Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Опять ты, Савел, эту пакость смолишь, – с неодобрением произнес Потупа, осторожно присаживаясь на перевернутый бочонок – старый, рассохшийся, так и норовящий рассыпаться. – Гляди, Кончар, ежели узнает – хр-р-р, тьфу! – тебя за это по головке не погладит.

– Язык придержи, – посоветовал Савел и, запрокинув голову, глубоко вдохнул смолистый дурман. – Что ты понимаешь, кастрюля с усами? Кончар сам без этой травки не живет. Она с духами помогает базарить, понял? Выкуришь косячок, смотаешься в астрал, порешаешь скоренько все вопросы и назад, дела вертеть… Баба твоя где?

– Баба? Хр-р-р – тьфу на нее! Да где ж ей быть? Где весь поселок, там и она – около управы, на покойников глазеет. Виданное ли дело в наших местах – два покойника за один день! Скажи-ка, Савел, а ты к этому делу руку не приложил?

Савел, прищурясь, посмотрел на Потупу поверх дымящейся, потрескивающей самокрутки.

– Фуфло гонишь, усатый, – сказал он спокойно. – Пора бы тебе уже знать, что в здешних лесах люди ничего не решают. Закон – тайга, медведь – хозяин. Решит он, что ты ему больше не нужен, и пальцем тебя не тронет – сам загнешься, не от одного, так от другого. Вон, на грабли свои наступишь, черенком промеж гляделок схлопочешь и копыта откинешь. А что? Очень даже запросто.

– Значит, кончилась нужда в Степке с Гришкой, – окутавшись дымным облаком, с горечью проговорил Потупа. – Отработали, значит, свое, а вместо награды одному петля, а другому – дырка в черепе. Хр-р-р – тьфу!!!

Савел строго посмотрел на собеседника, загасил коротенький окурок о каблук, для верности поплевал на него и спрятал в карман телогрейки.

– Ты, усатый, такого не то что говорить, даже думать не смей, – сказал он негромко, но с таким напором, что Потупа невольно качнулся, будто от толчка. – Что ты знаешь про их награду? Их награда уже при них. Вольные они теперь, счастливые, никому ничего не должны, и никто им больше не указ. А уйти им потому пришлось, что в поселке у вас неспокойно стало. Много лишнего Степан с Григорием знали, вот царь лесной, видать, и решил их прибрать от греха подальше.

Слушая эту тираду, Потупа поморщился, как от кислого, однако спорить не стал: страшновато было, да и не знал он уже, чему верить, чему нет. Запутался за столько лет, потерялся совсем, на чудеса лесные глядя. Ведь Бог – он далеко, не видать его и не слыхать, а Кончар – вот он, рукой подать, и, чуть что не по его, мигом себя оказывает: оглянуться не успеешь, а человека как не бывало…

– Ну хорошо, – сказал Семен Захарович кислым тоном, – и что теперь? Теперь что же – мой, что ли, черед?

– А ты не торопись, – усмехнулся Савел. – Туда всегда успеешь. Ты ему еще здесь послужишь. Скажи-ка лучше, что это за птица у вас в поселке завелась – советник Патриарха? Очень Кончар им интересуется.

Потупа пожал костлявыми плечами и помедлил с ответом, раскуривая новую папиросу.

– Советник-то? Хр-р-р – тьфу! Да уж, это птица… Приехал, сказывает, помочь попу нашему место для церкви выбрать – чтоб, значит, стояла и не горела. Ему ж не объяснишь, что место не виновато. Да он вроде и сам это понял. Постоял с закрытыми глазами, покумекал чего-то и говорит: место, мол, хорошее, а что церковь три раза подряд сгорела, так это, дескать, не от Бога, а от людей.

– Хваткий какой, – заметил Савел.

– То-то, что хваткий! Дар у него какой-то, что ли… Вроде ясновидения, толком-то я не понял, да он и не говорил…

– Дар – ерунда, – отрезал Савел.

