Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Стоп, – перебил его Кончар, подавшись всем телом вперед. – То есть как это? Они подрались, что ли?

– Да непохоже… – Свист пожал плечами. – Вроде нет. Он ему навернул не так, как в драке наворачивают, не кулаком, а толкнул просто – ну, вроде как из-под пули вытолкнуть хотел…

– Он что, вас засек? Линза блеснула?

– Да то-то и оно, что нет! Он в нашу сторону даже не смотрел. Стоял, слушал, чего ему мент втирает, на него и глядел. Потом рот открыл – вроде сказать что-то – и вдруг как пихнет! А Голливуд как раз в это время курок спустил, остановиться не успел. Кусок забора, блин, отстрелил, вот и все его успехи.

Ну, тут пошло веселье. Круглый этот орет, шпалером машет – «стечкин» у него, между прочим, – Петров шмаляет почем зря… А мы как раз решили позицию сменить. Ну, отбежал я в сторонку и вдруг вижу: нету Голливуда, и не слыхать его… Хотел пойти посмотреть, а тут этот круглый набежал, кустами трещит, фонариком светит… Ну, я бы его, конечно, подрезал втихую, так не велено же было трогать. Тем более гляжу, Голливуда как не было, так и нету – спекся Голливуд, отвоевался вчистую…

– Что с ним? – спросил Кончар.

– Так я ж базарю, готов он, с концами…

Кончар раздраженно дернул щекой, отметая эту ненужную реплику, и вопросительно взглянул на Савела.

– Три дырки, – сказал Савел. – Одна в затылке, одна в позвоночнике, одна в левом легком, совсем близко к сердцу. А может, и в сердце, – добавил он, чуточку подумав.

– Ого! – с оттенком уважения произнес Кончар. – А заготовитель-то лют! Он что, в упор стрелял?

– Да какой там упор! – воскликнул Свист. – Издалека, метров с двадцати пяти, да в темноте… Подфартило дураку, не иначе. И не заготовитель это был, а Петров, мент. Этот-то, круглый, из своего «стечкина» и не шмальнул ни разу, а ментяра три раза пульнул, и все в десятку, прямо как рукой положил.

– Кто? – переспросил Кончар, как будто тут можно было ослышаться. – Кто, ты говоришь, в него стрелял?

– Петров, – убежденно повторил Свист, – мент поганый.

– Ушам своим не верю, – сказал Кончар.

Савел, если на то пошло, тоже не верил – ни собственным ушам, ни Свисту, который зачем-то – спьяну, что ли? – рассказывал небылицы. Насколько Савел знал лейтенанта Петрова, тот большую часть суток был не в состоянии средь бела дня попасть струей в дырку сортира, а не то что в темноте, на предельной для «Макарова» дистанции всадить три пули в бегущего через густой кустарник человека.

Мысль о том, что Свист пьян, очевидно, пришла в голову и Кончару. Он неожиданно легко вскочил со стула, обогнул стол и навис над испуганно отшатнувшимся Свистом.

– А ну, дыхни!

Свист послушно выдохнул прямо ему в лицо.

– Черт, – сказал Кончар, – трезвый! И зрачки нормальные… Так, говоришь, Петров?

– Петров.

– Из «Макарова»?

– Из него, эту пукалку ни с чем не спутаешь, я их за свою жизнь досыта наслушался.

– В темноте, в бегущего, с двадцати метров?

– С двадцати пяти. Ага. Я же говорю, подфартило. Такой фарт раз в жизни выпадает, если бы он в это время в очко играл, миллионером мог бы стать за полчаса…

– Нет, Свист, – отходя к окну и становясь спиной к комнате, задумчиво проговорил Кончар, – такого фарта на свете не бывает. Одна – это еще куда ни шло, но три… Нет! Либо этот Петров очень хитро закручен и все это время просто водил нас за нос, либо…

Он осекся на середине фразы, подвесив ее конец в воздухе. Свист, похоже, этого даже не заметил, занятый собственными переживаниями; Савел же, напротив, заметил и оценил недосказанность очень хорошо. Он словно наяву услышал глухой голос Кончара, договаривающий неоконченную фразу: «…либо ему помог кто-то, кто сильнее меня и кому я уже порядком надоел».

