Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– Шелест, – непонятно пробормотала она. – Шелест… там… помогите. Худо ему…

Петров и Холмогоров полезли в кабину и вдвоем вынули из-за руля паренька лет семнадцати в чересчур просторном для него маскировочном комбинезоне. Вслед за ним, бренча, потянулся зацепившийся за что-то автомат; Петров с совершенно не милицейской небрежностью отцепил его и швырнул обратно в кабину. Парень, казавшийся полумертвым, вдруг ожил, напрягся, засветил Петрову кулаком в глаз – скорее всего случайно, ибо его собственные глаза, хоть и были широко открыты, вряд ли хоть что-нибудь видели, – и громко, на весь лес, заорал что-то бессвязное, матерно-блатное, с часто повторявшимся именем Кончара. Присутствующие не сразу поняли, что парень поет, а когда поняли, слегка растерялись. Тут мальчишку обильно вырвало – Петров едва успел увернуться, – и он наконец замолчал, тяжело, со свистом дыша широко открытым ртом.

– Точно, пьяный, – сказал Петров. – Лишить бы его, заразу, водительского удостоверения, так откуда оно у него, удостоверение?

– Спиртным не пахнет, – заметил Холмогоров, подкладывая парню под голову свернутый плащ.

– Ну, значит, обкуренный, – упрямо сказал Петров. – Да вы посмотрите на него!

– Отравление налицо, это факт, – согласился Холмогоров и, повернув голову, внимательно посмотрел на Завальнюка.

– Ну что вы на меня уставились? – не выдержал тот. – Я-то здесь при чем? Мне это все, если хотите знать, не больше вашего нравится. Кстати, хорошо, что ветер не в сторону поселка…

– А? – не понял Петров, но пуститься в объяснения никто не успел – помешала спутница отравленного неизвестно чем водителя грузовика.

– Помогите, – повторила девушка. Она слабо оттолкнула подполковника – вернее, оттолкнулась от его груди – и встала более или менее прямо. – Я через мокрую тряпку дышала, как дяденька велел, а Шелест не мог, у него руки были заняты, вот и нанюхался…

– Это какой же дяденька? – поинтересовался Петров, щупая одной рукой подбитый глаз, а другой – ушибленный винтовкой затылок.

– Бородатый, который к нам из поселка пришел. Он хороший, добрый. Он медведя победил, а потом, потом…

– Где он?! – в один голос воскликнули все трое.

Вместо ответа девчонка упала на грудь стоявшему ближе всех подполковнику и заплакала – негромко, но горестно, как плачут обиженные взрослыми малыши.

Они все поняли без слов. Петров выпрямился во весь рост и сделал странное движение рукой пытаясь снять отсутствующую фуражку. Холмогоров снял шляпу, а немного погодя обнажил голову и Завальнюк. Они стояли, слушая рыдания Синицы, до тех пор, пока распростертый на траве у их ног Шелест не начал громко, бессвязно кричать. Тогда Завальнюк, встрепенувшись? полез за руль, а Холмогоров с участковым, кряхтя от натуги, уложили в кузов бьющегося в жутких конвульсиях Шелеста.

* * *

Освещенные солнцем скалистые берега пестрели разнообразием красок – темно-зеленой, лимонно-желтой золотой, карминно-красной, серой, оранжевой, серебристой. Стоял конец сентября, и тайга щеголяла в роскошном, расшитом золотом осеннем уборе, которому увы было суждено совсем недолго радовать глаз.

Темная вода несла навстречу золотые кораблики опавших листьев; крошечные, затененные пологом нависающих ветвей прибрежные пляжи были усеяны ими как старинными монетами. Воздух был чист и прозрачен до головокружения, и в нем ощущался горьковатый привкус наступившей осени.

Изрядно потрепанная, но еще крепкая дюралевая «казанка» пробивалась вверх по течению обмелевшей за время летней жары таежной речки, ловко огибая многочисленные отмели и пороги. Иногда лодку приходилось перетаскивать через камни волоком, и тогда пассажир трудился наравне с лодочником, хоть это и было ему в новинку.

