Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Глава 8

– Еще теплый, – заметил Завальнюк, опуская только что вынутое из петли тело Степана Егорьева на сырой земляной пол. Скользящая петля, умело связанная из брезентовых вожжей, зловеще покачивалась у него над головой в холодном полумраке погреба. – С вами все в порядке, Алексей Андреевич?

– Я не боюсь покойников, если вы об этом, – ответил Холмогоров, оглядываясь по сторонам.

– Тогда, может быть, мы его вынесем наружу? – предложил заготовитель. – Темновато здесь, да и холодно…

– Участковому это не понравится, – сказал Холмогоров, но тут же, наклонившись, взял мертвеца под колени.

В ноздри ему ударил запах застарелого пота, и это было дико и странно – мертвец, пахнущий потом, совсем как живой человек. Завальнюк был прав: тело еще не успело остыть, несмотря на то что находилось в погребе, в непосредственной близости от ледника, где даже в самый разгар летней жары месяцами могли храниться рыба и мясо. Следовательно, Степан Егорьев повесился не более получаса назад…

Заготовитель взял покойника под мышки. Кое-как протиснувшись через узкий дверной проем, они вынесли тело из погреба и осторожно опустили на утоптанную землю двора.

– О, – сказал Завальнюк, которого непосредственный контакт с еще не остывшим мертвым телом смутил, казалось, еще меньше, чем повидавшего разные виды Холмогорова, – а вот и предсмертная записочка!

Он указал на грязный клочок бумаги, приколотый английской булавкой к рубашке на груди мертвеца. Наклонившись, Алексей Андреевич не без труда прочел корявые, выведенные неумелой рукой строки: «Без Гришки мне не жизнь. Прощевайте, люди добрые. Егорьев Степан».

– Что это он? – удивился Завальнюк. – С чего это он взял, что без Гришки своего остался? Лошадь только-только в поселок пришла, а он к этому времени уже висел… Странно, странно…

Он задумчиво протянул руку к записке, но Холмогоров остановил его, положив на предплечье заготовителя ладонь.

– Не стоит этого делать.

– Пожалуй, – согласился Завальнюк. – Оставим этот лакомый кусочек участковому, он ему очень поможет в расследовании. Без этой бумажки ему будет очень непросто представить этот случай самоубийством.

В голосе заготовителя прозвучал даже не сарказм, пусть самый ядовитый, а чуть ли не злоба. Похоже было на то, что Петр Иванович не питал к участковому теплых чувств.

– А вы что же, – спросил Холмогоров, – сомневаетесь, что это самоубийство?

– А вы? – резко парировал Завальнюк. – Да вы только взгляните на него!

Алексей Андреевич последовал совету, высказанному, правда, в неподобающе резкой форме, и сразу же увидел, что заготовитель прав: никаким самоубийством тут даже и не пахло.

Вожжи, на которых повесился несчастный, оставили на его жилистой загорелой шее характерный кровоподтек, почти шрам, который судебно-медицинские эксперты именуют странгуляционной бороздой. Чуть выше этой борозды, частично прикрытая ею, виднелась еще одна – тонкая, но гораздо более глубокая, оставленная не то прочным шнурком, не то проволокой.

– Удавка, – уверенно объявил Завальнюк. – Задушили и повесили. В погреб отнесли, чтоб поскорее остыл, чтоб никто не понял, сколько он тут провисел. И записочку для отвода глаз нацарапали. Даю голову на отсечение, что нигде на всем белом свете нет ни единого образца его почерка. Хотите, поспорим?

– Не хочу, – сказал Холмогоров. – Чего я хочу, так это понять, кто вы такой.

Глаза Завальнюка удивленно округлились; один знакомый Холмогорова, полковник милиции, прошедший всю служебную лестницу от участкового инспектора до начальника уголовного розыска, называл это «делать большие глаза».

– Я? – изумленно переспросил Завальнюк. – Помилуйте, что вы имеете в виду? Я, помнится, вам представился, и притом весьма обстоятельно… А! – лицо его прояснилось, расплылось в улыбке, которая, впрочем, тут же погасла – надо полагать, из уважения к смерти. – Вы, наверное, подумали, что для заготовителя пушнины я слишком хорошо разбираюсь в подобных вещах?