– А вот не скажи! Ты его не видел, а я с ним говорил – вот, как с тобой сейчас. Глазищи – огонь! Как глянет – кажется, насквозь тебя видит и еще на три метра у тебя под ногами. Боюсь я его, Савел. Как бы он чего не пронюхал. Вы бы потише, что ли, покуда он не уедет… Ходит повсюду, вынюхивает, выспрашивает, все попа ищет…

– Так вот я же для того и пришел, – сказал Савел, – чтобы твое мнение узнать: как нам с этим советником поступить? Может, его того… в яму? За попом следом, а?

– Да ты что, совсем сдурел?! – испугался Потупа. – Какая яма?! Хр-р-р – тьфу! Это ж не мент участковый, не геолог какой-нибудь мимохожий, а советник Патриарха! Да если он пропадет, сюда столько народу понаедет, что от вашей нечистой силы в лесу за три дня и духу не останется! Я уж и дождаться не чаю, когда он отсюда уедет. Вроде со следующим катером собрался. Ей-богу, не троньте вы его, только хуже будет!

– Ну, это не тебе решать, – сказал Савел. – И не мне. Насчет советника я все понял и Кончару передам слово в слово. Он, между прочим, тоже, как ты, думает – нельзя, мол, советника трогать. А по мне, так кинуть его, бородатого, в яму, и дело с концом. В крайнем случае труп можно вернуть. Участковый протокол напишет – погиб, мол, во время прогулки в лесу через посредство дикого хищника… Кстати, он как – не беспокоит тебя?

– Петров-то? Хр-р-р – тьфу! Да какое от него беспокойство? Сидит как мышь под веником. Только водки много жрет, а так ничего…

– Ну, водка – это пускай. Должен же он тут хоть чем-то заниматься! Не пенек ведь еловый – человек! А человек, Потупа, это звучит гордо.

– Дерьмово это звучит, а не гордо, – уныло произнес Семен Захарович и сплюнул под ноги.

– Согласен, – кивнул Савел, – Но это сказал классик, а с классиками спорить как-то не принято. Вот станешь сам классиком, напишешь: «Человек – это звучит дерьмово», и все за тобой повторять начнут: дескать, да, действительно, так оно и звучит…

– С вами станешь классиком, – проворчал Семен Захарович. – Скорее уж покойником…

– Так ведь классиками, как правило, после смерти и становятся, – засмеялся Савел. – Возьми хотя бы меня. Кто я был при жизни? Жулик, фарцовщик, фальшивомонетчик… Цеховик, одним словом. А как подвели меня под расстрельную статью да как привели приговор в исполнение – о-го-го, кем я стал! До сих пор, наверное, ребята в Москве по моим схемам лохов разводят, добрым словом меня поминают: какого, мол, человека коммуняки загубили, какую голову продырявили!

– Да уж, – с кривой улыбочкой сказал Потупа, – у вас там, в кого ни плюнь, – хр-р-р, тьфу! – непременно в гения попадешь…

– А ты не плюйся, – посоветовал Савел, – а то наши гении, сам знаешь, плевалку твою живо на сторону своротят. Ладно, это все лирика. Про второго рассказывай.

– Это про какого же? Про заготовителя, что ли?

– А что, у вас тут еще какие-нибудь приезжие имеются?

– Да нет как будто… Хр-р-р – тьфу! А чего – заготовитель? Растопыря городская, вот и весь заготовитель. Заказ у него какой-то срочный, вот и приехал не в сезон. Деньгами сорит, гнилье скупает, водку жрет…

– Один?

– И один жрет, и с мужиками здешними…

– Ах, с мужиками, значит, тоже?

Потупа затоптал окурок, тут же закурил очередную папиросу и для разнообразия не сплюнул, а высморкался в два пальца.

– Не знаю, – сказал он, задумчиво растирая сопли подошвой сапога. – Может, ты и прав, а может, и нет. Не похож он на…

– А по мне, так очень похож, – перебил его Савел. – Ну, просто вылитый. Я думаю, рисковать не стоит.

– Торопиться не надо бы, – заметил Потупа.

– А никто и не торопится. Подождем, приглядимся… Ну, сколько времени надо, чтобы у ваших горе-охотников их завалящие шкурки до последней скупить? Думаю, не больше двух-трех часов. Ну, пускай дней. А он тут сколько уже торчит? А? То-то! Называется, выполняет срочный заказ… Не больно-то он спешит! С мужиками водку пьет… Зачем? Вынюхивает, высматривает… Скажешь, нет?

