Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– А чего тут устанавливать? – вмешался Петров. – По-моему, цепочка вполне отчетливая: Донцов – Концов – Кончар. Удобно, чтоб самому ненароком не запутаться… Вот сволочь-то!

– Во-первых, – возразил Завальнюк, – ни о каком Кончаре тогда еще никто не знал. А во-вторых, Петров, уж ты-то должен понимать, что все не так просто! Ведь, скажем, с процессуальной точки зрения ты этого даже сейчас не имеешь права утверждать.

– Да, – согласился Петров, – это верно.

– Хотя, – продолжал подполковник, – догадки такие, конечно, высказывались, и довольно уверенно. Вроде все срасталось, но тут Панина повысили в должности и забросили к черту на кулички, куда-то в очень теплые края, учить приматов, которые совсем недавно освоили прямохождение, различать, где у автомата Калашникова приклад, а где, сами понимаете, дуло.

Вернулся он из этого своего обезьянника уже генерал-майором – надо полагать, оказался способным педагогом, и его приматы благополучно перестреляли тех, которых обучал кто-то другой, какой-нибудь мистер Смит из Оклахомы. Времени прошло немало, дело Донцова забылось за другими заботами – в частности, второй Чеченской войной, которую нынче модно обзывать антитеррористической операцией. Но как-то раз, опять же совершенно случайно – вот тебе, Петров, еще одно чудо, дарю для коллекции, – попался генералу Панину на глаза рапорт из барнаульского управления. Непонятно, как эта писулька попала в Москву, а уж как угодила генералу в руки, и вовсе остается загадкой. Может, он сам решил ее запросить, вспомнить, так сказать, молодость – почем я знаю?

А в этом рапорте, Петров, было кое-что про ваши здешние дела – про исчезновения, про странный мор среди участковых инспекторов, когда они, горемычные, как какие-нибудь помойные коты, вдруг, без всякой видимой причины в тайгу умирать уходили – то ли сами уходили, то ли уводил их кто… И про верования здешние странные там тоже кое-что было, в самых общих чертах конечно. ФСБ ведь не только терроризмом, контрабандой да антигосударственной деятельностью занимается, у нее интересы широкие и руки ой какие длинные! Ну, и, видно, почудилось генералу Панину в этом рапорте что-то, повеяло, видно, знакомым душком… Послал он сюда, в Сплавное, агента – осмотреться, проверить, что к чему. Пропал агент, ни слуху ни духу. Посылает второго – пропал, третьего – и тот с концами…

– И присылает он тогда тебя, – заключил Петров.

– В общем, да, – не стал спорить Завальнюк.

– Из барнаульского, значит, управления, – с легкой насмешкой добавил участковый.

– Тебе-то какая разница? – огрызнулся подполковник.

– Да никакой, – согласился Петров, – дерьмо – оно и в Москве дерьмо, и в Барнауле, и в Бийске… И в Вашингтоне тоже. Суки вы столичные, людей вам не жалко, люди для вас – пыль… Тьфу! Я, Алексей Андреевич, в управу пойду, – обратился он к Холмогорову, – свяжусь по радио с районом, подмоги попрошу.

– Да, конечно, – сказал Холмогоров, – ступайте, Иван Данилович, благослови вас Бог.

– Не ходи, дурак, – сказал Завальнюк.

– Тебя не спросил, – отрезал участковый, решительно направляясь к двери.

– Ну и катись, – сказал подполковник ему в спину. – Рация-то все равно не работает. Она, это, гм… сломалась, в общем, ваша рация.

– Ах ты, сука! – с изумлением произнес участковый.

– А насчет подмоги не беспокойтесь, – спокойно продолжал подполковник. Подмога придет – завтра к обеду, а может, к вечеру. И подмога настоящая, не какие-то увальни барнаульские. До послезавтрашнего утра на руднике будет чисто, это я вам обещаю.

– Заодно и нас зачистят, – сказал Петров.

– А это, – без тени улыбки сообщил ему Завальнюк, – уже зависит от вас, и ни от кого больше.