Путь был долог, но он, слава богу, близился к концу. Отец Дмитрий, неделю назад назначенный приходским священником поселка Сплавное вместо погибшего при загадочных обстоятельствах отца Михаила сидел на носу лодки, любуясь дикой, не виданной прежде красотой здешних мест, и время от времени ловил на себе осторожные, полные жгучего интереса взгляды лодочника. Интерес этот объяснялся скорее всего обычным любопытством, испытываемым людьми далекими от религии при виде священника, идущего, скажем, по городской улице или выбирающегося из-за руля легковой машины. Как будто священнику не надо ходить в магазин и вообще перемещаться по планете; как будто священник – это какой-то экзотический зверь, коему положено постоянно пребывать в стенах церкви…

Отцу Дмитрию едва исполнилось двадцать семь. Был он невысок, худощав, ладно скроен и хорош лицом, волосы имел каштановые, чуть рыжеватые и красиво вьющиеся, а нрав – мягкий, добродушный, веселый и, по молодости лет, немного легкомысленный.

На безымянном пальце правой руки у отца Дмитрия скромно поблескивало обручальное колечко – батюшка был женат, да и как без этого приходскому священнику? На приход, особенно в таком отдаленном от цивилизации месте, как Сплавное, неженатых, за крайне редким исключением, не ставят. Вот предшественник отца Дмитрия, отец Михаил, как раз и был таким исключением, и что с ним стало?

Что именно стало с отцом Михаилом, новый батюшка толком не знал – знал только, что умер тот во цвете лет не своей, мученической смертью. Поговаривали даже, будто из-за него, отца Михаила, чуть ли не в самых патриарших покоях якобы разгорелся жаркий спор: то ли канонизировать усопшего батюшку, то ли, напротив, вовсе отлучить от церкви, хотя бы и посмертно. По слухам, поступившим из того же источника – весьма, впрочем, ненадежного, – решили оставить все как есть: помер и помер – упокой, Господь, его душу, – а насчет всего остального время покажет.

Всей этой болтовне отец Дмитрий не очень-то верил и расценивал эти россказни как сплетню. Известно, как такие слухи рождаются: обронил кто-то словечко, скажем, на церковной паперти в Барнауле или в Бийске, а старушки богомольные, которые от нечего делать целыми днями грехи своей молодости замаливают, подхватили и понесли, и каждая к услышанному словечку еще три от себя добавляет. Так вот и получается, что набьет себе человек шишку на лбу, а через неделю вдруг узнает, что голову-то он, оказывается, вдребезги расшиб, насмерть…

Да к тому же архиерей, благословляя отца Дмитрия на служение в приходе, ни словом не обмолвился о судьбе его предшественника. А раз сам архиерей промолчал, ничего не сказал, значит, не было в смерти отца Михаила ничего такого, что новому священнику нужно или хотя бы любопытно было бы узнать.

Придя к такому выводу, отец Дмитрий отринул тревожные мысли и стал с умилением и легкой грустью вспоминать свою ненаглядную супругу, матушку Ольгу Андреевну, – ее нежные, ласковые руки, милую задорную улыбку, звонкий голос, лучистые карие глаза и пышные русые волосы, заплетенные, как встарь, в длинную, ниже пояса, толстую косу. Они уговорились, что отец Дмитрий отправится вперед, дабы осмотреться и обустроиться, а после, весной, по большой воде, с первым же катером к нему прибудет матушка со всем домашним скарбом, коим они успели обзавестись за год семейной жизни, и с сыном, который к тому времени уже успеет немного подрасти. Не зимовать же с младенцем в таежной избушке!

Тарахтя стареньким мотором, лодка прошла излучину реки, и хозяин ее, небритый, плюгавый мужичонка, от коего постоянно разило перегаром, хотя за двое суток пути при отце Дмитрии он не выпил ни разу, отлепив от губы обслюненный окурок папиросы, указал им на возникшие справа, на пологом склоне горы, дома с ровными заплатами сбегающих к реке огородов и стоящими по-над самой водой черными от времени и непогоды срубами бань.

– Сплавное, – прокомментировал он этот жест.

