Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Наградив кота непечатным эпитетом, Семен Захарович закурил папиросу и, посасывая ее, направился в сарай. Там он прихватил весла и широким, размашистым шагом двинулся вниз по косогору к реке.

Время для отъезда на рыбалку было выбрано, конечно, самое неподходящее – без малого одиннадцать утра, час с небольшим до полудня. Однако до верхних порогов, если бы Семен Захарович и впрямь собрался туда, путь неблизкий, и тому, кто хочет застать утреннюю зорьку, надобно выбираться из дому загодя. Не за три четверти суток, конечно, ну, так кому какое дело? Кто, скажите на милость, станет приставать к Семену Захаровичу Потупе с расспросами? Ну, разве что участковый Петров да те двое, что сейчас мордуют его в управе. Так они, все трое, заняты своим интересным – ох каким интересным! – разговором, им сейчас не до него.

Нет, с односельчанами у Семена Захаровича уже давно не осталось никаких проблем. Слово его в Сплавном было непреложным законом, вроде закона всемирного тяготения, и любители задавать ему вопросы и обсуждать его действия к сегодняшнему дню перевелись – тихо перевелись, незаметно, будто бы сами по себе. Так уж повелось в Сплавном, так сложилось, что Семен Захарович не мешал Кончару с его лесным народом вертеть у себя под носом их темные, странные дела, а Кончар, в свою очередь, время от времени помогал Семену Захаровичу решать то и дело возникающие мелкие проблемы. Местные крикуны, правдолюбцы, искатели справедливости или просто дебоширы, а заодно с ними и заезжие любители высматривания и вынюхивания в свой черед получали из лесу сувенир со смыслом, благо лис в здешних местах всегда было видимо-невидимо. Некоторым этого намека хватало вполне, и они раз и навсегда делались тихими и безобидными; другие решали, что все это чепуха и суеверия, и тогда наступала их очередь бесследно раствориться в лесной чаще. Степан Егорьев как-то раз, хлебнув лишку через край, рассказал, что видел у Кончара в стойбище знакомые лица – одни лица, без тел, просто насаженные на ржавые железные палки головы вокруг страшной бетонной ямы.

Сам Потупа у Кончара в гостях не бывал ни разу, ибо справедливо полагал, что делать ему там нечего. Меньше знаешь – дольше живешь, а он и без того знал слишком много.

Погремев связкой ключей, Потупа отпер и снял с ржавой лодочной цепи тяжелый амбарный замок. Замок он по привычке собрался было бросить в лодку, но, спохватившись, пожал плечами и зашвырнул тяжелую железку в кусты – никакой нужды в ней теперь не было, так зачем таскать за собой бесполезный хлам?

Эта мысль, как на веревке, потянула за собой следующую; Семен Захарович снова вынул из кармана бренчащую связку ключей и оценивающе подбросил ее на ладони. Ключей на связке скопилась уйма – Семен Захарович принадлежал к тому сорту людей, которые никогда не выбрасывают ключи от давно сломавшихся замков и всегда таскают их при себе. Здесь были ключи от дома, сарая, управы, приемной и от его служебного кабинета; был тут массивный, архаичного вида ключ от набитого ненужными бумажками сейфа, к коему прилагалась круглая латунная лепешка печати, и ключ от лодочного замка, только что выброшенного Семеном Захаровичем в кусты. Помимо них, на связке болталось еще множество ключей самого разнообразного вида и происхождения; каких ключей здесь не было, так это гаечных, зато консервный имелся. Эта в высшей степени солидная связка весила никак не менее полукилограмма и вечно прорывала карманы брюк, за что Семен Захарович регулярно получал нагоняи от супруги, которая, одна во всем поселке, ничуть не боялась, что ее за непочтительное отношение к главе местной администрации в одночасье утащит в лес человек-медведь, лесной дух по прозвищу Кончар.

Еще раз подбросив связку на ладони, Семен Захарович размахнулся и швырнул ее в реку. Бросок получился отменный – связка упала в воду далеко за серединой реки, на самой быстрине, где даже в засуху было довольно глубоко. Расстояние и шепот волны в затопленных прибрежных кустах заглушили слабый всплеск. Потупа проводил последнее напоминание о своей прежней жизни обычным «хр-р-р – тьфу!» и, шлепая сапогами по воде, оттолкнул лодку от берега.

