда хорошенько помыться.

За ночь отцу Михаилу удалось поспать не более полутора часов; остальное время сей скромный служитель святой православной церкви употребил на то, чтобы основательно пропотеть, испачкаться с головы до ног, насквозь пропахнуть дымом и спалить себе половину бороды, отчего закопченный лик его утратил приличествующее пастырю благообразие и приобрел совершенно разбойничий вид. Вид этот усугублялся гренадерским ростом отца Михаила, а также шириной и гордым разворотом плеч, так что, стоя в первых лучах утренней зари на задах своего домишка в изодранном, прожженном до дыр подряснике, он больше напоминал легендарного монаха-воина Пересвета, чем скромного приходского священника.

Неподвижно постояв в огороде минут десять и вдоволь налюбовавшись встающим над речным разливом солнышком, отец Михаил почувствовал, что хотя бы частично восстановил утраченное этой ночью душевное равновесие. Во всяком случае, давно забытое, а сегодня вдруг снова возникшее желание выкурить сигарету ушло без следа, равно как и бесовское искушение выйти на улицу, схватить за шиворот первого встречного и колотить его лбом об дерево до тех пор, пока тот не покается и не расскажет наконец, что за странные дела творятся в поселке Сплавное.

– Господи, прости меня, грешного, – чуть слышно пробормотал отец Михаил и, осенив себя крестным знамением, размашисто зашагал к баньке, попирая тяжелыми яловыми сапогами не успевшую просохнуть землю огорода.

Он сноровисто растопил каменку и натаскал воды, благо река еще не вошла в берега и плескалась в каком-нибудь десятке метров от его черной, покосившейся от старости бани. Всякий раз, поднимаясь с полными ведрами по раскисшему косогору, отец Михаил старательно отводил глаза от черного, еще курящегося синеватым дымком пятна на ближнем склоне. Место было выбрано с умом – так, чтобы его было видно не только из любой точки поселка, но и с реки, – и не замечать его, поднимаясь в гору, оказалось тяжко. Высокие, стройные березы вперемежку с лиственницами весело взбегали вверх от крайних домов поселка по зеленому склону, а на широкой, освещенной солнцем прогалине стояла…

Да нет, ничего там больше не стояло. Опять не стояло, если уж быть точным. Видно, место было выбрано не такое удачное, каким показалось поначалу; видно, в чем-то отец Михаил ошибся, где-то дал маху. Знать бы только где…

Молодая трава мокро поблескивала от пролившегося ночью дождя, а в утреннем небе уже не осталось ни облачка: сделав свое дело, гроза перевалила через хребет Салаирского кряжа и, обессиленная, ушла на восток, опять оставив отца Михаила в одиночку гадать, с чем ему пришлось здесь столкнуться – с Божьей волей, происками сатаны, чьим-то злым умыслом или вовсе с каким-нибудь патологическим завихрением геомагнитных линий, с удручающей регулярностью притягивающим молнии к одному и тому же месту. Ведь подумать только: чтобы в течение одного несчастного года молния трижды ударила прямиком в церковь, спалив ее дотла! Да о таком, надо полагать, ни в каких анналах не сказано, потому что подобных случаев на памяти людской попросту не бывало…

Дело сильно осложнялось тем, что отцу Михаилу ни разу не привелось собственными глазами увидеть, как молния с небес ударяет в храм, настоятелем коего он служил. Если бы он хотя бы единожды стал очевидцем сего грозного явления, впору было бы всерьез задуматься о его причинах: то ли место и впрямь какое-то дьявольское, то ли Господу решительно ни к чему столь обремененный старыми грехами слуга, как отец Михаил. Однако же все три раза, в том числе и сегодняшней ночью, батюшка узнавал о причинах пожара только со слов своих прихожан, которые клялись и божились, что ясно видели, как во время ночной грозы молния с достойной лучшего применения точностью ударяла прямиком в фасад деревянной часовни, каковую в Сплавном за неимением лучшего все именовали церковью.

Воистину, тут было о чем задуматься. Не то чтобы отец Михаил так уж не доверял своей пастве, однако безгрешен один лишь Господь. Что же до его творений, малая толика коих составляла здешний приход, то в массе своей они испокон веков были не чужды лжи и криводушия. Тем более что паства отцу Михаилу досталась еще та…

Ну а если безоговорочно принять на веру версию о троекратном ударе молнии в одно и то же место, оставалось только признать, что в Сплавном творятся чудеса, причем чудеса недобрые.

