Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

«Не беда, – подумал Холмогоров. – Поселок невелик, так что найти в нем дом священника не составит особого труда. Только бы с ним самим все было в порядке. Бывает ведь и так, что церкви горят вместе с настоятелями…»

Последняя мысль окатила его леденящим ознобом. Холмогоров поискал взглядом горелое пятно на склоне горы, но не нашел – его заслоняла шиферная, поросшая изумрудным мхом крыша склада. Но он знал, что пятно есть; даже не видя пепелища, Алексей Андреевич ощущал смутную угрозу, невидимым, но осязаемым куполом накрывшую это место. Что-то здесь было в высшей степени неладно, и, чтобы понять это, не требовалось обладать каким-то особенным даром – хватило бы обычной интуиции.

Ничем не выдавая охватившего его волнения, Холмогоров направился к ближайшей кучке местных жителей и, вежливо поздоровавшись, осведомился, как ему пройти к дому священника.

Эффект, произведенный этим невинным вопросом, лишь укрепил его подозрения. Мужчина, к которому он обратился, шарахнулся от него, как извозчичья лошадь от парового автомобиля, и, невнятно буркнув: «А я почем знаю?» – бочком подался в сторону и затерялся в толпе. Не рискуя больше пытать счастья с мужчинами, Холмогоров решил побеседовать с какой-нибудь богомольной старушкой, выделив ее из общей массы поселян по платку на голове и особому выражению лица. Однако из этой затеи тоже ничего не вышло: под взглядом Алексея Андреевича мелкие группки зевак дробились на составные части, таяли и исчезали. Люди отводили глаза, отворачивали лица и старались как-нибудь незаметно, не привлекая к себе внимания, убраться подальше от ищущего взгляда приезжего. Несомненно, аборигены приняли Холмогорова за коллегу отца Михаила, и их странное поведение при виде человека, которого они считали священником, прямо указывало на нечистую совесть. Попытавшись представить себе, что могло заставить население целого поселка мучиться угрызениями совести, Холмогоров испугался.

Тут его крепко ухватили сзади за рукав. Алексей Андреевич круто обернулся, вздрогнув от неожиданности, но оказалось, что это всего-навсего Завальнюк.

– Я тут побеседовал с участковым, – сказал заготовитель, утирая потный лоб несвежим носовым платком. – Перегаром от него разит на всю пристань, но это так, между прочим. Плохи ваши дела, Алексей Андреевич!

– Это в каком же смысле? – спросил Холмогоров, который уже и сам догадался, что дела плохи, но еще не разобрался, насколько именно.

– Церковь сгорела неделю назад, – сообщил Завальнюк, – а на следующий день священник, отец Михаил, пропал, как в воду канул.

Холмогоров обвел взглядом берег реки, и ему показалось, что неосязаемая полупрозрачная пленка неведомого зла, куполом накрывшая поселок, одним резким скачком надвинулась вплотную и сгустилась, заставив помутнеть яркий солнечный свет.

Глава 4

– Вот, значит, как, – раздумчиво произнес приходской священник поселка Сплавное отец Михаил, глядя в затянутые мутной смертной поволокой лисьи глаза. – Вот так вот, да? Ладно! Это мы, по крайней мере, понимаем.

Он шагнул вперед, внимательно глядя под ноги, дабы невзначай не наступить грязным сапогом на икону, протянул руку и взялся за неровную четырехугольную шляпку старинного кованого гвоздя, коим мертвая лисья голова была приколочена к киоту и сквозь киот к бревенчатой стене дома. Гвоздь был ржавый, шероховатый, довольно толстый и наверняка очень длинный. Он сидел в стене мертво, будто и не гвоздь это был, а диковинный железный сучок, составляющий с бревном единое целое, и даже не шатался.

– Ладно, – не слыша собственного голоса из-за внезапно начавшегося звона в ушах, сквозь зубы повторил отец Михаил и, половчее ухватившись за шляпку гвоздя, потянул что было сил.