Течение подхватило ее и повлекло мимо знакомых как свои пять пальцев берегов – левого, пологого, на котором стоял поселок, и правого, ощетинившегося отвесными каменными обрывами и обглоданными эрозией утесами.

Лодка у Семена Захаровича была знатная – просторная дюралевая «казанка», единственная на весь поселок. Когда-то при ней имелся и мотор, однако он давно пришел в негодность, а лодкой Потупа пользовался так редко, что тратиться на новый мотор не стал. Вообще, лодку он сберег, не продал только потому, что это было единственное надежное средство экстренной эвакуации из поселка; Семен Захарович давно уже догадывался, что сегодняшний день рано или поздно настанет.

Пристроив под кормовой банкой туго набитый рюкзак, Потупа вставил весла в уключины и несколькими мощными гребками вывел лодку на быстрину. К этому моменту поселок уже благополучно скрылся из глаз – из-за лесистого мыска виднелся только краешек пристани, все остальное спряталось за пологим склоном холма, будто и не было тут никакого поселка…

«И впрямь, будто и не было, – подумал Семен Захарович. – Господи, хорошо-то как!»

Он бросил весла, чтобы поудобнее устроиться на скамейке и, понятное дело, закурить. Надрываться, выгребая против течения к верхним порогам, как сказал жене, он, естественно, даже и не думал. Нечего ему было делать у верхних порогов, потому что как раз там стояла одна из многочисленных застав Кончара – для того стояла, чтобы разные туристы-гитаристы, экстремалы-байдарочники и прочие геологоразведчики не забрели сдуру во владения лесных людей и не увидели там, чего им видеть не положено. На памяти Семена Захаровича, забрело их туда немало, да вот чтобы хоть один назад выбрел – этого, хоть убей, Потупа припомнить не мог. Да и вообще, чего он там потерял-то? Ему надо было как раз в другую сторону – вниз по реке, на Большую землю, где города, где народу тьма-тьмущая и куда Кончар, какие бы сказки он ни рассказывал про какое-то там завоевание всего мира, не сунется еще лет сто. А если хорошенько подумать, то, пожалуй, и вовсе никогда. Кишка у него, волосатого, тонка – против всего мира воевать…

С некоторым удивлением Семен Захарович обнаружил, что, покинув Сплавное и приняв твердое решение никогда туда не возвращаться, начал мыслить как-то иначе – легче, быстрее и, главное, разумнее. У него словно пелена спала, да не с глаз, а с мозга, прямо с извилин, и теперь, если разобраться, ему было проще понять всех этих полоумных, которые рисковали идти против Кончара, чем самого человека-медведя. Да нет, если чуток подумать, какое к чертям свинячьим может быть мировое господство? Какие такие лесные духи? Кто их, духов этих, видал, кто с ними разговаривал?

Заметив, что его сносит к скалистому берегу, где даже по большой воде можно напороться на камни, Потупа подправил курс веслом и закурил новую папиросу. Он плыл вниз по реке, равнодушно скользя взглядом по диким красивым лесистым берегам, и дымил своей «беломориной», как старинный паровой катер. Время от времени, звучно отхаркавшись, Семен Захарович сплевывал за борт, и с каждым оставшимся позади километром на душе у него становилось все светлее и радостнее, как будто он выбирался из-под покрывала вечных грозовых туч на залитую ярким солнышком равнину. Как будто с каждым плевком отхаркивал он безрадостные, серые годы, проведенные в услужении у лесной нечисти. Да-да, то-то и оно, что у нечисти! Кто же он, Кончар-то, если не нечистый дух?

Он бы, наверное, запел, если б умел, так ему вдруг сделалось хорошо и спокойно. На миг, царапнув по душе легким укором, вспомнилась оставшаяся в Сплавном супруга, Антонина Егоровна, однако воспоминание это не испортило Потупе настроения: жена едва ли не с первого дня замужества только и делала, что пила из него кровь, как какая-нибудь упыриха, так что никаких нежных чувств Потупа к ней не питал. Ничего-ничего, переживет как миленькая! Уж кто-кто, а она-то нигде не пропадет!