– Вот именно, – сдержанно сказал Холмогоров.

– Так я же вам говорил, что увлекаюсь чтением детективов! – воскликнул Завальнюк с видом человека, который только что благополучно разрешил возникшее недоразумение. – Это, знаете ли, тренирует наблюдательность и развивает логическое мышление. Тем более что здесь все шито белыми нитками и само бросается в глаза. Вы со мной не согласны?

– Согласен, – нехотя признал свое поражение Холмогоров.

«Каков вопрос, таков ответ, – подумал он. – И ведь не подкопаешься! Со всех сторон он прав. Не заметить, что Егорьев убит, может только слепой, а для неглупого человека, да еще и любителя детективов, такая задачка решается просто, как дважды два. Участкового ему любить не за что, и все, что он говорил и делал на протяжении последнего получаса, выставляет его с наилучшей стороны. Отличный способ обеспечить себе алиби, особенно если есть возможность выполнять грязную работу чужими руками!»

– Знаете, Алексей Андреевич, – неуместно задушевным тоном произнес Завальнюк, – мне почему-то не хочется, чтобы нас здесь засту… гм… я хотел сказать, застали. Этот Петров, пьяная скотина, непременно постарается сделать нас виноватыми во всем на свете, до плохой погоды включительно. То есть, если вы хотите с ним пообщаться…

– Да нет, вы правы, – сказал Холмогоров. – Идемте, нам тут делать нечего.

– Нечего, нечего, – с готовностью подхватил Завальнюк, обнял двумя руками свой неразлучный портфель и ловко засеменил по узкому проходу между грядками, направляясь к темневшему за оградой из жердей лесу.

Алексей Андреевич последовал за ним и успел скрыться за колючей завесой молодого ельника как раз в тот миг, когда на подворье Егорьевых послышались возбужденные голоса. Громче всех кричал, разумеется, участковый Петров; его пьяное рычание преследовало Холмогорова еще долго после того, как они с Завальнюком оставили егорьевский огород.

На узкой тропинке, что вилась через лес по склону параллельно «Бродвею», заготовитель остановился и выудил из кармана брезентовой куртки мятую пачку «Примы».

– Ради меня можете не усердствовать, – сказал ему Холмогоров. – Курите то, к чему привыкли.

– Да, – с кривой усмешкой констатировал Завальнюк, – от вас не скроешься. Глаз-алмаз, правильно меня насчет вас предупреждали…

– Кто же это вас предупреждал, позвольте полюбопытствовать?

– В данный момент это не имеет значения, – сухо отрезал заготовитель и, вынув из другого кармана пачку «Мальборо», с видимым удовольствием закурил. – Бьюсь об заклад, – продолжал он, – что с парнишкой действительно стряслось что-то очень скверное.

– Вы о младшем Егорьеве? – уточнил Холмогоров.

– Разумеется, – Завальнюк глубоко затянулся и с силой выдул струю дыма, рассеяв стайку мошкары, которая толклась вокруг его вспотевшей физиономии. – У меня такое впечатление, что семья Егорьевых кому-то здорово мешала, и этот кто-то одним махом избавился от обоих. По-другому все это просто не истолкуешь.

Он вопросительно посмотрел на Холмогорова, но тот молчал, ожидая продолжения. Иногда надо дать человеку выговориться, подыграть ему слегка, позволить почувствовать себя центром внимания и кладезем мудрости. Глядишь, увлекшись собственным красноречием, он и сболтнет что-нибудь лишнее – что-то, чего вовсе не собирался говорить…

– Я почти на сто процентов уверен, – продолжал заготовитель, – что, пройдя по следам кобылы километр-другой, мы обнаружим еще один труп.

Холмогоров придерживался того же мнения, но уверенность заготовителя пушнины ему совсем не понравилась. Завальнюк говорил о смерти младшего Егорьева не как о предположении, основанном на логических выводах, а как о свершившемся факте – так, словно видел труп подростка своими глазами. Конечно, такая уверенность могла быть плодом обыкновенной самонадеянности, свойственной недалеким людям. Как раз таким выглядел Петр Иванович Завальнюк; его так и подмывало отнести к разряду людей, которые каждую пришедшую в их головы куцую мыслишку полагают великим откровением.