Коротко затрещала, расходясь под мышкой по шву, ветхая ткань старого подрясника, сухое дерево издало протяжный, скребущий по нервам скрип, нехотя отпуская вбитое в него ржавое стальное острие, и отец Михаил, с трудом устояв на ногах, отлетел на середину комнаты, держа в руках мертвую лисью голову, насквозь пробитую окровавленным гвоздем.

Засунув этот жуткий сувенир в старый полиэтиленовый пакет с рекламой шотландского виски, батюшка положил его на подоконник, а затем собрал и аккуратно расставил в киоте сброшенные на пол иконы. В шкафчике, где отец Михаил за неимением более подходящего места хранил то, что про себя именовал своими орудиями труда, незваные гости не похозяйничали. Все было на месте – и кадило, и сосуд со святой водой, и все прочее, что необходимо для обряда освящения. Покончив с приготовлениями, батюшка трижды прочел «Отче наш» для восстановления мира в душе и отвращения оной от греховных помыслов, после чего обстоятельно, без суеты и спешки, заново освятил свое жилище и оскверненный киот.

Когда обряд завершился, греховные помыслы вернулись и принялись с удвоенной силой одолевать отца Михаила. Стараясь держать себя в руках и не пороть горячку, батюшка совлек с себя скуфью и подрясник и открыл старый, сплошь источенный жучками, уродливый и неуклюжий платяной шкаф, доставшийся ему вместе с домом от прежних владельцев. Из шкафа он извлек легкий джемпер и видавшую виды, по случаю перекупленную у проезжих геологов брезентовую ветровку, надевавшуюся через голову и имевшую у горла специальный клапан, который в застегнутом виде не пропускал за пазуху ни дождь, ни ветер, ни вездесущий таежный гнус.

Подходящего головного убора в гардеробе отца Михаила не было, и он ничтоже сумняшеся разорвал старую солдатскую рубашку, соорудив из нее некое подобие головного платка – банданы. На миг его одолело сомнение, пристойно ли приходскому священнику разгуливать по округе в таком богопротивном обличье, но, с другой стороны, не в скуфье же ему идти!

Облачившись в светское платье, отец Михаил отодвинул в сторону висевший на плечиках армейский бушлат, который носил зимой, и еще кое-какое тряпье. В углу под всем этим добром обнажилась выкрашенная в серый цвет стальная дверца высокого и узкого металлического шкафчика. Тайник был не ахти какой, особенно с учетом никогда не запиравшейся входной двери, но замок в сейфе стоял серьезный, а наличием опытных профессионалов-медвежатников поселок Сплавное, к счастью, похвастаться не мог.

Батюшка выудил из кармана джинсов бренчащую связку ключей, выбрал нужный и отпер сейф. В сейфе, в аккуратно выпиленных полукруглых гнездах оружейного стеллажа, стояли рядышком надежная, пристрелянная двустволка с магазином на пять патронов и автоматический карабин «Сайга» с оптическим прицелом – грозное по любым меркам оружие, построенное на базе АКМ.

При виде тусклого блеска вороненого железа в душе отца Михаила шевельнулся и настороженно поднял голову ветеран чеченской бойни. Рука сама собой протянулась вперед, готовая привычно сомкнуться на отливающем теплым вишневым блеском цевье, глаза сощурились, будто уже смотрели на врага сквозь прорезь прицела, ноздри затрепетали, жадно втягивая дразнящий запах оружейной смазки.

– Нет, – вслух сказал отец Михаил, адресуясь к тому полузабытому бойцу десантно-штурмового батальона, который, как выяснилось, вовсе не умер, а только залег, затаился в ожидании своего часа. – Спи, солдат, твоя война давно кончилась.

Это утверждение показалось ему спорным, и, дабы прекратить бесплодную дискуссию, отец Михаил тихо, без стука, прикрыл дверцу сейфа и запер ее четырьмя поворотами ключа.

Спустя минуту отец Михаил, похожий не то на геолога, не то на дезертировавшего из части спецназовца, не разбирая луж, широко шагал по «Бродвею» к центру поселка. В руке он держал потертый полиэтиленовый пакет, разрисованный в шотландскую клетку, с надписью «Scotch whiskey» на самом видном месте. На полпути за ним увязался Могиканин, унюхавший в пакете что-то любопытное, но, принюхавшись получше, испуганно хрюкнул и отстал – исходивший от пакета запах мертвого дикого зверя ему явно не понравился.

