Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Глава 10

Жутковатые приключения того непомерно долгого и богатого на неприятности дня не испортили Петру Ивановичу Завальнюку аппетита. Вернувшись от Холмогорова, он повесил на гвоздь брезентовую куртку, пристроил сверху свою несуразную – издали видать, что городская, – шляпу с накомарником, умылся, крякая, на крыльце и с удовольствием отужинал от щедрот тетки Груни. То обстоятельство, что эти щедроты были не менее щедро оплачены из его собственного кармана, Петра Ивановича, казалось, нисколько не смущало. За ту же сумму при ином стечении обстоятельств он мог бы получить набитый соломой матрас вместо пуховой перины и пустые щи из свекольной ботвы, приправленные воркотней недовольной хозяйки. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и произошло это благодаря непревзойденному умению Петра Ивановича выбирать квартирных хозяек, соседей по купе и вообще людей, которые могли скрасить ему существование. Одним словом, Петр Иванович умел неплохо устраиваться в жизни, что не раз с завистью отмечали его сослуживцы.

Ужин тетка Груня подала немудреный, но сытный и такой вкусный, что язык проглотишь, – мясо молодого лося с черемшой и еще какими-то лесными травами. Без трав, на взгляд Петра Ивановича, вполне можно было обойтись, однако вкус блюда они не портили, и он воздержался от замечаний. Напротив, похвалы, расточаемые тетке Груне, были так многословны, горячи и красочны, что старуха, зардевшись, как невеста, и стыдливо прикрываясь рукой, выставила к мясу бутыль крепчайшего, настоянного на травах первача собственной выработки.

Тут уж похвалы Завальнюка перешли в бурный восторг с восклицаниями, прижиманиями ладоней к сердцу и закатыванием глаз к потолку. Устоять перед таким напором было делом немыслимым, и спустя всего две минуты тетка Груня уже сидела за столом с граненой стопкой в руке.

Самогон также оказался превыше всяческих похвал – чистый как слеза, душистый от лесных трав и такой крепкий, что им можно было разжечь даже самые сырые дрова. Впрочем, употреблять сей чудный напиток для разжигания каких-то дров было бы попросту грешно; это был чудодейственный бальзам, о чем знавший толк в спиртном Петр Иванович не преминул уведомить тетку Груню.

Пить Завальнюк умел, поскольку этого требовала его работа, но бальзам тетки Груни оказался так хорош и брал так мягко, исподволь, что уже после четвертой стопки Петр Иванович перестал считать выпитое и следил только за тем, чтобы тетка Груня от него не отставала.

Посему, когда Петр Иванович добрался наконец до своей кровати, он был уже изрядно навеселе. Тетка Груня к этому времени уже спала, оглашая весь дом и добрую половину поселка богатырским храпом, от которого, казалось, вибрировали оконные стекла. За печкой буколически верещал сверчок, из-за сосновых досок, которыми была обшита стена, доносилось размеренное скрежетание челюстей жучков-древоточцев. Где-то далеко, на самом краю поселка, раздавалось пьяное пение – народ все еще праздновал прибытие катера и наступившее в связи с этим оживление в работе местного магазина; смерть Степана и Гришки Егорьевых, как водится, не слишком испортила праздничное настроение, тем более что жили они вдвоем и голосить по ним было некому.

По идее, Петру Ивановичу сейчас нужно было сесть и основательно обдумать все, что он увидел и узнал за сегодняшний день, попытаться увязать разрозненные факты в стройную, непротиворечивую систему. Факты, однако, не хотели выстраиваться в систему даже на трезвую голову; теперь же, после самогона тетки Груни, Петр Иванович мог думать только об одном – как бы ему спокойно, без приключений, в целости и сохранности донести свою голову до подушки.

Укоряя себя за невоздержанность, заготовитель подошел к кровати, поставил керосиновую лампу на табурет у изголовья – электричества опять не было, и никто не знал почему – и протянул руку, намереваясь откинуть лоскутное покрывало. Протянутая рука повисла в воздухе; Петр Иванович замер, глядя в круглые глаза мертвой лисьей головы, сверкавшие в свете керосиновой лампы каким-то дьявольским, почти живым блеском.

Голова лежала на подушке, скаля мелкие острые зубы, и вокруг нее по белоснежной наволочке расплылось пятно, в свете лампы казавшееся черным. Зрелище было, мягко говоря, неприятное; к тому же теперь надо было искать другую подушку.

Поймав себя на этой дурацкой мысли, Петр Иванович покачал головой: порой только диву даешься, что приходит человеку на ум в такие вот моменты! Это же надо было сообразить – подушка!