Без особых усилий втаскивая по скользкому после ночного ливня косогору последнюю пару ведер, батюшка вдруг заметил, что он не один. По обе стороны огорода, облокотись на сосновые жерди изгороди, стояли люди – человек десять или около того. Они стояли молча, неподвижно и с ничего не выражающими лицами наблюдали за действиями отца Михаила. На какой-то краткий миг батюшка почувствовал себя довольно скверно, вдруг убоявшись собственной паствы. Зная о некоторых особенностях мировоззрения этих людей, можно было предположить, что они не просто глазеют издали, а сообща обдумывают некий план дальнейших действий, в котором отцу Михаилу будет отведена хоть и очень незавидная, но зато центральная роль.

Тряхнув всклокоченной после ночного приключения шевелюрой, батюшка прогнал наваждение. Все встало на свои места: никто ничего не замышлял, никто не желал приходскому священнику зла. Люди просто пришли к нему, чтобы понять, что им делать дальше, услышать от него слово ободрения и надежды или хотя бы убедиться, что батюшка в порядке и не потерял присутствия духа. В конце концов, куда еще им было идти после того, как только что отстроенная после предыдущего пожара церковь сгорела снова, уже третий раз подряд? У кого спрашивать совета, на кого надеяться?

– Ступайте по домам, православные, – сказал отец Михаил, остановившись на скрипучем крылечке бани и обернувшись лицом к людям, все так же молча и неподвижно стоявшим за оградой. – Ночь выдалась нелегкая, всем надо отдохнуть и привести себя в божеский вид. Благослови вас Господь, ступайте!

Некоторое время ничего не происходило, а потом люди начали молча расходиться – просто поворачивались и уходили вверх по косогору, скрываясь за углом дома. В этом безмолвном исходе отцу Михаилу снова почудилось что-то зловещее.

Проводив взглядом последнего из зевак, батюшка старательно отскоблил грязь с подошв о прибитый к крыльцу железный уголок и внес полные ведра в баню. Вода в ржавом железном баке уже нагрелась. Пара, понятно, еще не было, но отец Михаил сегодня не собирался париться – он просто хотел смыть пот и грязь.

Он опрокинул принесенные ведра в большую дубовую бочку, поплотнее прикрыл дверь на улицу, стянул с ног тяжелые сапоги и быстро, но без лишней суеты скинул одежду.

Первым делом отец Михаил вознамерился простирнуть подрясник, которому этой ночью крепко досталось, но, сосчитав горелые дыры, понял, что стирка отменяется. Стирать этот подрясник было все равно что пытаться выскоблить полы в сгоревшей дотла часовне. Порадовавшись тому, что полугодом ранее Господь надоумил его не выбрасывать старое облачение, батюшка скомкал пришедший в негодность подрясник своей могучей десницей и в сердцах зашвырнул в угол предбанника. В ответ на это импульсивное действие в углу загрохотал сбитый с гвоздя жестяной таз – рука у отца Михаила была тяжелая, да и ночные события расстроили его не на шутку.

Взяв себя в руки, батюшка уселся на лавку рядом с подслеповатым оконцем, отыскал на полке тусклое карманное зеркальце и, вооружившись ножницами, кое-как подровнял подпаленную во время борьбы с огнем бороду. Оценив плоды своих трудов, отец Михаил едва не плюнул с досады: из зеркала на него смотрел какой-то, прости господи, хиппи с фигурой профессионального боксера-тяжеловеса.

– Ну, что смотришь, твое преподобие? – мрачно спросил он у своего отражения. – Экая богомерзкая у тебя, братец, физиономия! Немудрено, что от тебя прихожане, яко от беса, шарахаются…

Тяжело вздохнув, батюшка отложил зеркало и ножницы, наполнил горячей водой таз, окатил себя с головы до ног и принялся намыливаться. Под гладкой безволосой кожей на его теле мягко перекатывались упругие бугры мышц, на левом плече виднелась поблекшая, но ясно различимая татуировка – эмблема воздушно-десантных войск. Выше эмблемы располагалась надпись «ДШБ», а снизу, полукругом – «Грозный-91». В этой потускневшей татуировке, как в досье, была заключена почти вся светская биография тридцатитрехлетнего отца Михаила, некогда известного в миру под именем Сергея Майорова.

В девяностом году студента второго курса истфака Сергея Майорова призвали в армию и сразу же после учебки бросили в адский котел первой чеченской кампании. Он был одним из тех, кто в морозную новогоднюю ночь штурмовал Грозный, и ему, единственному из отделения, повезло дожить до демобилизации. Вернувшись на гражданку и сравнив сообщения о ходе военных действий в Чечне с тем, что видел и пережил сам, он понял, как пишется история, и немедленно потерял к ней всяческий интерес. Изучать историю значило заучивать заведомое бесстыдное вранье, которое к тому же переписывалось заново едва ли не каждые десять лет. В этом занятии не было ни малейшего смысла, и Сергей, ни с кем не советуясь, написал заявление об отчислении из университета.