Встречные люди смотрели на отца Михаила с удивлением – в таком месте, как Сплавное, незнакомца, почитай, и не увидишь, – а потом, узнав, застывали на месте с разинутыми от изумления ртами. Так он и шел, оставляя вдоль дороги редкий частокол замерших в нелепых позах человеческих фигур. Некоторые крестились, глядя ему вслед, другие просто оценивающе смотрели, дымя обслюненными папиросами.

Тяжелые, облепленные грязью яловые сапоги отца Михаила гулко простучали по шаткому крыльцу управы. На крыльце батюшка преодолел греховный порыв распахнуть дверь ногой, тем более что та открывалась на себя. Он открыл дверь, взявшись за ручку, как все нормальные люди, и вступил в провонявший табачным дымом и печной гарью узкий, скверно освещенный коридор.

Прикрытые вытертым до матерчатой основы линолеумом рассохшиеся половицы на разные голоса завизжали под его тяжелой поступью. Батюшка миновал обшитую лопнувшей клеенкой дверь с табличкой «Приемная» и толкнул ту, на которой было написано «Милиция».

Участковый инспектор Петров сидел за столом у подслеповатого, забранного частой решеткой оконца и, судя по некоторым признакам, пил водку. Ополовиненная бутылка и захватанный жирными пальцами стакан стояли перед ним на столе, и, как только дверь начала открываться, Петров с ловкостью фокусника накрыл этот натюрморт лежавшей наготове прошлогодней газетой. Однако пребывающий в расстроенных чувствах отец Михаил распахнул дверь с такой силой, что воздушная волна сбросила газету со стола, и та, печально шелестя пожелтевшими страницами, опустилась на пол.

Застигнутый на месте должностного преступления Петров подпрыгнул от неожиданности, но быстро оправился от смущения и перешел в наступление – как в целях самообороны, так и в силу укоренившейся привычки.

– Вы кто такой? – грозно рыкнул он, приподнимая со стула обширный зад и нависая над столом. – Вам кто позволил сюда врываться?!

Он хотел сказать что-то еще, но застыл с открытым ртом, наконец-то углядев в хмуром облике стоящей на пороге странной фигуры знакомые черты.

– Ба… батюшка? Вот не ждал… А я, как видите, обедаю…

– Вижу, – подозрительно ласковым тоном сказал отец Михаил. – Что же это вы, Иван Данилович, без закуски обедаете?

– А… Гм… Кхе! – участковый кашлянул в кулак, борясь со смущением. – Так что закуска? Она, как известно, градус крадет, ну ее совсем! А вы какими судьбами? Может, передумали? Пообедаете со мной?

– С радостью, – с прежней ласковостью, которая странно не вязалась с хмурым выражением лица, сказал отец Михаил. – Наливай, сын мой. Твое вино – моя закуска.

– Один момент, – в голосе участкового прозвучало какое-то сомнение, будто он не до конца верил собственным органам чувств, принимая странный вид и еще более странное поведение священника за элементы пьяного бреда. – Один момент, батюшка, я сейчас… второй стаканчик…

Он плюхнулся обратно на стул, нырнул под стол и принялся, шурша бумагой и звякая стеклом, рыться в тумбе. Отец Михаил терпеливо ждал, стоя посреди прокуренного кабинета, а когда Петров, красный от прилившей к голове крови и очень довольный собой, вынырнул из-под стола, сжимая в кулаке еще один стакан, аккуратно перевернул пакет и вывалил его содержимое прямо на стол.

Отрезанная голова с глухим стуком ударилась о фанерную столешницу, прокатилась, пачкая полусвернувшейся кровью бумаги, через весь стол и остановилась, уставившись на участкового незрячими мертвыми глазами. Задетая острием гвоздя бутылка качнулась и упала, из горлышка, булькая, потекла водка.

Петров машинально подхватил бутылку, отставил ее подальше от края стола и только после этого испуганно отшатнулся. Апоплексический румянец сбежал с его обрюзгшей физиономии, уступив место мертвенной бледности. С заметным усилием оторвав взгляд от окровавленных лисьих зубов, участковый перевел его на мрачное лицо отца Михаила.