Тем не менее мысль эта, при всей ее неуместности, помогла Завальнюку справиться с испугом. Что должна означать подброшенная в постель лисья голова, Петр Иванович не знал, но догадывался, что ничего хорошего подобный подарочек ему не сулит. Конечно, и вот эта голова, и следы «оборотня» в огороде местного приходского священника могли быть просто шуткой какого-нибудь местного остряка, вздумавшего хорошенько пугнуть наивных горожан просто смеха ради, чтобы было о чем рассказать приятелям за бутылкой вина. Однако в свете других известных Петру Ивановичу событий и фактов шуточка эта вовсе не выглядела такой уж безобидной.

Завальнюк подумал, не разбудить ли ему тетку Груню, но решил этого не делать. Старуха наверняка понятия не имеет, каким образом этот жутковатый сувенир попал в дом. Она целый день копалась в огороде, и с того момента, как Петр Иванович вышел прогуляться на пару с Холмогоровым, в дом мог войти незамеченным кто угодно.

Петр Иванович засунул лисью голову под кровать, зашвырнул в угол испачканную подушку и улегся, примостив под голову свернутую куртку. Он был уверен, что не заснет еще очень долго, но бальзам тетки Груни оказал на него воистину чудесное воздействие, и Завальнюк уснул едва ли не раньше, чем успел натянуть на себя одеяло.

Поутру, естественно, пришлось объясняться с теткой Груней, которая, без лишних церемоний войдя зачем-то в комнату постояльца, первым делом наткнулась на валявшуюся в углу окровавленную подушку и решила, что квартирант вчера в потемках спьяну расквасил себе нос, а то и учинил что-нибудь похлеще. Петру Ивановичу пришлось, прыгая на одной ноге в попытках натянуть штаны, пуститься в объяснения. В доказательство своих слов он извлек из-под кровати и предъявил хозяйке лисью голову во всей красе – с оскаленной, испачканной запекшейся кровью пастью и с подернувшимися мутной пленкой мертвыми глазами.

Тетка Груня была старуха крепкая, но тут проняло и ее. Она ахнула, всплеснула руками, а потом схватилась за сердце. Все эти жесты были, по большому счету, дежурными, неизбежными в подобной ситуации и значили немного. Однако от внимания Петра Ивановича не укрылся неподдельный ужас, промелькнувший в глазах старухи, и он понял, что не ошибся: никакими шутками-прибаутками тут даже и не пахло. У него возникло острейшее желание смотаться к дому отца Михаила и посмотреть, как там Холмогоров, пережил ли советник Патриарха эту ночь, но Петр Иванович взял себя в руки: если Алексей Андреевич мертв, ему уже ничем не поможешь, а если жив, помощь ему не требуется – во всяком случае, неотложная.

Присутствие в поселке советника Патриарха мешало Петру Ивановичу, поскольку являлось дополнительным фактором риска, который нужно было учитывать в расчетах. В то же время, страстно желая, чтобы Холмогоров поскорее отсюда уехал, Завальнюк испытывал к нему смутную симпатию и радовался, как мальчишка, возможности пообщаться с интеллигентным, образованным и умным собеседником. Кроме того, Холмогоров и впрямь оказался наблюдателен и умел делать из своих наблюдений правильные выводы. По слухам, он творил настоящие чудеса, разгадывая ребусы, оказавшиеся не по зубам даже опытным следователям. Играть в одну и ту же игру с таким человеком Завальнюку было лестно, но игра зашла уже довольно далеко, и в данный момент Петр Иванович дорого бы отдал за то, чтобы Холмогорова тут не было.

– Это что, у вас шутят так? – спросил он, поднимая лисью голову на уровень лица тетки Груни. – Что-то я вашего местного юмора не пойму!

– Да убери ты ее, Христа ради, с глаз долой! – взмолилась старуха. – Экая пакость, прямо мурашки по спине…

– У меня мурашки от моей Наташки, – печально продекламировал Завальнюк и, пока суд да дело, сунул голову обратно под кровать. – Повторяю вопрос: это что, шутка?

– Да какие уж тут шутки! – отмахнулась толстой, как окорок, рукой тетка Груня. – Нашел шутки… Век бы жила, таких шуток не знаючи… Это тебе знак, что засиделся ты у нас в Сплавном. Надо бы тебе, Петр Иванович, убираться отсюда подобру-поздорову, пока чего похуже не вышло.

– Это как же? – искренне удивился такой откровенности Завальнюк. – Выходит, вы знаете, к чему эта голова? Знаете, кто ее подбросил и зачем?