На эту же мысль прямо-таки наталкивало странное поведение бородатого советника Патриарха, Холмогорова, который вдруг, ни с того ни с сего дал участковому такого тычка, что тот не сумел устоять на ногах. Ведь образованный, интеллигентный человек, духовное лицо, советник самого, понимаете ли, Патриарха! С чего это его вдруг потянуло руки распускать? Он что, не знает, что до мента пальцем дотронуться – это уже, как минимум, административный арест, если не полновесный срок?

Тут, если приглядеться, вырисовывалась любопытная цепочка. Непонятно было, с чего вдруг Холмогоров полез толкаться, но, если бы не полез, выпущенная Голливудом пуля попала бы не в забор, а прямиком участковому в башку и разнесла бы ее, эту башку, к чертовой бабушке. А если бы участковый был убит, то стрелять в Голливуда, да еще так неправдоподобно метко, было бы некому, и Голливуд сейчас сидел бы рядом со Свистом на табуретке и получал бы от Кончара отеческий нагоняй за то, что случайно подпалил дом, и за то, что участкового грохнули на месте, а не привели живьем…

Выходит, все сложилось бы совсем иначе, если бы бородатый советник не спас участкового от верной смерти. А почему он его спас-то? Кто его надоумил пихнуть этого мента в грудь за мгновение до того, как винтовочная пуля должна была выбить из его головы мозги? Ну, кто?

Если бы задать этот вопрос, скажем, попу, который сидел тут же, двумя этажами ниже, в подвале, тот ответил бы на него очень просто, одним коротеньким словом из трех букв – не тем, которым так часто пользовались в лагере все от мала до велика, а тем, которым, наоборот, не пользовались никогда. Слово это было – Бог, и Савел побаивался произносить его даже мысленно. А ну, как он все-таки существует? А ну, как услышит, да приставит ладонь козырьком к мохнатым седым бровям, да посмотрит со своего облака (или где он там сидит) вниз, на грешную землю? Кто это, скажет, меня всуе поминает? Ага, вот он, беглый прапор по кличке Савел, грешник закоренелый, нераскаянный, и с ним еще таких же без малого двести душ! Ох и нагрешили же они, ох и напакостили! А не взять ли их, паршивцев, к ногтю, чтоб неповадно было? И возьмет – что ему стоит-то?

Бросив осторожный взгляд на Кончара, Савел с замиранием сердца понял, что хозяина одолевают примерно такие же мысли. Это уже было совсем скверно, хуже некуда, хоть ты вовсе из лагеря беги. Да только куда бежать-то?

– Поговорить надо, Савел, – как-то устало, будто приболел невзначай, сказал хозяин.

– А с этим чего? – спросил Савел, кивнув на забытого Кончаром Свиста.

Свист вскинул голову и преданно, по-собачьи заглянул хозяину в лицо.

– Кончить бы тебя надо, – со странной печалью в голосе сказал ему Кончар, – да жалко дурака. Тем более каждый человек сейчас на счету. Иди, пока я не передумал, и в другой раз думай головой, а не… ну, сам знаешь чем. Наказание тебе – месяц на хлебе и воде, две недели без курева и два месяца без бабы. Запомнил? Проваливай!

– Вот что, Савел, – продолжал он, когда Свист, бормоча несвязные благодарности, выкатился из кабинета, – дела наши плохи. Молчи, не перебивай. Уж если Петров… – Он снова не договорил, махнул рукой, и снова Савел понял его без слов, потому что сам думал о том же. – Обкладывают нас со всех сторон и, чует мое сердце, скоро совсем придушат. Черт! Оружие-то Свист, поди, не принес?

– Свое принес, – сказал Савел.

– Свое… Лучше бы он жмура этого там бросил… Хотя нет, это было бы одно и то же. Значит, винтовка и пистолет у них. Смекаешь?

– Н-не совсем… – произнес Савел, но тут наконец до него дошло, и он ахнул: – Блин! А на них-то!..

– Так точно, – жестко подтвердил Кончар. – На них – серийные номера, по которым вычислить нас легче, чем по отпечаткам пальцев. Поэтому, Савел, надо нам в течение буквально пары-тройки дней рассредоточиться по запасным лагерям и затаиться – чтоб ни слуху ни духу.