Глава 17

За дверью уже минуты две раздавалось невнятное бормотание охранника, перемежавшееся игривыми восклицаниями Синицы. Судя по противному голосу, на пост у камеры, где содержался пленник, снова заступил Гнус. Это обстоятельство отца Михаила обрадовало и опечалило одновременно: с одной стороны, у него давно чесались руки свернуть этому подонку шею, а с другой – жалко было Синицу, которой сейчас приходилось заигрывать едва ли не с самым отвратительным мерзавцем во всем лагере, чтобы только избежать тщательного досмотра.

Поймав себя на этих рассуждениях, батюшка опечалился еще сильнее. Ну что это такое: свернуть подонку шею… Подобает ли такой образ мыслей православному священнику? То-то, что не подобает; худо было не то, что батюшка мыслил так, как мыслил, а то, что не испытывал он по этому поводу даже тени раскаяния. Следовательно, говоря Кончару, что намерен сложить с себя сан, отец Михаил не так уж и кривил душой. Сам-то он, конечно, думал, что лжет, а на поверку выходило, что не лгал, а говорил самую что ни на есть истинную правду. Ну какой из него, теперешнего, священник? Все это, конечно, пройдет, кончится так или иначе, а там, глядишь, и забудется благополучно, да что толку? Даже если явит Господь очередное чудо, позволив отцу Михаилу выбраться из этой передряги живым, священником ему уже не быть, потому как сан священнослужителя – это не сапоги и не скуфейка, его нельзя, как шерстяной носок, то снимать с себя, то снова надевать. После свершения, если будет на то Господня воля, выношенного им бессонными ночами безумного плана возвращение к мирному отправлению молебнов и чтению проповедей с амвона было бы гнуснейшим лицедейством.

«Что ж я делать-то буду, если выберусь, Господи?» – впервые подумал он с легким замиранием сердца. Ответа не было; батюшка воспринял это как дурной знак, но не очень удивился: он и сам не очень-то верил, что выберется, а какой смысл волноваться о том, чего скорее всего никогда не будет?

Наконец засов на двери лязгнул и со скрежетом пошел в сторону. Дверь открылась, и в камеру влетела Синица – растрепанная, в странном своем брезентовом платье, с вечной корзинкой в руке и бледная как смерть, но, похоже, не от страха, а от злости.

– И руки свои знаешь куда засунь? – сказала она в щель приоткрытой двери, видимо продолжая начатую еще в коридоре тираду. – Во-во, туда и суй, да поглубже – по локоть, а ежели поместятся, так и по самые плечи. Весь туда залезь, целиком, выродок кривоносый… Чего, говоришь, покажешь? Засунешь куда? Да он у тебя раньше отсохнет, обмылок твой вонючий, чего там совать-то?

Отец Михаил ощутил сильнейшую неловкость, и подумалось ему, что новое поколение – это серьезно, много серьезнее, чем воображают ученые социологи в городах. Синица, к примеру, города в глаза не видела и не догадывается даже, что есть на свете такая штука – город, а Гнуса, который лип к ней везде, где им доводилось встречаться, – то есть везде и всюду, буквально на каждом шагу, – отбрила примерно так же, как разбитная городская школьница неполных шестнадцати лет отбрила бы приставшего к ней в подъезде пьяницу, если б знала, что дальше разговора дело точно не зайдет…

– Поговори, поговори, – донесся из коридора квакающий тенорок Гнуса. – Вот выйдешь, я тебя, сучку, обо всем подробно расспрошу, другой-то дороги у тебя нету. Готовься, падло!

Дверь с лязгом захлопнулась. Синица, надо отдать ей должное, оставила эту угрозу без ответа, хотя ответ у нее был, да еще какой! Отец Михаил даже похолодел слегка, представив, как она этот ответ дает и что из этого получается…

– Принесла? – первым делом спросил он, когда Синица легко присела на табурет в изголовье его кровати.

– Принесла, принесла, – сказала Синица и сердито сдула упавшую на лицо прядь. Видно было, что она еще не отошла от словесной перепалки с Гнусом. – Ты, дяденька, это… отвернись, что ли.

Отец Михаил послушно отвернул лицо. Он услышал, как зашуршало брезентовое платье, и с новым смущением понял, чем была вызвана перебранка в коридоре: видно, в своих заигрываниях Гнус зашел чересчур далеко и полез как раз туда, куда лезть ему не следовало, особенно в этот раз.