Отец Дмитрий перекрестился, заметив выше по склону, на красиво обрамленной березами и лиственницами прогалине, белеющую свежеотесанными бревнами сруба новехонькую, с иголочки, церковь. Душа его возрадовалась, ибо церковь и впрямь была хороша – не собор Василия Блаженного, конечно, и не храм Христа Спасителя, но по здешним меркам о лучшем нельзя было и мечтать.

Да, хороша была церковь, что и говорить! И место для нее было выбрано хорошее, радующее глаз, и поставили ее здешние прихожане буквально в считаные недели, не взяв, по слухам, за работу ни копейки.

Отец Дмитрий знал – на сей раз не по слухам, а доподлинно, со слов самого архиерея, в коих сомневаться не имел ни повода, ни права, ни желания, – что место для церкви выбирал не кто иной, как Алексей Холмогоров, личный советник Патриарха всея Руси, и он же, Холмогоров, своей рукой составил проект, по которому затем воздвигли храм. Обстоятельство сие казалось отцу Дмитрию не только лестным, но и удивительным, ибо о Холмогорове он был премного наслышан и знал, между прочим, что по мелким, незначительным делам святейший Патриарх своего советника не посылает.

О чем отец Дмитрий не знал, так это об отчете, составленном все тем же Холмогоровым по личной просьбе архиерея в единственном рукописном экземпляре. Знать об этой бумаге отец Дмитрий не мог, ибо архиерей не показал сей важный документ не только ему, но и ни единой живой душе на всем белом свете. По правде говоря, епископ никому и словечком не обмолвился об отчете – иным потому, что их это никоим образом не касалось, а отцу Дмитрию, видать, из простого христианского милосердия, чтоб понапрасну его не огорчать.

Да и откуда молодому батюшке было знать, что архиерей, дважды прочтя подробный, исписанный мелким почерком Холмогорова документ и все хорошенько обдумав, поднялся из кресла, подошел к холодному пустому камину и, скомкав листы, поднес к ним длинную каминную спичку? А после, как все сгорело, еще перемешал пепел кочергой – старательно, чтобы ни одна экспертиза не смогла восстановить…

И, уж конечно, не мог отец Дмитрий знать того, что содержалось в сгоревшем отчете. А содержалось там много всякой всячины, вроде рассказа о том, как одетые в зеленые резиновые костюмы химической защиты люди, все на одно лицо из-за натянутых на головы противогазов, с автоматами наперевес вошли в полуразрушенный, усеянный трупами лагерь, по которому, дико хохоча и раздирая себе ногтями лица, бродило не более полудюжины выживших людей – невменяемых, буйных, окончательно, раз и навсегда лишившихся рассудка…

Было там и про то, как одетый в штатское генерал с молодым лицом и совершенно седой, белой как снег прической стоял, морщась от нестерпимого смрада, в выгоревшем дотла кабинете с распахнутым сейфом в углу и смотрел на обугленный труп у своих ног, на правом предплечье которого каким-то чудом сохранился неповрежденный клочок кожи. Вот на этот-то клочок и смотрел генерал Панин – не на него, собственно, а на едва различимую татуировку в виде пятиконечной звездочки, перечеркнутой направленной острием вниз, к ладони, оперенной стрелой…

Было там и про урановый рудник, и про медвежью яму, и про железные шесты с мертвыми человеческими головами, и про многое другое. И был в отчете, разумеется, рассказ о судьбе приходского священника отца Михаила, составленный со слов спасенной им девушки с языческим именем Синица и парня, также обязанного батюшке жизнью, по прозвищу Шелест.

Единственная деталь составленного Холмогоровым отчета, о которой был проинформирован отец Дмитрий, касалась места захоронения его предшественника. Отца Михаила, как некую важную персону, похоронили прямо в церкви – то есть сперва похоронили, а уже потом возвели над могилой храм. И храм ныне именовался Свято-Михайловским – в честь святого архангела Михаила, надо полагать…

Это отец Дмитрий знал доподлинно, а остальное… Ну что – остальное? Спрашивается, зачем молодому священнику, впервые получившему приход, ТАКАЯ информация?

Мотор чихнул и заглох, лодка с шорохом уткнулась носом в песок метрах в десяти от леспромхозовской пристани, обросшие мхом и бурыми водорослями сваи которой высоко торчали из обмелевшей воды.