– Светло будет еще часа два, – сказал Завальнюк, посмотрев на часы. – То есть можно смело идти вперед в течение целых шестидесяти минут, не рискуя заночевать без оружия в лесу… А? Как вы, Алексей Андреевич?

Честно говоря, это уже было чересчур даже для страстного любителя детективной литературы. Читать о трупах и убийствах, лежа в полной безопасности на мягком диване, – это одно, на это способен каждый. Но даже самый заядлый поклонник крутых детективных сюжетов крайне редко стремится самостоятельно отыскать в диком лесу свежего покойника. В покойниках как таковых нет ничего страшного, но все же люди стараются их избегать, как будто смерть заразна; Завальнюк же так и рвался навстречу сомнительным и небезопасным приключениям, как будто не понимал, что такое рвение может дорого ему обойтись.

А может, наоборот, он все понимал гораздо лучше, чем Холмогоров? Быть может, подоплека событий была ему доподлинно известна, и в лес Алексея Андреевича он пытался заманить неспроста, а имея в виду нечто вполне конкретное? Под его мешковатой брезентовой курткой можно было спрятать любое оружие, от кухонного ножа до обреза трехлинейной винтовки; а хуже всего было то, что Холмогоров, сколько ни пытался, никак не мог своим внутренним взором постичь истинную сущность этого человека. Это был едва ли не первый случай, когда усиленная природным даром проницательность отказывалась служить ему; Завальнюка Холмогоров ощущал как глухую стену, сквозь которую не мог пробиться.

Взглянув на заготовителя, он обнаружил, что Петр Иванович с хитроватой усмешкой наблюдает за ним. Похоже, Завальнюк от души развлекался, и это было странно и неприятно: до сих пор никто не находил Холмогорова забавным.

– Мне кажется, – сказал Холмогоров, – что это не наше с вами дело. Вы – заготовитель пушнины, я – советник Патриарха… В конце концов, в поселке есть участковый, это его работа.

Завальнюк поморщился с таким видом, словно только что услышал вопиющую глупость.

– Что здесь за участковый, вы знаете не хуже меня, – сказал он. – Все, что он способен найти без посторонней помощи, это прилавок, за которым торгуют водкой. А что, если парнишка жив? Что, если он просто упал с лошади, ушиб голову, сломал ногу и лежит сейчас в лесу, истекая кровью? А в здешнем лесу, как вам известно, водятся звери пострашнее комаров… Словом, вы как хотите, а я пошел.

Это был удар ниже пояса, и оба отлично это понимали. Похоже, Завальнюк догадывался о подозрениях Холмогорова в свой адрес и сейчас дал Алексею понять, что выбора у него все равно нет. Если заготовитель – злодей, имеющий прямое отношение к творящимся здесь странностям, то отдавать ему в руки живого свидетеля нельзя ни в коем случае – добьет и скажет, что так и было. Да и мог ли Холмогоров – добрый христианин, личный советник Патриарха, просто приличный, интеллигентный человек – отказаться, когда речь шла о жизни и смерти другого человека? Кто может судить, чья жизнь ценнее – советника Патриарха или подростка из алтайского поселка? Кто может знать, кем стал бы этот подросток в будущем, не говоря уже о его потомках? И кому дано право судить и взвешивать, когда есть возможность спасти человеческую жизнь?

Что и говорить, Завальнюк потрудился на славу: ловушка была как раз для Холмогорова – из тех, которые человек видит, а обойти все равно не способен. Угроза собственной жизни в данном случае ничего не значила просто потому, что ничего не меняла.

– Разумеется, мы пойдем вместе, – сказал Алексей Андреевич. – Вам может понадобиться помощь.

Завальнюк молча кивнул, и они рука об руку зашагали к тому месту, где тропинка впадала в лесную дорогу, как ручей в реку.

– А знаете, – нарушил молчание заготовитель, – больше всего мне сейчас хочется, чтобы в сотне метров от околицы нам встретился Гришка Егорьев. Так и представляю, как он ковыляет по дороге, потирая ушибленные места, и кроет семиэтажным матом чертову кобылу, которая ни с того ни с сего сбросила его и ускакала куда глаза глядят.