Еще батюшка невольно представил себе Синицу такой, какой она, наверное, была сейчас, сидя на табурете у его постели и шаря у себя под подолом, – еще не до конца оформившиеся, но уже стройные, ладные, красивые ноги, крепкие мышцы, радующие глаз приятными округлостями и плавными линиями, гладкая белая кожа, колени, икры…

Воображение, чтоб ему пусто было, включилось и пошло стремительно набирать обороты, рисуя сцены, от которых батюшку и впрямь бросило в краску. «Священник, – подумал он с горькой иронией. – Бык племенной, вот ты кто, а никакой не священник… Тьфу ты Господи!»

Тут, к счастью, он ощутил прикосновение к здоровой руке, и в ладонь ему скользнула гладкая рукоятка ножа. Нож был теплый – весь, по всей длине, – и отцу Михаилу почудилось даже, что он ощущает исходящий от ножа запах молодого девичьего тела. Даже духами как будто потянуло, хотя откуда здесь, в лесу, было взяться духам?

Не удержавшись (священник!), он все-таки поднес нож ближе к лицу и понюхал. Запах и впрямь был, не почудился – горьковато-сладкий, незнакомый. Не духи, нет, скорее какие-то таежные травы…

– Ну, и чего унюхал? – спросила Синица с насмешкой, которая странно контрастировала с ее пылающими щеками и ушами.

– Прости, – сказал отец Михаил, которому краска на щеках Синицы неожиданным образом вернула спокойствие и уверенность в себе, напомнив вдруг, что перед ним всего-навсего ребенок. – Запах какой-то незнакомый…

– А, – тоже на глазах успокаиваясь, сказала Синица, – так это травка такая. Мы, бабы то есть, ее завсегда настаиваем и этим настоем моемся, чтоб никакая зараза не липла, и для запаха, опять же, чтоб не воняло, как от иных мужиков.

– Ага, – рассеянно сказал отец Михаил, разглядывая нож.

Нож был несерьезный – сточенное до узенькой полоски гибкое лезвие из плохонькой стали, которым в незапамятные времена на лагерной кухне, наверное, резали хлеб, ненадежно прикрепленное к почерневшей деревянной рукоятке разболтавшимися алюминиевыми заклепками. Правда, режущая кромка была острой, хоть ты ею брейся.

– Ты, дяденька, не гляди, – будто прочтя его мысли, тихо, чтоб не услышал за дверью Гнус, сказала Синица. – Тесак, с каким мужики на охоту ходят, мне мимо караульного не пронести. Да и не дают их бабам в руки, тесаков-то, считаные они.

– Да, порядок у вас армейский, – раздумчиво сказал батюшка.

– Чего это?

– Ничего, милая, это я так, про себя. Не боишься?

– Мне-то чего бояться? – возразила Синица и немедленно, чисто по-женски противореча сама себе, призналась: – До смерти боюсь. Ты сам-то как – сдюжишь?

– А то, – от всей души желая вселить в нее уверенность, которой сам не испытывал, с пренебрежением произнес отец Михаил.

Синица мигом учуяла в его голосе дешевую браваду и печально покачала головой.

– Ты прям как наши мужики бахвалишься, – сказала она.

– Много ваших мужиков с Кончаром в яме сошлось и в живых осталось? – воинственно спросил батюшка.

– Да какой там Кончар, – отмахнулась Синица. Медведь это был, самый обыкновенный медведь, разве что голодный. Эх, ты, большой, а в сказки веришь.

– А-ап, – сказал отец Михаил, на мгновение забыв обо всем. – Гм, – сказал он, понемногу приходя в себя. – А ты-то почем знаешь? – спросил он наконец, вновь обретя дар речи.

– А мы, молодые, покойникам не чета, – спокойно ответила Синица. – Все знаем, все примечаем… Шелест раз подглядел, как это делается. В том колодце, через который Кончар в яму сходит, еще подземелье есть, большое, а в нем – клетка железная… Смекаешь?