– Ну, надо думать, приехали, – сказал возчик и помог отцу Дмитрию перебраться на берег.

Батюшка расплатился, по доброте душевной прибавив сверху сто рублей; мужичонка, шмыгнув носом, поблагодарил и принялся возиться и лязгать, привязывая лодку ржавой цепью к наполовину облетевшим прибрежным кустам. Отправляться в обратный путь он не спешил – то ли вознамерился заночевать в Сплавном, то ли просто решил слетать в магазин и прикупить там бутылочку-другую, дабы веселей коротать время в дороге.

Отец Дмитрий поднялся по травянистому береговому откосу, держа в правой руке чемодан со своими пожитками, а на сгибе левой – драповое пальто, коим согревался в пути, когда вдоль реки тянуло промозглым осенним ветром. Сейчас пальто было ему ни к чему: денек выдался безветренный, ясный, и на пригреве было без малого жарко.

Батюшка остановился в некоторой растерянности и огляделся по сторонам, ища, у кого бы спросить дорогу к дому своего предшественника. Взгляд его остановился на молоденькой, лет пятнадцати или шестнадцати, девушке, что стояла поодаль, у въезда на причал, и с каким-то странным выражением, будто впервые видела священника, не отрываясь, смотрела на отца Дмитрия. Девушка была хороша собой, только уж больно грустна, и взгляд у нее в самом деле был какой-то… ну да, странный, иначе не скажешь. Будто привидение средь бела дня увидала, ей-богу…

Однако обратиться на берегу было больше не к кому; оглянувшись, батюшка увидел, что его верный Харон, то бишь перевозчик, уже куда-то тихо исчез, не позаботившись даже о том, чтобы снять и забрать из лодки мотор. Отец Дмитрий направился к стоявшей у причала девушке, и от его внимания не укрылось, что с каждым сделанным им шагом глаза ее открывались все шире – не то от непонятного батюшке испуга, не то от еще менее понятного ему удивления, не то от какого-то иного чувства – уж не надежды ли?

– Здравствуй, дитя, – поздоровался отец Дмитрий, приблизившись к девушке и, как обычно, испытав легкую неловкость от такого обращения: девушка годилась ему в младшие сестры, но уж никак не в дочери. – Не подскажешь ли, как к дому отца Михаила, священника бывшего, пройти?

Вопрос этот возымел на девушку какое-то странное – ну да, опять странное! – воздействие. Глаза ее мигнули, лицо вдруг побледнело, и надежда – это была-таки надежда, теперь отец Дмитрий в этом окончательно убедился – сменилась разочарованием, а после – холодным отчуждением. Ничего не ответив, девушка закусила нижнюю губу, резко повернулась и быстро пошла, почти побежала вдоль улицы прочь от пристани и оставшегося стоять в полной растерянности батюшки.

Провожая ее недоумевающим взглядом, отец Дмитрий не заметил, как к нему подошел еще кто-то, и спохватился, лишь услыхав у себя над ухом деликатное покашливанье в кулак.

Обернувшись, батюшка увидел милиционера, который почему-то стоял перед ним навытяжку, сияя всем, чем ему полагалось сиять – пуговицами, кокардой, начищенными до зеркального блеска сапогами и звездочками на погонах, – а также тем, чем сиять ему вроде бы было не обязательно – широкой, радостной улыбкой, например.

– Здравия желаю! – произнес милиционер, отчетливо, как на плацу, беря под козырек. – Разрешите представиться: участковый инспектор, старший лейтенант Петров-Вод… – Он запнулся и слегка порозовел. – Виноват, Петров. Иван Данилович меня зовут.

– Очень приятно, – благожелательно произнес слегка ошеломленный таким строевым приветствием отец Дмитрий и, в свою очередь, представился. – А скажите, Иван Данилович, кто это такая? – спросил он совсем не то, что хотел спросить, кивнув вдоль улицы туда, где еще виднелась тонкая девичья фигура. – Странная какая-то девушка…

– Это? – глаза участкового, как показалось отцу Дмитрию, слегка потемнели, а улыбка сделалась чуточку уже. – Синица… То есть Лизка, Лизавета Майорова. Сирота она круглая, в доме священника нашего, отца Михаила, живет. То есть, – смешавшись, поправился он, – я хотел сказать, бывшего священника. Странная, говорите? Да, немного странная.