Задавая последний вопрос, Савел искоса, с каким-то нехорошим прищуром глянул на Потупу. Смысл этого взгляда был Семену Захаровичу понятен; Потупа вздрогнул, смешался и опустил глаза.

– Чего говорить-то? – проворчал он. – Хр-р-р – тьфу! Чтоб говорить, знать надо, а я только то знаю, что он сам мне сказал. Документы у него в порядке…

– Документы я сам тебе какие хочешь за полчаса нарисую, – отмахнулся Савел, – и байки плести умею не хуже твоего заготовителя. Ты, Потупа, хвостом не виляй. Для чего, мать твою, ты тут штаны просиживаешь? Для чего Кончар тебя, бездельника, столько лет терпит?! Чтобы все знать!

– Да как же…

– Молчи! Ты свое уже сказал, теперь говорить буду я. Заготовителя этого придется убрать. Последнее слово Кончар скажет, но, я думаю, уберем мы его после того, как этот твой советник бородатый обратно в город уедет. Лишний шум нам действительно ни к чему.

– Вот это правильно, – согласился Потупа. – Вот это верно! Хр-р-р – тьфу!!! Хорошо, когда тихо.

Савел извлек откуда-то из-за тачки, на которой сидел, старенький солдатский вещмешок, именуемый «сидором», умостил его на колене и ловко, одним привычным движением, стянул лямками горловину. Потупа заметил на линялой хлопчатобумажной ткани вещмешка какое-то темное пятно, в свете керосиновой лампы казавшееся черным. Семен Захарович отвел глаза: он знал, что на самом деле пятно вовсе не черное, и догадывался, откуда оно взялось. Савел просто обожал проделывать подобные вещи, и это казалось Потупе странным, потому что в прошлой жизни его жутковатый гость действительно был фарцовщиком, кидалой, фальшивомонетчиком – словом, кем угодно, но только не тем душегубом, каким стал теперь, после приведения в исполнение приговора народного суда.

Савел легко поднялся с тачки, забросил на одно плечо вещмешок, на другое повесил автомат, появившийся у него словно бы ниоткуда, и закрутил фитиль керосиновой лампы. Слабенький оранжевый огонек моргнул и погас, сарай погрузился в кромешную темноту.

В этом мраке Потупа почувствовал движение воздуха, когда Савел безошибочно прошел мимо него к дверям. Дух от него шел лесной, звериный, с примесью той смолистой дряни, которую он курил. Дверь тихонько скрипнула, и на фоне сплошной черноты возник синий прямоугольник. Подумав, что дверные петли пора смазать, Семен Захарович осторожно, ощупью, двинулся к выходу.

Однако, как он ни осторожничал, до Савела ему было далеко – тот словно видел в темноте, как кошка, и ни разу не споткнулся, хоть и бывал здесь не чаще раза в месяц. Зато Семен Захарович, хоть и знал сарай как свои пять пальцев, ухитрился больно удариться коленом о какой-то угол и опять, в который уже раз, наступил на проклятущие грабли, которые Савел, отняв от двери, прислонил к стене рядом с выходом. Грабли треснули Потупу точнехонько по лбу; это было не столько больно, сколько обидно, и раздосадованный Семен Захарович немедленно преисполнился уверенности, что проделало это было нарочно, чтобы лишний раз унизить его и выставить дураком.

Оказавшись на свежем воздухе, Семен Захарович заметил, что уже совсем стемнело и над гребнем холма взошла луна. В доме у него горел свет – значит, жена уже вернулась и, наверное, ломает голову, пытаясь сообразить, куда запропастился муженек.

– Ну, Потупа, будь здоров, – сказал Савел, небрежно пожимая Семену Захаровичу руку. – Помни, что я тебе сказал. С гостей своих глаз не спускай. И ничего не бойся: за тобой Кончар, а он здесь хозяин.