Увы, это не решило проблему, а только ее усугубило. В том, что окружающие именовали бизнесом, смысла было еще меньше, чем в изучении истории с целью подвести под существующий политический строй солидную научно-идеологическую основу. О политике говорить вообще не приходилось: после Чечни одно это слово вызывало у Сергея труднопреодолимое желание ломать челюсти и ребра направо и налево, чему его очень хорошо обучили в той же Чечне. А душа все болела, совесть никак не могла успокоиться, и настал день, когда Сергей Майоров вошел в первый подвернувшийся под руку храм и направился прямиком к настоятелю, имея в виду нечто совершенно конкретное. Так с лица земли исчез Сергей Майоров, и так по истечении положенного срока возник отец Михаил, приходской священник поселка Сплавное…

Отмывшись едва ли не до скрипа и напоследок окатившись ледяной водой, отец Михаил оделся, воровато, ибо был облачен лишь в линялые джинсы, сапоги и старую линялую футболку, проскользнул огородом к дому и уже там, в доме, привел себя в окончательный порядок – натянул поверх футболки и джинсов старый, заштопанный в нескольких местах подрясник и водрузил поверх пышной русой шевелюры выгоревшую на солнце, вымоченную дождями и снегом, когда-то черную, а теперь бесповоротно ставшую грязно-серой скуфейку. Начистив до зеркального блеска свои тяжелые яловые сапоги и напоследок поправив на широкой груди скромный нательный крест, батюшка вышел за порог и двинулся к центру поселка, не потрудившись запереть за собой дверь, ибо не ощущал в этом потребности.

Он шагал по ухабистой полосе жирной грязи, которую местные остряки именовали Бродвеем, вежливо отвечая на почтительные приветствия встречных аборигенов. Да, приветствия были почтительными, но в почтительности этой отцу Михаилу сегодня, как, впрочем, и всегда, чудился какой-то скрытый смысл. Смысл этот угадывался не в голосах, коими произносились приветствия, а во взглядах, которыми эти приветствия сопровождались. Кто-то смотрел заискивающе, кто-то с непонятным испугом, кто-то смущенно, а кое-кто и вовсе прятал взгляд, словно побаиваясь, как бы отец Михаил не прочел в нем затаенного злорадства.

Когда отец Михаил приблизился к крыльцу обшитой покоробленными досками, выкрашенной облупившейся бледно-голубой краской хибары, служившей вместилищем местной власти, из-под ног у него с испуганным визгом шарахнулся чумазый тощий поросенок. Поросенок этот был известен всему Сплавному под именем Могиканин, ибо являлся последним из своих собратьев, ухитрившимся пережить зиму. Кое-кто всерьез утверждал, что Могиканин не пошел на котлеты только потому, что еще осенью выкопал в лесу берлогу, натаскал туда желудей и благополучно пересидел там, вдали от хозяйского ножа, долгую сибирскую зиму. Отец Михаил, хоть и был коренным москвичом, ничего не смыслящим в сельском хозяйстве, в эту байку не поверил, чем заметно разочаровал рассказчика.

Хлипкая фанерная дверь распахнулась батюшке навстречу, едва тот взошел на крыльцо, и в образовавшемся проеме возник участковый Петров, которого отец Михаил мысленно именовал не иначе как Петровым-Водкиным из-за его неумеренного пристрастия к известному жидкому продукту. Петров (Петров-Водкин), по обыкновению, был скверно выбрит, небрежно одет и на весь поселок благоухал тройным одеколоном, резкий аромат которого, увы, не до конца забивал запах перегара. Красная, вечно припухшая физиономия доблестного блюстителя правопорядка имела недвусмысленное сходство с чумазым пятачком Могиканина, который в данный момент, надо полагать, уже успел добежать до дальнего конца поселка.

Завидев отца Михаила, участковый сделал странное движение, будто намереваясь дать задний ход и захлопнуть дверь прямо перед носом у священника. Делать этого он, разумеется, не стал, но у батюшки сложилось вполне определенное впечатление, что Петров вышел на крыльцо не просто так, а с твердым намерением убраться от греха подальше, не дожидаясь неизбежного визита отца Михаила.

– А, батюшка, – пряча глаза промямлил Петров.

