Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 6

Участковый Петров сидел за столом в своем тесном кабинете и страдал от жестокого похмелья. Воздух в кабинете был насквозь пропитан запахами водочного перегара и табачного дыма. С оклеенных старыми засаленными обоями стен смотрели пыльные, засиженные мухами плакаты, изображавшие различные виды стрелкового оружия в разрезе. В одном углу кабинета стоял облупленный несгораемый шкаф, а в другом виднелся круглый бок голландской печки, выкрашенной в практичный угольно-черный цвет. Дверца топки была приоткрыта, позволяя видеть груду скомканных бумажек, целлофановых оберток, объедков, хлебных корок и сигаретных пачек, а также россыпь алюминиевых пробок от водочных бутылок. Оттуда со страшной силой разило печной гарью.

Утреннее солнце с трудом проникало в кабинет сквозь грязное оконное стекло, золотя пыль, толстым слоем лежавшую на ржавых прутьях решетки. Пятно яркого солнечного света горело на правом погоне Петрова, и при таком освещении была хорошо заметна лишняя дырочка, располагавшаяся по центру и немного выше двух тусклых лейтенантских звездочек. То обстоятельство, что Петрову муторно с перепоя, можно было без труда заметить и без столь яркого освещения.

Протянув дрожащую руку, лейтенант Петров налил в стакан мутноватой воды из графина, зачем-то сделал резкий выдох в сторону, как будто в графине была не вода, а водка, и залпом осушил стакан. «Кто не пил водки, не знает вкуса воды», – вспомнился Холмогорову подслушанный где-то афоризм.

Алексей Андреевич терпеливо ждал, давая участковому собраться с мыслями. В тишине кабинета было отчетливо слышно, как у Петрова бурчит в животе. Холмогоров смотрел в одну точку, а именно на освещенный солнцем погон участкового. Смотреть по сторонам не хотелось: от обстановки кабинета веяло равнодушной тоской, извечной казенной безнадегой, помноженной на нищету и заброшенность этого места. Холмогоров чувствовал, что пришел сюда напрасно, но больше пойти было некуда, да и начинать следовало по порядку – что называется, от печки.

Алексей Андреевич пребывал в скверном расположении духа. Причиной его дурного настроения был не столько лейтенант Петров, сколько прошедший ночью проливной дождь. Раскаты грома и ослепительные вспышки молний разбудили Холмогорова. Поднявшись с постели, он выглянул в окно, увидел молнии, услышал ровный, мощный шум дождя, плеск струящейся воды, и ему стало ясно, что после такого ливня ни одна собака на всем белом свете не возьмет след, хотя бы тот и был оставлен вчера, а не неделю назад. Спасательная экспедиция, о которой он накануне договорился с главой местной администрации, таким образом, теряла всяческий смысл, и это было по-настоящему скверно.

Участковый между тем прибег к новой тактике – попытался сделать вид, что не замечает Холмогорова, попросту забыл о его присутствии. Он выпил еще полстакана воды, порылся в столе, бесцельно выдвигая и со стуком задвигая ящики, потом сдул пыль с лежавшей на столе картонной папки и принялся демонстративно ее листать, скользя по строчкам рассеянным, вряд ли что-то видящим взглядом. Не поднимая глаз от потрепанных, желтых от старости страниц, участковый выудил из ящика стола криво надорванную пачку «Примы», запустил туда два пальца, пошарил внутри, а потом, отложив папку, тупо уставился в сигаретную картонку, будто не в силах поверить, что она пуста.

Смяв ярко-красную пачку в кулаке, Петров полез в ящик стола, но там, по всей видимости, сигарет тоже не оказалось. Холмогоров мысленно усмехнулся, ибо знал, что для заядлого курильщика нет худшего бедствия, чем внезапно остаться без сигарет именно в тот момент, когда приспичило закурить. Чтобы разжиться новой порцией отравы, Петрову нужно было покинуть кабинет, для чего ему пришлось бы пройти мимо стула, на котором сидел Алексей Андреевич. Учитывая крохотные размеры кабинета, сделать это, не замечая посетителя, не представлялось возможным. Юмор ситуации заключался в том, что участковый ненароком оказался в незавидном положении подследственного, которого жестокий следователь мучает, не позволяя закурить.