Смекать тут было нечего, что-то именно в этом роде отец Михаил подозревал с самого начала. Гораздо интереснее ему было спросить, что это за покойники, с которыми уже не в первый раз сравнивала себя и своих сверстников Синица. Однако сейчас у него имелись дела поважнее. Не наелся – не налижешься, и досыта надышаться перед смертью, говорят, еще никому не удавалось.

– Шелест-то как? – спросил он, взвешивая на ладони принесенный Синицей нож и снова поражаясь его игрушечной легкости.

– А чего Шелест? Шелест, как я скажу, так и сделает, – сказала Синица, удивив отца Михаила внезапным проблеском вековой женской мудрости. – Ты о Шелесте не беспокойся, ты о себе думай, а Шелест не подведет, уж я позабочусь.

– Машина?

– Да готова машина – стоит, где всегда, с полным баком, тебя дожидается. Шелест-то, слышь, еще одну штуковину придумал…

– Это какую же такую штуковину? – спросил встревоженный отец Михаил.

Тревожился он не напрасно: самодеятельность рядовых исполнителей, как было ему доподлинно известно, сгубила судьбы множества блистательно задуманных военных операций. Впрочем, кто знает, как оно лучше? Свой замысел отец Михаил блестящим вовсе не считал. Так, может, коррективы, внесенные в него хорошо знающим местную специфику Шелестом, пойдут плану только на пользу?

– Смешной ты, однако, без бороды, – неожиданно заметила Синица с лукавой, истинно женской улыбкой. – А и симпатичный… Шелесту, нешто, сказать?

Она рассмеялась, видя смущение отца Михаила, наклонилась к самому его уху и принялась щекотным шепотом пересказывать подробности Шелестовой задумки: как он расположил между бочек тротиловые шашки, как пристроил гранату, чтобы все шашки рванули наверняка, и как протянул чуть ли не через весь лагерь связанную из кусков стальную проволоку, привязав один ее конец к кольцу гранаты, а другой к задней оси грузовика, – так протянул, чтобы никто раньше времени об эту проволоку не споткнулся, и землей сверху присыпал, чтоб не увидал никто…

– Погоди, – встревожился батюшка, – а в бочках-то что?

– А кто ж его знает, – спокойно ответила Синица. – Может, гадость эта, которой машину заправляют, а может, еще чего. Кончар бочки эти пуще глаза бережет и никому к ним подходить не велит. Да только наши-то, молодые, когда девять путей закрыты, непременно десятый найдут, их куда-то не пускать – дело мертвое…

– Шелест где? – отрывисто спросил отец Михаил, размышляя о многих вещах сразу.

– Возле машины, где ж ему быть-то? – спокойно ответила Синица.

Этот ответ решал все, одним махом снимая все мучившие отца Михаила вопросы. Бочки… Уж не их ли имел в виду Кончар, когда говорил, что у него приготовлено кое-что похлеще винтовок, автоматов и гранат? Допустим, их, и что теперь? Бочки уже заминированы, и Шелест – вот ведь отчаянный сопляк! – уже лежит в засаде около машины, ожидая сигнала, чтобы прыгнуть за руль и завести двигатель. Как только машина тронется, бочки взлетят на воздух, и тогда… что?

«Неохота проверять, – подумал отец Михаил. – Если повезет добежать до машины, я эту его проволоку первым делом оборву от греха подальше. Шелест – мальчишка, откуда ему знать, что в железных бочках не только бензин бывает, но и такие вещи, про существование которых и впрямь лучше не догадываться…»

– По мамке-то скучать не станешь? – зачем-то спросил он, немедленно пожалев о сказанном.

Синицу, впрочем, его вопрос нисколько не опечалил.

– А чего скучать, – пожав плечами, ответила она, – когда мамка сама сказала: ступай, доченька. Заплакала чего-то, а потом говорит прямо как ты: Господь, говорит, с тобой…

– Так, – чувствуя холодный ком в животе, произнес отец Михаил. – Ну а Шелест? Он тоже своей мамке все рассказал? А может, еще кому?

– Не, – легкомысленно откликнулась Синица. – Мужики своих мамок не помнят. Говорят, все бабы на одно лицо, как их упомнишь-то?

– Так уж и на одно, – невольно усмехнулся батюшка. – Тебя-то он отличает.

