Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Глава 12

Иван Данилович Петров, лейтенант милиции, участковый инспектор поселка Сплавное, постепенно осознал, что уже не спит. Сознание возвращалось к нему медленно, по чуть-чуть – так во избежание кессонной болезни поднимаются с большой глубины водолазы. Процесс был знакомый, изученный до мельчайших подробностей, и как раз привычность этого процесса помогла Петрову сообразить, что он опять надрался до розовых чертей и, что называется, выпал в осадок.

Под щекой ощущалось что-то жесткое и гладкое, вокруг было темно, как в угольной яме безлунной ночью, в ушах отдавался какой-то глухой, размеренный стук, похожий на звук работающего механизма для забивания свай. «Куда это меня занесло?» – с вялым неудовольствием подумал Петров.

Вопрос был не праздный, поскольку по пьяному делу Петрова могло занести в самые неожиданные места. Ему случалось просыпаться средь бела дня в луже прямо посреди «Бродвея» на глазах у многочисленных зевак, в чужих огородах и банях, в лесу и даже в свином стойле, в обнимку с ошалевшим Могиканином. Всякий раз, оказываясь в таком, мягко говоря, неловком положении, Иван Данилович страстно мечтал о том дне, когда все-таки хватит лишку и, погрузившись в пьяное беспамятство, больше уже не проснется. Ведь бывают же алкогольные отравления, это же медицинский факт! И смертельная доза алкоголя тоже, между прочим, не поэтическая метафора, а медицинский термин. Американские врачи, например, считают четыреста граммов водки абсолютно – слышите, абсолютно! – смертельной дозой. Ха, четыреста граммов! А пять раз по четыреста вы не хотели? И хоть бы что, только просыпаться потом и срамно, и тяжко… Вот после этого и спрашивается: есть на свете хоть какая-то справедливость или ее вовсе нет? Какой-то мордатый, всем довольный американец, у которого в жизни никаких проблем, кроме ожирения, берет, скажем, пузырь своего хваленого американского виски или там джина – просто так берет, чтобы вечерок скоротать, и, даже не допив этот пузырь до дна, отбрасывает копыта с диагнозом «алкогольное отравление». А лейтенант доблестной российской милиции Петров чуть ли не ведрами хлещет все, что горит, от подозрительного, неизвестно из чего сваренного самогона до технического спирта, страстно мечтая однажды все-таки допиться до летального исхода, и ему хоть бы хны!

В очередной раз придя к выводу, что никакой справедливости на свете не существует, Иван Данилович вернулся мыслями к вопросу о том, куда его занесла нелегкая на этот раз. Вокруг по-прежнему стоял беспросветный мрак, но за то время, что лейтенант предавался размышлениям на медицинские темы, его затуманенное алкогольными парами сознание успело подняться из пучин пьяного бреда немного ближе к поверхности, и до Петрова мало-помалу начало доходить, что для того, чтобы что-нибудь увидеть, надо как минимум открыть глаза.

Сделав это открытие, Иван Данилович понял, что проснулся окончательно, и, собравшись с силами, разлепил опухшие, склеенные подсохшей слизью веки. Он увидел, что действительно лежит щекой на какой-то гладкой и пустой поверхности, простиравшейся до самого горизонта, над которым полыхал огромный, мутно-красный, казавшийся болезненно воспаленным огонь. Отблески этого огня окрашивали все вокруг в мрачные кровавые тона; откровенно говоря, представившаяся взору Ивана Даниловича картинка здорово смахивала на один из уютных уголков ада.

Придя к такому выводу, Петров слегка опечалился. Похоже, он наконец достиг заветной цели и упился-таки до смерти. Однако и тут Иван Данилович оказался обманутым в своих ожиданиях. Он-то надеялся, что смерть, в полном соответствии с научным материализмом, окажется блаженным забытьем – короче, полным концом всяческих ощущений, мыслей и переживаний, а значит, окончательным избавлением от проблем, которые не давали ему покоя при жизни. На деле же выяснялось, что пропавший поп, отец Михаил, был-таки прав, когда травил байки про загробную жизнь, и теперь новопреставленному рабу Божьему Ивану Петрову предстояло держать ответ за свои многочисленные прегрешения по всей строгости местного закона. А закон этот, если верить отцу Михаилу, был посуровее земных законов, и такому закоренелому грешнику, как Иван Данилович, за дела его полагалось не каких-нибудь там восемь-десять лет и даже не пожизненное заключение, а вечные мучения в аду. Подумать только, вечные!

