Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Вы, главное, не обольщайтесь, Алексей Андреевич, – сказал он негромко. – Это я насчет пользы…

– Вот как? – удивился Холмогоров, который, честно говоря, даже и не думал обольщаться.

– Да-да… Понимаете, будь на моем месте какой-нибудь дурак, он бы непременно попытался воспользоваться таким благоприятным моментом и начал бы вас профессионально вербовать. Как же, личный советник самого Патриарха! Грех не попробовать, знаете ли. А вдруг выгорит дельце? Да за такого агента начальство лысину в кровь расцелует!

– Гм, – сказал Холмогоров и осторожно поставил на стол кружки. Ничего нового Завальнюк ему сейчас не сказал, никакой Америки не открыл; более того, именно после этих его слов у Холмогорова начало крепнуть подозрение, что затеянный подполковником задушевный разговор под вино, крабов и иные деликатесы есть не что иное, как сравнительно тонкий способ все той же вербовки – тонкий в понимании подполковника Завальнюка, естественно. – И много у вас таких… инициативных? – спросил он, чтобы не молчать.

– Вы себе даже не представляете, сколько и в каких они чинах! – воскликнул Завальнюк, ловко опрокидывая банку с крабами на тарелку.

– А вам, стало быть, благодарность начальства ни к чему?

Завальнюк усмехнулся, поискал, куда бросить пустую банку, не нашел ничего подходящего и сунул банку на подоконник, за занавеску. Снаружи было уже совсем темно, и по стеклу со стороны улицы ползали, перелетая с места на место, привлеченные светом керосиновой лампы ночные бабочки.

– Отчего же, – сказал подполковник, расплескивая по кружкам темное, как венозная кровь, вино. – Благодарность начальства – штука хорошая, имеющая не только моральное, но и материальное выражение… Просто я трезво оцениваю свои возможности. Я наводил о вас справки, я наблюдаю за вами уже не первый день и очень четко осознаю, что вы мне не по зубам.

– Напишите статью в стенгазету, – суховато посоветовал Холмогоров. – «Грубая лесть как один из способов вербовки».

– Ну, зачем вы так, – ничуть не обидевшись, сказал Завальнюк. – Я вам не льщу, я просто констатирую факты. А факты, Алексей Андреевич, упрямая вещь, независимо от того, лестны они кому-то или, наоборот, неприятны. Вы мне не по зубам – вот вам, извольте, один факт, который вы восприняли как грубую лесть. Вы мне дьявольски мешаете с самого начала, еще с пристани, где мы садились на катер, – вот вам второй факт. И поскольку ни устранить вас, ни завербовать я не в состоянии, мне приходится прямо, честно и открыто обратиться к вам с предложением сотрудничества. Будем смотреть в четыре глаза, думать в две головы, а потом делиться своими наблюдениями и выводами… Все равно до катера еще несколько дней ждать, не станете же вы просто сидеть в избе и глазеть в окошко!

– Не стану, наверное, – согласился Холмогоров. – Хотя, честно говоря, не вижу, какая от меня в этом деле может быть польза.

– Какая-то будет, – заверил его Завальнюк. – Вот, к примеру, вы прямо сейчас можете высказать свое авторитетное, так сказать, профессиональное мнение об этих здешних сектантах…

– Язычниках, – поправил его Холмогоров. – Легенды об оборотнях, лесных духах, поклонение тотемам, сам дух здешних происшествий и даже мои персональные, субъективные ощущения говорят о том, что здесь мы имеем дело не с каким-то ответвлением христианства или какой-либо иной распространенной, официально признанной религии, а с язычеством, причем с язычеством воинствующим, агрессивным и крайне опасным. Но это, повторяю, по большей части мои субъективные ощущения.

– Мне приходилось слышать, что вашим субъективным ощущениям безоговорочно доверяет сам святейший Патриарх московский и всея Руси, – заметил Завальнюк, рассеянно нюхая свою кружку. Вид у него при этом был такой, словно в кружке было не вино, а уксус. – Поэтому не вижу оснований оспаривать ваши выводы, тем более что ничего иного на основе имеющихся фактов предположить нельзя. Значит, язычники, да притом воинственные и агрессивные… Давайте выпьем, что ли, – предложил он, будто проснувшись. – Только вот за что? За удачу? За здоровье? За процветание святой православной церкви?

