Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Сейчас идти? – деловито осведомился Свист.

– Ну, а то когда же? Я ж тебе толкую, дело срочное, а он, как услыхал, что свободен, будто с цепи сорвался – трах-бах, и ваших нет! Скорей надо, пока он далеко не ушел.

Свист кивнул и молча, все с той же неправдоподобной деловитостью потащил через голову ремень автомата. Снова негромко щелкнула застежка деревянной кобуры, снова в ладони у стоявшего возле двери человека возник тяжелый «стечкин», и снова лязгнул, досылая в ствол патрон, передернутый недрогнувшей рукой затвор.

«А что, – промелькнула в голове у отца Михаила шальная мысль, – пускай! Еще одним душегубом на свете меньше станет – чем плохо?»

Пистолет плавно поднялся, коснувшись дулом загорелого виска, лежавший на спусковом крючке палец напрягся, взведенный курок чуть сдвинулся с места, и тут отец Михаил не выдержал.

– Стой! – гаркнул он во всю силу своих легких, позабыв о том, что должен притворяться больным и немощным.

– Стой, – посмеиваясь, сказал Кончар, и палец на спусковом крючке расслабился.

Свист опять вопросительно уставился на хозяина, все еще держа пистолет у виска.

– Ладно, – сказал Кончар, – я передумал. Пускай Хромой гуляет, не такое уж спешное, если разобраться, у меня к нему дело. Иди, Свист, подожди меня снаружи. Да падаль прибери!

Свист спокойно поставил пистолет на предохранитель и убрал его в кобуру. Затем забросил за спину оба автомата, Хромого и свой, взял труп под мышки, выволок его в коридор и закрыл за собой дверь.

– Вот так-то, борода, – негромко сказал Кончар. – Что ты теперь скажешь? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Слово – серебро, молчание – золото… Время на размышления у тебя есть, но учти, его осталось немного. Не так ты слаб, как притворяешься. Про яму не забывай, а главное – думай! Я тебя, солдат, убивать не хочу, таких, как ты, – один на миллион. А за Свиста тебе спасибо, он мне еще пригодится.

С этими словами Кончар встал и, перешагнув кровавую лужу у двери, вышел из камеры. Отец Михаил остался в одиночестве осмысливать увиденное. Батюшка пребывал в тягостном недоумении, ибо разговор, которого он так ждал, ничего не прояснил, а, напротив, еще больше все запутал.

* * *

От места, где они стояли в дозоре, до лагеря было рукой подать – верст семь или восемь. В одиночку Шелест отмахал бы это расстояние за какой-нибудь час, от силы за полтора – это если идти не торопясь, ко всему присматриваясь и все примечая. Однако шел он не один, а с Лисом, а Лис, не пройдя и трех километров, начал пыхтеть, сипеть и канючить, что пора бы уже и остановиться – передохнуть, перекурить и перемотать сбившиеся портянки. Портянки у Лиса вечно сбивались и натирали ноги, и вечно он их перематывал – старательно, подолгу, как будто это было невесть какое сложное дело. Шелест давно уже начал подозревать, что портянки – это всего лишь предлог для очередного привала. Как все воскресшие, Лис не отличался богатырским здоровьем, и ходок из него был неважный – опять же, как из всех воскресших.

Шелест воскресшим не был. Ему шел семнадцатый год, и был он, как все молодые, отменным охотником, разведчиком и следопытом. К воскресшим он относился с должным уважением, однако чем старше становился, тем больше понимал, что толку от них, живущих по второму разу, с каждым годом все меньше. Молодым они в подметки не годились, и единственное, что они по-настоящему умели, это драть глотки и махать руками вокруг ямы, где Кончар на потеху им драл очередного чужака, а то и какого-нибудь ослушника из своих, лагерных.

Шелест легко шагал по укатанной дороге вдоль насыпи заброшенной узкоколейки, без усилий неся на плечах тяжелую радиостанцию. Лис, который не нес на себе ничего, кроме личного оружия, с трудом поспевал за ним, хрипло дыша широко открытым ртом. По лицу его градом катился пот, тронутые сединой неопрятные космы висели сосульками, а изо рта так разило падалью, что Шелест ощущал эту вонь даже на расстоянии. В том, что от Лиса несло, как от несвежей мясной туши, Шелест не видел ничего странного: покойник – он и есть покойник. Видно, пока Кончар собрался его оживить, Лис уже успел наполовину протухнуть, и запах разложения остался с ним в его второй, подаренной лесным духом жизни.