Вот тут-то, на самом пике радостного, приподнятого настроения, что-то вдруг блеснуло в глаза Семену Захаровичу тоненьким, но ярким медным блеском. Блеск этот привиделся ему на верхушке старого кедра, что рос на пологом склоне горы по левому берегу реки. Семен Захарович привстал и сощурил глаза, однако блеск пропал, и Потупа решил, что это ему почудилось.

Блеск, однако, ему не почудился, а был на самом деле, и происходил он от медной проволоки, перекинутой через одну из тонких верхних ветвей почти что на самой макушке старого, разлапистого дерева. Поблескивая на солнце, проволока тянулась к облупленному железному ящику защитного цвета, который стоял на грубо сработанной из толстых сучьев платформе, сооруженной кем-то в развилке. Передняя крышка ящика была откинута в сторону, открывая взгляду какие-то полукруглые шкалы, верньеры и переключатели; к задней стенке были приспособлены прочные брезентовые лямки, предназначенные для ношения ящика за плечами.

Человек сведущий сразу же узнал бы в этом ящике давно снятую с производства, но по-прежнему безотказную армейскую радиостанцию Р-105; но даже тот, кто ничего не смыслит в радиотехнике, без труда догадался бы, что перед ним переносная рация.

При рации находился паренек лет четырнадцати – длинноволосый, загорелый, как дикарь, в широком и длинном, не по росту, летнем маскировочном комбинезоне. В руках у него была длинная, едва ли не больше его роста, снайперская винтовка системы Драгунова, через прицел которой подросток внимательно разглядывал плывущую вниз по реке лодку и ее единственного пассажира.

Когда путешественник был опознан, паренек нацепил наушники, мигом отрезав от себя звуки внешнего мира – плеск воды о прибрежные камни, шум ветра в кронах лесных деревьев, щебетание птиц, скрип трущихся друг о друга сучьев. Вместо всего того в ушах у него зазвучала музыка сфер – свист и шелест атмосферных помех, далекое эхо чьей-то сбивчивой, неуверенной морзянки и тупое, размеренное пиликанье какого-то радиомаяка. Нащупав на груди шнур с продолговатым утолщением, мальчик прижал клавишу и четко, как учили старшие, произнес в микрофон позывные: три раза позывной лагеря и дважды свой собственный.

После второй попытки ему ответили, и насмешливый прокуренный голос сквозь треск помех поинтересовался, в чем дело – уж не к мамке ли захотелось? Мальчик сердито ответил, что дело спешное, и на принятом среди людей Кончара странном жаргоне объяснил, что вниз по реке плывет Семен Захарович Потупа собственной персоной, с туго набитым рюкзаком и очень довольный собой.

После коротенькой паузы голос в наушниках отдал короткий приказ. «Конец связи», – сказал в ответ мальчик и, сдвинув назад наушники, упер в плечо приклад снайперской винтовки.

Потупа все еще стоял в лодке, держа в руке погасшую папиросу и настороженно озираясь по сторонам. Выстрел из «драгуновки» был похож на щелчок сломавшейся под чьей-то неосторожной ногой сухой ветки. В левом нагрудном кармашке пиджака Семена Захаровича, куда обычно кладут носовой платок и где Потупа, как правило, носил запасной коробок спичек, вдруг возникла аккуратная круглая дырка. Несостоявшийся беглец покачнулся, взмахнул руками и, подняв фонтан брызг, упал за борт.

В дальнейшее путешествие дюралевая «казанка» отправилась одна, без пассажира. Мальчик на дереве немного понаблюдал в прицел за плывущим вниз по течению телом, а потом вынул нож и стал, сопя от усердия, вырезать на прикладе винтовки аккуратную зарубку – всего лишь третью по счету, но, по всему видать, не последнюю.