Потом Савел исчез, растворившись в темноте, а Семен Захарович остался стоять возле открытой двери сарая. Он курил «Беломор», поминутно сплевывая во мрак и пытаясь понять, как дошел до жизни такой, когда это началось и чем закончится. Это оказалось неожиданно трудным делом: вроде бы все факты надежно хранились у него в голове, но за прошедшие десятилетия факты эти потускнели и затерлись, как старые фотографии, и выглядели куда менее реальными, чем легенды. Потупа уже не знал, какие из его воспоминаний являются истинными, а какие ложными. Верить фактам он больше не мог: факты выглядели просто тоненькой оберткой, в которую кто-то смеха ради упаковал свинцовый, неподъемно тяжелый кирпич реальности.

Докурив последнюю папиросу до самого мундштука, Семен Захарович тяжело вздохнул, громко харкнул в темноту и нехотя направился домой, думая о том, что утром ему наверняка попадет от супруги за густо заплеванную капустную рассаду.

Глава 9

Отец Михаил открыл глаза и очень этому удивился: он и не подозревал, что у его бессмертной души тоже имеются глаза, которые надобно открывать и закрывать.

Увиденное также вызвало у него удивление: вместо райских кущ или, на худой конец, пылающих адских топок взору его предстал смутно знакомый бетонный потолок – рыхлый, крошащийся, обильно сочащийся влагой, покрытый ржавыми потеками и разводами, с проступившей кое-где арматурной сеткой.

Все тело ныло и болело, словно батюшка недавно побывал в мясорубке; в особенности досаждали ему левое плечо и правый бок. В голове мутилось, и какое-то время отец Михаил пребывал в твердой уверенности, что попал-таки в пекло за свои многочисленные прегрешения и что в данный момент черти дали ему краткую передышку для восстановления сил перед новым сеансом адских мук.

В связи с этим ему вдруг вспомнилась юродивая старуха, которую он как-то повстречал на паперти одной из московских церквей в те далекие времена, когда еще не помышлял о принятии сана. Старуха пугала прохожих, красочно расписывая ожидающие их после смерти пытки. По ее словам выходило, что расплачиваться за свои грехи каждый грешник будет именно тем органом, которым при жизни грешил: вор – бесконечно уязвляемыми и ущемляемыми руками; сплетник, лжец и сквернослов – языком, коим будет вечно лизать раскаленные сковороды любитель подглядывания – глазами, в которые век за веком будут сыпаться перец и соль и вонзаться острые иглы…

Юродивая скорее всего ошибалась, ибо, сколько ни ломал отец Михаил свою бедную больную голову, ему так и не удалось придумать, что же это такое надобно сотворить при жизни, чтобы после смерти черти старательно и целенаправленно намяли тебе бок – не оба бока, а только один, и притом именно правый! И как, спрашивается, можно согрешить левым плечом?

Тут блуждавший по потолку взгляд отца Михаила наткнулся на место, где совсем недавно кто-то выломал из бетона отставший прут арматуры. Ржавый, обглоданный коррозией коротенький железный пенек свежо поблескивал на изломе, и этот металлический блеск вернул отцу Михаилу память. Он вспомнил причину, по которой считал себя покойником, и сообразил, что каким-то чудом исхитрился остаться в живых.

Уразумев это, батюшка закрыл глаза и первым делом прочел про себя благодарственную молитву. Православное воинство одержало-таки победу над язычниками; оставалось лишь уяснить для себя, насколько эта победа была полной.

Вновь открыв глаза, отец Михаил с трудом приподнял голову и оглядел как помещение, в коем находился, так и самого себя, после чего, уронив голову на тощую подушку, попытался осмыслить увиденное.

Помещение оказалось знакомым: это была та самая камера, куда батюшку поместили с самого начала. Следовательно, одолев медведя (уж наверное, одолев, ибо как в противном случае он выбрался бы из ямы живым?), отец Михаил остался в плену у лесных людей.

Это с одной стороны. А с другой, бок, плечо и правая нога оказались у него аккуратно забинтованными, что явно противоречило местным порядкам. Кончар ведь, помнится, прямо сказал, что больных и раненых здесь никто не лечит – им либо позволяют самим справляться с болезнью, либо попросту их добивают.