– Да стой ты, падло! – прохрипел сзади Лис. Оглянувшись, Шелест увидел, что напарник заметно прихрамывает – видно, и впрямь ухитрился стереть пятку. – Стой, говорю, сука! Хочешь, чтобы я прямо тут, на дороге, коньки отбросил?

– Будто тебе впервой, – сказал Шелест, останавливаясь.

Как только движение прекратилось, Лис сразу подобрел – похоже, идти ему действительно было невмоготу. Выглядел он лет на пятьдесят, а сколько ему, воскресшему, было на самом деле – поди угадай!

– Так что ж, что не впервой? – пожав плечами, сказал он миролюбиво. – Не впервой – оно, братан, тоже несладко. Присядем-ка, мне портянку перемотать надо, опять, падло, сбилась в сучий хвост…

Пожав, в свою очередь, плечами, Шелест скинул со спины рацию и аккуратно, чтобы ненароком не повредить, поставил ее на мягкую подушку седого мха у подножия старого кедра на обочине. Лис, хромая, сошел с дороги и со стоном уселся прямо там, где стоял, положив автомат сбоку от себя. Шелест стащил с шеи брезентовый ремень «драгуновки», аккуратно прислонил винтовку к дереву и тоже присел. Он ни капельки не устал, однако впитанная с молоком матери привычка в полной мере использовать каждую минуту привала брала свое. Раз привал, значит, надо расположиться как можно удобнее, полностью расслабиться и дать мышцам хорошенько отдохнуть. Вообще-то, привал – дело хорошее, особенно если спешить некуда. Можно перекинуться с напарником словечком – на привале дыхание беречь ни к чему, а язык, он хоть и мышца, но в процессе ходьбы не участвует, так что пусть работает, не жалко…

Лис тем временем, задрав правую ногу к небу, чуть ли не в самый зенит, уже стаскивал с нее пыльный кирзовый сапог. Из сапога вывалилась грязная, перепревшая портянка, действительно свернутая в тугой, сто раз перекрученный жгут. Под портянкой обнаружилась грязная Лисова пятка, украшенная здоровенным, готовым вот-вот лопнуть волдырем. «Недотыкомка, – презрительно подумал Шелест, глядя на эту пятку. – Одно слово – покойник».

– Слышь, Лис, – сказал он лениво, как бы невзначай, от нечего делать. – А расскажи, как ты впервой-то помер?

Вообще-то, задавать воскресшим такие вопросы не полагалось. Тема была не то чтобы совсем уж запретная, но подобные разговоры в лагере не приветствовались, да и воскресшие, когда их все-таки об этом спрашивали, так или иначе уклонялись от прямого ответа – кто отмалчивался, кто отшучивался, кто просто огрызался, а кто и принимался плести явные небылицы. Поэтому правдивого ответа Шелест не ждал, да и вопрос свой он задал просто так, наудачу. Это была своеобразная разновидность шутки, вроде как спросить у бабы, с кем ей интереснее пойти в кусты – с Кончаром или с Хромым?

– Как помер-то? – переспросил Лис, зачем-то разглядывая на просвет грязную, насквозь пропотевшую портянку. – Да очень даже обыкновенно. Подняли нас ни свет ни заря, выгнали на линейку – всех как есть, даже дневальных в бараках не оставили. И из больнички всех вывели, и из карцера даже – ну, всех, до последнего человека…

– Погоди, – перебил его ошеломленный Шелест, уже начавший понимать, что Лис, похоже, рассказывает ему, как оно было на самом деле. – Кто вас выгнал-то?

– Кто надо, – огрызнулся Лис. – Были такие… выгоняльщики. Ты слушать будешь или нет?

– А то, – боясь спугнуть удачу, с преувеличенной почтительностью сказал Шелест. До сих пор никому из молодых не удавалось вызвать кого-нибудь из воскресших на такую откровенность.