– А толку? – отважился возразить Савел. – Если начнут искать по-настоящему, хрен мы в лесу отсидимся. Собаки, вертолеты, солдат нагонят со всего света…

– Ты не перебивай, – строго сказал Кончар, – ты слушай, что я тебе толкую. Часто я тебя подводил? То-то, что ни разу! Вот тебе боевая задача, прапорщик: проверить, чтобы в лесных лагерях было все необходимое; чего не хватает – довезти в кратчайшие сроки. Но это не главное. Ты составь, браток, списочек, человек этак тридцать – тридцать пять, без кого обойтись можно. Больные, старые, убогие – словом, лишние рты. Мы их тут оставим, пускай псы эти думают, что они – это мы и есть.

– А они не расколются? – спросил осторожный Савел.

– О чем ты? Это же мои люди! Я их хорошенько попрошу, и будут они биться до последнего патрона, до последней капли крови, как гарнизон Брестской крепости. А кто после этой бойни уцелеет, словечка волкам этим не скажет, даже взглядом не намекнет, что были такие Кончар с Савелом, а с ними еще полторы сотни орлов. Да и не будет их никто особенно расспрашивать. Я тут одну штуку придумал… Ты, Савел, главное, попа мне сбереги. Очень мне этот поп нужен, прямо позарез. Вот хорошо-то, что он с первого раза в яме не подох! Как раз сгодится для хорошего дела.

– О! – Савел звонко хлопнул себя по лбу. Как обычно, стоило только Кончару подобрать вожжи и начать отдавать приказы, он мигом успокоился, сосредоточив все свое внимание на насущных хозяйственных нуждах. – Чуть было не забыл! Совсем, понимаешь, закрутился с Голливудом этим, со Свистом, дураком косматым… Поп твой драгоценный бритву просил принести!

– Чего? – изумился Кончар.

– Бритву, – настороженно повторил Савел. – А что? Говорит, побриться охота…

– Что ж ты раньше-то молчал?! Вот это новость! Вот порадовал, так порадовал! Ну, брат, дело будет!

Оттолкнув не успевшего посторониться Савела, Кончар размашистым шагом вышел в коридор, и стало слышно, как он там орет, требуя бритву и все остальное, что считается необходимым в таких случаях.

Савел остался стоять на пороге, тупо глядя ему вслед и безуспешно пытаясь понять, какое отношение может иметь к их нынешним проблемам борода поселкового священника отца Михаила.

Глава 15

Отец Михаил, борода которого на некоторое время прочно завоевала воображение Савела, услышал знакомый лязг отодвигаемого засова и приподнял голову. Он чуть было не сел на кровати, но вовремя спохватился и, мученически закатив глаза, откинул взлохмаченную голову на подушку.

Вообще-то, когда батюшка был уверен, что за ним не подглядывают, он уже вовсю вставал и наматывал километров по восемь-десять, расхаживая, как маятник, из угла в угол камеры. Здоровье его крепло буквально с каждым днем, едва ли не с каждым часом и к настоящему моменту поправилось настолько, что временами он ощущал себя даже здоровее, чем был до того, как отправился в свою самоубийственную экспедицию. Огорчала лишь невозможность упражнять мускулы рук и торса: по-настоящему работать правой рукой батюшка не мог из-за глубоко разодранного бока, а левой – из-за пребывавшего в столь же плачевном состоянии плеча. Правда, раны его заживали прямо-таки на глазах, Синица только охала да ахала, делая ему перевязки, и все просила, добрая душа, как-нибудь понатуральнее разыгрывать умирающего.

Батюшка и сам диву давался, глядя, как стремительно затягиваются, зарастают молодой розовой кожицей страшные рубцы, оставленные медвежьими когтями. В молодости, еще до армии, у него был приятель, который, провалив вступительные экзамены в институт, поступил в цирк на Цветном бульваре ассистентом дрессировщика. Несмотря на красивое название, работа его заключалась в основном в уходе за животными – то бишь в регулярном их кормлении и регулярной же очистке клеток от, мягко выражаясь, продуктов метаболизма. Еще он дважды в сутки выгуливал ученых цирковых собак, но это уже к делу не относится; суть в том, что среди подопечных этого молодого человека было несколько медведей, и он рассказывал о них весьма любопытные вещи.