Мысль о наполненной моральными и физическими мучениями вечности так напугала Петрова, что он со страдальческим стоном оторвал щеку от поверхности, на которой та лежала, и сел прямо.

И, о чудо, все мигом стало на свои места! Оказалось, что Петров находится ни в каком не в аду, а в своем служебном кабинете – сидит на рассохшемся скрипучем стуле за своим письменным столом, на котором до этого, как случалось уже не однажды, лежал мордой. Привидевшееся ему адское пламя оказалось всего-навсего солнцем, которое на закате, перед тем как спрятаться за лесистым гребнем горы, всегда на несколько минут заглядывало в окошко кабинета. А мутным оно выглядело по той простой причине, что стекла в окошке никто не мыл, наверное, со дня постройки здания управы…

И вовсе он, как оказалось, не помер, а находился в самом что ни на есть добром здравии, разве что мучился с похмелья. Ну, так эти муки переживать ему было не впервой, и как от них избавиться, Иван Данилович знал досконально.

Правда, идти куда-то за эликсиром, помогающим в подобных случаях, Ивану Даниловичу до смерти не хотелось. Рассеянно разминая затекшую от долгого лежания на столе щеку, он огляделся, ибо не без оснований предполагал, что некоторое количество упомянутой субстанции может обнаружиться здесь же, в кабинете, на расстоянии вытянутой руки, а то и ближе. Спиртным он всегда запасался основательно – что называется, «с походом», – и, как правило, просто не успевал выпить все до последней капли. Эта привычка всегда иметь что-нибудь про запас для поправки головы не раз спасала Ивана Даниловича в таких вот сложных ситуациях, должна была спасти и теперь.

Итак, участковый Петров осмотрелся по сторонам, рассчитывая обнаружить где-нибудь поблизости полную или в крайнем случае ополовиненную бутылку «беленькой». На худой конец сошла бы и банка с мутным самогоном и даже пузырек какого-нибудь стеклоочистителя или одеколона – на людях Иван Данилович такими вещами не баловался, но наедине с собой, да еще когда подпирала крайняя нужда, мог выпить буквально что угодно, лишь бы в том, что он пил, содержался градус.

Увиденное исторгло из его груди вздох глубокого уныния, но никак не удивления. В кабинете царил жуткий бардак – чувствовалось, что, пребывая в беспамятстве, Иван Данилович не терял времени даром. Непривычная чистота на столе объяснялась очень просто: все, что обычно стояло, лежало и беспорядочно валялось на его поверхности, теперь перекочевало на пол. Там, на полу, ворохом лежали рассыпанные, желтые от старости бумаги, обтерханные картонные папки, кедровые орешки – в том числе почему-то и очищенные от скорлупы, – разбитая настольная лампа и даже, черт подери, табельный пистолет Ивана Даниловича. Все это богатство было густо припорошено пеплом и усеяно смятыми окурками, высыпавшимися из перевернутой поллитровой банки, заменявшей ему пепельницу. На непривычно голой столешнице перед участковым стояла водочная бутылка – увы, пустая. Рядом с бутылкой лежал на боку граненый стакан – сухой снаружи и внутри, но все еще издававший слабый дразнящий запах водки; хорошенько поискав под столом, Петров обнаружил еще одну поллитровку и чекушку, обе пустые.