– Я бы выпил за отца Михаила, – неожиданно для себя самого предложил Холмогоров.

– Да, помянуть надо, – слегка погрустнев, согласился Завальнюк.

– Не за упокой, – возразил Алексей Андреевич. – За здравие. Думаю, он жив.

– Откуда вам это известно? – резко подавшись вперед и внимательно сузив глаза, совсем другим, напряженным голосом спросил Завальнюк.

– Мне ничего не известно, кроме того, о чем рассказал участковый. Однако я чувствую, что в данный момент он жив, хотя жизнь его подвергается серьезной опасности.

Завальнюк расслабленно откинулся на спинку стула.

– С вами не соскучишься, – сказал он. – Чувствуете, значит? Да, мне говорили про ваш дар, и я, помнится, отнесся к этому довольно спокойно – мало ли что на свете бывает… Но вот так, воочию, с глазу на глаз… К этому, знаете ли, нелегко привыкнуть. Ну, дай-то Бог!

Жестяные кружки соприкоснулись с глухим металлическим лязгом; Холмогоров пригубил вино, которое оказалось именно таким, каким выглядело, – сухим, отменного качества, с богатым букетом и тонким вкусом. Завальнюк уже тыкал вилкой в блюдо с закуской, недовольно морща нос.

– Не люблю сухое, – признался он, перехватив взгляд Холмогорова. – По мне лучше водочки ничего нету. Что поделаешь, рабоче-крестьянское происхождение, плебейское воспитание, круг общения… – Завальнюк на середине фразы оборвал свою ерническую тираду и вздохнул. – Сволочь Петров, – сказал он вдруг. – Уж кого-кого, а отца Михаила он мог сберечь! Ему это, можно сказать, ничего не стоило. Да, не знал я, что участковый наш окончательно спекся. Надеялся почему-то, что он лучше сохранился и сумеет нам помочь.

– Помочь? Петров? – Холмогоров положил вилку и с изумлением уставился на Петра Ивановича поверх огонька керосиновой лампы. – Это вы о чем? Он же пустое место – прости меня, Господи, – так чем он может нам помочь?

Завальнюк криво усмехнулся.

– Тут все не так просто, – сказал он, доливая себе и Холмогорову вина. – Перед отъездом я навел о нем справки. Хотите, расскажу?

– Как угодно, – пожал плечами Холмогоров.

– Расскажу, – после короткого раздумья решил Завальнюк. – Только скажите прежде, как вы его воспринимаете? Дар там, внутреннее зрение… Да называйте как угодно! Словом, каким вы его видите? Как ощущаете?

Алексей Андреевич снова пожал плечами.

– Я вам уже сказал, – ответил он. – Слизняк. Медуза. Тварь дрожащая. Абсолютно пустое место.

– Да, – с непонятной грустью сказал Петр Иванович, – крепко его скрутило. А был он, между прочим, лучшим опером на весь Барнаул. У него такой послужной список – закачаешься! О нем до сих пор легенды ходят. И среди оперов, и среди братвы.

– О чем же они, эти легенды?

– Об оперативном уполномоченном уголовного розыска Петрове, который ни черта не боялся и ни от кого не брал на лапу. И о том, как его за это в бараний рог скрутили. Те, кто его скрутил, между прочим, здравствуют и по сей день – кто на прежней должности, кто на пенсии, а кое-кто и на повышение пошел. Ну, подробности вам, я думаю, ни к чему. Обычная история: взял с поличным, кого не надо. Сынка одного большого начальника, в общем, прихватил. Пока папаша хватился, что сынуля как-то долго домой не возвращается, Петров сопляка этого расколол по всем правилам российского сыска. Нет, бить не бил, но напугал крепко – вот вроде как я его самого у вас на глазах пугал, только чуть помягче. Подписал сопляк признательные показания, сообщников назвал – адреса, фамилии, где могут отсиживаться… Словом, к утру, когда высокопоставленный папаша забил тревогу, все уже сидели по камерам, утирали слезы, сморкались в подол и писали явки с повинной.