– Ну, так и не суй свой пятак, куда не надо, – наставительно произнес Лис. – Кто да что…

– Прости, дяденька, – сказал Шелест. Дяденьками старших называли только сопливые пацаны да девчонки. «Дяденьку» Шелест давно перерос, а до солидного «братан», принятого в общении между равными, еще чуток не дотянулся. Однако в сложившейся неординарной ситуации он все-таки почел за лучшее подчеркнуть мнимое превосходство Лиса – попросту говоря, слегка прогнуться, чтобы задобрить неожиданно впавшего в разговорчивость покойника. – Это я так, сдуру брякнул. Говори, не то помру. Интересно – страсть!

Лис расстелил портянку на земле и вытянул перед собой босую ногу, с удовольствием шевеля пальцами в прохладной траве.

– Ну, чего говорить, – проворчал он. – Построили нас, значит… Холодина, снег, метель, темнотища, хоть глаз коли. Фонари, конечно, горят по всей зоне… Видал тарелки жестяные на столбах-то? Вот они и есть – фонари… Ну, и погнали нас, значит, прямиком в штольню. Собаки хрипят, с поводков рвутся, вертухаи с автоматами вдоль всей дороги торчат в натуре, как забор, – шаг влево, шаг вправо считается побегом, огонь без предупреждения и всякое такое… Видим мы, что дело наше – труба, что кончилась наша отсрочка, вот-вот приговор в исполнение приведут, а он у всех у нас одинаковый – высшая мера. Все видим, все понимаем, а сделать ни хрена нельзя – кто рыпнется, тому сразу пуля. А уж как прогнали нас без остановки мимо инструментального склада, где лопаты, тачки всякие лежали, тут уж все насквозь ясно стало: точно, кончать повели. Ну, не работать же – с голыми-то руками!

А тут еще пацаны наши, которые подрывниками работали, слушок по колонне пустили: дескать, вчера шурфы били и заряды закладывали, а взрывать не велено было. Так они, заряды эти, там и лежат, часа своего дожидаются. Ну, все, значит, ясно: канителиться не хотят, патроны, падлы, экономят, решили всех одним махом замочить.

Тут бы нам, конечно, всей кодлой на них ломануться, да куда там! Человек ведь так устроен, что, покуда ему дышать дают, все надеется, думает: может, в этот раз не меня, а соседа? Пускай сосед подыхает, лишь бы мне минутку лишнюю пожить! А там, глядишь, и вовсе пронесет, подфартит как-нибудь вывернуться. А вдруг все подохнут, а ты один уцелеешь? Оно, конечно, вряд ли; ну, а вдруг? Люди-то все русские – и мы, и вертухаи, и те, кто на заводе тротил варил. Мало ли, где какая промашка, где не доглядели или украли чего? Шнур там бикфордов потухнет или рванет слабее, чем они, твари, рассчитывают… Ну, словом, идем мы на верную погибель, и каждый себе втихомолку сказки нашептывает, думает, что он особенный, не такой, как все, и что вот именно ему, особенному, сегодня фарт будет, а все остальные пускай подыхают, туда им и дорога.

Так нас в самую штольню и загнали. Видал в горе, за пустым ангаром, дыру заваленную? Ну, рельсы еще в нее уходят, под завал прямо… Видал? Вот она самая и есть, штольня. Там, внутри, метрах в ста от входа, ворота были железные. Так вот нас туда прикладами забили и ворота за нами заперли. Темнотища, как у негра в ухе… Ты негра хоть раз видал? Ну да, откуда тебе, в лесу-то они не водятся. Негр, братишка, это вроде человека, только черный, падло, как сапог. Есть, которые вроде коричневатые, а попадаются такие – ну, сапог и сапог! Такие черные, что аж в синеву отливают…

– В натуре? – рискнул усомниться Шелест.

– Век воли не видать! Мне не веришь – у Кончара спроси, кто это такие негры и с чем их едят.

– Да ладно, верю, – солгал Шелест, чтобы не обижать рассказчика.