– Надеюсь, так оно и будет, – поддержал его Холмогоров, который ни на что такое не надеялся: уж очень явно все указывало на несчастье.

Увы, дурные предчувствия его не обманули.

Далеко идти им не пришлось. Они отшагали по лесной дороге не более полуверсты, ориентируясь по хорошо заметным отпечаткам лошадиных копыт, когда Завальнюк вдруг остановился.

– Вот и пришли, – сказал он.

Холмогоров проследил за направлением его взгляда и увидел торчавшие из придорожных кустов босые ноги.

Подойдя вплотную, они увидели подростка. Гришка Егорьев лежал навзничь, широко разбросав руки. Глаза у него были закрыты, как будто паренек спал, но неестественно повернутая шея и струйка темной крови, прочертившая загорелую кожу от уголка рта до никогда не знавшей бритвы скулы, рассеивали эту иллюзию. Старенькая двустволка лежала под ним, прижатая телом; засаленный и обтрепанный брезентовый ремень, на котором она висела, во время падения сбился под самое горло, неприятно напоминая сделанную из вожжей петлю, что до сих пор, наверное, свисала с потолочной балки в погребе.

Решительно, с треском раздвинув кусты, Завальнюк опустился на корточки и попытался нащупать пульс. Проделано это было привычно, едва ли не профессионально; человек, который видел эту процедуру только по телевизору, на такое не способен.

– Мертвый, – повернув к Холмогорову осунувшееся, какое-то очень усталое и бледное лицо, сказал он.

Огорчение, с которым это было сказано, показалось Холмогорову искренним, и он опять удивился. Завальнюк все время ставил его в тупик: он то вызывал подозрения самого неприятного свойства, то казался вполне приличным и даже милым человеком.

Приподняв голову подростка, заготовитель подсунул ладонь под его затылок и вынул оттуда угловатый, с пятнами серого мха камень. И камень, и рука Петра Ивановича были в крови. Завальнюк осмотрел затылок подростка и вздохнул.

– Ничего определенного по ране не скажешь, – нехотя признался он. – Такую рану можно нанести чем угодно, в том числе и этим булыжником… Внешне все просто: упал с лошади, ударился затылком о камень и сломал шею.

– Может, так все и было? – негромко предположил Холмогоров, сам ни на грош в это не веря.

– Я бы с вами согласился, если бы не его отец, – рассеянно вытирая окровавленную ладонь пучком травы, произнес Завальнюк. – Если бы Степан Егорьев повесился после того, как нашли тело его сына, это бы еще куда ни шло. А так получается, что он полез в петлю, как только увидел вернувшуюся без седока лошадь. Да и то неизвестно, видел ли он ее… Лично мне кажется, что кто-то сильно поторопился, помогая старшему Егорьеву свести счеты с жизнью. Ему бы выждать чуток, да, видно, ждать он не мог… Странные дела творятся в Сплавном, вы не находите? Однако смеркается, – спохватился он. – Надо бы отнести его в поселок, благо тут недалеко. Вы, пожалуй, возьмите ружье, а я понесу мальчика.

– Будем нести по очереди, – возразил Холмогоров.

Он больше не боялся доверить оружие этому подозрительному типу: если бы Завальнюк хотел его убить, он бы давно попытался, да и вел бы себя иначе – во всяком случае, реже поворачивался бы к Алексею Андреевичу спиной.

– Идет, – легко согласился заготовитель. – Сто шагов вы, сто – я. Парнишка крупный, а покойники – они тяжелые… Вот странно, ведь должно бы, кажется, быть наоборот. Я где-то читал, что после смерти человек становится легче в среднем на двадцать граммов. Помнится, автор статьи приводил эти данные как доказательство существования души – дескать, вот эти самые двадцать граммов и есть вес покинувшей бренную оболочку души… Вы как к этому относитесь, Алексей Андреевич?

– Никак, – пожал плечами Холмогоров. – Пытаться доказать существование души при помощи взвешивания – то же самое, что измерять время линейкой или пробовать расщепить атом стамеской и молотком. Наука, в отличие от веры, ограниченна и сплошь и рядом оказывается не в состоянии объяснить результаты собственных опытов.