Глава 11

Отец Михаил лежал на койке, наблюдая за появлением в камере хозяина здешних мест – Кончара. Койка под отцом Михаилом была железная, скрипучая, самого что ни на есть казенного образца – не то больничная, не то казарменная. Пожалуй, все-таки казарменная, потому что вместо обычных спинок по углам ее торчали кверху металлические штыри, на которые, как помнилось батюшке со времен его армейской службы, можно было установить койку второго яруса. Эта казарменная кровать очень хорошо вписывалась в общую картину, отменно гармонируя с военной формой и армейским вооружением лесных людей; другое дело, что при всей своей гармоничности картинка получалась совершенно безумная, не лезущая ни в какие ворота и никак не поддающаяся осмыслению. Отец Михаил давно уже пришел к выводу, что понять, что это за место, в котором он оказался, ему без посторонней помощи не удастся, а помощи ждать неоткуда. Синица, единственный человек, который охотно вступал с ним в разговоры, родилась и выросла здесь и потому принимала все здешние странности как нечто само собой разумеющееся, вполне нормальное и даже единственно возможное. Она знала много слов, о значении которых отец Михаил мог лишь догадываться, но слова и понятия, с помощью которых можно было бы описать происхождение и первоначальное назначение этого военизированного дикарского стойбища, в ее лексиконе отсутствовали.

Охрана с отцом Михаилом в переговоры не вступала; за долгие дни и ночи, проведенные на скрипучей железной койке, батюшка устал строить предположения и догадки, и потому неожиданное появление в камере самого Кончара его не только встревожило, но и обрадовало. Конечно же, человек-медведь явился к нему не просто так, а с каким-то разговором. Разговор этот мог быть посвящен всего-навсего времени и способу предстоящей казни, но отца Михаила это не слишком пугало: он давно смирился с неизбежностью гибели и хотел лишь узнать, для чего, с какой целью Господь даровал ему эту отсрочку, не дав умереть в яме. Объяснить это мог только Кончар; батюшка ждал этого разговора и действительно обрадовался: приход Кончара означал, что он все рассчитал правильно, а не просто выдавал желаемое за действительное.

Кончар вошел в камеру, как обычно, в сопровождении двух вооруженных человек из своей свиты и первым делом одним небрежным жестом убрал автоматчиков из помещения. Те молча попятились, не спуская недобро поблескивающих глаз с распростертого на койке священника; дверь за ними закрылась, и батюшка остался один на один с Кончаром.

Великан с неизменной медвежьей шкурой на плечах приблизился к кровати. Двигался он легко и бесшумно, и отец Михаил снова подивился таящейся в этом громадном теле силище и координации движений. В Кончаре поражала не столько физическая мощь, сколько легкость, с которой он этой мощью управлял. В нем не было даже намека на медлительную бычью неуклюжесть, присущую некоторым очень сильным людям, – это был прирожденный боец, стремительный и ловкий. Ввиду этого отец Михаил оставил промелькнувшую было мысль о попытке, вскочив с постели, огреть Кончара по голове тяжелым табуретом с железным сиденьем. В принципе, он мог это проделать, ибо был уже далеко не таким слабым, каким старался выглядеть, однако Кончар явно принадлежал не к тому сорту людей, что позволяют просто так, за здорово живешь, лупить себя по башке предметами обстановки.

– Ну, здорово, борода, – с неожиданным дружелюбием произнес Кончар и, подвинув ногой ближе к кровати табурет, так и не ставший орудием нападения, с удобством на нем разместился. – Как самочувствие?

– А ты как думаешь? – нарочито болезненным голосом проговорил батюшка и на мгновение закатил глаза, будто бы от великой слабости. – Тебя бы, жулика косматого, к медведю в яму кинуть, ты бы тогда не спрашивал, как себя после этого чувствуют.

Кончар быстро оглянулся через плечо на дверь и снова повернулся к отцу Михаилу. На лице его, против всяческих ожиданий, появилась хитроватая, добродушная улыбка.

– А тебя, между прочим, никто силой в яму не гнал, – заявил он. – Ты сам туда полез, по своей воле. Скажешь, у тебя не было выбора?