На самом-то деле про этих самых негров Лис, конечно, загнул. Ну, не бывает ведь на свете черных людей! Смуглые бывают, загорелые, но чтобы так уж совсем черные – не может такого быть! Он бы еще сказал – синие. Или, к примеру, зеленые в белый горошек…

– Ну и вот, – продолжал Лис, задумчиво сворачивая самокрутку, – заперли они нас, значит, и ушли. Ну, как автоматов да собак поблизости не стало, народ, ясно, осмелел. Шум, гам, все орут, кроют вертухаев в бога, в душу и в мать. Задние на передних напирают, к воротам пролезть норовят, передние не своим голосом воют – тесно им, вот-вот задавят… Говно народ, – заключил он и принялся сосредоточенно заклеивать языком самокрутку.

– Ну, а дальше-то чего? – спросил Шелест, видя, что приступ разговорчивости у Лиса кончился так же неожиданно, как и начался.

Лис хмуро покосился на него из-под насупленных бровей, вынул из кармана зажигалку, мастерски сработанную Свистом из стреляной пулеметной гильзы, и зачиркал колесиком.

– Чего-чего, – проворчал он из глубины дымного облака, окутавшего его лохматую голову. – Ничего! Взорвали нас на хрен, вот чего. Шарахнуло где-то в стороне, потом еще раз, уже ближе… Пол под ногами зашевелился, сверху камни посыпались, и запах пошел – не то тротилом потянуло, не то еще чем-то… Ну и все. Больше не помню ни хрена, потому что помер. Потом вдруг вижу – стоит надо мной Кончар и вроде фонариком в морду светит. «Жить, – говорит, – хочешь, сучонок дохлый?» Ну, я натурально ему бакланю: а как же, мол, кто ж не хочет-то? «Ну, – говорит, – хрен с тобой, живи тогда. Только, – говорит, – помни, гнида барачная: как я тебе вторую жизнь дал, так, если что, и заберу. Мой ты теперь, со всеми потрохами мой, и дети твои тоже моими будут, и внуки». Ну, мне тогда в натуре дико сделалось: какие, ядрена вошь, у покойника дети, какие внуки? А может, думаю, я и не покойник вовсе? Хотел себя пощупать, а рук-то и нет! Ни рук, ни ног, ни головы – ну в натуре ничего, и чем я на Кончара смотрю, чем его слышу – непонятно. И вокруг ни черта не видать, темень сплошная – одно слово, загробный мир. А он, Кончар-то, будто мысли мои подслушал, и, слышь, бакланит: если, мол, чего не устраивает, так я тебя, падаль тощую, не неволю. Ты сейчас, бакланит, вроде как на пороге промеж жизнью и смертью – куда тебя толкнешь, туда ты, стало быть, и повалишься. Только, говорит, не думай, что смерть – это просто так, пустота, как тебя в школе учили. Ни хрена подобного! Тут, говорит, все намного хитрее закручено, и, если мы с тобой сейчас не добазаримся, будет тебе все, что ты в прошлой жизни заработал, по полной программе и на всю раскрутку. Ты, говорит, думаешь, что пекло с чертями попы придумали? Ну, говорит, гляди тогда! И рукой, значит, куда-то вбок показывает.

Повернул я голову… Ну, не голову то есть, нет головы-то, а чего там у меня вместо нее… Повернулся я, словом, и вижу: вроде огонь горит – мутно так, будто сквозь туман, – и тени какие-то бегают туда-сюда, как блохи по мокрой собаке. Ну, мало ли – огонь, туман, бегает там кто-то… А страшно сделалось, в натуре, как сроду не было. Я такого страха, братишка, заклятому врагу не пожелаю.

Шелест вдруг почувствовал, как по спине у него волной пробежали зябкие мурашки. Это тебе не негры! Что ни говори, а Лис сейчас не врал, это было видно по всему. У него даже лицо осунулось, обтянулось сухой пергаментной кожей и глаза провалились куда-то в глубь черепа – ну, вылитый покойник! Он и про самокрутку свою забыл, и она, забытая, дымилась, потрескивая, у него между пальцами – горел, уходил на ветер драгоценный табачок, ценившийся в лагере на вес золота.

– А дальше? – внезапно охрипшим, севшим голосом спросил Шелест. Дослушивать до конца было страшно, а не дослушать – нельзя, невозможно.

Видимо, Лис чувствовал то же самое – начав рассказывать историю своего второго рождения, он был попросту вынужден договорить до конца, хотя бы и через силу.