– Что-то в этом есть, – задумчиво сказал Завальнюк, – надо поразмыслить на досуге… Держите, – добавил он, протягивая Холмогорову ружье. – Осторожнее, не запачкайтесь, оно в крови.

Холмогоров по примеру заготовителя стер кровь с приклада пучком травы и, переломив ружье, проверил стволы. Оба патрона были на месте; латунные донышки гильз потемнели от старости, зато новенькие медные капсюли сияли, как парочка миниатюрных солнц.

– А вы заметили, – без видимых усилий беря мертвое тело на руки, сказал Завальнюк, – что при нем нет патронташа?

– Заметил, – сказал Холмогоров. Преодолев искушение вынуть патроны, он поставил стволы на место и забросил двустволку за плечо. – И о чем это, по-вашему, говорит?

– На охоту не ходят с двумя патронами, это просто несерьезно. Даже если парень был отменным стрелком, все равно… А вдруг осечка?

Холмогоров догнал его и пошел рядом.

– Может быть, вам помочь?

– Поможете через восемьдесят три шага. Восемьдесят два… один… восемьдесят… Я хочу сказать, – прервав обратный отсчет, продолжал Завальнюк, – что поехал он вовсе не на охоту. Выехал затемно, с двумя патронами в стволах… Куда, зачем? Силки проверять, капканы? Тогда почему возвращался без добычи? Неужто день такой неудачный выдался? Сомнительно как-то… Нет, я думаю, он ездил в лес по делу, не имеющему никакого отношения к охоте. И если, к примеру, пройти по следам его кобылы до самого конца, можно, наверное, узнать, что это было за дело.

– Вряд ли это возможно, – заметил Холмогоров. – Почва здесь каменистая, а лошадь не подкована.

– Верно, – согласился Завальнюк. Он уже начал пыхтеть, но даже не думал беречь дыхание. – И почва каменистая, и лошадь не подкована, и шансов вернуться, можно сказать, никаких…

– Почему вы так думаете? – удивился Холмогоров.

– А вы думаете по-другому? Три… два… один… все! Держите, ваша очередь нести.

Холмогоров снял с плеча ружье и принял страшную ношу. Завальнюк повесил ружье на шею, положил на него руки и пошел рядом, отдуваясь и ожесточенно отбиваясь от липнувшей к потной коже мошкары. Алексей Андреевич ждал продолжения разговора, показавшегося ему очень интересным, но заготовитель только на чем свет стоит клял проклятых кровососов и, казалось, думать забыл о собственном мрачном пророчестве. Пророчество, это, увы, выглядело почти констатацией факта. Ведь исчезнувший отец Михаил ушел в неизвестность как раз по этой дороге, да и только ли он один?

Недалеко от околицы им повстречалась процессия, которую Завальнюк не без сарказма назвал поисковой партией, – несколько взбудораженных, вооруженных охотничьими ружьями и керосиновыми лампами мужиков, один из которых вел за собой запряженную в подводу лошадь. В подводе полулежал участковый Петров с сигаретой на губе и заплетающимся языком подавал громкие, на весь лес, команды, которых никто не слушал. Он остался весьма недоволен необходимостью уступить свою «плацкарту» покойнику, о чем не замедлил громогласно оповестить присутствующих.

На Завальнюка, который в данный момент держал тело подростка на руках, ворчание участкового не произвело ни малейшего впечатления. Он высказался в том смысле, что не нанимался шагать с трупом на руках за пустой подводой, после чего бережно, но очень решительно опустил тело на соломенную подстилку, так что Петрову волей-неволей пришлось спешиться. Тогда, цепляясь одной рукой за телегу, чтобы не упасть, участковый устроил Завальнюку и Холмогорову форменный допрос, нимало не стесняясь посторонних, которые с огромным интересом прислушивались к разговору.