– А по-твоему, это выбор? – сердито огрызнулся отец Михаил. Злость его была наигранной; на самом деле ему было чертовски любопытно узнать, с чего это вдруг Кончар так резко переменил свое отношение к нему. – Хорош выбор: драться голыми руками с медведем или задницу тебе лизать! По мне медведь лучше.

– Вот я и говорю: ты сам выбрал, – сказал Кончар.

– А я говорю, что ты обыкновенный жулик, – заявил батюшка. – То есть необыкновенный.

– Ну, будет, – даже не думая злиться, сказал человек-медведь. – Что ты лаешься, как баба? На тебя это совсем не похоже. От слабости, что ли?

Отец Михаил промолчал. Вообще-то, он избрал такую линию поведения именно для того, чтобы показаться слабым и раздражительным, как все больные, беспомощные люди, но сказать: «Да, от слабости», естественно, не мог – это наверняка показалось бы Кончару подозрительным.

– Да, – сказал Кончар, задумчиво разглядывая отца Михаила, – ты и впрямь слаб, как я погляжу. Хотя и не так плох, как Синица рассказывает. Жалеет она тебя, что ли? Ты смотри, борода, не забивай девке голову своими глупостями.

– Твои глупости, конечно, лучше, – проворчал отец Михаил, стараясь не показать, как встревожила его проницательность Кончара.

– Мои глупости? – Кончар, казалось, был искренне удивлен. – Это какие же, например?

Отец Михаил подумал, что надо как-то увести разговор в сторону от Синицы, а заодно попробовать разжиться хоть какой-то достоверной информацией.

– Да ты вокруг погляди, – предложил он. – Тут у тебя все – одна сплошная глупость. Перья какие-то в головах… Смолоду в индейцев не наигрались, что ли?

– Ну, перья… – Кончар добродушно ухмыльнулся. – Перья, борода, это знак отличия. Медали нам тут чеканить не из чего, понял? А отметить человека, бывает, надо – замочит он кого-нибудь или, скажем, тройню состругает…

– Это как же вы определяете, чья тройня? – ядовито осведомился отец Михаил. – У вас же тут полный промискуитет!

Кончар опять усмехнулся, ничуть не обескураженный словом, которое, помимо него да отца Михаила, вряд ли было знакомо хоть кому-то на двести верст в округе.

– Врешь, борода, – сказал он. – Промискуитет – это стадия неупорядоченных половых отношений в первобытном обществе, да и то предполагаемая. Если хочешь знать мое мнение, господин-товарищ Энгельс ее попросту выдумал. Это я тебе ответственно заявляю, как человек, проверивший его теорию на опыте. Понимаешь, поначалу я на это дело как-то не обращал внимания – других забот было навалом. А потом гляжу: нет, надо порядок наводить! То подерутся из-за бабы, а то и резню устроят. До стрельбы дело доходило, а у меня ведь не только каждый человек на счету, но и каждый патрон.

– Поначалу – это когда же? – спросил отец Михаил.

Кончар хмыкнул, искоса глядя на него.

– Думаешь, я не вижу, что ты из меня информацию вытягиваешь? – сказал он. – Когда и почему – это, брат, не твоего ума дело… пока. Сойдемся поближе, все тебе расскажу как на духу.

– А с чего это ты взял, что я с тобой ближе сходиться стану?

– А у тебя, борода, выхода другого нет. Ты же понимаешь, что подохнешь просто так, ни за что, и про подвиг твой во имя веры ни одна собака не узнает.

– А подвиги не для того совершаются, чтоб про них узнавали, – возразил отец Михаил. – Подвиг – он потому и подвиг, что человек жизнь свою отдает без расчета на вознаграждение, потому только, что совесть ему так велит.

– Да, брат, тебя не собьешь, – с невольным уважением произнес Кончар. – Хорошо тебе в духовной семинарии мозги вправили, ничего не скажешь! Говоришь, как поп, дерешься, как солдат… Нет, такого, как ты, в расход пускать – расточительство! Погоди, дай срок, мы с тобой еще подружимся.