Рассказы свои он, естественно, выдавал за личный опыт, но отец Михаил уже тогда подозревал, что все эти разговоры суть пересказы частью обыкновенных баек, которыми настоящие потомственные цирковые пугают людей со стороны, случайно затесавшихся в их тесную компанию, а частью обыкновенных инструкций, которые кто-то, по всей видимости сам дрессировщик, давал неопытному ассистенту перед первой встречей с непредсказуемыми подопечными.

Так вот, этот самый ассистент, а говоря по-русски – уборщик, рассказывал, во-первых, что по анатомии и физиологии своей медведь очень мало отличается от человека – меньше даже, чем самая развитая обезьяна. Это к вопросу об оборотнях; раздумывая над этим долгими бессонными ночами, отец Михаил пришел к выводу, что легенды о волках-оборотнях распространены гораздо шире, чем такие же легенды об оборотнях-медведях, просто в силу народных суеверий, а еще потому, что матерый волк по массе своего тела все-таки ближе к человеку, чем взрослый медведь. Впрочем, тут уже начинались такие дебри, такое переплетение молекулярной физики с мистикой, что отец Михаил в этот вопрос углубляться не стал, боясь ненароком впасть в ересь. Да это, собственно, почти так же мало относилось к делу, как и веселые пудели, которых упомянутый ассистент, он же уборщик, каждое божье утро выводил на прогулку.

К делу же, во-вторых, относилось следующее: приятель отца Михаила, тогда еще никакого не отца и не Михаила даже, а зеленого первокурсника истфака МГУ Сереги Майорова, рассказывал, будто под когтями, а может, и в самих когтях или же на их поверхности у медведей находятся некие бациллы, они же палочки, болезнетворные и зловредные до самой крайней степени. Палочки эти, попадая в кровь человека или иного млекопитающего, будто бы в ста процентах случаев вызывают лихорадку и гниение, на научном жаргоне именуемое гангреной, каковая без экстренного медицинского вмешательства приводит, как правило, к летальному исходу.

Теперь, близко познакомившись с медведем (уж, ей-богу, куда ближе-то?), отец Михаил не знал, что и думать по этому поводу. Никакой лихорадки и тем более гангрены он у себя не наблюдал, раны заживали так легко и быстро, словно батюшку оцарапал не в меру разыгравшийся котенок. Возможно, тот ассистент дрессировщика (как же его звали-то, Господи, ведь в одном классе учились!) попросту врал для придания себе веса, но это, опять же, не имело никакого касательства к делу. Ну, пускай врал, по молодости это простительно. Но ведь медведь, с которым сражался и которого столь убедительно одолел батюшка, не по воздуху к нему прилетел, а пробежал, прежде чем на него навалиться, через всю яму – по грязному, усеянному разлагающимися и уже разложившимися смрадными останками бетону, по зловонным лужам, по гниющему мясу, по вывалившимся кишкам… Да и после схватки прошло, наверное, какое-то время, в течение которого истекающий кровью батюшка валялся в яме, прижимаясь открытыми ранами ко всему вышеперечисленному. Есть такое слово – сепсис, сиречь заражение крови, и ни один уважающий себя медик, увидев отца Михаила, истекающего кровью среди гниющих трупов, в адском зловонии, с ползающими по кровавым лохмотьям полчищами мух, не дал бы за его жизнь и ломаного гроша.

И тем не менее раны отца Михаила заживали скорее, чем если бы были нанесены хирургическим скальпелем, прошедшим все мыслимые и немыслимые виды, способы и стадии стерилизации. И это при том, что лечили его, как однажды призналась Синица, обыкновенными таежными травками, сначала тщательно разжеванными пожилыми бабами, что работали на кухне (гадость-то какая, Господи!), а после разбавленными его, отца Михаила, собственной мочой. На вопрос, каким же это образом у него, беспамятного, собирали необходимую для производства медицинских препаратов жидкость, Синица ответила вполне предсказуемо. «А поди ты!» – сказала она, зарделась и, прикрывшись ладошкой, выбежала вон.