– Ну, чего дальше, – с огромной неохотой проговорил Лис и, спохватившись, жадно присосался к самокрутке. – Чего дальше, – повторил он, кашляя и утирая грязным кулаком заслезившиеся глаза. – Дальше, браток, очухался я уже снаружи. День, знаешь, серенький такой, рассвело уже, значит, а может, и смеркается… Морозец вроде помягче стал, или это мне так показалось… Лежу я, значит, мордой в снег, окоченел весь, а вокруг меня братва наша валяется, и некоторые уже шевелиться начали – оживают, значит, помаленьку… ну, вот вроде как я. Штольня метрах в пятидесяти от меня, до самого верха камнями забита, и от завала дымок поднимается. И смекаю я, братишка, что по всем понятиям должен бы сейчас там, под завалом, мертвый лежать. Не мог я оттуда выбраться, и другие тоже не могли. Да и не думал я, если честно, ни о чем таком. Просто чувствовал вот тут, – он стукнул себя кулаком в костлявую, впалую грудь, – что сперва помер, а потом воскрес… только вроде не до конца. Ну, то есть почти, но не совсем. Живой вроде, но вот настолечко, – он отмерил и показал Шелесту кончик кривого грязного мизинца, – вот настолечко все-таки мертвый.

Он замолчал, целиком сосредоточившись на своей смрадной, трескучей самокрутке. Шелест тоже молчал, находясь под впечатлением услышанного. Мало-помалу он начал приходить в себя и подумывать о том, что пора бы уже, пожалуй, заканчивать затянувшийся привал и потихонечку трогаться дальше. Собственно, молодых для того и посылали в дозор вместе с воскресшими, чтоб за ними присматривать. Ожившие покойники, только дай им волю, так и норовили присесть где-нибудь в тенечке и устроить перекур продолжительностью в половину светового дня, а то и вовсе закемарить, подложив под голову вместо подушки костлявый татуированный кулак. Спать они могли, если им не мешать, хоть круглые сутки, и сон их больше смахивал на временную смерть. Да оно и неудивительно – покойники все-таки, что с них возьмешь?

Словом, Лиса следовало поднимать и, покуда не стемнело, гнать в лагерь. Однако Шелест в данный момент не мог этого, сделать из-за какой-то странной неловкости, почти что робости, которую вдруг начал испытывать в отношении своего не совсем живого напарника. Рассказав о том, как умер и воскрес, Лис будто сделал ему какое-то великое одолжение, за которое Шелесту предстояло долго расплачиваться.

Лис, казалось, понимал, что чувствует Шелест, и пользовался этим на всю катушку. Пока суд да дело, он стащил с себя второй сапог, повесил обе портянки на ветки ближайшего куста, свернул еще одну самокрутку, закурил и улегся на спину, пуская дым в небо, которое уже начало понемногу наливаться предвечерней сумеречной синевой. Выпускаемые им струйки дыма становились все слабее и реже, а промежутки между ними все продолжительнее, из чего следовало, что Лис намерен в ближайшие несколько минут погрузиться в мирный, глубокий сон. А если он заснет, черта с два его разбудишь, хоть ты из автомата у него над ухом пали.

В связи с этим Шелест ощутил настоятельную потребность заговорить на какую-нибудь отвлеченную тему, чтобы, во-первых, не дать Лису задремать, а во-вторых, сгладить впечатление от его рассказа, вернуть их отношения в привычную, накатанную колею. А уж потом, когда все станет на свои места и пойдет заведенным порядком, можно будет как-нибудь намекнуть, что пора закруглять привал. Лису, может, торопиться и некуда, а вот Шелеста в лагере дожидается Синица, с которой они еще вчера договорились встретиться около старого локомотива.

Синица вспомнилась Шелесту очень кстати: он придумал, о чем спросить Лиса.

– Слышь-ка, Лис, – позвал он.

– Ну, чего тебе еще? – лениво отозвался воскресший. Глаза у него уже были закрыты, прилипшая к губе самокрутка погасла, а голос звучал сонно, еле-еле.