Чекушка его добила, потому что это был неприкосновенный запас, который он прятал от самого себя в забитой ненужными бумагами и мусором печке, приберегая для экстренного случая. Иван Данилович поглядел на печку и снова вздохнул: так и есть, весь мусор из топки вывернут наружу и разбросан по всему кабинету, и рука по локоть в саже…

Все это означало, увы, что за опохмелкой придется идти. Немного утешало лишь то, что идти совсем недалеко, через каких-нибудь два дома, и не к кому-то на поклон, а в свое собственное жилище. Пил Иван Данилович в кабинете и заснул тут же, в кабинете, прямо на столе, а значит, домой не ходил. А дома, на кухне, на полочке за занавеской, стояла у него бутылочка первача, купленная позавчера у тетки Груни и чудом уцелевшая до сего момента. А раз так, то потерпеть ему осталось всего ничего, от силы пять минут. Дайте только до дома добраться, и все будет расчудесно…

Не вставая, Иван Данилович пригладил волосы на макушке, немного помассировал ладонями лицо и на всякий случай ощупал себя от верхней пуговки на воротнике до самой ширинки, проверяя, все ли у него на месте и не расстегнуто ли что-нибудь из того, чему полагается быть застегнутым. Все детали его туалета оказались на месте и пребывали в относительном порядке. Исключение составляла лишь кобура, которая почему-то была расстегнута и пуста. «Ага», – сказал Петров, вспомнив, что пистолет валяется под столом.

Ему опять стало неловко, когда он представил, сколько человек на протяжении дня могло заглянуть в кабинет по делам и застать его спящим, в совершенно непотребном виде, среди разбросанного повсюду мусора. Могли ведь, между прочим, и не просто заглянуть, а стибрить ствол, то бишь похитить табельное оружие. ЧП могло бы случиться, пропади оно пропадом…

Он попытался припомнить, как долго пролежал без памяти на собственном рабочем столе. Алкогольная амнезия была ему знакомым и привычным явлением, но обычно во мраке беспамятства скрывался только тот промежуток времени, когда Иван Данилович уже напивался до зеленых чертей и полностью терял контроль над своим телом. Сегодня же он никак не мог припомнить даже начала попойки – как брал из стола бутылку и стакан, как, шипя сквозь зубы от нетерпения, свинчивал пробку, как наливал, как пил, чем закусывал… В памяти стояла непреодолимая преграда, какая-то стена, и мало-помалу Петров начал подозревать, что стена эта возникла у него в мозгу не просто так, не сама по себе, а была воздвигнута нарочно, чтобы хоть на время скрыть от него что-то очень скверное.

Подозрение это было плодом не логических рассуждений, а предчувствия, больше похожего на тень какого-то воспоминания. Похоже было на то, что Петров забыл события сегодняшнего дня далеко не так основательно, как ему хотелось бы; словом, глядя на валяющийся под столом пистолет, Иван Данилович постепенно преисполнился уверенности, что сегодня он опять накуролесил, и притом накуролесил здорово, от души.

«И наплевать, – подумал он с горечью. – Подумаешь, накуролесил… Впервой, что ли? Да от меня здесь давно уже никто ничего другого и не ждет. Не дашь им, сволочам, повода для сплетен, так они его сами выдумают и разнесут по всему поселку… Плевать».

Надо было потихоньку трогаться – не ночевать же здесь всухомятку! Страдальчески кряхтя и постанывая, Иван Данилович наклонился за пистолетом. Пальцы его уже коснулись рубчатой пластмассы рукоятки, когда он заметил чуть дальше, возле самой ножки стола, отлетевшую в сторону пачку «Примы». Клапан был откинут в сторону, позволяя видеть, что сигареты в пачке есть – штук пять, никак не меньше.

Курить Петрову не хотелось, при одной мысли об этом к горлу подкатывала тошнота, но барской привычки разбрасываться добром он, слава богу, не имел. К тому же Иван Данилович точно знал, что после первого же глотка божественного эликсира тетки Груни его отвращение к табачному дыму как рукой снимет – наоборот, потянет закурить, да еще как! Поэтому, выпустив пистолет, он потянулся за сигаретами.