– Что это? – хрипло спросил он.

– Голова лисицы, – любезно пояснил батюшка. – Мне кажется, что самца, но я могу ошибаться.

– Откуда?

– А ты как думаешь, сын мой? Бог с тобой, не напрягайся, я сам скажу. Вернувшись с нашей совместной прогулки, я обнаружил это у себя дома, в красном углу, на месте икон. И теперь мне хотелось бы знать, как это странное явление объясняется с точки зрения научного материализма.

– А? – только и сумел сказать участковый.

– Ведь мы же не верим в чудеса, правда? – отец Михаил заметил, что концентрация яда в его голосе заметно превышает допустимые для приходского священника значения, однако не стал вносить коррективы в свое поведение, ибо это был один из немногих доступных ему способов хоть немного расшевелить лейтенанта Петрова. – Да здесь и не пахнет никакими чудесами, – продолжал он, сверля участкового хмурым взглядом. – Это дело рук человеческих.

– Ну, почему обязательно человеческих? – ляпнул Петров и сейчас же осекся, поняв, что сморозил несусветную глупость.

Отец Михаил из одного лишь христианского милосердия пропустил этот вопрос мимо ушей. Неверно истолковав его молчание, Петров слегка приободрился и объявил:

– А ведь я вас, батюшка, предупреждал. Ну, и чего же вы теперь от меня хотите?

Отец Михаил вдруг сделал быстрый шаг вперед, мигом очутившись у самого стола. Петров невольно отпрянул, напуганный этим движением. Батюшка славился в Сплавном своим кротким, смиренным нравом и безупречно вежливым обхождением, однако сейчас в его лице и фигуре вдруг проступило нечто заставившее лейтенанта Петрова будто впервые увидеть огромный рост и внушительные габариты священника. Глаза его метали молнии, а кисти рук здорово смахивали на две совковые лопаты, готовые в любой момент обратиться в тяжеленные кувалды.

И превращение произошло. Однако батюшка не воспользовался кулаками, а лишь, широко расставив руки, уперся ими в край стола и наклонился вперед, будто намереваясь укусить обомлевшего участкового за нос.

– Я, сын мой, – произнес он елейным, не предвещавшим ничего хорошего голосом, – хочу, чтобы ты с Божьей помощью вынул палец из задницы и начал шевелиться. О кощунственном осквернении святых икон я не говорю, ибо такой статьи в твоем Уголовном кодексе нет. Я говорю о незаконном проникновении в жилище, злостном хулиганстве, вандализме, браконьерстве, жестоком обращении с животными, шантаже, угрозе физической расправы и, наконец, если этого тебе мало, о поджоге, неопровержимое доказательство которого я предоставил тебе сегодня утром. Ты еще не утопил его в реке, надеюсь?

– Вот так списочек, – буркнул Петров, пропустив мимо ушей вопрос о вещественном доказательстве, то бишь о расплавившейся канистре, обнаруженной отцом Михаилом на пепелище сгоревшей часовни.

– Надеюсь, он достаточно полный, – сказал отец Михаил.

– Даже слишком.

– Я буду несказанно рад, если с Божьей помощью нам с тобой, сын мой, удастся вычеркнуть из него хотя бы одну строчку, – проворковал батюшка, продолжая нависать над участковым, как грозовая туча. – Только вряд ли это возможно, ибо все противозаконные деяния, о коих я только что говорил, имели место быть.

Петров поморщился.

– Отец Михаил, – с кислой миной произнес он, – а не могли бы вы для разнообразия выражаться попроще?

– Некоторая витиеватость слога, – ответствовал батюшка, – помогает мне собраться с мыслями, вовремя подавить сатанинские соблазны – такие, например, как гнев, – и не наговорить лишнего, о чем впоследствии мне не раз придется вспомнить с великим прискорбием. – Он посмотрел на окончательно сникшего Петрова и нерадостно усмехнулся. – Иными словами, сын мой, – закончил он, – если я начну выражаться просто и напрямик, ты об этом горько пожалеешь.