– Да ничего я не знаю! – моментально придя в себя и начав говорить своим обычным хрипловатым басом, отрезала старуха. – Знала бы – сказала, а чего не знаю, про то болтать не стану.

– А вы не болтайте про то, чего не знаете, – медоточивым голосом записного подлизы сказал Петр Иванович. – Вы про то расскажите, что вам известно… Ну, сами подумайте, что я начальству скажу – что головы лисьей испугался и сбежал? Начальство у меня серьезное, оно меня за это по головке не погладит.

– Оно тебя и так не погладит, – сурово сказала тетка Груня, кивнув на прикрытую брезентом гору шкурок в углу, от которой по комнате распространялся весьма недвусмысленный запашок.

При упоминании о заготовительной кампании по лицу Петра Ивановича скользнула болезненная ироничная улыбка, как будто ему напомнили о какой-то неловкости вроде появления перед гостями на собственном дне рождения в пиджаке и при галстуке, но без штанов. Улыбка эта была мгновенной, как фотовспышка, и осталась незамеченной теткой Груней. Затем Петр Иванович тяжело вздохнул, развел руками и повесил голову.

– Ты не вздыхай, – заметно смягчаясь, пробасила старуха. – Вздыхать раньше надо было. Ладно, слушай, перескажу тебе, про что наши бабы промеж собой болтают. Сама-то я во всю эту чепуху, в нечистую силу да в оборотней не верю, однако ж места у нас глухие, и случиться всякое может. Поговаривают, что головы эти лисьи вроде какая-то нечисть лесная людям подкидывает. Ну, вроде знака: проваливай, мол, покуда цел, не то и пожалеть не успеешь. Говорят, участковый наш – не пьяница этот, Петров, а тот, что до него был, – вот так же у себя дома лисью голову нашел. Вечером нашел, а утром не стало его, как и не было.

– Да неужто правда? – изумился Петр Иванович.

– Голову-то я не видала, а что участковый пропал – истинная правда. Всем поселком его искали, и из города приезжали, и с вертолетами… Не нашли. Как в воду канул! Да и не он один, у нас тут много народу пропадает – тайга.

– И что же, все, кто пропал, получили лисьи головы?

– А я почем знаю? Говорят, некоторые получили. Я в эти байки не верю, а только людей-то нету! И тебя здесь не будет – так ли, эдак ли… Либо сам уедешь, либо пропадешь ни за что ни про что.

– М-да, – озадаченно произнес Завальнюк. Многое из того, о чем поведала ему тетка Груня, он знал даже лучше ее, но вот о лисьих головах слышал впервые. В свете этого сообщения лежавший под кроватью охотничий трофей приобретал совершенно иной, зловещий смысл.

– И вот что, – суровея прямо на глазах, продолжала хозяйка, – съезжай-ка ты, милок, с квартиры. Мне здесь покойники ни к чему. Вот позавтракаешь и сразу съезжай. Человек ты хороший, уважительный, я на тебя зла не имею, однако свой интерес блюсти должна. Не ровен час, и меня заодно с тобой укокошат…

– Да вы что? – растерялся Петр Иванович. – Куда же я пойду?

Старуха была непреклонна.

– А куда хочешь, туда и иди, хоть в управе ночуй, у Петрова на столе. Пускай защищает, раз в милиционеры подался.

– А он сумеет?

– Петров-то? Ох, не знаю. Никудышный из него защитник, да и человек, как я погляжу, никудышный. Ты думаешь, он почему пьет? Со страху, вот почему! Лишний шаг по поселку ступить боится, вот и глушит водку без просыпу, чтоб людям в глаза глядеть не стыдно было.

– А чего боится, он знает?

– Это ты, милок, сам у него спроси. Я так мыслю, что ничего он не знает и знать не хочет. Когда не знаешь, оно и не так страшно. Хотя, может, и знает… Или догадывается. Ладно, хватит уже лясы точить. Завтракать иди, еда на столе стынет…

Все попытки смягчить вредную старуху и заставить ее переменить решение оказались безуспешными, и после завтрака Петр Иванович с огромным сожалением покинул просторную и уютную избу тетки Груни, неся в руке неразлучный портфель. Заготовленные шкурки он по договоренности с хозяйкой перетаскал в сарай, брезгливо морща нос и отворачивая лицо. Теперь, налегке шагая по улице в сторону управы, он испытывал что-то вроде легких угрызений совести: хоть тетка Груня и выставила его за порог, не особенно при этом церемонясь, оставлять у нее в сарае груду разлагающегося гнилья было, с точки зрения Петра Ивановича, чересчур жестоким наказанием.