– А вот говорят, – начал Шелест, – что в Сплавном, да и вообще по свету, люди по-другому живут, не как мы. Говорят, у каждого мужика всего по одной жене, и на всех, главное, хватает…

Лис слегка приподнял голову, открыл один глаз и с любопытством поглядел на Шелеста из-под локтя.

– Ну, – утвердительно, с оттенком легкого недоумения сказал он. – Хватает. У нас, в России, баб вообще больше, чем мужиков. И что с того? Ты, Шелест, радуйся, что у нас не так, как везде. Кому это надо – одна баба на всю жизнь?

– А чего? – удивился Шелест. Он представил себе Синицу и опять подумал, что одна жена, которую ни с кем не надо делить, не так уж плохо. Пожалуй, даже хорошо. Очень хорошо! – Чем плохо-то?

– Да как же! – Лис оживился настолько, что даже сел, подобрав под себя босые ноги, и, чиркнув зажигалкой, снова раскурил свою вонючую самокрутку. – Вот ты сам подумай, дурень, каково тебе придется, если достанется какая-нибудь ведьма вроде нашей Паучихи. По молодости сдуру свяжешься, а потом всю жизнь с ней мыкайся! И жизни никакой, и избавиться от нее нельзя, не положено. Хорошо это по-твоему? То ли дело у нас! Бери любую в свой черед, делай с ней что хочешь, а она тебе слова поперек не скажет, потому что права такого не имеет – мужику перечить. Мне, браток, от одной этой мысли хорошо делается. А то придумали, понимаешь, равноправие, как будто баба – человек… Да я на Кончара век молиться буду за одно то, что он это равноправие к чертям собачьим упразднил! Я, чтоб ты знал, когда мой черед наступает, иногда специально Паучиху себе беру. Это она на кухне ведьма с поварешкой, а у меня на шконке тихая да ласковая, слова худого не скажет. А почему? Во-первых, права такого не имеет – вякать, когда мужик свое мужское дело делает. А во-вторых, я ей, ведьме, пасть затыкаю… Чем затыкаю-то, смекаешь? А?

– Тьфу на тебя, балабол, – немного смутившись и оттого нарочито грубо сказал Шелест.

Лис загоготал, моментально придя в прекрасное расположение духа.

– А чего? – азартно посасывая самокрутку, спросил он. – Не веришь? Эх ты тютя! Ты попробуй как-нибудь, не пожалеешь, век воли не видать! Паучиха – она, брат, такие фокусы знает, что тебе и не снились! Правда, – добавил он после непродолжительной паузы, – со временем все надоедает, даже это дело и даже с разными бабами. Эх, маловато их у нас все-таки! И новые медленно растут, не дождешься прямо… Сколько там Синице до срока осталось – месяц, два?

– Два с половиной, – заметно помрачнев, уточнил Шелест.

– Ишь ты, с половиной… – недовольно проворчал Лис. – Вот я и говорю: не дождешься! Придумал Кончар заморочку на наши головы – срок какой-то… Эх, скорей бы! Уж больно девка хороша! Хороша ведь, а, Шелест?

– Двигаться надо, – старательно пряча глаза, сдавленным голосом произнес Шелест. – Вечереет уже, засиделись мы с тобой.

– И то правда, – неожиданно легко согласился Лис и, ввинтив окурок в мягкую землю, потянулся за портянками. – Того и гляди, к ужину не поспеем. А в нашей семейке едалом щелкать нельзя, не то в два счета с голодухи ноги протянешь.

– Будто тебе впервой, – сказал Шелест, вставая, и на мгновение замер в неудобной позе, сообразив, что уже говорил эти самые слова совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад.

Двадцать минут! А казалось, что с тех пор прошло полжизни. Что-то изменилось за эти двадцать минут, изменилось круто и бесповоротно; что именно изменилось, Шелест еще не знал, но ощущал изменение так же, как птицы и насекомые ощущают предстоящую перемену погоды.

Лис кое-как намотал портянки, обулся и помог Шелесту взвалить на спину тяжелую коробку рации – сам помог, без просьб и понуканий. Все-таки напарник он был неплохой, даром что из воскресших. Навесив на себя оружие, они размеренной походкой бывалых лесовиков двинулись к лагерю, понемногу ускоряя шаг, чтобы и впрямь ненароком не опоздать к ужину.