Поняв, по всей видимости, что выглядит смешно и нелепо, Петров тяжело вздохнул и посмотрел на Холмогорова. Его жидкие бесцветные брови начали приподниматься, будто бы от удивления, что посетитель все еще здесь, но, натолкнувшись на спокойный, изучающий взгляд Алексея Андреевича, Петров прервал эту ненужную пантомиму и снова тяжело вздохнул.

– Не понимаю, чего вы от меня хотите, – проворчал он. – Второй час уже мы с вами тут сидим, переливаем из пустого в порожнее. Как, спрашивается, я могу вам сказать то, чего не знаю? Не знаю я, куда он ушел и когда вернется, понимаете – не знаю! Я его задержать пытался. Куда же вы, говорю, отец Михаил, а следствие как же? А он мне: да какое, говорит, следствие! Молния, говорит, храм подожгла. Уже в третий раз, и опять молния. Значит, говорит, служба моя Господу неугодна, значит, сана я недостоин. Пойду, говорит, поброжу, подумаю… Я его уговаривать: куда ж вы, мол, даже без ружья, тайга ведь это, а не парк культуры и отдыха, – а он оттолкнул меня да и пошел себе. Рука у него, скажу я вам, тяжелая, как не у священника.

– Кстати, о следствии, – сказал Холмогоров, наблюдая, как лейтенант Петров с обиженным выражением лица наливает себе третий стакан воды. – Вы ведь наверняка осматривали место происшествия…

– Ну да, конечно, – вяло откликнулся участковый между двумя глотками. Видно было, что он с удовольствием предпочел бы воде холодное пиво. – Вместе с отцом Михаилом и осматривал, это, поди, половина поселка видела…

– Да, кто-то мне об этом упоминал, – на всякий случай сказал Холмогоров.

Он не знал, зачем произнес эту ложь, пришедшую ему на ум только что, буквально сию секунду. Никто не говорил ему, что видел Петрова на пепелище вдвоем с отцом Михаилом, и он не понимал, какое это может иметь значение, однако по тому, как подобрался и насторожился участковый, почувствовал, что ненароком нащупал что-то важное.

– А не нашли ли вы на пепелище чего-нибудь странного, подозрительного? – спросил он. – Чего-либо, что противоречило версии об ударе молнии?

Петров вздрогнул, как от пощечины. Он неплохо умел владеть собой и вздрогнул только внутренне, незаметно для постороннего взгляда, однако от Холмогорова это не укрылось. Участковый долго медлил с ответом, и это промедление сказало Алексею Андреевичу больше, чем могли бы поведать любые слова, Лейтенант угодил в ловушку: говорить правду он почему-то не хотел, а солгать боялся. Они с отцом Михаилом явно обнаружили на месте пожара что-то весьма любопытное, и теперь Петров опасался, что свидетель, сообщивший Холмогорову об осмотре пепелища, рассказал и о сделанной ими находке.

Сейчас участковый пытался выбрать меньшее из двух зол. Холмогоров видел это так ясно, словно голова лейтенанта Петрова была сделана из оконного стекла; неясно было только, что он выберет.

Выбор, сделанный лейтенантом, повлек за собой вздох глубокого разочарования советника.

– Нет, – сказал Петров, – ничего такого мы там не нашли. Вы на поджог, что ли, намекаете? Нет. Если что и было, то сгорело. Там ведь даже кирпичи от жара оплавились, какие уж тут улики!..

Холмогоров проглотил готовое сорваться обвинение во лжи. Он прочел правду в бегающих глазках лейтенанта, а улики, свидетельские показания и надлежащим образом оформленные протоколы были уже не по его части.

Он встал, привычным движением оправив полы длинного черного плаща.