Тут могло быть два варианта. Возможно, после победы отца Михаила над медведем лесной люд подчинился решению Божьего суда, признал превосходство Святой Троицы над своим языческим идолом и теперь дожидался только выздоровления отца Михаила, дабы с почетом препроводить его обратно в поселок. Оставалось, правда, непонятным, куда в таком случае подевался сам Кончар – неужто и впрямь обернулся медведем и был заколот в яме самодельной ржавой пикой?

Второй вариант, пришедший в голову отцу Михаилу, предусматривал вмешательство в ход событий каких-то внешних сил, которые нейтрализовали медведя, разогнали кровожадных язычников и, опять же, дожидались только выздоровления батюшки, с тем чтобы благополучно извлечь его из этого проклятого места.

Оба эти варианта казались отцу Михаилу одинаково сомнительными и спорными, однако ничего более конструктивного в голову не приходило. Священник полагал, что в такой ситуации надлежит обратиться к молитве; солдат настаивал на том, чтобы затаиться и ждать развития событий, держа ушки на макушке. Эти решения не противоречили друг другу, и, в мыслях прочтя молитву, батюшка сделал вид, что снова потерял сознание.

Это оказалось неожиданно легко; откровенно говоря, отец Михаил чуть было на самом деле не отключился, ибо чувствовал себя слабым, как новорожденный котенок. Видимо, медведь (Кончар?) все-таки здорово его помял. Подробностей поединка отец Михаил не помнил – вспоминалась только адская боль да ощущение зажатого в ладони ржавого железа, с отвратительным хрустом протыкающего толстую, мохнатую, воняющую диким зверем шкуру.

Как бы то ни было, отныне отец Михаил находился целиком во власти обстоятельств: состояние его было таково, что при нужде он вряд ли смог бы даже громко заговорить, а не то что вступить в новую драку.

Медленно тянулось ничем не измеряемое время; яркий солнечный свет за узким окном камеры мало-помалу тускнел, обретая теплый оттенок червонного золота, в углах сырого подвала потихонечку копились, набирая силу, синие сумеречные тени. Снаружи не доносилось ни звука; впрочем, насколько мог припомнить отец Михаил, в этом странном месте всегда царила мертвая тишина. Шумно здесь на его памяти было только однажды – в то проклятое утро, когда его заставили спуститься в яму.

Теперь, имея кое-какую информацию о том, что его окружало, батюшка попытался уразуметь, что же это за место и кем раньше были люди, его населяющие. Колючая проволока, бараки, вышки и в особенности странный язык, на котором Кончар говорил с толпой своих подданных, наводили на кое-какие догадки, однако ни подтвердить, ни опровергнуть их отец Михаил не мог: для настоящего, подробного анализа не хватало данных. Информация, которой он располагал, будила фантазию, но и только; с точки зрения логики и здравого смысла плоды этой фантазии не выдерживали никакой критики. Всякий раз, пытаясь как-то объяснить присутствие здесь толпы язычников, вооруженных, как армейское подразделение, отец Михаил чувствовал, что скатывается в суеверия и мистику, граничащие с богохульством. На этот путь его толкала неотвязно маячившая картинка: огромный бурый медведь, мчащийся по усеянному гниющими останками бетонному дну ямы с волочащимися за лапой изодранными в клочья камуфляжными штанами… Неужто и впрямь оборотень?

В это отцу Михаилу было очень трудно поверить как раз потому, что он был человеком верующим. Между верой и суеверием – пропасть, которую могут не замечать только невежды; невежественного безбожника гораздо легче заставить поверить в оборотней и домовых, чем просвещенного христианина, каким являлся отец Михаил. Но как в таком случае Кончар превратился в медведя? Он спустился в яму по такому же, как и отец Михаил, узкому колодцу; если медведь заранее сидел там, то в первую очередь он должен был разобрать на портянки самого Кончара. Или медведь был ручной? Да нет, пожалуй, на ручного этого зверь походил меньше всего…

Бесплодные размышления отца Михаила были прерваны знакомым скрежетом и лязгом – снаружи кто-то отодвинул засов. Не удержавшись, батюшка тайком приоткрыл один глаз и из-под опущенных век покосился на дверь.