Ну а дальше, как у нас водится, – грамотный адвокат, административный нажим, натиск со всех направлений… Дело благополучно развалили, от показаний эти сукины дети, само собой, дружно отказались, сославшись на то, что оперуполномоченный Петров вынудил их себя оговорить побоями и угрозами. Медицинские справки у каждого в полном порядке – телесные повреждения, сами понимаете, легкой и даже средней степени тяжести. А только Петров, дубина принципиальная, и тут не угомонился, а продолжал копать. Неизвестно, до чего бы он еще докопался, но тут его взяли и самого упекли в СИЗО. Ну, с ним-то уже не церемонились, работали по полной программе – днем следователь в допросной мурыжит, ночью урки в камере мордуют… Накрутили бы ему лет пять строгого режима, не меньше, но тут кто-то – видно, все тот же адвокат – папашу надоумил: дескать, не надо бы дело до суда доводить, огласка вам ни к чему. Мало ли какие подробности в ходе следствия ненароком всплывут, какой свидетель откуда вынырнет…

В общем, отпустили его – состава преступления, видите ли, не нашли. Вернулся он домой, а жены и след простыл – ушла жена. Сама ушла или заставил кто – неизвестно. Был слушок, что с ней тоже поработали, и притом плотно, плотнее некуда, но это уже так, сорока на хвосте принесла. Словом, впаяли ему неполное служебное соответствие, понизили в звании и кинули сюда – подумать о своем неправильном поведении.

Поначалу он и здесь хорохорился, сдаваться не хотел. Пил он, правда, уже тогда порядочно, но исчезновение своего предшественника расследовал очень активно. А потом… Ну, не знаю. Объяснил ему, наверное, кто-то – тот же Потупа, например, – что лезет он не в свое дело и что это для него может очень скверно кончиться. Вот он и сломался, рассыпался… Дурак!

– Почему же дурак? – удивился Холмогоров.

– Да потому, что надо было или вовремя остановиться, или идти до самого конца, раз такой принципиальный. А он сначала дал себя загнать в угол, откуда выхода нет, а потом спохватился: мама дорогая, куда ж это меня занесло? И все, спекся. Жизнь себе поломал и сдался, руки опустил, превратился в студень…

– А знаете, мне его жалко, – сказал Холмогоров.

– А мне нет! – непривычно жестко отрезал Завальнюк. – Он офицер, он, в конце концов, присягу принимал, и все, о чем я вам сейчас тут рассказал, это не подвиг, а просто его работа, которую он был обязан выполнять, несмотря ни на что. Вашему отцу Михаилу, наверное, тоже было страшно с голыми руками в лес идти. Знал ведь, наверное, что ничего хорошего ему там не светит, а все равно пошел. Ментов у нас, между прочим, чуть ли не каждый день убивают, а они ничего, служат. Правда, по-разному…

Он помолчал, уставившись в темное окно невидящим взглядом, а потом негромко, нараспев продекламировал:

– Я сам из тех, кто спрятался за двери, кто мог идти, но больше не идет…

– Кто мог сказать, но только молча ждет, кто духом пал и ни во что не верит, – закончил Алексей Андреевич. – Группа «Воскресенье», – добавил он зачем-то.

– Правда? – вяло удивился Завальнюк. – Вот не знал… Странное какое-то название. А Петров все равно дурак. Неважно, кем он был раньше. Сейчас он дурак и сволочь. Пустое место, как вы правильно заметили…

В это время во дворе раздался дробный топот, как будто кто-то опрометью, не разбирая дороги, со страшной скоростью несся по тропинке, что вела от калитки к крыльцу, и сейчас же в дверь принялись барабанить с нечеловеческой силой и энергией – даже не барабанить, собственно, а ломиться всем телом, кулаками, локтями, ногами и, кажется, даже головой, словно стремясь во что бы то ни стало разнести ее в щепки – дверь, разумеется, а не голову.

Завальнюк каким-то змеиным движением в мгновение ока выскользнул из-за стола. Рука его метнулась к лацкану куртки, нащупывая что-то под мышкой; тяжелый вороненый «стечкин» был уже наполовину вытащен из кобуры, когда Холмогоров, по-прежнему спокойно сидевший за столом с кружкой в одной руке и вилкой с кружком копченой колбасы в другой, не особенно напрягаясь, крикнул в темные сени:

– На себя, пожалуйста!