Немного помедлив, участковый тоже поднялся. Было заметно, что такое поведение для него нетипично; похоже, он привык встречать посетителей и провожать их, не отрывая седалища от нагретого стула. Однако усидеть на месте, прощаясь с Холмогоровым, не сумел даже он – с головы до ног затянутая в черное, неестественно прямая фигура советника Патриарха в сочетании с пронзительным взглядом неизменно внушала людям почтение и даже некоторую робость.

Петров протянул через стол потную ладонь, но та осталась висеть в воздухе – Холмогоров сделал вид, что не заметил ее.

– У меня сложилось впечатление, – сказал он, – что вы, Иван Данилович, не очень-то стремитесь разобраться в сути происходящего и отыскать отца Михаила.

– Да что вы заладили – отыскать, отыскать! – сердито сказал участковый, пряча в карман руку, которую Холмогоров отказался пожать. – Чего его искать? Он взрослый человек, самостоятельный… Что я ему – нянька?

Холмогоров надел шляпу, которую до этого держал в руке.

– «Я не пастырь брату моему», – ответил Каин, когда Господь спросил его, что сталось с братом его Авелем, – печально произнес Алексей Андреевич.

Участковый нахмурился.

– Не понял, – сказал он с выражением, противоречившим его собственным словам.

– На свете не происходит ничего нового, – объяснил ему Холмогоров. – Все повторяется – снова и снова, раз за разом, и никто не желает учиться на чужих ошибках, все предпочитают делать собственные… А между тем, если вы помните, Каин плохо кончил: Господь наложил на его чело неизгладимую печать, с которой ему потом пришлось ходить до конца жизни… Отсюда, кстати, пошла и русская поговорка: Бог шельму метит. Не боитесь?

Петров нахмурился еще больше.

– Я не понимаю, какое отношение… – начал он.

– Конечно, вы правы, – перебил Холмогоров, – никакого. Ровным счетом никакого. Просто вспомнилось вдруг почему-то, решил поделиться… Извините, что отнял время. От всей души желаю здравствовать.

В узком коридорчике, где под ногами на разные голоса визжали половицы, Холмогоров столкнулся с Потупой. Начальник управы сделал вид, что просто идет по коридору, направляясь в свой кабинет, но у Алексея Андреевича сложилось вполне определенное впечатление, что Семен Захарович простоял тут довольно долго, прислушиваясь к тому, что происходило в кабинете участкового.

Поздоровавшись, Потупа фамильярно взял Алексея Андреевича под локоть и вместе с ним вышел на крыльцо. Здесь он плотно затворил за собой дверь, огляделся по сторонам и немедленно закурил, окутавшись облаком вонючего папиросного дыма.

– Как поговорили? – спросил он с таким видом, будто имел на это право.

– В общем, никак, – признался Алексей Андреевич. – Ничего он не знает и знать не хочет. Остается только молить Бога, чтобы в вашем поселке не стряслось серьезной беды. С таким участковым…

Он не договорил, но Потупа понял, что имел в виду собеседник.

– Да уж, – печально кивая головой, согласился он, – участковый у нас… Хр-р-р – тьфу! Как говорится, что бы ни делать, лишь бы ничего не делать. Но насчет отца Михаила он прав: нечего его искать, только время зря потратим. Побродит и вернется, не впервой. Он и раньше в лес уходил. Говорил, что там, в безлюдье, вроде как с глазу на глаз с Богом оказываешься. Дескать, чуть ли не по душам можно потолковать…

– Понимаю, – сдержанно произнес Холмогоров.

На самом деле понимал он мало. Вряд ли отец Михаил мог говорить Потупе что-то подобное. Даже испытывая чувства, о которых только что толковал начальник управы, приходской священник наверняка поостерегся бы рассказывать о них посторонним. В противном случае пришлось бы признать, что отец Михаил был плохим священником, а у Холмогорова сложилось о нем противоположное мнение. Да и не мог единственный на весь приход священник неделями пропадать в тайге, забросив свои прямые обязанности. Ведь служба приходского священника сродни службе участкового, только один служит Богу, а другой – государству. Но и тот и другой круглосуточно находятся на посту и должны быть готовы к тому, что служебный долг призовет их в любое время дня и ночи…

Поэтому романтическая версия Потупы скорее всего была плодом вымысла и преследовала только одну цель: поскорее выпроводить Холмогорова из поселка.