Более не стесняясь присутствия священника, Петров цапнул со стола бутылку и присосался к ней, как изголодавшийся младенец к материнской груди. Когда бутылка вернулась на место, уровень жидкости в ней понизился сантиметров на пять, а поросячьи глазки Петрова порозовели и приобрели характерный маслянистый блеск.

– Давайте начистоту, отец Михаил, – сказал он несколько осипшим голосом, стараясь не смотреть на лисью голову, все еще лежавшую поверх разбросанных бумаг прямо у него под носом. – Я к вам отношусь с огромным уважением, и вообще вы мне очень нравитесь. Жалко будет, если с вами что-нибудь случится. Уезжайте вы отсюда, ей-богу! Так для всех будет лучше, и в первую очередь для вас. Потому что я вам ничем помочь не могу. Понимаете, не могу!

– Не можете или не хотите, потому что боитесь? – уточнил отец Михаил.

Петров скривился и с шипением втянул в себя воздух через стиснутые зубы.

– Хорошо, не хочу, – глядя мимо отца Михаила в угол, признался он. – Потому что, как вы верно подметили, боюсь. Да вот, боюсь!

– Может быть, хороший нагоняй от начальства придаст вам смелости? – без особой надежды спросил отец Михаил.

– Хуже, чем сейчас, мне уже никакое начальство не сделает, – отмахнулся Петров. – А вот те, которые такие сувениры в дома подбрасывают, – он кивнул на лисью голову, – те – да, могут. Они такое могут, что вслух произнести боязно.

– Не того ты боишься, Иван Данилович, – грустно сказал отец Михаил. – Не мук земных надобно страшиться, а небесной кары за земные прегрешения. А земная мука за правое дело, чтоб ты знал, суть один из немногих ключей, коими отпираются врата царствия небесного. Так-то, господин участковый инспектор.

С этими словами он выпрямился, повернулся к участковому спиной и двинулся к выходу.

– Хотел бы я в это верить, – тихонько произнес вслед ему Петров.

Отец Михаил остановился на пороге и посмотрел на него через плечо.

– К Богу всяк приходит по-разному, – сказал он негромко. – Кому-то это дается само собой, без усилий, как дар, а кто-то должен душу до кровавых мозолей натрудить, чтобы истинно уверовать. Я бы тебе помог, Иван Данилович, да недосуг мне – своих дел невпроворот. Ты ведь своих обязанностей сторонишься, вот и придется, видать, мне твою работу делать. А уж после, как управлюсь, о Боге потолкуем. Ну, не болей, лейтенант Петров!

– Эй! Эй, батюшка, ты куда? – вскакивая с места, закричал Петров. – Ты что затеял, чумовой?

Дверь за отцом Михаилом закрылась мягко, без стука. Участковый еще немного постоял в странной позе, склонившись над столом и далеко отставив широкий зад, а потом, пожав плечами, опустился на стул.

– Весь стол загадил, черт долгополый, – проворчал он, посмотрев на лисью голову и, снова схватив бутылку, в два глотка вылакал остатки водки.

* * *

На окраине поселка дорогу отцу Михаилу преградил участковый Петров – потный, растерзанный, без фуражки и вдобавок пьяный превыше всяческого разумения. У него были бессмысленные глаза, галстук сбился набок, а вся левая штанина и рукав кителя покрылись коркой грязи – видимо, торопясь перехватить священника, Петров спьяну завалился в лужу. Судя по виду, участковый с толком использовал время, понадобившееся отцу Михаилу на нехитрые сборы.

– К-куда путь держим, святой отец? – дыша перегаром и заметно покачиваясь на нетвердых ногах, поинтересовался он.

– Посторонись-ка, Иван Данилович, – миролюбиво сказал отец Михаил. – Пойди лучше домой, проспись. Неужто перед людьми не совестно?

– Не-е-ет, – с пьяной значительностью протянул участковый и помахал перед батюшкой указательным пальцем. Сосредоточив свое внимание на этом пальце, он потерял равновесие и едва не упал, то есть упал бы непременно, если бы отец Михаил его не поддержал. – Нет, – повторил Петров, с трудом восстановив вертикальное положение, – ты мне сначала ответь, куда собрался. Я – власть, имею право знать.