– Ну, так мало ли чего мужики говорят, – опять удивив отца Михаила недетской умудренностью, сказала Синица. – А про мамку мою плохо не думай, не скажет она никому. Если б сказала, давно бы мы, все трое, в яме сидели. Она Кончара знаешь как ненавидит? Прямо трясется вся. Я раньше не понимала…

– А теперь?

– А теперь начинаю понимать, – резко ответила Синица и, нахмурившись, взглянула отцу Михаилу в лицо: – Ну, так и будем разговоры разговаривать?

Отец Михаил согнул пальцами пружинистое лезвие ножа, отпустил, дав ему выпрямиться, и решительным движением скинул ноги с кровати на пол, по привычке нашаривая ими сапоги, которых не было. «Ничего, – подумал он, – это ненадолго».

– Ну?

– Чего ну-то? Поди, не запряг, – сердито сказала Синица. – К двери ступай, да гляди не промахнись…

И сразу же, не давая отцу Михаилу времени на раздумья, с грохотом перевернула тяжелый табурет.

– Ай! – благим матом заверещала она, с шумом падая на кровать, мигом обматываясь одеялом и брыкаясь, как сбесившаяся лошадь. Ноги у нее оказались точно такими, какими представлялись отцу Михаилу, разве что чуть потоньше. – Пусти, окаянный, ошалел, что ли? Ты чего? Ты куда лезешь? Пусти, говорю! Ай, мамочка! Гнус!!! Помоги-и-и…

Последний крик получился задушенным, как будто девчонке заткнули рот краем одеяла. Отец Михаил с некоторым трудом оторвался от созерцания белых девичьих бедер (прости, Господи, грехи наши тяжкие!) и прижался к стене у двери за мгновение до того, как снаружи лязгнул отодвигаемый засов.

– Чего тут у вас? – спросил Гнус, заглядывая в щель приоткрывшейся двери. – Эй, ты чего?

В камеру он не входил, и отец Михаил вдруг понял, что из их затеи ничего не выйдет, кроме очень крупных неприятностей. Уж лучше, ей-богу, было принять предложение Кончара и потом, вырвавшись на волю, попробовать как-то его перехитрить, обвести, чем подставлять под верную смерть вот эту глупую, наивную девчонку, поверившую его сказкам про лучшую жизнь. Ведь не пойдет Гнус в камеру! Сейчас приглядится, поймет, что Синица на кровати одна, сообразит, что к чему, захлопнет дверь, засов задвинет и кинется за подмогой… «Помоги, Господи! – мысленно взмолился отец Михаил. – Не мне помоги – ей! Спаси душу невинную, не дай пропасть без крещения и покаяния!»

– Ай! – придушенно верещала на кровати Синица, яростно отбиваясь неизвестно от кого. – Пусти! Гнус! Гну-у-ус!!!

Драное армейское одеяло буквально кипело вокруг нее, вспучиваясь и опадая в самых неожиданных местах, – так, что и впрямь было трудно понять, одна ли она там, на кровати, и что там вообще происходит. Даже батюшке, который доподлинно знал, что к чему, почудилось на мгновение, что Синицу одолевает стая каких-то мелких зверьков размером с кошку, свирепых и юрких.

– Да ты чего, э?! – проквакал Гнус и шагнул-таки в камеру.

Автомат он держал перед собой, но ствол смотрел в дальний нижний угол камеры: в кого стрелять, охранник не понимал, да и вообще, кажется, никак не мог сообразить, что происходит. Все время, что отец Михаил пролежал здесь, он вел себя примерно, и охранники привыкли считать его разновидностью тихого домашнего животного вроде коровы или овцы, от которого неприятностей ждать не приходится. Да и белые ноги Синицы, оголенные сейчас до предела, яростно брыкающиеся и оттого еще более соблазнительные, сыграли, наверное, свою роль, приковав к себе шарящий, липкий взгляд Гнуса. Как бы то ни было, смотрел охранник именно на них, не замечая прижавшегося к стене у двери отца Михаила. Зачарованный этим и впрямь заманчивым зрелищем, он сделал еще один шаг, показав батюшке спину, и тогда отец Михаил тоже сделал шаг – стремительный, скользящий и бесшумный.