Глаза Ивана Даниловича при этом шарили из стороны в сторону, проверяя, нет ли на полу еще чего-нибудь ценного. Ничего ценного на полу не обнаружилось, зато в корзине для бумаг – был в кабинете такой предмет обстановки, хотя для утилизации ненужных документов и прочего мусора Петров, как правило, использовал печку, – лежало что-то странное и непонятное – вроде рыжее с черным и как будто даже меховое.

Окончательно сложившись пополам и оттого кряхтя пуще прежнего, участковый дотянулся до корзины и поволок ее к себе, чтобы глянуть, что там такое. Соотнести то, что видел сквозь частый пластиковый переплет корзины, с чем-либо знакомым и понятным он, хоть убей, не мог. В голову ему пришло, что лежащий в корзине предмет может освежить его память, помочь разобраться, отчего же это он так напился прямо с утра и прямо на рабочем месте…

Его догадка оказалась верной: содержимое корзины освежило его память, да еще как!

– Ох, мать твою! – испуганно вскрикнул Иван Данилович и отшвырнул от себя корзину.

Корзина упала на бок, покатилась, и то, что было внутри, вывалилось на пол. Отрезанная лисья голова лежала на замусоренных досках и глядела не на Петрова, а в угол, как будто была обижена грубым обращением.

Черная пленка алкогольной амнезии в голове у лейтенанта лопнула и беззвучно расползлась в стороны, словно по ней полоснули изнутри бритвой. В высшей степени неприятные события сегодняшнего утра разом предстали во всей своей неприглядной красе; он вспомнил, что выхватил бутылку водки из тумбы стола сразу же, как только этот жуткий тип из ФСБ вежливо пожелал ему успехов в работе и вслед за Холмогоровым вышел в коридор.

Да-да, именно так: выхватил, как гранату из стеллажа, трясущейся рукой свинтил колпачок и единым духом выглотал добрую половину прямо из горлышка. И только потом, исчиркав полкоробка спичек и с горем пополам закурив, полез в стол за стаканом…

Он все-таки подобрал сигареты и пистолет, сунул последний в кобуру, а потом, забыв про тошноту и головокружение, закурил и долго сидел неподвижно, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом – дымил сигаретой, потихонечку приходил в себя и думал, что же теперь с ним будет.

И чем больше он думал, тем спокойнее становился. По зрелом размышлении выходило, что ничего особенно страшного с ним не случится. Ничего из ряда вон выходящего и тем более уголовно наказуемого он тут не совершил, а что бездействовал, глядя сквозь пальцы на художества Потупы, что пил без просыпу – да, виноват. Валяйте, наказывайте, нам не привыкать! Что они сделают-то? Ну, вкатят служебное несоответствие; ну, может, в самом крайнем случае уволят из органов… Эка, напугали!

А может, и вовсе ничего не случится. Завальнюк этот, между прочим, почему сюда прибежал? Да потому, что голову лисью в подарочек получил. Вон она, голова, на полу валяется, зубы скалит… А из тех, кому такие сувениры из леса перепали, дольше суток ни один не прожил! Так что, очень может быть, господин Завальнюк к данному моменту уже остыл. Подполковник… Туда ему и дорога! Все они, большезвездные, одинаковы, все одним миром мазаны – что в конторе, что в ментовке, что в армии.

Он попытался припомнить, чего наговорил Завальнюку и Холмогорову о Потупе. Много, кажется, наговорил – вполне достаточно, чтобы верблюда этого усатого упекли. Или хотя бы задержали, чтобы посадить эту сволочь под замок и не дать ему связаться с лесом и сообщить, что Петров сдал его с потрохами. Потому что, если в лесу про это узнают, участковому Петрову жить останется ровно столько, сколько летит винтовочная пуля…

Он закурил новую сигарету и озадаченно поскреб макушку. Да, вот это поворот… В животе у него снова начал стремительно расти холодный скользкий ком, и, чтобы окончательно во всем разобраться, чтобы раз и навсегда понять, пан он или пропал, Иван Данилович тяжело выбрался из-за стола и, пошатываясь, побрел к выходу. По дороге он зачем-то снял с гвоздя и нахлобучил на голову засаленную фуражку с двуглавым орлом – затем, как видно, чтобы лаковый козырек хоть немного затенил непроспанные, заплывшие, розовые с перепоя глаза.