Короче говоря, моча мочой и травы, опять же, травами, но объяснить свое чудесное выздоровление ничем иным, как Божьим промыслом, отец Михаил попросту не мог. Ежели говорить прямо, без словесных излишеств, коих батюшка, как бывший студент исторического факультета, был не чужд (ибо что есть писаная история, как не разновидность беллетристики?), то здесь имело место самое обыкновенное чудо, то есть прямое проявление Господней воли, ничем не замаскированное и оттого удивительное для непросвещенного ума.

А поскольку отец Михаил был как-никак человеком просвещенным да к тому еще и священником, в случившемся с ним чуде он не усмотрел ничего сверхъестественного и тем более удивительного. Чему тут удивляться? Он ведь не за лишней жилплощадью в лес-то ушел и не за прибавкой к жалованью, а чтобы вразумить неразумных и обратить язычников в лоно Христово. Так стоило ли удивляться тому, что Господь решил ему в этом деле немного пособить?

Нет, нечему тут было удивляться; нормально это было, а кто с этим не согласен, пусть для начала Библию почитает, там и похлеще случаи описаны…

Короче говоря, выздоравливал отец Михаил не по дням, а по часам, и, когда дверь камеры начала открываться, ему пришлось прибегнуть к богопротивному притворству, дабы тюремщики не поняли, как далеко зашел процесс его выздоровления.

Дверь открылась, но вместо человека с бритвенными принадлежностями, коего дожидался батюшка, на пороге появился сам Кончар. Согнувшись чуть не вдвое в низком дверном проеме, он вошел в камеру и выпрямился во весь свой гигантский рост, почти касаясь головой корявого бетонного потолка.

– Здорово, борода! – приветствовал он отца Михаила таким дружеским тоном, словно они были старинными приятелями. – Ну, как ты тут? Вижу, вижу, идешь на поправку. Я слыхал, ты бритву просишь? С чего бы это, а? Может, нашу веру решил принять?

– Ишь, разбежался, – проворчал отец Михаил, поскольку утвердительному ответу Кончар бы все равно не поверил. – Веру… Ты ее еще религией назови!

– Опять ты за свое, – добродушно проговорил Кончар, оседлывая табурет и вынимая из кармана сигареты. – Я к тебе как к человеку пришел, потому что мне твою просьбу передали, а ты, долгополый, опять мозги мне клюешь!

– А я тебя не звал, – огрызнулся батюшка. – Мне бритва нужна, а не ты, идол языческий.

Кончар легко пропустил оскорбление мимо ушей – возможно, потому, что считал его вовсе не оскорблением, а чем-то вроде официального титула или, на худой конец, научного определения своего статуса в здешнем обществе.

– Бритву устроить можно, – сказал он. – Только сначала ты мне скажешь, для чего она тебе понадобилась.

– Фокусы показывать! – язвительно произнес отец Михаил. – Кипятильник из нее сделать! Ну что за дурацкий вопрос – для чего бритва? Бриться!

– Бриться, – повторил Кончар с некоторым сомнением. – Это хорошо, что бриться. А то мало ли… Может, ты себе вены решил вскрыть.

– Вот уж не дождешься!

– А может, и не себе, – спокойно продолжал Кончар. – Только это у тебя не получится, даже не мечтай. В руках умелого человека бритва, конечно, тоже оружие, но, чтобы им воспользоваться, нужен как минимум фактор внезапности. А этого фактора у тебя не будет, не надейся.

– Дурак ты, – сказал батюшка, – ей-богу, дурак! Что ты все какие-то страсти выдумываешь? По привычке, что ли? Фактор внезапности… Я ж не один из твоих душегубов, чтоб живых людей бритвой полосовать! Да и какой из меня сейчас вояка? Жив остался, и на том спасибо Господу Богу. Куда мне, калеке, в драку лезть? Даже смерти геройской не получится, один только срам – дадут по шее и обратно в кровать уложат, вот и весь мой крестовый поход…

– Не очень-то ты на калеку похож, – с сомнением проговорил Кончар, заставив батюшку слегка похолодеть. – Надо бы на раны твои взглянуть, есть у меня подозрение, что ты, братец, в симулянты метишь… Но это успеется, недосуг мне сейчас. Да и ни к чему, наверное. Так, говоришь, побриться решил? С чего бы это? Ведь у вас, долгополых, борода вроде униформы!