– Имеешь, имеешь, – согласился батюшка. Он шагнул вправо с намерением обойти участкового, но тот немедленно повторил его маневр, загородив дорогу. Батюшка шагнул влево, Петров тоже. – Не дури, Иван Данилович, – сказал отец Михаил, – дай пройти. Я просто гуляю.

– С рюкзаком? – скроив хитрую мину, сказал Петров, чем немало удивил отца Михаила: батюшка был уверен, что участковый действует чисто инстинктивно, на автопилоте, и вряд ли способен различать такие мелкие детали, как висящий за спиной у человека рюкзак.

– С рюкзаком, – сказал отец Михаил. – А что, это запрещено?

– С рюкзаком – значит, надолго. Как минимум, с ночевкой, – блеснул дедуктивными способностями Петров. Он мучительно икнул, обдав священника новой волной густого водочного перегара. – А почему без ружья?

– Оно мне без надобности, – ответил отец Михаил. – Охотиться я не собираюсь, защищаться мне не от кого…

– А звери?! – закричал Петров с таким торжеством, как будто только что поймал отца Михаила на даче ложных показаний. – Медведи, волки, потом эти, как их… росомахи!

– Лето на дворе, – нетерпеливо поглядывая то на часы, то на уже перевалившее за полдень солнце, вразумляюще сказал ему отец Михаил. – Зверь сейчас сытый, на человека нападать ему незачем.

– А эти, – неожиданно трезвым голосом сказал Петров, – с лисьими головами?

– Господь меня защитит, – сказал отец Михаил. – А если не будет на то Его воли, так никакое ружье мне не поможет. Неужто ты, Иван Данилович, думаешь, что я в человека стрелять стану? Хватит с меня, настрелялся уже в свое время. Успеть бы до смертного часа старые грехи замолить, а уж про новые и вовсе думать некогда!

Участковый немного помолчал, переваривая это заявление.

– Не ходи, – сказал он. – Слышишь? Не ходи ты туда, пропадешь ни за понюх табаку! Пойдем лучше, про Бога своего мне расскажешь, как обещал.

– Вот протрезвеешь, тогда и поговорим. А сейчас от такого разговора больше вреда, чем пользы получится. Эх ты… Петров-Водкин!

Участковый вдруг рассвирепел.

– А я сказал – нельзя! – брызгая слюной и дико вращая налитыми кровью глазами, бешено заорал он. – Без ружья нельзя! И вообще – нельзя, потому что я сказал! Полнотой данной мне власти имею воспрепятствовать! Стой, стрелять буду! Последнее предупреждение!

Он действительно расстегнул кобуру и вытащил оттуда пистолет. Отец Михаил даже удивился: он почему-то был уверен, что в кобуре у Петрова лежит соленый огурец или, на худой конец, сапожная щетка. Он спокойно дождался, пока участковый вытащит оружие и направит ствол в его сторону, а потом толкнул Петрова в грудь широкой ладонью, сказав в сердцах:

– Да отвяжись ты от меня, прыщ неразумный!

Участковый со смачным чавкающим звуком размашисто сел в грязь.

– Господи, прости меня, грешного! – с чувством произнес отец Михаил и, осенив себя крестным знамением, широко зашагал по травянистой обочине к лесу.

Петров остался сидеть в луже, с тупым изумлением глядя ему вслед.

– Оскорбление при исполнении служебных обязанностей, – невнятно пробормотал он и зачем-то заглянул в забитое вязкой грязью дуло пистолета. – А еще поп называется…

Немного поколебавшись, он поднес пистолет к виску, зажмурился и нажал на спуск. Ничего не произошло, поскольку пистолет стоял на предохранителе.

– Что ты будешь делать, и тут не везет! – с досадой сказал участковый и уронил руку с пистолетом обратно в лужу. – Эх, не везет мне в смерти, повезет в любви! – пьяным голосом пропел он и тяжело заворочался в грязи, силясь подняться на ноги.