В коридоре было тихо и сумрачно. Иван Данилович подошел к двери приемной, подергал ручку, постучал. Ему никто не ответил, дверь была заперта на ключ. На косяке виднелось какое-то пятно, которого здесь раньше не было. Качаясь, как корабль в штормовом море, Петров добрел до выключателя и щелкнул клавишей. Ничего не произошло, электричества опять не было. Тогда он вернулся к двери приемной и со второй попытки зажег спичку.

Пугливый оранжевый огонек осветил неровный, облупленный дверной косяк с красовавшейся на нем пластилиновой печатью. Печать была незнакомая, и у Петрова разом отлегло от сердца. Холодный ком под ложечкой начал рассасываться и в два счета растаял без следа, будто его там никогда и не было. Для полной уверенности Иван Данилович наклонился и, щуря глаза, чтобы лучше видеть, с трудом разобрал выдавленную по кругу надпись на печати: «Краевое управление ФСБ».

Все было ясно: Потупу замели, и сейчас он, скорее всего сидел под замком, дожидаясь катера, который доставит его, скованного стальными браслетами, на Большую землю, в барнаульский СИЗО… Это было хорошо; это было, черт подери, здорово!

– Доигрался хрен на скрипке, – громко объявил Петров в тишине пустого коридора и, бросив на пол горелую спичку, направился к выходу.

Он старался ступать как можно тверже и к тому времени, когда вышел на крыльцо, уже настолько совладал со своим вестибулярным аппаратом, что ухитрился сойти по ступенькам, ни разу не оступившись. Очутившись на твердой земле, Иван Данилович солидно откашлялся, привычно, дернув за козырек, поправил фуражку и довольно-таки ровно зашагал через улицу к себе домой.

По дороге он вспомнил, что вчера вечером, кажется, варил пельмени. Ну да, точно, варил! Решил, понимаете ли, в очередной раз начать новую жизнь, наварил целую кастрюлю пельменей и стал ими давиться, запивая вместо водки прокисшим магазинным пивом. А поскольку аппетита у него не было, – откуда ж он возьмется, без водки-то! – то пельменей в кастрюле осталось больше половины. Он их выложил на блюдо, сверху миской накрыл и оставил прямо посреди стола, чтобы после про них не забыть. Это был прямо-таки подарок судьбы: Иван Данилович вдруг ощутил зверский голод и решил, что холодные вчерашние пельмени сегодня придутся как нельзя кстати.

Он бросился к себе во двор, взбежал по вихляющимся ступенькам на шаткое крыльцо и вошел в дом. В доме у него было еще сумрачнее, чем в управе, и пахло нежилым. По затянутым паутиной углам кучками лежал кое-как сметенный мусор, повсюду валялась скомканная, нестираная одежда, а на шаткой лавке рядом с умывальником высилась пирамида грязной посуды. Впрочем, сейчас, в сумерках, за несколько минут до захода солнца, всего этого можно было не замечать. Честно говоря, Иван Данилович настолько опустился в последнее время, что не видел этого даже при ярком солнечном свете.

Чтобы не переломать себе ноги, он зажег керосиновую лампу, скинул фуражку и китель и первым делом полез на полку. Заветная бутылка была на месте, и блюдо с пельменями никуда не делось за время его отсутствия – так и стояло посреди стола, на том самом месте, где он его вчера оставил. Разве что не подпрыгивая от нетерпения, Петров поставил на стол бутылку и лампу, наспех протер несвежей тряпкой жирную вилку, дунул для порядка в стакан и уселся за стол. Выдернув зубами бумажную затычку, он наклонил бутылку над стаканом. Душистый самогон тетки Груни, аппетитно булькая, полился в стакан; свободной рукой Иван Данилович снял и отставил в сторонку миску, которой были накрыты пельмени.