Такое единодушное стремление представителей местной администрации избавиться от гостя, который, казалось бы, не представлял для них никакой угрозы, выглядело, по меньшей мере, странным. В общем-то, делать Алексею Андреевичу здесь было нечего. Отыскать пропавшего без вести приходского священника он не мог, заменить его не мог и подавно, а значит, никакой нужды оставаться здесь у него не было. Но назойливые попытки Петрова и Потупы запорошить ему глаза и как можно быстрее препроводить на борт отправляющегося вниз по течению катера поневоле вызывали у Алексея Андреевича внутреннее сопротивление. Начальник поселковой управы, участковый да еще, пожалуй, директор леспромхоза – это же местная элита, люди, которые привыкли считать себя умнее, хитрее и практичнее окружающих. Топтать тех, кто ниже тебя, и пресмыкаться перед вышестоящими – вот жизненное кредо, которое до сих пор ни разу их не подводило. Живя в этом медвежьем углу, вдали от начальства, они не привыкли, чтобы их ошибки замечали, и сами уже давно перестали их замечать; они, к счастью, не искушены в дипломатии и тонких закулисных интригах, и оттого хитрости, к которым они прибегают, чтобы все было шито-крыто, иначе как детскими не назовешь.

Холмогоров буквально всей кожей ощущал смутную угрозу, разлитую по всему поселку, грязным половодьем затопившую улицы, дворы, дома и души людей. Никакими детскими шалостями здесь даже не пахло; в поселке творилось что-то очень скверное, но, с какой стороны подступиться к источнику этой скверны, Алексей Андреевич по-прежнему не знал.

– Хр-р-р – тьфу! – сказал Потупа. – Да, незадача… Это я про дождик говорю, – пояснил он. – Я, как ночью проснулся, во двор выглянул, так сразу и понял, что поиски ваши не задались. Даже людей собирать не стал… Или все ж таки надо было?

– Да зачем же? – Холмогоров пожал плечами. – Даже мне, городскому человеку, ясно, что такой ливень смыл все следы.

– Вот ведь какая штука, – сочувственно продолжал Потупа. – Ну, будто нарочно кто мешает! Будто не хочет кто-то, чтобы вы в лес ходили, батюшку искали.

– Возможно, кто-то и не хочет, – сказал Холмогоров, с любопытством разглядывая собеседника.

– Так я же и говорю! – с энтузиазмом подхватил тот. – Ливень, гроза – светопреставление, да и только! А как только стало ясно, что в лес с собаками никто не пойдет, так сразу же и солнышко выглянуло… Чудеса!

– То есть вы намекаете, что здесь имело место некое мистическое вмешательство?

Потупа энергично пожал плечами.

– Да мне-то откуда знать? Это не по моей части, а скорее по вашей. Вот вы давеча говорили про свой дар. Ничего не чувствуете?

– Чувствую, – решив подыграть ему, сказал Холмогоров. – Чувствую, что делать мне тут больше нечего. Надо уезжать. А жалко, признаться. Чудесно у вас здесь. Красиво, аж дух захватывает. А воздух какой! Это же не воздух – бальзам!

– Так никто же вас не гонит! – воскликнул заметно обрадованный таким поворотом беседы Семен Захарович. – Живите на здоровье! Все равно катер только через неделю придет.

– Через неделю?! – притворно ахнул Холмогоров.

– Ну да. День туда, день сюда… Места у нас глухие, регулярного сообщения нет… Конечно, если торопитесь, можно лодку снарядить, только неудобно это, да и опасно. Лучше бы вам, конечно, катера дождаться. Но если взаправду нужда имеется, я мигом распоряжусь.

– Да нет, – сказал Алексей Андреевич, – пожалуй, не стоит. Я, признаться, воды побаиваюсь, и все эти лодки мне не внушают доверия.