– Батюшка, батюшка, – ласково подтвердил отец Михаил, у которого опять возникло греховное желание хорошенько потрясти кое-кого за шиворот. – Здравствуйте, Иван Данилович. Хорошо ли спали?

– Да какой уж тут сон, – проворчал участковый, – когда такое творится…

Отец Михаил честно попытался припомнить, в чем выражалось участие лейтенанта Петрова в тушении ночного пожара, но так ничего и не припомнил, поскольку тот, вероятнее всего, с вечера залил глаза, заснул у себя в кабинете и проснулся вот только что, минут десять назад, разбуженный, надо полагать, кем-то, кто сообщил ему, что церковь снова сгорела от удара молнии. Помощи от него ждать явно не приходилось, однако отец Михаил, покуда мылся в бане, пришел к твердому решению все-таки сделать последнюю попытку распутать это дело мирным, законным путем.

– Воистину, творится что-то странное, – преодолев еще один греховный порыв, сдержанно согласился отец Михаил. – Я бы даже сказал, ненормальное.

– Да, – сочувственно кивнул Петров, – что-то вам у нас в Сплавном не везет.

– Как служитель православной церкви, – сказал отец Михаил, – я не постигаю истинного смысла слов «везет» и «не везет».

– А? – растерянно обронил участковый, который, в свою очередь, не постиг смысла произнесенной батюшкой фразы.

– Все, что происходит вокруг нас и в нас самих, имеет в конечном счете только одну из двух возможных причин, – терпеливо сказал отец Михаил. – Все наблюдаемые нами поступки человеческие, равно как и явления природы, суть либо дела Господни, либо происки сатаны. Свобода воли дана нам лишь для того, чтобы решить, на чьей мы стороне, кому послужит то или иное наше действие… или бездействие.

Участковый поднял на него бессмысленные, розовые с перепоя глаза.

– Не понял, – честно признался он. – Это что, проповедь?

– Отнюдь. Это всего лишь описание существующей ситуации – без сомнения, сильно упрощенное, но в целом исчерпывающее.

– Ага, – тупо сказал участковый, – упрощенное, значит… Ну, и то хлеб. Только я все равно не пойму, батюшка, к чему это вы клоните.

– Это я к тому, уважаемый Иван Данилович, что не худо бы вам заняться своими прямыми обязанностями, – проникновенно изрек отец Михаил.

– Это какими же?

– Например, выяснить причину пожара.

– Во-первых, я не пожарник. То есть не специалист…

– Значит, расследования опять не будет?

При слове «опять» участковый поморщился, как от зубной боли.

– А во-вторых, – продолжал он так, словно его не перебивали, – что тут расследовать? Пожар возник в результате удара молнии. Если вы настаиваете, я составлю соответствующий протокол…

– Настаиваю, – сказал отец Михаил. – И еще я настаиваю на том, чтобы протокол был составлен не просто так, от фонаря, а по результатам осмотра места происшествия.

– Да чего там осматривать? – заныл Петров, которому явно не хотелось с похмелья карабкаться по скользкому сырому косогору и копаться в грязи. – Ведь дотла же сгорело! Вы что, надеетесь, что молния оставила отпечатки пальцев?

– А вы ее видели? – спросил отец Михаил.

– Я не видел, – с вызовом ответил участковый.

– Вот и я не видел. А кто видел?

– Люди видели.

– Ах, люди… Ну, так как, вы пойдете со мной на пепелище или мне отправляться туда одному?

Некоторое время Петров молчал, и было невооруженным глазом видно, что он борется с острым желанием указать батюшке точный адрес, по которому ему следует отправиться. Однако ему как-то удалось сдержаться – возможно, из уважения к сану, а может, и по какой-то другой причине.

– Ладно, – с огромной неохотой сказал он, – будь по-вашему. Пойдемте. А то начнутся, понимаешь, обиды, склоки, жалобы… Еще, чего доброго, анафеме предадите! В общем, как говорится, будем достигать взаимопонимания между духовной и светской властью…

– Благослови вас Господь, – сказал отец Михаил и, повернувшись, сошел с крыльца.

По дороге Петров продолжал ныть и канючить, многословно и бездоказательно указывая отцу Михаилу на полную бессмысленность каких-то там исследований и расследований. Все его разглагольствования в конечном итоге сводились к одному тезису: молния – она и есть молния, взять с нее нечего, будь она хоть от Бога, хоть от черта, хоть от атмосферного электричества; штраф ей не выпишешь, за решетку не посадишь, так чего попусту ноги бить?