Он ожидал увидеть либо самого Кончара, либо кого-то из его подручных. Так и вышло: в камеру, пригнувшись в дверях, заглянул сутулый длинноволосый мужик лет сорока в камуфляжном костюме и с автоматом наизготовку. Волосы у него, как и у всех здешних жителей, были длинные и спутанные, а нижняя челюсть так выдавалась вперед и вверх, что подбородок почти соприкасался с огромным и горбатым, уныло повисшим книзу сизым носом. Глазки у этого персонажа были маленькие и мутные, с желтоватыми белками, а выражение лица таково, что обладателя этой унылой физиономии так и подмывало назвать идиотом – не в ругательном, а в первоначальном, медицинском смысле слова. На поясе у охранника – ибо перед отцом Михаилом, несомненно, стоял охранник – висел подсумок с запасными магазинами, а также тяжелый армейский штык-нож в рыжих пластиковых ножнах и деревянная кобура, откуда торчала рукоятка пистолета системы Стечкина. Глядя на этот арсенал, доверенный ярко выраженному недоумку, отец Михаил от души посетовал на собственную физическую слабость: завладев всей этой коллекцией инструментов истребления, он показал бы здешним язычникам кузькину мать.

Привычным усилием воли прогнав прочь греховные мысли, батюшка стал ждать, что последует дальше. Он не удивился бы, если бы за появлением охранника последовал милосердный выстрел в голову или иная, более изощренная казнь; однако, вопреки его ожиданиям, охранник отступил в сторону, и в каземат вошла девушка – собственно, не девушка даже, а девочка, девчонка-подросток лет пятнадцати или около того. Одета она была в некое подобие платья, сшитого из цельного куска старого, вылинявшего почти добела брезента; на ногах у нее были неумело сплетенные лыковые лапти с онучами, подозрительно напоминавшими солдатские портянки, а в руке – кривобокая, явно самодельная плетеная корзина, прикрытая чистой тряпицей.

– Давай, – заметно шепелявя, сказал девочке охранник, – действуй. Не пойму только, чего Кончар с ним канителится. Пришить его, и весь хрен до копейки. Все одно подохнет, гнида бородатая, так какого?..

– Не твоего ума дело, Гнус, – довольно смело ответила девочка. – Кончару, поди, виднее.

– Ишь ты, умная какая, – прошепелявил охранник и попытался ущипнуть ее за едва наметившуюся под выцветшим брезентом грудь.

Девушка ловко, явно не впервые увернулась и сердито сверкнула серыми глазами.

– А ну, держи руки при себе! – прикрикнула она. – И слюни подбери, кобель! Скажу вот Кончару, что ты ко мне липнешь до срока. На шест захотел? На место ступай, пес несытый!

– Поговори, поговори, – проворчал охранник по кличке Гнус, пятясь к двери. – Недолго тебе, пташечка, петь осталось. Сколько тебе еще – месяц, два? Скоро, ох скоро мое времечко настанет!

– Ты до него еще доживи, – отрезала девушка и повернулась к Гнусу спиной.

Что-то недовольно бормоча, Гнус задом выдвинулся в коридор и с грохотом захлопнул за собой железную дверь. Отец Михаил услышал, как стальной засов с лязгом вошел в паз. Тогда батюшка отважился открыть оба глаза.

Как ни странно, девушку это не напугало. Она улыбнулась милой, немного печальной улыбкой, ловко придвинула к постели тяжелый, грубый табурет с железным сиденьем и грациозно присела у изголовья отца Михаила. Батюшка открыл было рот, но тонкий пальчик, прижатый к розовым девичьим губам, пресек его попытку заговорить.

– А я сразу поняла, что ты, дяденька, очнулся и только притворяешься, что в беспамятстве лежишь. Меня не проведешь, – сказала она тихонько.

– Это как же ты догадалась? – с преувеличенным изумлением, вытаращив глаза, хриплым шепотом спросил отец Михаил.

– А ты дышал по-другому. Гнус – тот не заметил, а я сразу поняла. Ты лежи, дяденька, и вида не показывай, что выздоравливаешь.

– А то что?

– Известно, что – сволокут в яму и уж позаботятся, чтоб ножика при тебе боле не было.

– А тебе жалко? – осторожно спросил отец Михаил.

– А мне всех жалко, – призналась девушка.

– И Кончара?