Завальнюк шагал широко, наверстывая потерянное время. Часы показывали без четверти десять; что-то подсказывало Петру Ивановичу, что Холмогоров тоже вот-вот явится в управу, если уже не явился, чтобы поделиться с Петровым своими вчерашними впечатлениями. У Петра Ивановича тоже был к участковому серьезный разговор, и провести его заготовитель хотел без свидетелей, да еще и таких грамотных и квалифицированных, как советник Патриарха.

На крылечке управы, по обыкновению, торчал, дымя папиросой и методично оплевывая все вокруг, глава местной администрации Семен Захарович Потупа.

– Доброго вам здоровьишка. Хр-р-р – тьфу! – ответил он на вежливое приветствие заготовителя.

Обойдя его, Завальнюк вошел в управу и без стука распахнул дверь, на которой красовалась табличка «Милиция». В ноздри ему ударила вонь застоявшегося табачного дыма, дверь с негромким стуком захлопнулась за спиной.

Участковый инспектор Петров, вопреки обыкновению, был абсолютно трезв и выглядел по этой причине хмурым и осунувшимся. Он сидел за столом и, дымя зажатой в уголке рта сигаретой, колол кедровые орешки рукояткой табельного пистолета системы Макарова. Слева от него горкой лежали неочищенные орехи, посередине виднелась кучка пустых скорлупок, а добытые ядра лейтенант аккуратно складывал на бумажку справа от себя, готовясь, по всей видимости, употребить их все сразу, не размениваясь по мелочам.

Он поднял на Завальнюка мутные с похмелья глаза и нахмурился, будто пытаясь припомнить, кто это перед ним. Все эти фокусы Петр Иванович знал насквозь; будь у него в запасе излишек свободного времени, он сыграл бы с участковым в эту старую как мир игру и наверняка удивил бы Петрова, показав ему парочку новых трюков. Однако в данный момент Завальнюку было не до соблюдения установленной процедуры, и потому он прямо шагнул к столу и поставил на его край свой драгоценный портфель, сегодня выглядевший толще обычного.

– Здравствуйте, – сказал он деловито. – Я Завальнюк, заготовитель пушнины. Вы должны меня помнить.

– Ну, помню, – проворчал Петров, с огромным неудовольствием косясь на портфель. Дым от сигареты щипал ему левый глаз, и он раздраженно ткнул окурок в грязную поллитровую банку, служившую ему пепельницей. Пистолет он по-прежнему держал за ствол в правой руке. – Помню-помню. Ну, и что?

Продолжая стоять над ним, Завальнюк расстегнул портфель и на секунду заколебался, думая, не лучше ли будет поступить нормально, по-человечески, а не так, как он собирался с самого начала. Однако избранная им тактика имела неоспоримые преимущества, и, отбросив последние колебания, Петр Иванович вынул из портфеля и швырнул на стол отрезанную лисью голову.

– Да вот что!

Голова плюхнулась на стол перед участковым, разбросав ореховую скорлупу. Реакция Петрова была неожиданной: он взвился, будто его ткнули снизу шилом, и заорал:

– Да вы что, озверели, что ли?! Взяли, понимаешь, моду – лисьими головами швыряться!

– Так, – сказал Завальнюк, – это уже интересно. Значит, я не одинок? Позвольте-ка узнать, кто еще имел наглость швыряться в вас лисьими головами?

Гнев на одутловатом лице участкового моментально сменился растерянностью, глаза забегали из стороны в сторону, будто силясь отыскать затерявшуюся шпаргалку с ответом на поставленный заготовителем вопрос. Петров медленно, осторожно опустился обратно на стул, еще осторожнее положил на краешек стола пистолет и принялся суетливо сгребать в кучку рассыпавшуюся ореховую скорлупу. Руки у него слегка дрожали; на лежавшую перед ним лисью голову участковый старался не смотреть, на Петра Ивановича – тоже.

– Ну? – сказал Завальнюк.

– Чего «ну»? – Петров вызывающе вздернул подбородок и заставил себя прямо взглянуть заготовителю в лицо. Голос у него был наглый, раздраженный, и уверенность в себе возвращалась к нему прямо на глазах. – Чего «ну»? Врываются тут всякие, дрянью какой-то швыряются… Здесь вам не балаган! Вы кто – заготовитель пушнины? Вот и заготавливайте на здоровье, а если вам кто-то вместо лисьего хвоста голову подсунул, так при чем тут я? Смотреть надо, что покупаете! И уберите эту пакость с моего стола!