К счастью, Завальнюк по собственной инициативе принял весь огонь на себя, практически полностью избавив Алексея Андреевича от участия в разговоре. Он довольно правдиво и весьма подробно описал их совместные действия как на подворье Егорьевых, так и на лесной дороге. Правда, от изложения выводов, к которым пришел после осмотра трупа Степана Егорьева, заготовитель предпочел воздержаться, и Холмогоров не мог его за это осуждать. Вообще, у него сложилось впечатление, что участковый почти не слышит ответов на собственные вопросы, а того, что слышит, не может понять. Время от времени он встряхивал головой и принимался вертеть ею из стороны в сторону, будто пытаясь уразуметь, откуда до него доносится голос и, главное, чей.

Когда изрядно разросшаяся траурная процессия приблизилась наконец к зданию управы, окончательно утомленный допросом Петров вяло махнул рукой и велел оставить его в покое и не мешать писать протокол осмотра места происшествия. Место какого именно происшествия он имел в виду, осталось загадкой; впрочем, вероятнее всего, ничего писать участковый даже не собирался, а собирался он, напротив, хлопнуть еще граммов двести пятьдесят и завалиться спать, благо время было уже позднее и на улице почти стемнело.

В теплых бархатистых сумерках Холмогоров двинулся домой. В его усталом мозгу вдруг родилась странная фантазия: ему представилось, что, отворив дверь, он застанет в доме отца Михаила, вернувшегося из своих странствий. Он попытался представить, как может выглядеть исчезнувший священник, но из этого ничего не вышло: мешал Завальнюк, который зачем-то увязался провожать Алексея Андреевича. Заготовитель дымил ядовитой «Примой» и громко, явно работая на публику, сетовал на несчастье, в один день начисто истребившее фамилию Егорьевых.

Возле калитки он наконец прервал свой бесконечный монолог и тихим, интеллигентным голосом пожелал Алексею Андреевичу спокойной ночи. Холмогоров ответил ему тем же, отворил калитку и вошел во двор. Идя по тропинке к крыльцу, он услышал у себя за спиной характерный щелчок зажигалки – Завальнюк прикуривал очередную сигарету.

На полпути Холмогоров обернулся и увидел, что заготовитель по-прежнему стоит у калитки и, облокотившись о гнилой штакетник, с праздным видом глазеет по сторонам, как будто просто вышел подышать свежим воздухом. Огонек его сигареты ярко горел в сумерках. Заметив, что на него смотрят, Петр Иванович приподнял свою смешную шляпу с накомарником и вежливо подвигал ею над головой. Холмогоров кивнул и, больше не обращая на заготовителя внимания, поднялся на крыльцо. Он чувствовал, что Завальнюк остался у калитки не просто так, а с одной-единственной целью – убедиться, что Холмогоров пошел не куда-нибудь, а именно домой. Фальшивый заготовитель не очень-то и скрывал свои намерения; Холмогоров вспомнил, что так и не выяснил, кем же является Петр Иванович на самом деле, но мысленно махнул на это рукой: на сегодня с него было достаточно. Все, чего ему сейчас хотелось, это поужинать, чем бог послал, и лечь спать, сняв наконец жесткий кожаный корсет, подпиравший его поврежденную во время давнего падения со строительных лесов спину.

Однако не тут-то было. Уже протянув руку, чтобы открыть дверь, Холмогоров вдруг заметил четыре глубоких параллельных борозды, отчетливо видневшихся на серых некрашеных досках. Борозды были проведены чем-то острым – пожалуй, что когтями, – и произошло это во время отсутствия Алексея Андреевича: он отчетливо помнил, что днем этих борозд здесь не было.

Приглядевшись к бороздам внимательнее, Холмогоров зябко передернул плечами: когти, что оставили на двери эти отметины, были еще те. Ни одна собака, ни один волк не мог иметь таких когтей; скорее всего совсем недавно здесь побывал матерый медведь.

Думать о том, что где-то рядом бродит огромный зверь, не побоявшийся средь бела дня ломиться в дверь человеческого жилья, было жутковато. Что понадобилось медведю в доме? Как он ухитрился пробраться незамеченным во двор? И главное, зачем он это сделал?

– Что-то не так?

Холмогоров вздрогнул от прозвучавшего прямо над ухом голоса, но это снова был Завальнюк. Наклонившись, заготовитель вгляделся в отметины на двери, потом достал из кармана куртки электрический фонарик и осветил их.

– Ого! – сказал он с уважением. – Медведь, что ли?