– Его-то чего жалеть? Ему все как с гуся вода. Ты его своей железкой ткнул, он тело медвежье, мертвое, сбросил, и весь сказ. Здоров, ни царапинки на нем.

«Ну конечно, – холодно подумал отец Михаил. – А как же иначе? Ведь оборотни по всем поверьям неуязвимы для обычного оружия. Мертвое тело, значит, сбросил и перешел в живое… Ловко, ничего не скажешь!»

– Жаль, – честно признался он, не зная, можно ли откровенничать с этой дикаркой, но чувствуя, что терять все равно нечего. – А я-то думал, что он там, в яме, остался.

– И не мечтай, дяденька, – качнула головой его собеседница, сноровисто распаковывая свою корзинку. Отец Михаил увидел полоски чистого полотна, какие-то глиняные горшочки, от которых пахло остро и незнакомо, и с тоской понял, что ему предстоит перевязка – процедура, по мучительности своей многократно превосходящая само ранение. – Кончара убить – немыслимое дело, – продолжала девушка, ловко развязывая узлы на его повязках. – Он – дух лесной, его железом не возьмешь. Но ты храбрый, хоть и глупый.

– Почему же глупый? Я веру свою защищал. Да и что мне было делать – позволить себя просто так, без драки, разодрать?

– Какую еще веру?

Отец Михаил открыл рот, но тут девушка одним резким рывком отделила от раны присохшую повязку, и батюшке пришлось закусить губу, чтобы сдержать стон. Когда боль немного утихла, он понял, что сил для религиозного диспута у него в данный момент нет. Кроме того, имелись иные, более насущные проблемы, которые надлежало обсудить, пользуясь моментом и явной благосклонностью собеседницы.

– И что теперь будет? – спросил он, слегка задыхаясь. – Кончар жив, я жив – выходит, спор наш не разрешился. И зачем меня лечат? Кончар мне сказал, что вы своих больных бросаете на произвол судьбы, а иных просто убиваете…

– Так то своих, – сказала девушка, накладывая на его плечо какую-то прохладную, остро пахнущую массу из глиняного горшочка. – А ты – чужак. Да и разозлил ты его, дяденька, крепко.

– Кого – его? Кончара?

– А то кого же? Медведя-то ты обманом свалил, разве нет?

– Ну, пускай обманом. А разве не обман – человека с голыми руками против косолапого выпускать? Не обман разве – в драку лезть, когда знаешь, что тебя в ней даже не поцарапают? Раз Кончара убить нельзя, значит, и риска для него никакого. Это, по-твоему, честное испытание?

Девушка нахмурилась, на секунду даже перестав бинтовать разорванное медвежьими когтями плечо.

– Честное – это как же? – спросила она наконец.

Отец Михаил слегка опешил.

– Ну, как – честное… Честное – значит, правильное, – нашелся он.

Лицо девушки просветлело.

– Правильное, – уверенно объявила она. – Что Кончар сказал, то и правильно.

– Господи, помилуй, – пробормотал батюшка. – Ну, ладно… И что же сказал Кончар?

– Кончар сказал, что твой бог – обманщик, раз подсунул тебе эту железку. А кривду, сказал, только правдой победить можно. Вот поправишься, и снова в яме сойдетесь – ты да он, но уже без железок.

«Все правильно, – подумал отец Михаил. – Вот ведь сволочь, прости меня, Господи! И лицо сохранил, и вторую серию развлечения для толпы обеспечил, и меня за излишнюю резвость наказал, да так, что круче некуда… Спета моя песенка, потому что всех медведей в здешних лесах мне голыми руками не передавить…»

– Так что ты, дяденька, поправляться не спеши, – заключила девушка, затягивая узлом тугую повязку на его плече. – Жить-то небось сладко, хоть и в клетке.

– Спасибо тебе, милая, – сказал отец Михаил. – Только ты с боком поаккуратнее, не то, гляди, я и до ямы не доживу.

– Доживешь, дяденька, ты крепкий. Другой на твоем месте давно бы помер, а ты живой, на поправку идешь.

– Звать-то тебя как? – спросил отец Михаил.