Отец Михаил ничего этого не видел и не слышал, скрывшись за поворотом дороги. Он шел, легко уклоняясь от нависавших над дорогой колючих лап, по плотному, слежавшемуся ковру прошлогодней опавшей хвои, изредка поддавая носком сапога растопыренные мячики старых, высыпавшихся шишек. В просветах между кронами голубело безоблачное небо, от разогретых солнцем стволов исходил канифольный запах живицы, в тощем рюкзаке за спиной тихонько постукивали, ударяясь друг о друга в такт шагам, две банки свиной тушенки и банка кильки в томатном соусе – все консервы, какие нашлись в доме. Еще в рюкзаке лежали полторы буханки хлеба, холщовый мешочек с сухарями и топорик с острым как бритва лезвием. На поясе у отца Михаила висел охотничий нож с костяной ручкой в потертых кожаных ножнах; с другой стороны к поясу была прикреплена солдатская фляга, в которой булькала студеная колодезная вода.

Дорога, проложенная в незапамятные времена процветания ныне дышащего на ладан леспромхоза, извиваясь, ползла вдоль каменного бока горы. Некогда здесь ходили тяжелые, нагруженные до отказа лесовозы, извергающие облака сизого дыма. Теперь дорогой практически не пользовались, и оставленный потрепанным армейским «ГАЗ-66» в мягкой после дождя почве широкий рубчатый след был заметен так же хорошо, как свастика на стене синагоги.

Неожиданно для себя самого отец Михаил задумался над пришедшим в голову сравнением. При чем здесь свастика и тем более синагога? Еврея в здешние места калачом не заманишь, а значит, и фашистам тут делать нечего. Но было в недавно проехавшей этой дорогой машине, а точнее, в людях, которых она везла, что-то такое, от чего мороз бежал по коже и становились дыбом волосы на затылке. Сам факт их существования почему-то казался нечистым, кощунственным, вот именно как свастика на стене синагоги или кучка собачьего кала перед алтарем.

«С чего бы это? – задумался отец Михаил, шагая вдоль оставленной грузовиком глубокой колеи с характерным рисунком протектора. – Откуда я взял, что они имеют какое-то отношение к пожару и появлению в моем доме лисьей головы – послания от этого никому не известного лесного духа Кончара? Впрочем, кто же, если не они? Местные на такое не способны – кишка тонка, да и Петров, напившись до беспамятства, почти прямым текстом заявил, что люди, подбросившие мне голову, пришли из леса и туда же ушли. Пытался не пустить меня в тайгу, чудак, грех на душу брать не хотел… Вот ведь, пьяница, быдло неразумное, позорящее и себя, и свои погоны, и государство, которому служит, а душа в нем все-таки жива!»

Отец Михаил отдавал себе отчет, что мыслит не совсем так, как подобает мыслить священнику, а может быть, и вовсе не так. Однако кривить душой перед Богом и самим собой он не собирался: как ни крути, а в данный момент он оставался священником наполовину, временно передоверив принятие решений разбуженному последними событиями солдату. В этом был резон: нельзя всегда и во всем полагаться на одну лишь молитву, порой приходится с Божьей помощью действовать самому. Взять хоть того же Пересвета, пришедшего на ум отцу Михаилу нынче на рассвете. Ведь кабы он, монах, Божий человек, не сидел бы в седле в первой линии русских полков, а стоял на коленях в своей келье и бил земные поклоны, молясь о победе православного воинства, еще неизвестно, скольким русичам удалось бы уйти живыми с Куликова поля и на сколько нестерпимо долгих, кровавых веков задержалось бы на святой Руси ненавистное иго.

Выбросив из головы Пересвета и его роль в становлении Государства Российского, отец Михаил вдруг задумался о поселке Сплавное – не о людях, его населяющих, а о самом поселке. Обитало в нем без малого триста душ, и при этом оставалось решительно непонятным, что все они здесь, в сущности, делают, для какой такой нужды понадобилось кому-то возводить столь крупное по здешним меркам поселение в глуши, где не то что дорог – реки приличной нет! Водная артерия, по которой в Сплавное доставляли горючее и припасы, могла именоваться рекой разве что условно – не артерия, а капилляр, сплав леса по которому превращался в сущее наказание. В разгар лета, когда уровень воды в реке понижался до минимума, пройти через многочисленные пороги и перекаты могла далеко не каждая лодка, не говоря уж о судах покрупнее. Сплав леса в это время, само собой, прекращался до следующей весны, когда идущим вверх по течению катерам приходилось лавировать между скалистыми берегами и плывущими навстречу плотами. Было какое-то злонамеренное отрицание здравого смысла в самом факте, что кого-то угораздило организовать леспромхоз в самом, с точки зрения отца Михаила, неподходящем месте.