– И правильно! – с энтузиазмом поддержал его окончательно успокоившийся Потупа. – И незачем рисковать, в самом-то деле. Большая вода – дело серьезное. Хр-р-р – тьфу! Не приведи бог, случится с вами что, с меня же голову снимут!

Это, по крайней мере, прозвучало искренне. Видимо, Потупа и впрямь боялся, что бесследное исчезновение личного советника Патриарха всея Руси привлечет в здешние края следователей куда более компетентных, чем участковый инспектор Петров. Отказавшись от поисков отца Михаила, Холмогоров перестал представлять для него угрозу и теперь мог гостить в поселке сколько душе угодно…

Впрочем, оставалось только гадать, как отреагирует милейший Семен Захарович на решение Холмогорова пропустить катер и дождаться следующего. Вполне возможно, узнав об этом, он перестанет быть таким милым и предупредительным…

Мимо управы, чавкая по грязи копытами и с плеском разбрызгивая лужи, тяжелым галопом проскакала рослая гнедая лошадь. На спине у нее, держась с ловкостью прирожденного наездника, которому не нужны ни седло, ни стремена, сидел мальчишка лет пятнадцати – босой, в свободной неподпоясанной рубахе, с выгоревшими на солнце, развевающимися за спиной длинными волосами. В одной руке этот юный кентавр сжимал поводья, а другая держала на весу тощую связку беличьих шкурок, показавшихся Алексею Андреевичу какими-то облезлыми. За лошадью несся во весь дух, повизгивая от азартного нетерпения, уже знакомый Холмогорову поросенок по кличке Могиканин, не пропускавший, по всей видимости, ни одного хоть сколько-нибудь значительного события общественной жизни поселка Сплавное.

– Гришка Егорьев поскакал, – небрежным кивком ответив на вежливое приветствие подростка, прокомментировал происходящее Потупа. – Видать, к знакомому вашему, к заготовителю. А шкурки-то, шкурки! Срамота! Постеснялся бы показывать. Вот народ! Ни стыда у них, ни совести. Видят ведь, что человек городской, в деле своем ничего не смыслит, так пожалели бы, подсказали… Нет, волокут хламье да гнилье, у кого что по углам завалялось. Он, чудак, платит, сколько ни заломят, а они и рады, им только того и надобно. Чую, выгонят его с работы, когда он с таким уловом в город вернется!

– Так, может, он никакой не заготовитель? – предположил Холмогоров, которому Завальнюк казался очень подозрительным типом.

– Да нет, почему не заготовитель? – вступился за Петра Ивановича Потупа. – Документы у него в порядке, я сам, лично проверял. Просто, видать, первый сезон работает, не понял еще, что к чему. Заказ, говорит, у него срочный, вот и гребет все подряд, без разбору. Да только сдается мне, что с работы его все одно погонят. То гнилье, что он тут скупает, никакой срочностью не прикроешь. Но заготовитель он самый настоящий, даже не сомневайтесь. Если не по жизни, так по бумагам. Нынче много народу мается, не знает, чем себя занять, как на кусок хлеба заработать… Хр-р-р – тьфу!

Прощаясь с Семеном Захаровичем, Холмогоров подумал, что к заготовителю пушнины Завальнюку придется как следует присмотреться. В отличие от Потупы, Алексей Андреевич знал, что никаким бумагам нельзя доверять. Да и кто их видел, эти бумаги? Все тот же Потупа? Участковый Петров? На их слова Холмогоров был склонен полагаться еще меньше, чем на какие бы то ни было бумажки. Завальнюк, разумеется, мог не иметь ни малейшего отношения к происходящим в поселке загадочным событиям, но мог и занимать в них центральное место.

Погруженный в тяжкие раздумья, Алексей Андреевич направился по раскисшему после ночного дождя «Бродвею» к скромному жилищу отца Михаила, которое избрал своей временной резиденцией.