– Да что это с тобой? – искренне удивился отец Михаил. – То кричал, что я тебе враг, а теперь в друзья набиваешься… Мухоморов переел? Синица говорила, что ты на меня здорово обозлился, а ты ко мне чуть ли не целоваться лезешь…

– Синица правильно говорила, – усмехнулся Кончар. – Уважение уважением, а обозлил ты меня крепко. Ну, думаю, гнида бородатая, я тебе устрою, я тебе покажу, как заточки в голенище прятать! А потом…

– И что потом?

Кончар помедлил, будто решая, стоит ли продолжать, вынул из кармана пачку сигарет и протянул ее отцу Михаилу.

– Закуришь?

– Не курю, бросил, – отказался батюшка.

– Значит, раньше все-таки курил… А потом, значит, бросил… Как же, понимаю – духовное лицо!

– Вот именно, – сухо сказал батюшка. Странно, но курить ему не хотелось совсем, хотя раньше, бывало, это греховное желание накатывало на него с необыкновенной силой и в самые неподходящие моменты, особенно когда приходилось выслушивать исповеди прихожан.

– Самое время снова начать, – заметил Кончар и, чиркнув колесиком самодельной зажигалки, со вкусом затянулся душистым дымом дорогой сигареты. – Какое ты теперь к черту духовное лицо?

– Да уж какое есть, – еще суше ответил отец Михаил.

Кончар покачал головой.

– Опять врешь, – сказал он спокойно. – Поп из тебя – как из бутылки молоток. То есть наоборот – как из молотка бутылка… Ты не поп, ты – солдат, и солдат хороший.

Отец Михаил опять промолчал, не зная, что возразить. Увы, бывали в его жизни моменты, когда он сам думал о себе точно так же: что священник из него так и не вышел и что он – просто самозванец в рясе, пытающийся казаться не тем, кем является на самом деле.

– Я как-то раз зашел к тебе сюда, когда ты после ямы без памяти валялся, – продолжал Кончар, не дождавшись ответа. – Честно говоря, хотел посмотреть на тебя и решить, что с тобой делать – сразу добить или дать очухаться, чтобы потом разделаться с тобой по всем правилам, как полагается… Зашел я, значит, к тебе и вижу… Ну, словом, увидел я твое плечо и сразу понял, что ты за птица.

Отец Михаил невольно опустил взгляд на свое обнаженное левое плечо и увидел краешек армейской татуировки, выглядывавший из-под наложенной Синицей повязки.

– Вот-вот, – сказал Кончар, заметив, куда он смотрит, – про это я и говорю. То-то же ты мне сразу странным показался: с виду поп попом, а Карася одним ударом без малого укокошил. А как увидел твою татуировку, так и понял: если бы у тебя с собой хотя бы двустволочка была, хрен бы мои дозорные тебя взяли и хрен бы мы их из дозора дождались. В общем, если бы не татуировка, ты бы уже давно подох, борода. Это из-за нее я к тебе Синицу приставил, из-за нее сказку сочинил – мол, когда окрепнешь, снова в яму…

– Ах, сказку?

Кончар усмехнулся.

– Шибко-то не радуйся, – сказал он. – Песенку помнишь? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Не договоримся – будет тебе вместо сказки суровая быль. Но мы договоримся.

– Это с чего же ты взял, что мы договоримся?

– Да с того, башка твоя еловая, что мы с тобой одинаковые! Всего-то и разницы, что ты прямо с войны в попы подался, а я оттуда же – в лесные духи… Так это, считай, одно и то же.

Информация была очень любопытная, но в данный момент отцу Михаилу было не до информации – последние слова Кончара требовали немедленного ответа. Чувствуя, как к горлу подступает клокочущая волна в высшей степени греховного гнева и не рискуя открыть рот, дабы не выпустить ее наружу, отец Михаил молча оторвал от тощего тюфяка, на котором лежал, здоровую правую руку и, сложив пальцы этой руки в незамысловатую фигуру, сунул ее чуть ли не в самый нос Кончару.

– Это еще что за пантомима? – удивился Кончар, разглядывая увесистый батюшкин кукиш.

– Может, мы с тобой в чем-то и похожи, – сказал отец Михаил, справившись с гневом, – да только в самом главном мы разные.

– Это в чем же? – заинтересованно спросил Кончар.