Отец Михаил терпел-терпел, а потом не вытерпел, остановился и, глядя сверху вниз на потного, отдувающегося лейтенанта, сухо произнес:

– Я ни разу не видел вас в храме. Вы верующий?

Этот вопрос настолько сбил Петрова с толку, что он даже не поинтересовался, какое это может иметь отношение к делу.

– Да как вам сказать, батюшка… – нерешительно протянул он.

– Значит, неверующий. Поймите меня правильно, я не вправе вас осуждать, да и желания такого не имею. Я лишь пытаюсь уяснить для себя, как это вы, атеист, не верящий в существование Бога, можете верить в чудеса.

– В какие еще чудеса?

– А молния, трижды на протяжении года ударившая в одно и то же место, – это, по-вашему, не чудо?

Петров фыркнул.

– Да какое же это чудо? Поставьте среди чистого поля небоскреб, и все молнии до единой будут его, а не какие-то несчастные три штуки…

– Мы говорим не о небоскребе, – напомнил отец Михаил, – а о скромной деревянной часовенке. Она стояла даже не на середине склона, а много ниже, и вокруг масса объектов, значительно превосходящих ее высотой – деревья, скалы… Кстати, хочу вам напомнить, что все три сгоревшие часовни были оборудованы громоотводами.

– Значит, плохо оборудованы! – заявил Петров, но тут же осекся под внимательным взглядом отца Михаила. – Ну, я тогда не знаю, – беря тоном ниже, признался он и развел руками. – Если не от молнии, так от чего она тогда могла загореться в проливной дождь?

– Вот и я говорю: от чего?

– Тьфу, – безнадежно произнес Петров, и они продолжили путь в молчании, очень недовольные друг другом.

* * *

Молодая трава на подступах к месту, где еще вчера вечером стояла часовня, завяла и пожухла. Ближе к пепелищу она пожелтела и сухо похрустывала под сапогами, а на самом краю пожарища рассыпалась белесой пылью от малейшего прикосновения. От распластавшегося на склоне огромного черного пятна тянуло ровным сухим жаром, и участковый, вытирая рукавом кителя пот со лба, отошел в сторонку – он по-прежнему считал, что смотреть тут не на что.

Отец Михаил прошелся по краю пепелища. Облачка невесомого праха взлетали из-под его сапог, беззвучно и неощутимо оседая на подоле подрясника. Выбеленные пеплом прочные яловые сапоги осторожно ступали по тлеющим углям, прикрытым толстым слоем золы. Время от времени отец Михаил поддевал золу носком сапога, выворачивая из раскаленных глубин то длинный, окисленный пламенем гвоздь, то тяжелую дымящуюся кованую плотницкую скобу.

– Вы бы поаккуратнее, батюшка, – окликнул его участковый, – Спалите подошвы-то, да и ряса, того и гляди, полыхнет. Вы ж не йог индийский и не… гм… – Он хотел сказать «не Иисус Христос», но вовремя поймал себя за язык. – Словом, поаккуратнее.

– На все воля Божья, – не поднимая головы, ответил отец Михаил.

– Нет, правда, – закуривая сигарету и воровато косясь на священника – не заругает ли, – продолжал гнуть свое Петров, – что вы там ищете-то? Что было, все сгорело, а чего не было, того все равно не найдете.

– Совершенно с вами согласен, – упорно высматривая что-то под ногами, со всей возможной серьезностью согласился отец Михаил. – Наконечник от молнии я здесь вряд ли отыщу.

Петров крякнул и подумал, что от этого попа одно беспокойство. Появился он здесь очень некстати; поначалу никто не воспринимал его всерьез, все были уверены, что больше двух месяцев ему тут не протянуть, но батюшка оказался на диво крепким и упрямым. Он торчал в Сплавном, как гвоздь в ботинке, уже второй год и, похоже, вовсе не думал сдаваться. Более того, ему даже удалось обратить мысли обитателей Сплавного к Богу – само собой, не всех, а только некоторых, но и это казалось лейтенанту Петрову настоящим чудом. Да еще каким! Какие-то там молнии, регулярно бьющие в церковь, которую батюшка потом отстраивал с достойным лучшего применения упорством, по сравнению с этим выглядели, мягко говоря, бледновато.

Вообще, батюшка оказался мужиком достойным всяческого уважения, но очень уж не ко двору пришелся он в Сплавном! Судя по тому, как развивались события, кончиться все должно было очень скверно, а расхлебывать кому? Да ясно, кому – участковому! Словом, события истекшего года окончательно укрепили лейтенанта Петрова во мнении, что религия – опиум для народа и что ждать от нее нечего, кроме крупных неприятностей.