* * *

…В некоем городе, ныне исчезнувшем с лица земли, случилось страшное наводнение. Один из жителей этого города, весьма благонравный и набожный человек, успел выбраться на крышу своего затопленного дома и, усевшись там, стал усердно молиться Господу о спасении. Мимо одна за другой проплывали лодки, из которых его звали соседи, однако почтенный богомолец всякий раз отказывался от предлагаемой помощи, говоря, что его спасет Господь. Когда последняя лодка скрылась из глаз, он принялся молиться еще горячее, однако помощь с небес так и не пришла.

Когда утопленник предстал пред Господом, с губ его сорвались горькие слова. «Господи, – сказал новопреставленный раб Божий, – я так в тебя верил, так на тебя надеялся! Почему ты меня покинул?»

«Я не покидал тебя, – грустно качая головой, ответствовал Создатель. – Кто, по-твоему, целый день посылал тебе лодки?»

…Хладнокровное и хорошо организованное убийство, которое Кончар в разговоре с отцом Михаилом глумливо назвал Божьим судом, было назначено на утро того самого дня, когда советник Патриарха Холмогоров с Божьей помощью прибыл в Сплавное.

Отец Михаил, разумеется, ничего не знал о приезде советника, ибо у него имелись иные, куда более насущные дела.

Кончар сдержал слово. Всю ту неделю, что отец Михаил провел взаперти, его кормили как на убой. Меню его составляла в основном мясная пища – грубо, без затей приготовленная, но отменного вкуса и свежести. На такой диете нельзя продержаться долг? без риска заработать цингу, однако для того, чтобы в течение нескольких дней набраться сил, ничего лучшего, пожалуй, не придумаешь. Похоже, Кончар очень заботился о том, чтобы соблюсти видимость справедливости поединка, исход которого был предрешен. Человек-медведь задумал жестокое, кровавое убийство, но обставить его хотел по всем правилам, чтобы никто не упрекнул его, что он отдал в лапы матерому хищнику человека полумертвого от голода.

Понятно, что все естество отца Михаила восставало против уготованного ему жребия. Однако, если пользоваться извращенной логикой Кончара, упрекнуть его было не в чем. Процедура, именуемая Божьим судом, существовала давно, и придумал ее не Кончар, а – увы, увы! – святая церковь. Правда, не православная, а римско-католическая, но этот нюанс в данном случае не имел никакого значения. И всегда в этой изобретенной отцами-инквизиторами изуверской процедуре не было даже намека на справедливость. Испытуемым лили в горло расплавленный свинец, запускали в рот смертельно ядовитую змею или подвергали иным жестоким и сложным казням, всякий раз оставляя видимость шанса на спасение – того самого шанса, которым мог воспользоваться Господь, если полагал беднягу невиновным. Точно так же Кончар оставил отцу Михаилу слабую тень надежды, хотя оба знали наверняка, что надежде этой не суждено оправдаться.

Но сдаваться без боя отец Михаил не хотел. Кончар сам поставил его в такое положение, что солдату и священнику поневоле пришлось действовать заодно. Гибель батюшки в лапах хищника, несомненно, будет истолкована язычниками как доказательство бессилия Господа перед объектом их еретического поклонения. Отец Михаил вовсе не рассчитывал выйти из схватки живым, но и помогать Кончару своим бездействием не собирался. Да он бы, наверное, и не сумел просто так, без боя, позволить сожрать себя заживо. Посему батюшка с аппетитом поедал приносимое ему три раза в день мясо и укреплял свой дух молитвами, а тело – физическими упражнениями.

Надежда забрезжила перед ним в то утро, когда он впервые заметил торчащий из потолка в самом темном углу камеры отставший прут арматуры. Из перекрытия вывалился изрядный кусок скверного, крошащегося бетона, обнажив тот самый прут, что привлек внимание отца Михаила, – сантиметров двадцати в длину, почти сантиметровой толщины, изрядно изъеденный ржавчиной, но еще вполне пригодный для того, о чем невзначай подумалось батюшке.

Отец Михаил потратил около часа, сгибая и разгибая упрямую железяку, прежде чем уставший металл наконец уступил его усилиям. Отойдя подальше от двери, батюшка стал лицом в угол, отгородившись от окна собственной широкой спиной, и без помех осмотрел свое приобретение.