Мнение батюшки, к слову, подтверждалось не только логикой и здравым смыслом, но и естественным ходом вещей. Леспромхоз, которому поселок был обязан своим возникновением, медленно, но верно хирел на протяжении десятилетий, а когда государственные дотации прекратились, захирел, можно сказать, окончательно. По весне еще удавалось связать и спустить по течению пару-тройку плотов, да зимой, когда замерзали болота и дороги становились проезжими, изредка добирались сюда случайные лесовозы. В остальном же население Сплавного перебивалось чем придется – браконьерствовали помаленьку, не очень-то и скрываясь, то в лесу, то на реке, в сезон ходили на подсочку, собирали живицу, а то и кедровую шишку. Ходили по грибы да ягоды, огородничали даже – правда, без особого успеха. Тем и жили – худо жили, скверно, света белого не видя, но почему-то мест этих, Богом забытых, не покидали – привыкли, что ли, приросли?

Но, независимо от чувств, испытываемых жителями Сплавного к родным местам, само возникновение поселка казалось отцу Михаилу необъяснимым. Не должны были здесь строить, но ведь построили же! Почему, зачем? Мало-помалу батюшка начал склоняться к мысли, что кто-то из тогдашнего партийного или советского руководства положил себе в карман немалую сумму, выделенную под заведомо неосуществимый проект, и для отвода глаз организовал в глуши, куда никакая инспекция без вертолета не доберется, вот этот самый леспромхоз, а при нем, само собой, поселок. Руководитель этот потом, надо полагать, ушел на повышение либо сел, а поселок, как ни странно, уцелел, остался как памятник неизбывному человечьему неразумию…

Солнце мало-помалу склонялось к лесистому западному горизонту, тени становились длиннее, а батюшка все шагал по обочине дороги, держа путь неведомо куда. По мере подъема в гору почва делалась все более каменистой, и различать на ней следы колес становилось все труднее. Отца Михаила это, впрочем, не особенно волновало, ибо свернуть грузовику здесь было некуда.

Перевалив через гребень невысокого отрога, дорога начала спускаться в полную предвечерних теней долину. Отец Михаил не знал, как долго ему придется идти – час, день или целую неделю. Его это не слишком занимало: за неимением церкви служить ему было негде, а возведение нового храма, сделавшееся ныне его первоочередной задачей, могло и подождать. Да и что толку строить – неважно, церковь это будет, жилой дом или просто курятник, – почти наверняка зная, что построенное тобой опять сожгут? Сперва надобно отыскать поджигателей, понять, с кем имеешь дело, а уж потом решать, как поступить дальше – возводить храм, писать архиерею, вызывать вертолеты со спецназом или просто убираться из Сплавного куда глаза глядят.

Отец Михаил знал, что дорога, по которой он шагает, никуда не ведет. Она заканчивалась километрах в двадцати от места, где он сейчас находился, – просто иссякала, сходила на нет, теряясь в лесу. Прошлым летом батюшка из чистой любознательности прошел по ней до самого конца и вдоволь насладился зрелищем утонувшего в разросшихся можжевеловых кустах полуразвалившегося дощатого навеса, некогда служившего лесорубам столовой. Чуть в стороне на ветке висела порванная и ржавая цепь от бензопилы, а на земле валялся на три четверти засыпанный опавшей хвоей дырявый эмалированный таз, и это было все. Место для временного лагеря там было не лучше и не хуже любого другого, и отец Михаил сомневался, что грузовик повез мешки и коробки с припасами на полторы сотни человек именно туда. Машина могла свернуть на одну из многочисленных просек, оставленных лесорубами по правую сторону дороги. Дорога сама по себе тоже являлась просекой, следом давнего лесоповала.