Грохот за дверью прекратился как по мановению волшебной палочки. Тихонько скрипнули несмазанные петли, и в дом, тяжело дыша и распространяя вокруг себя резкий запах водочного перегара, шумно ввалился участковый Петров – бледный, с лоснящимся от холодной испарины лицом, дико вытаращенными глазами и разинутым ртом, без кителя, фуражки и галстука, но зато с пистолетом в руке.

– Ба! – язвительно воскликнул подполковник Завальнюк. – Кого мы видим! Легенда барнаульского сыска, гроза медведей-оборотней, леших, кикимор и водяных! Легок на помине! По-моему, – добавил он, окинув участкового критическим взором, – это типичная белая горячка.

– Милосердие, – негромко сказал у него за спиной Холмогоров, – одна из наиглавнейших христианских добродетелей.

Завальнюк оставил его слова без внимания.

– Тебе чего, болезный? – брезгливо поинтересовался он у Петрова.

Держась левой рукой за сердце и жадно хватая воздух разинутым ртом, участковый несколько раз ткнул пистолетом в кромешную темноту за распахнутой настежь дверью. Кажется, он пытался заговорить, но слова застревали у него в горле, не могли пробиться наружу. Петров яростно, как одолеваемая слепнями лошадь, мотал головой и наконец с огромным трудом сумел выдавить:

– Там… там… там…

Холмогоров медленно поднялся из-за стола, уже понимая, что в этом Богом проклятом месте опять стряслось что-то дьявольское и непотребное, но был не в силах представить себе, что бы это могло быть.

Глава 13

Жестяной ковшик, который" держал в руке Алексей Андреевич, громыхнул о сухое дно ведра. Воды в ведре не оказалось, и во втором тоже – Холмогоров, с самого утра странствовавший по поселку и его окрестностям в компании подполковника Завальнюка, напрочь позабыл о том, что водопровод в Сплавном отсутствует и что воду в дом надобно приносить из колодца.

Впрочем, вода не понадобилась. Завальнюк, который, кажется, разобрался в ситуации лучше Холмогорова, оставил в покое свой жуткий черный пистолет и, недовольно морщась, налил в кружку вина. Кружки в доме у отца Михаила были солидные, граммов на триста; Завальнюк твердой рукой наполнил эту чудовищную емкость до половины, а потом, бросив испытующий взгляд на сипящего, хрипящего и задыхающегося участкового, долил доверху.

– Не разлей, – коротко сказал он, подавая кружку Петрову.

С таким же успехом можно было требовать от лейтенанта, чтобы он сию минуту, не сходя с места, покончил с организованной преступностью. Руки у него ходили ходуном, и вино он, конечно же, расплескал – оно темно-красными струйками потекло по пальцам и закапало на пол, отчего Петров сделался похож на Джека-Потрошителя сразу после совершения очередного кровавого убийства.

Мгновенно убедившись, что без существенных потерь донести вино до рта ему не удастся, Петров принял единственно правильное решение и, наклонившись, буквально нырнул в кружку, впившись в ее жестяной край губами, – Холмогорову на миг почудилось, что и зубами тоже. Примерно треть содержимого кружки Петров не столько выпил, сколько высосал, издав при этом характерный звук, очень похожий на тот, что получается, когда гидравлический насос, откачав почти всю воду, начинает прихватывать воздух. Затем, когда опасность пролить вино уменьшилась, а сосать его дальше стало невозможно, Петров начал запрокидывать голову, переливая вино в глотку. Он пил, как арабский скакун, только что проделавший изнурительный дневной переход через раскаленные пески Сахары; вино красными струйками стекало к подбородку, а оттуда прямиком на шею, пропитывая засаленный воротник форменной милицейской рубашки.

Завальнюк наблюдал за ним с выражением брезгливого сочувствия на круглом, лишившемся обычного добродушия лице. Кажется, испытываемые Петровым похмельные мучения были ему понятны; не одобряя и даже презирая участкового, подполковник тем не менее избрал наиболее эффективный метод приведения его в чувство.