Холмогоров в ответ лишь пожал плечами, постаравшись не показать, как он рад, что Завальнюк так кстати задержался у калитки.

– Чокнутый какой-то медведь, – задумчиво продолжал заготовитель, медленно водя лучом фонарика по доскам крыльца у себя под ногами и дальше, по травянистой земле двора. – Что он тут потерял? О, смотрите-ка, следы!

Луч фонарика остановился, упершись в рыхлую землю заботливо вскопанной отцом Михаилом грядки, на которой в отсутствие хозяина уже дружно взошли какие-то бойкие сорняки. В мягкой почве глубоко отпечатались следы лап, которые ни с чем нельзя было спутать. Судя по этим следам, здесь действительно побывал медведь, но, к счастью, убрался восвояси – следы вели прочь от крыльца.

– Ушел, – сказал Завальнюк. – И на том спасибо. Было бы хуже, если бы вы вошли и застали его сидящим за столом или, к примеру, лежащим в постели… Такая, знаете ли, сказочка про Машу и медведя, только наоборот.

Шутка была столь же удачной, сколь и неуместной. Где-нибудь в Москве или хотя бы в Барнауле она бы наверняка прозвучала не так; здесь же, посреди тайги, на пороге наступающей ночи, эта шуточка вызывала содрогание.

Где-то в лесу протяжно крикнула, пробуя голос перед вылетом на охоту, ночная птица. В ответ раздался сатанинский хохот. Завальнюк вздрогнул, луч фонарика сместился сантиметров на двадцать в сторону.

– Это филин, – пояснил Холмогоров.

– Да знаю я, – сердито ответил заготовитель. – Просто никак не привыкну. Что за дьявольский голосок у этой птички! Хотите посмотреть, куда ведут следы?

– В лес, надо полагать, – устало произнес Холмогоров. – Вы что, хотите разбудить его, похлопав по плечу, и спросить, зачем он ко мне приходил?

Завальнюк негромко рассмеялся.

– Нет, – сказал он, – это было бы уж чересчур даже для меня. Но надо же убедиться, что он ушел, а не поджидает вас где-нибудь за углом бани или, гм… в каком-нибудь другом, более посещаемом и уединенном местечке.

– Ну, это все-таки медведь, а не наемный убийца…

– Как знать, как знать. Вы идете?

Холмогоров молча кивнул, соглашаясь, и подумал, что всю вторую половину сегодняшнего дня этот заготовитель вертит им как хочет, ухитряясь при этом с виду оставаться добродушным простачком.

Идя по медвежьим следам, они обогнули дом и вышли на зады. Косолапый не церемонился: он истоптал в огороде все грядки, а следы его когтей виднелись не только на входной двери, но и на оконных рамах, как будто медведь пытался пробраться в дом всеми мыслимыми способами. Холмогоров представил себе, как он бродил тут, вставая на задние лапы и заглядывая в окна, и от души порадовался своему отсутствию дома в этот волнительный момент.

Наконец Завальнюк отыскал след, уводивший прочь от дома, в сторону реки, и двинулся вдоль него, светя под ноги фонариком. Холмогоров шел за ним, от души желая, чтобы все это поскорее кончилось, как вдруг заготовитель остановился, едва не сбив его с ног.

– Вот те на! – сказал Петр Иванович, не обратив внимания на толчок. – Медведь-то наш не простой, а с фокусом!

Алексей Андреевич встал рядом и сразу же понял, что тот имел в виду.

Луч фонарика ярко освещал место, где косолапые медвежьи следы обрывались, превращаясь в нечто иное. Рядом с последним отпечатком когтистой лапы на рыхлой земле виднелись следы босых человеческих ног, а чуть впереди отпечатались две растопыренные ладони, как будто человек стоял на четвереньках. Дальше были только следы ног, которые ровной цепочкой пересекали огород и терялись в траве у забора.

В лесу снова раздался сатанинский хохот вылетевшего на ночную охоту филина, и Холмогоров заметил, как Завальнюк, вздрогнув, воровато перекрестился левой рукой – в правой у него был фонарик. Холмогоров не стал делать заготовителю пушнины замечание: его самого так и подмывало перекреститься.