В руках у него был корявый стальной прут, один конец которого когда-то оказался срезанным под углом, так что получилось грубое подобие острия. Острием этим в его теперешнем виде вряд ли можно было кого-нибудь поранить, но свободного времени у отца Михаила было хоть отбавляй, и он, усердно помолясь, взялся за дело.

Заточить кусок стальной арматуры, имея вместо наждачного камня бетонный пол и бетонные же стены, – труд тяжкий и неблагодарный. Бетон крошился, обращаясь в серую пыль, и временами батюшке начинало казаться, что он скорее протрет пол насквозь и сделает подкоп, чем заострит проклятую железку. Однако мало-помалу дело продвигалось вперед: отец Михаил был не из тех, кто не замечает Божьих даров, когда те лежат прямо перед носом. Двадцати сантиметровая железка, без сомнения, была именно таким даром, способным слегка уравнять шансы отца Михаила с шансами противника, и батюшка намеревался воспользоваться этим даром как можно толковее.

Посему, когда наступило утро Божьего суда, отец Михаил встретил его во всеоружии. Примитивная заточка была готова; батюшка даже соорудил некое подобие рукоятки, крепко обмотав тупой конец прута оторванным от тюфяка клоком ткани. Получившееся грубое орудие убийства он, не мудрствуя лукаво, запрятал в голенище сапога, после чего обратился к молитве, ибо был загодя предупрежден о дне и даже часе своей смерти.

В ожидании обещанного отец Михаил отслужил краткий импровизированный молебен о даровании победы православному воинству. Воинство было жалкое, да и случай не совсем тот, однако более подходящей молитвы батюшка не припомнил. Да ее, наверное, и не существовало; как ни крути, а погибнуть отец Михаил намеревался в бою, и не просто так, а за веру.

Вместе с завтраком, который должен был стать последним в его жизни, в камеру к отцу Михаилу пожаловал Кончар. Разговор у них случился короткий, но содержательный.

– Готов? – спросил человек-медведь.

– Готов, – ответил отец Михаил, с аппетитом уплетая огромный кусок мяса.

– Не поздно передумать, – сказал Кончар. – Даю тебе последний шанс, борода. Держишься ты молодцом, мне такие люди нужны позарез. Примешь мою веру – будешь жить, и жить хорошо. Откажешься – через час встретимся в яме, и тогда просить пощады будет поздно.

– Встретимся в яме, – кратко ответил батюшка, гадая про себя, что это за яма такая. – Шел бы ты, а? – добавил он просительно. – Ей-богу, дай хоть перед смертью поесть по-человечески, не порть аппетит!

– Ну и дурак, – с насмешкой сказал Кончар и вышел вон, низко склонив голову в дверном проеме.

Отцу Михаилу подумалось, что в словах этого двухметрового лесного разбойника есть изрядная доля горькой правды.

Аппетит у него все-таки пропал. Оттолкнув миску, батюшка подошел к окну и долго смотрел из бетонного приямка в небо. Небо опять было голубое, безоблачное; отцу Михаилу представилось, как душа его, невидимая и неосязаемая, стремительно возносится в эту синь, оставляя позади земную грязь и скверну, и все существо его возрадовалось в ожидании скорой встречи с Господом. Оставалась лишь самая малость: завершить свой земной путь достойно, не дрогнув пред ликом неминуемой лютой смерти, уготованной ему бандой язычников. Строго говоря, это было совсем несложно – гораздо проще, чем цепляться за жизнь, в которой так много непонятного.

Например, отец Михаил так и не выяснил, что это за язычники такие, откуда они тут взялись, где находится это самое «тут» и в какой взаимосвязи пребывает деятельность Кончара с трудностями, возникшими в поселке. Он много думал об этом, пока, потея, тер концом стального прута о бетонный пол, но ничего толкового так и не придумал, ибо, как и раньше, не располагал необходимой информацией. В самом деле, что ему удалось выяснить? Что молния и Божья воля не имеют ни малейшего отношения к пожару в церкви? Что никакой нечистой силы в лесах окрест поселка нет, а есть лихие люди? Что некоторым жителям поселка об этом очень хорошо известно? Ну, так все это отец Михаил мог рассказать любому заинтересованному слушателю, даже не выходя из дому. Ради таких сведений не стоило бродить по тайге, осквернять себя рукоприкладством и тем более идти на мученическую смерть.