Петров со скворчанием всосал в себя последние капли дорогого виноградного вина, опустил кружку и обвел присутствующих взглядом оживших, заигравших маслянистым блеском глаз. Он удовлетворенно крякнул, а затем, не удержавшись, длинно, раскатисто рыгнул. По комнате поплыл отвратительный кислый запах.

– Хороша кашка, – сипло выдохнул Петров, – да мала чашка! А водочки у вас, случаем, не найдется?

– Перетопчешься, – холодно сказал ему Завальнюк и отобрал у Петрова кружку.

Услышав этот холодный и сухой, с металлическим оттенком голос, Петров, казалось, вспомнил, где и по какому поводу находится. Он вздрогнул и опустил расправившиеся было плечи. Смотреть на него было неприятно; процесс превращения стоящего, по отзывам, человека в кусок дрожащего студня всегда вызывал у Холмогорова острейшее сожаление, похожее на физическую боль.

Завальнюк тем временем выудил из кармана своей брезентовой куртки, которая больше не выглядела такой до неприличия новенькой и необмятой, яркую красно-белую пачку «Мальборо», зачем-то, разминая, покатал сигарету между пальцами и небрежным жестом сунул ее в уголок брезгливо искривленного рта.

– Ну, Петров-Водкин, – сказал он пренебрежительно, – выкладывай, что у тебя стряслось.

Петров вздрогнул и замер, уставившись на него, как на привидение.

– Как? – сипло переспросил он. – Как вы меня только что назвали?

Завальнюк насмешливо, недобро прищурился.

– А что, что-нибудь не так? Недоволен чем-нибудь? Может, на дуэль меня вызовешь?

От внимания Холмогорова не ускользнуло какое-то новое, жесткое, приценивающееся выражение, на миг промелькнувшее в розовых с перепоя, поросячьих глазах участкового. Судя по этому выражению, идея вызвать подполковника на дуэль показалась лейтенанту заманчивой.

– Что вы, – погасив этот странный, целящийся взгляд, сипло пробубнил Петров, – как можно? Какая там еще дуэль… Просто батюшка наш, отец Михаил, перед тем как в лес с концами уйти, точно так же меня обозвал. Эх ты, говорит, Петров, говорит, Водкин… Вот я и подумал: а вдруг вы его нашли?

– Да нет, – медленно, разглядывая его с головы до ног, как некое странное и несуразное явление природы, проговорил Завальнюк, – не нашли. Это вид у тебя такой, что данное определение само напрашивается. На твоем месте, Петров, я бы об этом задумался.

– Нечем мне думать, – неожиданно бухнул Петров, угрюмо глядя в пол. – И незачем. От мыслей морщины появляются и волосы вылазят.

– Ишь ты, разговорился! Ну, выкладывай, разговорчивый, зачем прибежал-то? В другом месте опохмелки не нашел?

Петров снова вздрогнул и слегка позеленел – очевидно, напоминание о цели и причинах этого позднего визита не доставило ему удовольствия.

– Тут такое дело, – с неохотой выговорил он. – Мне, вот как вам давеча, башку лисью какая-то сволочь подкинула. Прямо домой, на стол…

Он во всех подробностях, показавшихся Алексею Андреевичу во многом излишними, описал свое возвращение домой и незадавшийся ужин. Услыхав про зажатый в пасти мертвой лисы пельмень, Завальнюк захохотал.

– Это ж надо – пельмень! – восхитился он. – Остальные, значит, лисица сожрала, а этот, последний, не полез… Чувство юмора у них, как у неандертальцев, – добавил он, обернувшись к Холмогорову.

Затем подполковник снова сосредоточил свое внимание на участковом.

– Так чего ж ты испугался? – ласково, как у напуганного плохим сном малыша, спросил он, и звучавшее в его голосе сочувствие странно не вязалось с недобро прищуренными глазами. – Это над тобой подшутил кто-то, а ты сразу в истерику… У вас ведь тут народ веселый, сплошные шутники да затейники! Это ценить надо, Петров! Раз над тобой такие шутки шутить начали, значит, пользуешься у народа уважением, авторитетом и даже, я бы сказал, любовью… А?