* * *

В сгущающихся сумерках с высокого, украшенного затейливым деревянным кружевом крылечка спустилась сутулая долговязая фигура и, шаркая по земле растоптанными кирзовыми сапогами, направилась на задний двор. Не пройдя и пяти шагов, человек остановился, порылся в карманах обвисшего, потерявшего первоначальную форму и цвет, засаленного пиджака и, ссутулившись еще больше, зачиркал спичкой о лохматый картонный коробок. Вспыхнувший в полумраке прикрытый сложенными лодочкой ладонями оранжевый огонек высветил прищуренные глаза, выдающиеся, скулы, иссеченные преждевременными морщинами, впалые щеки и густые, вислые, как у моржа, прокуренные усы.

Засунув горелую спичку обратно в коробок, человек сделал пару глубоких затяжек, прожигая темноту тлеющим кончиком папиросы, звучно отхаркался и сплюнул в траву. Потом огляделся и, не заметив ни во дворе, ни на улице ничего достойного внимания, прямиком зашагал к сараю.

Дверь сарая была приоткрыта. Человек остановился на пороге и, будто оповещая о своем приходе, еще раз протяжно отхаркался и смачно плюнул на землю. Из кромешной темноты, стоявшей внутри сарая, раздался негромкий голос:

– Опять ты, Потупа, харкаешь, как верблюд. Ну, какого хрена стал? Давай заходи.

Семен Захарович Потупа не стал напоминать обладателю насмешливого голоса, что может войти в свой собственный сарай и без специального приглашения. Зачем-то еще раз оглянувшись по сторонам, он пригнул голову, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку, и шагнул во мрак. Правая нога сразу же наступила на что-то знакомо подавшееся под подошвой сапога; рефлекс опередил сознание, Семен Захарович успел прикрыть лицо согнутой рукой, и черенок граблей с глухим деревянным стуком ударил его по локтю.

Голос в темноте насмешливо фыркнул. Потупа выругался, помянув недобрым словом жену, которая вечно оставляет грабли в проходе – ей-богу, будто нарочно!

– Может, и нарочно, – насмешливо, с хрипотцой сказали в темноте. – С тобой поживешь – еще и не до такого додумаешься.

– Много ты понимаешь, как со мной жить, – проворчал Потупа, плотно затворяя за собой дверь. Сарай Семена Захаровича, как всякий нормальный сарай, запирался только снаружи, и Потупа, в темноте на ощупь отыскав злополучные грабли, старательно подпер ими дверь. – Свет дай, – сказал он, покончив с этим делом, – а то в потемках и шею свернуть недолго.

В темноте помедлили, будто раздумывая, что лучше – зажечь свет или позволить Семену Захаровичу свернуть себе шею. Это промедление Потупе очень не понравилось, но тут в дальнем углу сарая знакомо зачиркало колесико самодельной бензиновой зажигалки, брызнули искры, и расцвел треугольный оранжевый огонек. Огонек этот почти ничего не освещал, кроме державшей зажигалку руки; потом звякнуло стекло, вспыхнул фитиль керосиновой лампы, и сразу стало светлее. Щурясь и прикрывая глаза рукой, Потупа двинулся на свет.

Человек, сидевший в углу сарая на старой перевернутой тачке, поставил на место ламповое стекло и отрегулировал фитиль. Неяркое оранжевое сияние озарило его плотную невысокую фигуру и прямоугольное лицо с узким, как шрам от хирургического разреза, ртом. Одет человек был в видавшую виды, перештопанную вдоль и поперек телогреечку без воротника, в каких прежде хаживали зэки, драный засаленный свитерок и пестрые от разнообразных пятен обтерханные брючата, заправленные в неизменные кирзовые прохаря с фасонисто подвернутыми голенищами. На голове у него, несмотря на теплую погоду, сидела вязаная шерстяная шапчонка, натянутая так, что дальше некуда. В затопивших глазницы глубоких тенях остро, как осколки битого стекла, поблескивали глаза. Человек извлек откуда-то из-за пазухи заранее свернутую из газетной бумаги самокрутку и прикурил от лампы. По сараю поплыл резкий смолистый запах, не имевший ничего общего с запахом табака.