Его левая рука змеей обвила тощую шею Гнуса; острый, выдающийся вперед подбородок будто сам собой лег в ладонь, удобный, как дверная ручка или рычаг рубильника, шершавый от проступившей щетины, липкий от испарины, вот именно как дверная ручка, которой касались сотни грязных, потных ладоней. Одним резким, точным движением вздернув этот отвратительный подбородок кверху, отец Михаил полоснул ножом по беззащитному горлу и сейчас же навалился на Гнуса сзади всем своим немалым весом, сгибая того в поясе, чтобы по возможности сберечь одежду от хлынувшей из перерезанной глотки крови.

Гнус издал только один хлюпающий звук и бессильно повис на руках у батюшки. Автомат с негромким лязгом упал на бетон, и отец Михаил предусмотрительно оттолкнул его ногой в сторонку, чтобы потом не оттирать от крови.

Синица мигом перестала кричать и брыкаться, села на кровати, отбросив в сторону скомканное одеяло, оправила сбившееся платье, поднялась и, спокойно пройдя мимо отца Михаила, все еще державшего на весу мертвого охранника, из которого хлестало, как из сорванного крана, прикрыла дверь.

Она была совершенно спокойна, и спокойствие это неприятно поразило отца Михаила. Потом он вспомнил, где она росла и как воспитывалась, и решил, что осуждать Синицу не за что – крови она в свои неполные пятнадцать годков насмотрелась предостаточно и не видела в этом зрелище ничего шокирующего.

Спокойная деловитость, с которой это юное создание помогло ему ободрать с убитого одежду, лишний раз убедила батюшку в том, что это место не имеет права на существование, – его надо было уничтожить, расточить и по ветру развеять, как Содом и Гоморру.

Отец Михаил натянул сапоги, которые, слава богу, пришлись ему впору и даже оказались чуть великоваты. Штаны Гнус, по счастью, носил чересчур для него просторные, так что с ними проблем тоже не возникло. Зато камуфляжная куртка никак не желала сходиться на широкой, выпуклой груди батюшки, и ему не требовалось зеркало, чтобы понять, что выглядит он, мягко говоря, странно. Вздохнув, отец Михаил кое-как стянул на груди ее края, а потом растопырил локти и резко двинул ими вперед. Раздался треск рвущейся материи, куртка лопнула по среднему шву чуть ли не от воротника до поясницы; под мышками также образовались просторные вентиляционные отдушины, зато пуговицы теперь застегнулись, и батюшка приобрел вполне сносный вид – по крайней мере, спереди, с фасада. Покуда он подпоясывался и оправлял развешенную на ремне амуницию, давая рукам время вспомнить, что тут к чему, Синица раскрыла свою корзинку и быстро выставила в ряд принесенные в ней горшочки.

Горшочки были с виду те же, что и всегда, а на самом деле совсем другие, потому что вместо странных местных медикаментов содержали в себе краски – черную, белую, красную и оранжевую, – которыми Синица ловко, в два счета размалевала батюшке лицо. Критически осмотрев результат своих стараний, она вздохнула – видно, не понравилось что-то, – а потом, наклонившись, выдернула из спутанных волос Гнуса пестрое ястребиное перо и воткнула его в волосы отца Михаила над левым ухом. Батюшка при этом, не удержавшись, посмотрел на труп – голый, тощий, бледный, перепачканный в собственной крови, с прыщеватой, испещренной корявыми тюремными татуировками, поросшей редкими черными волосами кожей и огромными, черными от грязи ступнями. Шея и кисти рук загорели дочерна, просторные синие трусы армейского образца от ветхости прохудились на тощем заду… Отца Михаила передернуло от омерзения, смешанного со странной жалостью, и он поспешно отвел взгляд.

– Ну, айда, – спокойно сказала Синица, вкладывая ему в руки автомат.

Ладони привычно сомкнулись на гладком дереве – одна на цевье, другая на шейке приклада, – и тело возликовало от забытого ощущения силы, передавшегося ему от оружия. «Поп-убийца, – с горечью подумал отец Михаил. – Священник-душегуб… Гореть мне за это в аду веки вечные!»