Петров бросил на него исподлобья еще один нехороший, приценивающийся взгляд, а потом вздохнул, будто заранее признавая свое поражение, и просительно сказал:

– Делать-то мне теперь чего, а?

– Де-е-елать? – протянул Завальнюк с таким видом, будто впервые услышал это слово. – А что ты делал, когда отец Михаил тебе лисью голову в кабинет принес? Что ты делал, когда я к тебе с тем же пришел? Вот то и делай – пойди и напейся. Денег тебе дать?

Петров шмыгнул носом и переступил с ноги на ногу, точь-в-точь как школьник, распекаемый завучем за плохую успеваемость.

– Разрешите хотя бы у вас переночевать, – сказал он.

Завальнюк наконец вспомнил про свою сигарету и, взглядом испросив у Холмогорова разрешения, закурил.

– Думаешь, это тебе поможет? – спросил он у Петрова сквозь дым.

– Вам-то помогло, – сказал Петров.

– Что? – опешил подполковник.

– А что? – агрессивно переспросил участковый. – Вы с этой лисьей башкой уже больше суток прожили, и ничего. А это, чтоб вы знали, товарищ подполковник, до вас никому не удавалось. Может, они вас не трогают, потому что вас двое, а может, и еще почему… – Он украдкой взглянул на Холмогорова и поспешно отвел взгляд. – Может, через него, через Алексея Андреевича, и вас… это… ну, Бог бережет.

– Гляди-ка, о Боге вспомнил, – удивился Завальнюк. – Ну как, Алексей Андреевич, согласны вы взять под крыло вот это существо?

Холмогоров нашел в себе силы не поморщиться. Петров был ему в высшей степени неприятен, да и разило от него, как от старого козла.

Впрочем, старался Алексей Андреевич зря. Завальнюк без труда угадал его мысли и с мягкой насмешкой процитировал:

– Милосердие – одна из наиглавнейших христианских добродетелей.

Это было уже чересчур: Холмогоров как-то не привык выслушивать проповеди о христианском милосердии от подполковников ФСБ.

– Дом не мой, – сказал он сухо, – и распоряжаться им я не имею права. Ночуйте на здоровье, только имейте в виду, что никакой нежности я к вам не испытываю.

– А я не баба, чтоб ко мне нежность испытывать, – нагрубил заметно успокоившийся Петров.

Скрипя нечищеными сапогами и не сводя глаз с бутылки, он приблизился к столу и протянул руку.

– Но! – как на лошадь, прикрикнул на него Завальнюк.

Петров отдернул руку и непроизвольно облизнулся.

– Красиво живете, – сказал он хрипло, оглядывая стол. – Колбаса, сыр, крабы…

– Милости прошу, – сказал Холмогоров и тут же спохватился, что продукты доставлены Завальнюком, и он, Холмогоров, не имеет ни малейшего права по собственной воле скармливать их пьянице участковому.

Завальнюк, впрочем, не возражал.

– Давай-давай, – сказал он, усмехаясь, – налетай. Недели две небось не закусывал?

– Жрать охота до смерти, – на это ответил, Петров, усаживаясь за стол и без спроса хватая вилку Петра Ивановича.

Жрал участковый торопливо и жадно – именно жрал, а не ел. Он хватал еду руками, чавкал, давился, ронял крошки и все время, как кот на сметану, поглядывал на бутылку. Перехватив один из таких взглядов, предусмотрительный Завальнюк взял бутылку со стола и переставил на подоконник, подальше от участкового.

Петров проследил за этой операцией тоскливым взглядом потерпевшего кораблекрушение, который наблюдает, как тает в морской голубизне спасительный парус. Завальнюк аккуратно поправил застиранную ситцевую занавеску, скрыв от участкового вожделенный сосуд. Петров подавил вздох и вернулся к еде.