– Звать-то? – девушка на секунду заколебалась, как будто этот вопрос поставил ее в тупик. – Синицей зови. Все так зовут, и ты зови, если хочешь. Настоящее-то имя я тебе все равно не скажу, нельзя его чужим говорить.

«Двойные имена, – сообразил батюшка. – Одно – для общего пользования, а второе – тайное, известное только ближайшим родственникам и… гм… духу-покровителю. Да, это тебе, отец Михаил, не кержаки-старообрядцы, это, брат, настоящие язычники».

– Синица, – повторил он вслух. – Хорошее имя. И птичка хорошая – юркая, звонкая… А про что это вы с этим… Гнусом толковали? Что это за срок такой?

Синица заметно помрачнела, тонкие брови сдвинулись к переносице, и между ними появилась крохотная складочка, обещавшая с годами превратиться в глубокую морщину.

– Известно, какой срок, – сказала девушка, не глядя отцу Михаилу в лицо. Пока она говорила, руки ее умело и ловко обрабатывали воспаленные, сочащиеся сукровицей рубцы на боку священника. – Пятнадцать лет.

– И что тогда?

– А ты не знаешь, что ли? Пятнадцать годков сровнялось – значит, рожать пора. Тогда, дяденька, дорога известная – под мужика.

Это было сказано совсем просто, словно речь шла о стрижке волос или прополке огорода.

– Под Гнуса, что ли? – не удержался отец Михаил от бессмысленного, в общем-то, вопроса.

Ответ его ошеломил.

– И под Гнуса тоже, – спокойно сказала Синица. – Под любого, кому охота придет. Ты будто сам не знаешь, как такие дела делаются.

– А вот, представь, не знаю, – искренне признался отец Михаил. – Ну-ка, расскажи.

Девушка пожала плечами, как бы говоря: ну, если тебе не лень выслушивать общеизвестные вещи, почему бы не рассказать? – и принялась рассказывать – негромко, почти шепотом, чтобы не услышал стоящий за дверью Гнус.

С ее слов выходило, что поначалу, еще до ее рождения, женщин в этом странном месте не было совсем. Сейчас их тоже было мало; кто-то из них пришел сюда по своей воле, кого-то похитили и силой заставили жить здесь, а иные, в том числе и сама Синица, тут и родились и ничего, кроме этого места, не видели.

Ввиду малочисленности женского населения жены здесь были общие, как и рожденные ими дети. Девушки становились женами по достижении ими пятнадцатилетнего возраста; до этого срока прикасаться к ним воспрещалось под страхом смерти в яме. Женщины занимались воспитанием детей и хозяйством; за пределы лагеря им разрешалось выходить только небольшими группами в сопровождении вооруженных мужчин – как правило, двоих, хотя иногда обходились и одним. Бежать никто не пытался – бесполезно это было, да и наказания боялись, хотя женщин, в отличие от мужчин, за ослушание не убивали – берегли. А те, кто, вроде Синицы, родились здесь, о побеге и не помышляли, поскольку ничего не знали об окружающем их огромном мире и полагали, что там повсюду жизнь устроена точно так же, как здесь.

– И ты так думаешь? – спросил отец Михаил, дослушав до конца.

– А чего думать, если так и есть? – пожала плечами Синица.

– То-то и оно, что не так! – горячо возразил отец Михаил. – Господи, да что же это? Сколько же он душ невинных загубил, этот ваш Кончар!

– Ты Кончара не трожь, – строго сказала Синица. – У него повсюду глаза и уши.

– Да ерунда это, – отмахнулся отец Михаил. – Глаза, уши… Живете как дикари, тени собственной боитесь… Неужто тебе здесь нравится?

– Нравится, не нравится – кому до этого дело? Кто бабу станет спрашивать? Свет так устроен…

– Да не так он устроен! – шепотом воскликнул отец Михаил. – Нигде так не живут, только у вас, в лесу, под Кончаром. Ушла бы ты отсюда – выучилась бы, замуж вышла. Муж бы у тебя был один, какого сама выбрала, любил бы тебя, защищал…

– Сказки рассказываешь, дяденька, – сказала Синица. – Нешто так бывает?

– Мне не веришь – мамку свою спроси, она должна помнить. Есть у тебя мамка?