«Не парься, борода, – вдруг подал голос солдат, которого давно не было слышно. – Назад дороги нет, и нечего ныть. Ты, братуха, не первый священник, которому приходится брать в руки оружие. Уж не знаю, как твой Бог на это смотрит, но, если ему не нравится, мог бы тебе помешать. Сам мог бы этим делом заняться, если тебе не велит».

«Надо же, как заговорил, – подумал отец Михаил. – Пилюлю, что ли, золотит? А впрочем, какая разница? В главном он прав: назад дороги нет».

Батюшка снял автомат с предохранителя и слегка оттянул затвор, проверяя, есть ли в стволе патрон. Патрон был. Отец Михаил быстро проверил магазин, оказавшийся полным под завязку, еще раз поправил на поясе штык-нож, который, как все штык-ножи, так и норовил сползти вперед, чтобы потом, если придется, скажем, бежать, хлопать не по чему попало, а точнехонько по причинному месту, и кивнул Синице: айда!

Он первым выглянул в коридор, который оказался пуст и тускло освещался стоявшей на полу у стены керосиновой лампой. Синица бесшумно проскользнула через дверной проем, остановилась рядом, нетерпеливо теребя его за рукав.

– Ты вот что, девонька, – неожиданно для себя самого переменив решение, сказал ей отец Михаил. – Ступай-ка к машине одна. Поди, не заблудишься, да и не остановит тебя никто… Садитесь с Шелестом в кабину и ждите меня… ну, минут десять, что ли. Если не приду – езжайте сами, прорывайтесь, как сумеете. С гранатой это Шелест здорово придумал, это их отвлечет. И если тут заваруха начнется, тоже поезжайте, про меня не думайте. Я – как-нибудь, с Божьей помощью…

Широко распахнутые глаза Синицы мигом сощурились, потемнели.

– Ты, дяденька, это брось, – строго сказала она. – Ты про это даже и не думай, слышишь?

– А мне и думать нечего, – сказал отец Михаил, проверяя, легко ли выходит из ножен отточенное до бритвенной остроты тусклое лезвие с устрашающими зубцами на спинке. – Я уж давным-давно все передумал. Работа у меня такая, девонька: с бесом воевать. Когда словом воевать, когда делом, а когда, вот как сейчас, ножом да автоматом. А ты ступай. Тебе жить, детей рожать, жизни радоваться… Ступай, детка.

– Да какая я тебе детка?! – в прищуренных глазах вдруг заблестели слезы, и одна, не удержавшись, скатилась по щеке, оставив за собой мокрую дорожку. – Дурень ты бородатый, неужто не понял ничего?!

– Не ко времени сейчас этот разговор, – сказал отец Михаил сквозь зубы, которые почему-то оказалось невозможно разжать. – Ступай, говорю. Об этом – после, если живы будем.

– А будем? – чуть слышно прошептала Синица.

– Уж я постараюсь, чтоб были. И ты, девонька, постарайся. И вот еще что: как поедете, как граната Шелестова взорвется, ты тряпицу водой смочи и через нее дыши. И Шелест пускай так же сделает.

– Это зачем?

– Надо, – твердо сказал отец Михаил, а сам подумал: да надо ли? Поможет ли мокрая тряпка против того, что хранится в Кончаровых бочках?

И еще подумалось: если в бочках боевой газ, то его замысел лишается смысла, превращаясь в изощренный способ самоубийства. Если газ, надо садиться в машину, за руль, и гнать в Сплавное во весь дух, а тут все получится само собой…

Ну, а если не газ, а обычный бензин? А если граната почему-то не взорвется? А если у Кончара, этой хитрой бестии, всегда под рукой, наготове, исправный противогаз?

«Если бы да кабы, – насмешливо заговорил снова голос старого солдата, – так росли б во рту грибы… Был бы не рот, а огород. Айда, борода, дело надо делать. А там – как карта ляжет».

– Все, ступай, – отрывисто бросил он Синице, легонько подтолкнул ее к выходу и бесшумным скользящим шагом двинулся к лестнице, что вела на второй этаж.

* * *

Охранник на площадке второго этажа подавил очередной зевок и слегка подобрался, увидев торопливо поднимавшегося по лестнице человека. Судя по боевой раскраске, это был один из дозорных, явившийся к Хозяину с каким-то донесением, а его быстрая, деловитая и целеустремленная походка, столь несвойственная покойникам, говорила о важности доставленных им новостей.