Завальнюк неторопливо курил, наблюдая, как Петров жрет. Алексей Андреевич безучастно сидел у стола, привалившись спиной к круглым, лоснящимся от множества точно таких же прикосновений бревнам, и терпеливо ждал, когда же закончится этот бесконечный вечер бесконечного дня. «Has been a hard day's night», – вспомнилась ему строчка из «Битлз» – «Был вечер трудного дня», и тут же на смену ей пришла другая мысль: «Да нет, еще не вечер». Она появилась в голове как будто откуда-то извне, как ответ на вполне естественное желание Холмогорова поскорее вытянуться на постели, закрыть глаза и перестать видеть жрущего участкового и насмешливо наблюдающего за ним Завальнюка.

Проанализировав эту чужеродную мысль, Холмогоров вдруг с полной ясностью понял: да, еще не вечер. Все события сегодняшнего непомерно долгого дня были всего лишь прелюдией к тому, что должно было случиться в те несколько часов, что оставались до восхода солнца. Что это будет, Алексей Андреевич не знал, но чувствовал: что-то обязательно будет.

Утолив первый голод, Петров со вздохом глубокого удовлетворения отвалился от стола, икнул, цыкнул зубом и, копаясь в нагрудном кармане грязной форменной рубашки, поинтересовался:

– Вы Потупу где заперли?

Завальнюк, который в это время закрывал дверцу печки, куда только что выбросил окурок, не разгибаясь, повернул к нему голову.

– А что? – спросил он. – Хочешь передачу отнести?

– Хрен ему волосатый, а не передачу, – сказал участковый. – Пускай ему жена передачи таскает, если не лень.

– А чего ж тогда спрашиваешь? – поинтересовался подполковник.

Он уже выпрямился и с любопытством смотрел на Петрова. Говорить участковому о том, что Потупа сбежал, он почему-то не спешил.

– Так ведь ключи от каталажки у меня, – объяснил Петров. – А если его, змея, хорошо не запереть, он ведь и смыться может.

Завальнюк криво улыбнулся.

– Ты, Петров, как всякий истинно русский человек, крепок задним умом. Надрался, как свинья, проспал целый день, а теперь спрашиваешь, хорошо ли мы его заперли. Поздно ты, приятель, спохватился. Подорвал твой Потупа, пока ты нам у себя в кабинете байки про какого-то Кончара травил.

Как ни странно, это известие Петрова не напутало – может, потому, что в компании Завальнюка и Холмогорова он чувствовал себя в относительной безопасности, а может, по той простой причине, что он был к этому готов. Медленно, раздумчиво лейтенант вынул из кармана мятую пачку «Примы», выковырял из нее кривую сморщенную сигарету и принялся хлопать себя ладонью по карманам, нащупывая спички.

– Ясно, – медленно проговорил он. – То-то я голову себе ломаю: откуда они узнали, что я Потупу раскрыл? А это он же, сволочь, наверное, все эти штуки с лисьими головами проворачивал.

– Вполне возможно, – согласился Завальнюк.

Он смотрел на Петрова внимательно, почти как на равного, и насмешливого пренебрежения в его взгляде больше не было.

– Да не возможно, а наверняка так оно и есть, – сказал Петров окрепшим голосом. – Я ж вам говорил, это уж давно замечено, и не мной одним: как только кто-нибудь в поселке слово ему поперек скажет, заестся с ним, хотя бы и по мелочи, так сразу же – бац! – лисья голова.

– И что, – спросил Завальнюк, – все эти люди пропали без вести?

– Почему все? Только некоторые. Остальные, кто поумнее, сразу к Потупе бежали. Сложат в корзинку что бог послал – сальца там, самогоночки, яичек из-под несушки, мясца вяленого, а то и денежку в тряпочке – и на поклон. Извини, мол, Семен Захарович, бес попутал, сам не знаю, чего это на меня накатило, так ты уж, мил человек, зла на меня не держи…

– И что?

– Ну и все, как и не было ничего. Спорщик этот шелковый делается, а Потупа гоголем ходит и на всех поплевывает.

– Странно, – подал голос Холмогоров. – Вы его не любили, он вас тоже не жаловал, а лисью голову прислал только сейчас… Или это не первая? Может, вы тоже к нему с корзиночкой бегали?