– А ты что же, никогда сапоги на ночь не снимаешь? – спросил батюшка. – Так и спишь в шкуре своей вонючей, в сапогах, с пистолетом на пузе и с автоматом в обнимку? Ты посмотри, сколько я тут у тебя без дела валяюсь! За это время две бороды можно было отрастить! Прихожан моих тут нет, службы я не отправляю, так что униформа мне вроде ни к чему. А с бородой и колко, и вообще… Я уж сколько дней в бане-то не был! Все лежу и жду, когда там, в бороде, звери заведутся, аки в дремучем лесу… А когда чего-нибудь в этом роде ждешь, сам понимаешь, мерещиться начинает, будто они уж там – бегают, скачут, плодятся…

Кончар расхохотался и закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом.

– Ну, поп, с чувством юмора у тебя полный порядок!

– Да какой уж тут юмор, – напуская на себя угрюмость, возразил отец Михаил. – Тебя бы на мое место, вот бы ты посмеялся!

– Ладно, – утирая тыльной стороной ладони слегка заслезившиеся от кашля глаза, сказал Кончар, – леший с ним, с юмором. Насчет насекомых ты, конечно, загнул. Чудится мне, что есть тут какая-то иная причина. А? Правильно я угадал?

Угадал он правильно, причина была. Поглядев на него внимательно, отец Михаил понял: этому великану зачем-то очень нужно, чтобы его решение сбрить бороду было принято не просто так, из-за каких-то там воображаемых насекомых, а по иным, гораздо более глубоким мотивам. «Хорошо, сын мой, – подумал отец Михаил с веселой злостью. – Я еще в армии, по первому году еще, таким, как ты, лапшу на уши вешал. Хочешь послушать, зачем я побриться решил? Ну, слушай!»

– Да какая там причина, – вяло отмахнулся он и демонстративно, с шумом поскреб в бороде всей пятерней. – Дань моде, скажем так. Точнее, стадному инстинкту. Все кругом бритые, один я с бородой. Неловко как-то, что ли…

– Хм, – сказал Кончар. – А в Сплавном ловко было?

– А ты не путай Божий дар с яичницей, – строго сказал батюшка. – В Сплавном я священник, уважаемый человек, там все знают, что борода мне по штатному расписанию положена, и никто на нее косо не смотрит. А тут даже девка эта, как ее, Синица, что ли?.. Так даже она, как глянет на меня, в кулак хихикать начинает.

Кончар характерным жестом потер подбородок и опять с сомнением поглядел на отца Михаила.

– Комплексуешь то есть, – сказал он недоверчиво. – Что-то на тебя это не очень похоже. А, борода? Крутишь ты чего-то, недоговариваешь. Синицы он стесняется… перед Гнусом ему, видите ли, неловко. Кому ты, долгополый, мозги керосинишь? Давай колись до конца, раз уж начал!

– А ты кто такой, чтоб я перед тобой душу наизнанку выворачивал? – огрызнулся отец Михаил.

– А что, есть другие кандидатуры? – с мягкой насмешкой удивился Кончар.

Тут он был прав. Кроме него да, пожалуй, Синицы, поговорить по душам отцу Михаилу здесь было не с кем. Батюшка вдруг с внезапной грустью осознал, что поговорить по душам ему не с кем уже очень давно – с тех пор, как окончил семинарию, а может, и раньше. В семинарии ведь, между прочим, тоже разный народ попадается, и таких, как отец Михаил, кто туда за правдой, по убеждению пришел, там вовсе не сто процентов. Есть и такие, кто на легкий хлеб, на почет да уважение позарился, и такие, у кого на уме одна карьера. А карьерист – он везде карьерист, и в церкви тоже. И действуют они всегда одними и теми же методами, и откровенничать в их присутствии – значит рыть себе глубоченную яму.