Охранник подумал, что в последнее время новостей стало что-то уж очень много и что вообще в лагере уже который день наблюдается какая-то нездоровая суета. Машина, считай, на месте не стоит, все ездит куда-то, да не пустая, мать ее, ездит, а нагруженная под завязку – мешками со жратвой и шмотками нагруженная, бочками с бензином и соляркой, ящиками патронными и прочим барахлом, которое, между прочим, и в лагере не лишнее. Неужто правда, как Савел намекал, придется в лесу зимовать? Вот еще геморрой-то, вечно Кончар что-нибудь выдумает…

Он привычно шагнул навстречу посыльному, загораживая собой дверной проем, и поднял руку раскрытой ладонью вверх – стой, дескать, куда прешь, чудило, ствол сперва оставь…

Посыльный поднял голову, охранник заглянул ему в лицо и очень удивился: раскраска раскраской, но свои, лагерные физиономии за все эти годы примелькались ему настолько, что любого он мог узнать не то что в лицо, а даже с затылка. А вот эта рожа, размалеванная сложным боевым узором, была ему решительно незнакома, чего, если разобраться, просто не могло быть.

Охраннику даже почудилось, что он задремал-таки на посту, как уже не раз случалось, и видит какой-то дурацкий сон, навеянный анашой. Тем не менее обязанности караульного надо было выполнять, неважно, во сне это происходило или наяву, и охранник хриплым голосом вполне добродушно произнес:

– Тормози-ка, братан. Чего-то я не вкурю: вроде, карточка твоя мне незнакома… Ты в натуре кто?

Вместо ответа «братан» вдруг выдернул из ножен широкий армейский штык-нож и вогнал его караульному под грудную кость – умело, снизу вверх, по самую рукоятку. Все произошло быстро и почти бесшумно – вот именно как во сне; в следующее мгновение отец Михаил привычным жестом вытер окровавленное лезвие о спину согнувшегося вдвое охранника, оставив на пятнистой камуфляжной ткани две широких темно-бурых полосы, втолкнул нож в ножны и осторожно опустил еще хрипящее и бьющееся в конвульсиях тело на крошащийся кафель площадки.

Плечо и бок отзывались на каждое движение болью, протестуя против столь вольного с собой обращения, но батюшка не обращал на боль внимания: раз болит, значит, жив еще, не помер. Ничего, недолго уже, скоро болеть перестанет – раз и навсегда перестанет, надо полагать…

Гадать, где, за какой из многочисленных дверей, находится логово человека-медведя, долго не пришлось: к нему вела дорожка, за годы протоптанная тяжелыми подкованными сапогами. Пол в коридоре оказался неожиданно чистым, но там, где люди ходили чаще всего, краска с досок облупилась, ободралась до серого от въевшейся грязи дерева.

Отец Михаил прошел по этой дорожке, сетуя на то, как она коротка, и, не давая себе времени на раздумья, толкнул дверь.

Сидевший за столом у окна человек поднял голову на шум и удивленно уставился в дуло наведенного на него автомата. На столе перед ним была расстелена топографическая карта, вся исчерченная красным карандашом; сам карандаш был зажат в правой руке, а в левой дымилась сигарета. Картина освещалась стоявшей на краю стола керосиновой лампой, отражавшейся в черном стекле незанавешенного окна, как диковинная оранжевая луна.

– Эт-т-то что еще за явление природы? – с растяжечкой спросил Кончар, явно усмотревший в этом нежданном вторжении обычное нарушение дисциплины и установленного порядка, которое можно пресечь в корне одним грозным окриком.

– Покайся, сын мой, – предложил ему отец Михаил.

Серо-стальные глаза человека-медведя мигнули и прищурились: он наконец узнал позднего визитера. Открытие было, надо полагать, ошеломляющее, но в лице Кончара не дрогнул ни один мускул.

– Ба, – сказал он негромко и положил карандаш поверх карты, прижав ладонью, чтобы не покатился. – Кого я вижу! Вот, значит, для чего ты бороду-то сбрил…