– Ага, – растерянно произнес батюшка. – В доме отца Михаила, говорите… А я же как раз и хотел у нее дорогу туда спросить…

– Да зачем вам? – удивился участковый. – Ее это теперь дом, вам туда незачем… Ваш-то – вон он, новый, по-над речкой, аккурат против церкви – видите? Мы, грешным делом, боялись, что к вашему приезду не достроим, однако ничего, успели с Божьей помощью. И баньку срубили, и все остальное, что полагается. Печка тянет, как зверь, я лично проверял, и в бане тоже…

– Спасибо, – едва сумел вымолвить тронутый такой заботой отец Дмитрий. Нет, верно ему говорили, что Сплавное – странное место и дела в нем творятся странные…

– Чемоданчик позвольте, – наклоняясь, чтобы перехватить у него чемодан, сказал участковый Петров, – я донесу…

– Благодарю вас, он легкий. Спасибо вам, Иван Данилович.

– Да не за что. Значит, сами дойдете? Ну, раз так, что же…

Участковый немного помялся, явно испытывая какую-то неловкость, а потом вдруг сдернул с головы фуражку и отчаянным голосом попросил:

– Благословите, отец!

Окончательно сбитый с толку отец Дмитрий поставил на траву чемодан, пристроил сверху пальто, а затем осенил склоненную голову участкового крестным знамением.

– Благослови тебя Господь!

– Спасибо, батюшка, – сказал участковый и нахлобучил фуражку. – Что ж, удачи вам. Если что, обращайтесь прямо ко мне. Кабинет мой в управе, и живу я там же… гм… в кабинете. Так что приходите; чем смогу – помогу.

Поблагодарив его и распрощавшись, отец Дмитрий подхватил чемодан и двинулся в указанном направлении.

– И просто так заходите! – крикнул ему вслед Петров. – Если соскучитесь! Зайдете?

Не зная, что ответить, отец Дмитрий благожелательно покивал ему и зашагал по освещенному ярким сентябрьским солнцем «Бродвею» к своему новому дому, в мыслях отдавая должное своему предшественнику, отцу Михаилу, который сумел внушить истинную веру и должное уважение к святой православной церкви не только прихожанам, но даже и участковому милиционеру.

Задумчиво, с какой-то непонятной грустью глядя ему вслед, Петров вынул из кармана пачку сигарет, сунул одну в зубы и прикурил от самодельной зажигалки, мастерски изготовленной из стреляной пулеметной гильзы. Такие зажигалки водились теперь чуть ли не в каждом доме: такой уж он, местный народ, что вечно норовит залезть, куда не велено, и сунуть в карман, что плохо лежит…

Размышляя об этом, а заодно и о многих других вещах, участковый докурил сигарету, с ненужной тщательностью затоптал окурок и неторопливо зашагал к дому отца Михаила – объяснить Синице, что священники тоже люди, что все они разные и что надеяться, будто один будет точной копией другого, это, прямо скажем, сплошная бабья глупость. Сто раз ей, девчонке бестолковой, объясняли, а ей все до лампочки – стоит на причале как приклеенная, ждет. Вот и достоялась, вот и дождалась – утешай ее теперь, дуру глазастую…

Возле дома отца Михаила, как всегда в последнее время, околачивался раздобревший Могиканин, которого теперь язык не поворачивался назвать поросенком, – ждал объедков, в каковых ему здесь никогда не отказывали, а может, и чего другого. Синица его привечала – не видала никогда такого зверя, был он ей в диковинку.

Завидев участкового, Могиканин не испугался, как бывало прежде, а лишь развернул в его сторону испачканный свежей землей пятачок – не иначе, опять подкоп в чужой огород устраивал! – и вопросительно хрюкнул. Некоторое время Петров внимательно, как в зеркало, вглядывался в его обманчиво простодушную физиономию, а потом плюнул, махнул рукой в ответ на какие-то свои мысли и, постучавшись, вошел в дом.