Стакан наполнился доверху, но драгоценный самогон продолжал течь, переливаясь через край и растекаясь по голой замусоренной столешнице блестящей, благоухающей таежными травами и сивушными маслами лужей. Участковый Петров этого не замечал, завороженный представшим его взору зрелищем.

Пельменей на блюде не было. Вместо них среди комочков прилипшего теста и желтых пятен застывшего жира лежала мертвая лисья голова. Казалось, оскаленная пасть издевательски ухмыляется прямо в лицо остолбеневшему участковому; приглядевшись, Иван Данилович понял, что ошибся: один пельмень все-таки уцелел и теперь жутковато белел, зажатый мелкими, острыми, как иголки, лисьими зубами.

Участковый инспектор Петров выронил бутылку, вскочил, с грохотом опрокинув стул, и, как был, без фуражки и кителя, опрометью выбежал из дома в сгущающиеся вечерние сумерки.

* * *

– Жалко, – сказал подполковник Завальнюк, с ненужной старательностью шаркая подошвами о лежащий у входной двери домотканый половичок.

Холмогоров, неумело возившийся у стола с керосиновой лампой, обернулся к нему, отметив про себя, что Петр Иванович продолжает играть роль добродушного, но недалекого заготовителя пушнины – по привычке, наверное, а может, чтобы не выходить из образа.

– Простите? – вежливо переспросил он, будучи не в силах сообразить, к чему относилась оброненная Завальнюком реплика. После всего, что они с Петром Ивановичем повидали и узнали в Сплавном, сожалеть можно было о многом – точнее, о многих.

– Я говорю, жалко, что Потупу мы упустили, – пояснил Завальнюк, сходя наконец с половика и пристраивая в уголке на лавке свой неразлучный портфель. – Этот тип мог бы рассказать нам очень много интересного. Гораздо больше, чем участковый… Позвольте-ка мне…

Он мягко отобрал у Холмогорова лампу, в два счета отрегулировал фитиль, чиркнул зажигалкой, и в доме сразу стало светлее. Изгнанная из холостяцкой обители отца Михаила тьма сгустилась за оконными стеклами, мигом превратив синие вечерние сумерки в непроглядную ночь.

Холмогоров устало опустился на табурет, вытянув под стол гудящие, натруженные за день ноги. Разыгрывать роль гостеприимного хозяина у него не осталось сил. Целый день они с Завальнюком бродили по поселку и его окрестностям, силясь отыскать Потупу, который словно в воду канул. Жена Потупы утверждала, что Семен Захарович отправился вверх по реке удить рыбу, но Завальнюк, а вместе с ним и Алексей Андреевич сочли эту версию шитой белыми нитками. Впрочем, к большому облегчению Холмогорова, Петр Иванович вел себя в доме у Потупы вполне пристойно: столов на хозяйку не опрокидывал, пистолетом в нее не тыкал и вообще не афишировал свою принадлежность к силовым структурам. Он снова был простым заготовителем пушнины – мелким, довольно бестолковым, находящимся не на своем месте человечком, прибежавшим к главе местной администрации, чтобы решить какие-то свои пустяковые заготовительские проблемы.

Ни супруга Семена Захаровича, ни все те многочисленные аборигены, к которым они день-деньской приставали с расспросами, казалось, ничего не заподозрили, но Холмогоров устал смертельно – не столько от бесполезной беготни, сколько от лицедейства Петра Ивановича. Слишком уж глубоко врезался ему в память другой Завальнюк – ощеренный, страшный не столько своим пистолетом, сколько потемневшим, гневным лицом, грозным голосом и манерой поведения. Словом, за этот день Петр Иванович Завальнюк надоел Холмогорову хуже горькой редьки, и конца общению не предвиделось: господина подполковника, как выяснилось, выставили с занимаемой жилплощади, и он, естественно, напросился на ночлег к Алексею Андреевичу.

– Пропала Мальвина, невеста моя, она убежала в чужие края, – грустно продекламировал Завальнюк, расхаживая из угла в угол. – Рыдаю, не знаю, куда мне деваться… Не лучше ли с кукольной жизнью расстаться? А может быть, лучше с начальством связаться? – добавил он от себя и перешел на прозу: – А? Как вы думаете, Алексей Андреевич?