– А ты не понимаешь? – держать руку на весу оказалось тяжелее, чем представлялось отцу Михаилу, и он с облегчением уронил ее вдоль тела. – Ладно, объясню. Я, конечно, плохой священник, в этом ты прав. Но я, как умею, Господу служу, а после него – людям. А ты никому не служишь, кроме своей гордыни.

– И из этого, – в тон ему подхватил Кончар, – следует, что я плохой, а ты хороший. Так?

– «Плохой – хороший» – это, конечно, упрощение, – сказал отец Михаил, не понимая, к чему клонит оппонент. – Но, в общем, да.

– Ну, так получи обратно, – с видимым удовольствием сказал Кончар и действительно сунул отцу Михаилу под нос кукиш – здоровенный, намного больше, чем тот, которым минуту назад щеголял батюшка. – Ты, борода, вот о чем подумай, – продолжал он, дав отцу Михаилу вдоволь насладиться лицезрением фигуры из трех пальцев. – Какая твоему богу от тебя польза – об этом мы даже говорить не станем, потому что пользы, сам знаешь, никакой. Ты мне другое скажи: какая польза от тебя людям, которым ты якобы служишь?

Отец Михаил промолчал, потому что сам нередко задавался этим же вопросом.

– Ну? – насмешливо произнес Кончар. – Молчишь? Так я сам тебе скажу, какая от тебя людям польза. Утешения, наставления, ну, и вроде представительская функция – человек тебе скажет, а ты, значит, Богу передашь. Так? Ну, так ведь это, браток, одна болтовня, с какой стороны на твое служение ни посмотри. Есть Бог, нету Бога – все равно от тебя, борода, и от таких, как ты, ни ему, ни людям ни жарко ни холодно. Паразит ты бородатый, вот и все твое служение Богу и людям. А теперь возьми меня. Допустим, ты прав, и служу я только себе или, как ты выразился, своей гордыне. Пускай, я и не скрываю. Но ты прими в расчет вот что: все мои люди, сколько их тут есть, живы только потому, что я им эту жизнь подарил. Не Бог, не черт, не дух лесной и даже не мама с папой – я! Пускай гордыня! Да, гордыня! Да, захотелось, чтобы кто-то мне поклонялся, чтобы сапоги лизали, чтобы служили мне, как цирковые собачки. И что я сделал? Наврал кому-нибудь? Спрятался за кого-то? Ничего подобного! Знаешь, как я поступил? Я взял две сотни мертвецов и подарил им жизнь. Я им сказал: живите! Плодитесь и размножайтесь, но помните, кто вас, мертвых, сделал живыми. А кто забудет, сразу вернется в исходное состояние… По-моему, это честно.

– А по-моему, ты просто больной, – сказал отец Михаил, тщательно скрывая то глубокое впечатление, которое произвели на него слова Кончара – не столько сами слова, сколько искренняя убежденность человека-медведя в своей правоте.

– Ты просто мало знаешь, – сказал Кончар, – и, как всякий профессиональный лжец, не способен поверить кому бы то ни было просто так, на слово. Хорошо, я представлю тебе доказательство.

Он легко поднялся с табурета, подошел к двери и распахнул ее настежь. Отец Михаил подумал, что Кончар собрался уходить, но не тут-то было. Высунувшись в коридор, человек-медведь позвал:

– Хромой, зайди-ка!

Он посторонился, пропуская в камеру одного из своих телохранителей. Это был человек лет шестидесяти, морщинистый и лысый, с неопрятными патлами седых волос над огромными оттопыренными ушами. Дряблая кожа его рук была сплошь покрыта расплывшейся вязью старых татуировок, слезящиеся, воспаленные глаза прятались в морщинистых складках. Войдя, Хромой закрыл дверь и замер как истукан, без всякого выражения глядя прямо перед собой.

– Скажи-ка, Хромой, – обратился к нему Кончар, – кем ты был раньше?

– Бухгалтером, – сказал Хромой.

– Так, хорошо. А потом?

– Потом я убил восемь человек, меня поймали и дали вышку.

– А потом?

– Потом приговор привели в исполнение.