А взять армию? Стукач – он и в Африке стукач, а сволочь и на полюсе сволочью остается. Даже там, в Чечне, под пулями, всяких хватало, и с товарищами своими отец Михаил не очень-то откровенничал. Поддержать компанию, насладиться дружелюбным человеческим теплом и своего тепла частичку отдать взамен – это да, этого было сколько угодно. А так, чтобы по душам, до самого донышка… Нет, не было этого, не было никогда и ни с кем – потому, наверное, что до дна души своей отец Михаил сам сроду не добирался, что там лежит, не ведал и, какими словами описать смутные свои чаянья и тревоги, понятия не имел. Да так оно, видать, и у всех; человек ведь от природы одинок – одиноким рождается, одиноким и помирает…

Настроив себя таким образом на грустный, лирический лад (по системе Станиславского другие тут не годились), отец Михаил вздохнул и сказал:

– И то верно. Да только и ты меня пойми: неприятно мне такое говорить, да еще кому – тебе!

В глазах Кончара что-то мелькнуло – уж не радость ли? Казалось, он догадывается, о чем хочет поведать ему священник, и вполне этим доволен. Ну, еще бы! Ведь батюшка как раз и вознамерился сказать то, чего от него ждали, чего добивались все эти дни, – сказать в конечном счете, что усомнился в вере.

В глубине души он побаивался, что Господь ему этих слов не простит, но надеялся все же, что там, наверху, разберутся, что к чему, и сумеют отделить злаки от плевел. Не для себя же он старается, в конце-то концов, не свою шкуру спасает! И потом, какое это имеет значение? Дело надо делать, а кто куда за свои дела отправится – в ад ли, в рай, – это не отцу Михаилу решать, и судить об этом не ему.

– А ты попробуй, – вкрадчиво предложил Кончар. – Я смеяться не стану, не бойся. Я тебе уже говорил, что сильных противников уважаю. И тех, кто проигрывать умеет, тоже уважаю. Это, брат, жизнь так устроена: проигрывать не умеешь – не садись играть.

Было в нем сейчас что-то от мента, решившего поиграть в «доброго» следователя, чтобы фальшивым участием добиться от подозреваемого признания там, где оказались бессильны побои и угрозы. Эта поддельная доброта лишь укрепила отца Михаила в решимости довести начатое дело до конца. А там будь что будет!

– В вере я усомнился, – сказал он с таким ощущением, будто кинулся с крутого обрыва в ледяную воду. – Вот ты, скажем, против Господа открыто выступаешь, людей погубил видимо-невидимо – я не только про тех говорю, кого ты жизни лишил, но и про тех, чьи души испоганил ересью своей языческой. А он смотрит и молчит. Значит, либо и впрямь нет его, как ты говоришь, либо слаб он. А слабый бог – это уже не бог. Бог всесильным должен быть и обязанности свои божеские выполнять исправно, без выходных и перерывов на обед. А слабому богу и молиться незачем. Молиться – значит просить, а о чем просить, ежели он ничего не может? Попроси безногого «Барыню» сплясать – много толку от этого будет? Ну вот… А борода, как ты сам сказал, это вроде униформы. Я сан с себя сложить хочу, ни к чему она мне теперь, борода-то.

– Хорошо, – сдержанно, явно боясь спугнуть нежданную удачу, произнес Кончар. – Именно это я и надеялся от тебя услышать.

– Ну, еще бы! – с неподдельной горечью воскликнул отец Михаил.

– Так, значит, столкуемся?

– Этого я не говорил, – возразил батюшка. – Ей-богу, сомневаюсь, что дельце твое выгорит.

– Это почему же? – удивился Кончар. – В Боге ты усомнился, сан сложил, бороду вот сейчас сбреешь… Какие еще препятствия?

– Не я от Бога отвернулся – он от меня, – сказал отец Михаил. – Но это не значит, что я готов в прислужники к сатане наняться. Ты ведь, что ни говори, не сам по себе, ты ему, черному, служишь, его волю исполняешь, и гордыня твоя – не по разуму, непомерная – тоже от него. Словом, от рая я, может, и отказался, но и в ад за тобой следом отправляться не хочу.