– Не знаю, – устало пожал плечами Холмогоров. Спину ломило, и хотелось поскорее расстегнуть опостылевший кожаный корсет. – Это вам виднее.

– Да, – задумчиво кивнул Петр Иванович, – мне, конечно, виднее. Что начальство? Сидит себе, понимаете ли, по кабинетам и ждет рапортов, причем, заметьте, не каких-нибудь, а исключительно победных. Ничего они там в здешней жизни не понимают…

– А вы понимаете? – резче, чем ему хотелось, спросил Холмогоров.

Завальнюк искоса, склонив голову к плечу, посмотрел на него и вздохнул.

– Послушайте, – сказал он, – а это ничего, что я к вам на ночлег напросился? Может, мне уйти?

– Бросьте, – смутившись, возразил Алексей Андреевич, – куда вы пойдете на ночь глядя? Да еще один… Не забывайте, что вам предъявили ультиматум. По-моему, смысл обнаруженного вами вчера вечером подношения Петров вам хорошо растолковал.

– Да уж, куда лучше… Нет, это они нас просто пытаются запугать, выжить из поселка. В нашем с вами случае убийство возымело бы обратный эффект. Вы – человек видный, высокопоставленный, ваша смерть им так просто с рук не сойдет. Да и моя тоже, если уж на то пошло. Как только об этом узнают за пределами поселка, милиционеров в здешнем лесу сразу станет больше, чем деревьев.

– По-моему, здешний лес давно пора хорошенько прочесать, – заметил Холмогоров. – Не дожидаясь моей или вашей смерти.

Завальнюк с важным видом поднял кверху указательный палец.

– Начальство, – внушительно произнес он, – придерживается на этот счет иного мнения.

– То есть, пока это возможно, предпочитает заметать мусор под половик, а не выносить его из избы, – уточнил Алексей Андреевич. – Для этого должна быть какая-то причина. Вы не знаете какая?

– Да откуда же?! – с сильно преувеличенной горячностью воскликнул Завальнюк. Смотрел он прямо в лицо Холмогорову, но глаза у него при этом были чересчур круглые и честные. – Я – человек маленький…

– Конечно, подполковник ФСБ – это так, мелкая сошка, – сухо сказал Холмогоров. Умнее было бы промолчать, но клоунада Завальнюка безумно надоела ему. – Это – разменная монета, просто пешка, которой думать по штату не положено. Любопытно, кто же тогда в этом деле выступает в роли фигур покрупнее?

– Черт! – с досадой произнес Петр Иванович и тут же, спохватившись, прижал к сердцу растопыренную ладонь. – Прошу прощения… То и дело забываю, что с вами надо держать ухо востро.

– А вы не трудитесь, – сказал Холмогоров. – Не хотите говорить – воля ваша, что же я могу с этим поделать? Только перестаньте, Бога ради, ломать комедию.

– Комедию? – изумился Завальнюк. – Помилуйте, я и не думал…

– Конечно, не думали, – язвительно согласился Холмогоров. – Подполковник из краевого управления ФСБ – это, конечно, самая подходящая фигура для расследования здешних безобразий. Исчезнувший участковый, шуточки с лисьими головами, культ какого-то там Кончара, человека-медведя… Это наверняка должно казаться очень важным, особенно когда смотришь на Сплавное из кабинета начальника УФСБ по Алтайскому краю. Более важных дел, чем защита интересов святой православной церкви от происков каких-то обитающих в лесу язычников, у наших спецслужб, разумеется, не нашлось. И, разумеется, отправляя вас сюда проветриться, ваше начальство не потрудилось проинформировать вас о своих мотивах. Да что там! Для того чтобы ущучить зарвавшегося главу поселковой администрации, капитана или даже майора, конечно же, недостаточно. Для этого необходим подполковник, а еще лучше – генерал. Что, свободного генерала не нашлось?

Завальнюк шутливо поднял руки вверх.