– Еще чего! – возмутился участковый, но тут же сник. – Я так понимаю, – продолжал он, вертя в пальцах сигарету и не замечая, как из нее сыплется табак, – что я его вполне устраивал. Меня уберешь – из города сразу же нового участкового пришлют, а каким он будет, удастся ли сработаться – кто знает? А если каждый месяц по участковому мочить, так даже городское начальство забеспокоится – куда они там у вас деваются, жрете вы их, что ли? А со мной, – заключил он с неожиданной откровенностью, – ему удобно было.

Завальнюк поморщился, как от зубной боли.

– И ты об этом так спокойно говоришь?

– А как мне об этом говорить? – огрызнулся Петров. – Я свое уже отбеспокоился, товарищ подполковник. И вообще, – добавил он с каким-то безнадежным вызовом, – я, может, это вовсе и не для вас говорю, а вот, для Алексея Андреевича.

Он с непонятной робостью взглянул на Холмогорова и смущенно отвел глаза.

– Для Алексея Андреевича? – предвосхитив вопрос Холмогорова, удивился Завальнюк. – А ему-то это зачем?

– А ни за чем, – вяло откликнулся Петров. – Может, это вроде исповеди. Может, я исповедаться хочу! Вы же не спрашиваете, зачем священнику исповедь, правда?

– Гм, – только и сказал Завальнюк. Он выглядел смущенным.

– Я не священник, – мягко напомнил Холмогоров.

– Другого нету, – сказал Петров. – Ушел наш батюшка. Обозвал меня чуть ли не по матери, в лужу кинул и ушел. Правильно обозвал, и толкнул правильно! Только вот ушел зря, не подумавши. Говорил я ему: не ходи, пропадешь ведь! Даже пистолетом его напугать пробовал, так его разве напугаешь? Боевой был мужик, хоть и поп.

– Он срочную в Чечне служил, – неожиданно сообщил Завальнюк. – В десантно-штурмовом батальоне.

Холмогоров удивленно вздернул брови, а Петров в ответ только пожал плечами и вяло кивнул.

– А, тогда понятно… Да, что-то такое он говорил – я, дескать, крови не боюсь, такого, мол, насмотрелся, что тебе и не снилось… Понятно, понятно…

Он наконец заметил просыпанный табак, горкой лежавший перед ним на столе, чертыхнулся, бросил туда же, на стол, почти пустую трубочку из папиросной бумаги и полез в пачку за новой сигаретой. Сунув ее в зубы, Петров отыскал спички и, воровато покосившись – нет, не на Холмогорова, а на образа, – закурил.

Пепельницы на столе не было, и Завальнюк поспешил исправить эту оплошность, пока участковый не бросил горелую спичку прямо на пол и не начал стряхивать пепел в тарелку. Отодвинув в сторону занавеску, подполковник взял с подоконника банку из-под консервированных крабов и поставил ее на стол.

Петров не поблагодарил Петра Ивановича; казалось, он даже не заметил оказанной ему услуги, сосредоточив все свое внимание на окне. Холмогоров решил, что участкового опять заворожил вид стоявшей на подоконнике бутылки, но дело было явно не в этом, уж очень странно менялось у Петрова лицо. Глаза его отчего-то выкатились, челюсть отвалилась, а до этого расслабленная поза вдруг сделалась напряженной, как будто участковый собирался прямо с табурета взять, старт спринтерской дистанции.

Проследив за направлением его взгляда, Алексей Андреевич не увидел ничего особенного. Разве что ночь за окном сделалась не такой непроглядной, как полчаса назад. Теперь тьма снаружи выглядела не черно-синей, как раньше, а какой-то бурой, с багровым отливом, и в ней то и дело мелькали какие-то оранжевые сполохи.

– Йокалэмэнэ, – непонятно произнес Петров и тут же внес полную ясность: – Да это ж моя изба горит! Вот суки!

Холмогоров и Завальнюк кинулись к окну, едва не стукнувшись лбами, и убедились, что участковый не ошибся: в отдалении, как раз там, где стоял его дом, действительно полыхал пожар.

Позади них заскрежетал ножками по полу и с грохотом опрокинулся тяжелый дубовый табурет. Обернувшись на шум, они увидели Петрова, который, держа в одной руке забытую сигарету, другой вынимал из кобуры пистолет. Лицо у него было зверское, как будто это не он несколько минут назад трясся и всхлипывал от животного ужаса.