– Опять двадцать пять, – с легким раздражением произнес Кончар, и отец Михаил вдруг понял, что за всем этим разговором кроется что-то большее, чем желание полусумасшедшего лесного царька и мелкого диктатора сломить сопротивление упрямого соперника и обратить его в свою веру. – Тяжелый ты человек, расстрига. Но мы сговоримся, уверен. Первый шаг мне навстречу ты уже сделал. В прошлую-то нашу встречу ты мне проповеди читал, а нынче разговор другой – бритву вон просишь. Это хорошо. Только ты, борода, шагай скорее.

– Да ты чего, идол, ко мне привязался? – позволил себе слегка вспылить отец Михаил. – Что ты заладил как попугай: «скорей, скорей»? Куда торопишься? Зачем я тебе нужен? Своих лизоблюдов мало?

– Лизоблюдов хватает, – нахмурившись, отвечал Кончар, – и в этом качестве ты меня не интересуешь.

– А раньше-то, кажись, интересовал, – ядовито заметил батюшка, чувствуя, что вот-вот будет сказано что-то важное, и совсем как Кончар боясь спугнуть удачу.

– То раньше было, – отрезал человек-медведь, – а теперь другой коленкор. Ты, борода, мне для важного дела нужен. Как ты смотришь на то, чтобы вернуться в Сплавное?

Этого отец Михаил ожидал в самую последнюю очередь, то есть совсем не ожидал. Посему разыгрывать изумление ему не пришлось: глаза у него сами собой полезли на лоб, и даже рот открылся.

– Положительно смотрю, – сказал он, немного придя в себя от такого предложения. – Только сдается мне, что подарком тут и не пахнет.

– Никаких подарков, – согласился Кончар. – Сделка.

– А какова цена?

– Вот это уже деловой разговор! – Кончар звонко хлопнул себя по колену и закурил еще одну сигарету. – Железный ты мужик, борода! Уважаю!

– Закурить дай, – неожиданно для себя самого попросил отец Михаил.

Кончар спокойно, без комментариев, как ни в чем не бывало протянул ему открытую пачку и дал прикурить от самодельной зажигалки, изготовленной, как приметил отец Михаил, из пулеметной гильзы. Похоже, человек-медведь изо всех сил старался выполнить свое обещание: не смеяться, не подначивать и лишний раз не напоминать пленнику о том, что он проиграл эту партию и сдался на милость победителя.

Первая после многих лет воздержания затяжка ударила по легким, как стальной кулак, заставив отца Михаила мучительно, до боли в поврежденном боку, закашляться. Голова закружилась, уши заложило, однако, прокашлявшись, батюшка осторожно затянулся второй раз, и теперь дым пошел как по маслу – так, что отец Михаил удивился, как это он протянул без курева столько лет.

– Прости меня, Господи, – пробормотал он вслух.

– Снова-здорово! – воскликнул Кончар. – Какой тебе теперь Господи, опомнись!

– Это просто говорится так, – спокойно солгал отец Михаил. – Тебе-то небось трудно приходится: ни побожиться, ни имя Господне помянуть, как у людей-то испокон веков заведено…

– А реформаторам всегда трудно, – серьезно, без намека на шутку, сказал Кончар. Похоже, он и впрямь мнил себя едва ли не новым мессией. – Проторенной-то дорогой идти, конечно, легче, да вот куда она приведет?

– Ты мне побриться дашь или нет? – спросил отец Михаил.

– Да дам, дам, вода греется… Горячей-то небось приятнее бриться, чем студеной!

– Приятнее, наверное, – равнодушно согласился отец Михаил, посасывая сигарету. Она ему уже надоела – как-то вдруг, сразу, – но он продолжал изображать удовольствие. – Я уж и не помню, каково это – бриться. Помню только, что процедура пакостная. Так что там насчет цены?

– Цена, в общем-то, пустяковая, – сказал Кончар. – Но не буду от тебя скрывать: это только на первый взгляд. На самом деле цена – человеческие жизни. Сотни, а может, и тысячи. И ты, борода, можешь их спасти, если вернешься в Сплавное и скажешь… ммм… Что ж ты скажешь-то?

– Неужто до сих пор не придумал? – ехидно осведомился отец Михаил, ища глазами, куда бы сунуть чертову сигарету. И дернуло же его закурить!