– Сдаюсь, – сказал он с улыбкой. – Вы меня приперли к стенке. Собственно, этого следовало ожидать. Я просто надеялся, что вы не станете вдаваться в подробности, которые вам, по большому счету, неинтересны.

– Которые меня не касаются, хотите вы сказать, – поправил его Холмогоров. – Да, Петр Иванович. Вы правы, конечно. Извините меня за некоторую несдержанность. Устал, не обессудьте. Давайте-ка укладываться, утро вечера мудренее…

– Пардон, – возмутился Завальнюк, – как так «укладываться»? А ужин?!

Холмогоров развел руками.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я, наверное, скверный хозяин, да и не хозяин я тут вовсе, а такой же постоялец, как вы… Еды в доме, увы, никакой.

– Милейший Алексей Андреевич, – задушевным тоном произнес Завальнюк, – я очень хорошо понимаю вашу нелюбовь к нашему ведомству в целом и к его отдельным представителям в частности. Это, знаете ли, ваше право. Более того, где-то я эту вашу нелюбовь разделяю… особенно в той ее части, которая касается этих самых отдельных представителей. Но вы, как умный, образованный и непредвзятый человек, все-таки должны признать, что кое-какую пользу наше ведомство порой приносит. Во-первых, мы боремся с преступностью, защищаем интересы государства, гражданином которого вы, как ни крути, являетесь. А значит, мы – в частности, ваш покорный слуга – защищаем и ваши интересы тоже. И вот, – продолжал он торжественно, зачем-то водружая на край стола свой раздутый, потерявший первоначальную форму «заготовительский» портфель, – во исполнение возложенной на меня почетной обязанности по защите ваших интересов я, подполковник ФСБ Завальнюк, перед лицом своих товарищей… Ну, словом, алле – оп!

Издав этот неожиданный цирковой возглас, подполковник Завальнюк картинным жестом откинул клапан портфеля и принялся с ловкостью профессионального иллюзиониста извлекать оттуда и класть на стол какие-то пакеты и свертки. По комнате, перебивая царившие здесь запахи ладана, мышей и старой древесины, поплыли весьма откровенные ароматы. Потянуло копченой колбаской, какими-то специями, чесноком и ванилью; поверх пирамиды свертков легла увесистая консервная банка с надписью по-английски и натуралистическим изображением тихоокеанского краба на этикетке. Рядом, деликатно стукнув донышком о столешницу, воздвиглась бутылка с длинным узким горлышком. Пыли на бутылке не было, но Холмогорову показалось, что она есть, такой солидный у этой емкости был вид.

– Вы не возражаете? – указав подбородком на бутылку, самым светским тоном осведомился Завальнюк.

– Кто я такой, чтобы возражать? – смиренно ответствовал Холмогоров, с некоторым изумлением ощущая, что слюнные железы у него во рту вдруг ожили и заработали на полную мощность.

– Ну, так как, – засмеялся Завальнюк, – есть польза гражданам России от силовых структур?

– Есть, и воистину неоценимая, – с готовностью признал Холмогоров.

Петр Иванович уселся за стол и вынул из кармана швейцарский армейский нож с огромным количеством лезвий и приспособлений. Выдвинув штопор, он откупорил бутылку, а затем, поменяв штопор на консервный нож, принялся ловко вспарывать банку с крабами. На губах его при этом играла слабая улыбка, в которой, как показалось Холмогорову, было очень мало веселья.

Взяв себя в руки, Алексей Андреевич встал и, подойдя к полке, начал выставлять на стол посуду: все, какие нашлись, тарелки, ровным счетом четыре штуки, две вилки – одна тяжелая, старой работы, с потемневшей костяной ручкой, а другая штампованная из алюминия, почерневшая да вдобавок щербатая… – и две жестяные эмалированные кружки для вина.

Как раз в тот момент, когда он с сомнением разглядывал кружки, прикидывая, прилично ли будет пить из такой простецкой посуды тонкое сухое вино, и не видя иного выхода, Завальнюк вдруг нарушил молчание.