Отцу Михаилу захотелось ущипнуть себя, настолько все это походило на бредовый сон.

– И кем ты стал после приведения приговора в исполнение? – не унимался Кончар.

– Известно, кем – покойником, – спокойно ответил Хромой. – А потом ты меня оживил.

– Ты все еще мне не веришь? – обернувшись к отцу Михаилу, спросил Кончар.

– Спектакль, – пренебрежительно отозвался батюшка. – Детский утренник. Удивляюсь только, как тебе удалось заставить этого человека так хорошо вызубрить роль. Он не производит впечатления способного ученика.

– Детский утренник, – задумчиво повторил Кончар и вздохнул. – Ну что ж, борода, ты сам этого хотел. Скажи-ка, – снова обратился он к Хромому, – как ты себя чувствуешь в последнее время?

– Нога болит, – пожаловался Хромой, – и зубов почти не осталось, жевать нечем. Бабы от меня нос воротят, да и не нужны они мне уже, бабы-то. Чего мне с ними делать?

– Да, плохи твои дела, – посочувствовал Хромому Кончар. – Так, может, в лес пора?

– Ты меня отпускаешь? – спросил Хромой. Спокойно спросил, как о какой-то повседневной мелочи.

– Скучно без тебя будет, – сказал Кончар, – да что ж поделаешь? Ты под кем ходишь-то?

– Под ящерицей.

– Под ящерицей, ага… Ну, гляди, ящерицу-то с умом выбирай, а то попадется опять хромая да беззубая, наплачешься тогда.

– Гы-гы, – засмеялся Хромой, обнажив в неумелой, но, без сомнения, радостной улыбке гнилые пеньки зубов. – Хромая ящерица, гы!

Кончар тоже засмеялся, вторя ему. Одному отцу Михаилу было не до смеха: он никак не мог понять, что происходит, однако всем своим существом ощущал приближение чего-то нехорошего.

– Ну, ступай, – отсмеявшись, сказал Кончар. – Я тебя отпускаю.

Все еще посмеиваясь, Хромой стащил через голову и прислонил к стенке автомат, расстегнул висевшую на поясе кобуру и вынул оттуда громоздкий «стечкин». Затвор знакомо клацнул; Хромой с улыбкой приставил дуло к виску и спустил курок раньше, чем отец Михаил успел испугаться.

Содержимое его черепа веером брызнуло наружу, обильно окропив стену и бетонный пол: мертвое тело мягко, как большая тряпичная кукла, повалилось наземь. Ноги в порыжелых кирзовых сапогах конвульсивно дернулись и застыли; отец Михаил почувствовал, что его сейчас стошнит.

– Ну и подонок же ты! – сказал он, проглотив подступивший к горлу ком. – Это же надо быть таким подонком!

– Допустим, – сказал Кончар. – Но теперь-то ты мне веришь?

Отец Михаил не нашелся с ответом. Не верить Кончару означало не верить собственным глазам, однако он чувствовал, что тут кроется какой-то подвох. Но вот какой? Возможно, вся эта сцена была спланирована заранее и разыграна как по нотам. Конечно, усомниться в смерти Хромого невозможно: с того места, где лежал отец Михаил, ему был отлично виден развороченный выстрелом в упор череп и отвратительные беловатые комки выброшенного взрывом мозга, плававшие в кровавой луже. Но, может быть, больной старик давно мечтал уйти из жизни? Может, это была далеко не первая попытка, и, зная об этом, Кончар нарочно взял его с собой?

– Сомневаешься, борода, – с мягкой насмешкой констатировал Кончар. – Ну, гляди, не жалуйся потом. Свист!!!

Дверь камеры распахнулась, и на пороге возник второй автоматчик. Он бросил на распростертое прямо у него под ногами мертвое тело всего один быстрый взгляд и вопросительно уставился на Кончара. На вид Свисту было лет тридцать пять – сорок, не больше, и выглядел он здоровым как бык.

– Хромого я отпустил, – сказал ему Кончар. – Хотел ему поручить одно дело, да он так торопился, что я и слова вымолвить не успел. Надо бы его разыскать и сказать, чтобы он ко мне зашел, да поскорее.