Да и не в одних лишь сведениях было дело. Принять мученичество за веру – это, конечно, заманчиво. Ну а паства как же? Та самая, пусть немногочисленная, паства, что осталась в поселке Сплавное на милость пьяницы участкового, хитроглазого Потупы и лесного духа-убийцы Кончара, чьи длинноволосые воины регулярно наведываются туда, смыв с лиц боевую раскраску. Ведь, как ни крути, а отец Михаил в ответе за этих людей – не за тела, а за бессмертные их души, – и ответ ему придется держать не перед лейтенантом Петровым, даже не перед архиереем, а перед самим Господом. Да и не затем, в конце-то концов, отправился он в лес, чтобы погибнуть безо всякого толку!

«Вот это правильно, борода, – усмехнулся у него в голове старый солдат, в последний раз проверяя перед боем амуницию. – Впервые слышу от тебя что-то разумное! Не дрейфь, мы им покажем кузькину мать».

Услышав лязг дверного засова, отец Михаил обернулся. В дверях снова стоял Кончар, на этот раз не один, а в сопровождении двух размалеванных цветными кругами, полосами и зигзагами автоматчиков.

Батюшка понял, что час пробил.

– Айда, долгополый, – сказал Кончар, подтверждая его догадку, – твой выход. Руки-ноги у тебя свободны, но имей в виду, пытаться слинять бесполезно. Мои ребята бьют белку в глаз со ста метров даже из автомата, а на вышках снайперы с «драгуновками». Знаешь, что такое «драгуновка»?

– Слыхал, – кратко ответствовал отец Михаил.

– Надо же, какой ты продвинутый. Ну, пойдем, что ли?

По крошащимся бетонным ступенькам они выбрались из подвала. Отец Михаил не раз представлял себе, как это будет, терзаемый любопытством, но сейчас ему вдруг стало не до того, чтобы глазеть по сторонам, – в крови гулял адреналин, поджилки мелко тряслись, но не от страха, а от возбуждения. Это было давно забытое батюшкой ощущение, принадлежавшее не священнику, а солдату, – мандраж, всегда одолевавший его перед боем и проходивший без следа после первого сделанного выстрела.

Щуря отвыкшие от яркого света глаза, сопровождаемый безмолвными конвоирами батюшка вслед за Кончаром вышел на высокое крыльцо. В глаза ему сверкнуло ослепительное утреннее солнце, в уши ударил нечеловеческий рев толпы. Немного освоившись с освещением, отец Михаил увидел обширное открытое пространство у подножия крутого каменистого склона, редко застроенное дощатыми бараками и какими-то ангарами, напоминавшими складские помещения. Голая каменистая земля, жухлая вытоптанная трава, ржавая колючая проволока, вышки с замершими на них неподвижными фигурами, рельсы знакомой узкоколейки с ржавеющим на них локомотивом – все казалось зыбким, нереальным, как в путаном ночном кошмаре.

Особенно дико смотрелась толпа – мужчины, все как один длинноволосые, гладко выбритые, со зверски размалеванными лицами, немногочисленные женщины, имевшие болезненный, измученный вид, подростки и дети, одетые в кое-как переделанные, перешитые взрослые тряпки; солдатское обмундирование старого советского образца, звериные шкуры, маскировочные комбинезоны, голые, тоже покрытые боевой раскраской торсы, птичьи перья в нечесаных волосах… Почти все мужчины и многие подростки были вооружены; отцу Михаилу почему-то бросилось в глаза, что оружие армейское – автоматы, пистолеты, две или три винтовки Драгунова, но ни одного охотничьего дробовика. Впрочем, обратить внимание на оружие было немудрено: оно само так и лезло в глаза, поскольку толпа, не переставая реветь и вопить, потрясала им над головой.