– Обязательно уберу, – сладким голосом пообещал Завальнюк, – как только вы ответите на мой вопрос: кто еще приносил вам сюда лисьи головы? Может быть, пропавший священник?

Петров по-прежнему с вызовом смотрел снизу вверх ему в лицо, но при упоминании о священнике его глаза трусливо вильнули в сторону, из чего следовало, что вопрос Завальнюка попал точно в цель.

– Да вы что, пьяный? – возмутился Петров. – Врываетесь без стука, мусорите у меня на столе, а потом несете какой-то бред… Вы отдаете себе отчет, что я могу оформить вас на пятнадцать суток за злостное хулиганство?

– Я задал вопрос, – ровным голосом напомнил Завальнюк.

– Да ты кто такой?! – грозно поднимаясь из-за стола, возмутился участковый. – По какому праву…

Договорить он не успел, так же как и до конца подняться со стула. Завальнюк с неожиданной силой толкнул его в лоб открытой ладонью, усадив на место. Участковый плюхнулся на сиденье, а в следующее мгновение совершенно распоясавшийся заготовитель уперся в край стола обеими руками и резко двинул его на Петрова.

Тяжелый канцелярский стол не подвинулся, а лишь накренился; край его врезался участковому в живот, придавив беднягу к стенке. Папки со старыми бумагами, кедровые орешки, портфель Завальнюка, табельный пистолет Петрова – все это в мгновение ока стронулось с места, пришло в движение и миниатюрной лавиной заскользило по наклонной плоскости. Демонстрируя завидную быстроту реакции, Петров протянул руку и попытался поймать пистолет, но промахнулся – его ладонь впустую хлопнула по оголившейся столешнице, а пистолет со стуком упал на пол. Настольная лампа с круглым жестяным абажуром последовала за ним; лампочка от удара об пол лопнула со звуком, похожим на выстрел из спортивной мелкокалиберной винтовки. Отрезанная лисья голова, соскользнув по накренившейся поверхности стола, прильнула к груди Петрова и осталась там, преданно глядя снизу вверх ему в лицо мертвыми глазами и скаля испачканные черной запекшейся кровью зубы.

Все это произошло в одно мгновение; Петров успел только открыть рот, но возмущенный вопль застрял у него в глотке, когда участковый увидел у самых своих глаз черное дуло пистолета, показавшееся ему огромным, как жерло магистральной трубы международного газопровода.

Упираясь ногой в накренившийся стол и продолжая держать у самых глаз участкового тяжелый девятимиллиметровый «стечкин», заготовитель пушнины Завальнюк свободной рукой вынул из внутреннего кармана куртки и, развернув, сунул под нос Петрову какую-то книжечку в красном коленкоровом переплете.

– На, козел, – сказал он каким-то новым, сухим и металлическим голосом, – читай, кто я такой и по какому праву!

В этот момент послышался стук в дверь. Петров шире открыл рот, явно намереваясь крикнуть, но Завальнюк пресек эту попытку, уперев ствол пистолета ему в переносицу.

– Подите к черту, я занят! – раздраженно гаркнул он через плечо.

Этот начальственный окрик, увы, не произвел должного воздействия: дверь все равно открылась, негромко скрипнув нуждающимися в смазке петлями.

Завальнюк оглянулся через плечо и увидел замершего на пороге с широко распахнутыми от изумления глазами советника Патриарха всея Руси Алексея Андреевича Холмогорова.

* * *

– Вам помочь? – придя в себя, осторожно осведомился Холмогоров.

Этот вопрос вызвал короткую заминку. Петров, который действительно нуждался в помощи, к этому моменту уже успел ознакомиться с содержанием книжечки, предъявленной ему Завальнюком, и потому почел за благо промолчать. Завальнюка же, раскорячившегося в крайне неудобной позе, этот вопрос, казалось, озадачил и позабавил одновременно.

– А кому, собственно, вы намерены помогать? – спросил он наконец.

Холмогоров степенно огладил бороду, собираясь с мыслями.

– Право, не знаю, – признался он. – Пожалуй, это зависит от того, кто вы такой.

– Так и думал, что в качестве заготовителя пушнины я вас не устраиваю, – усмехнулся Завальнюк. – Вот, пожалуйста, ознакомьтесь.

Он протянул Холмогорову книжечку, которую до этого держал перед лицом участкового.

– Краевое управление ФСБ, – вслух прочел Холмогоров. – Подполковник Завальнюк Петр Иванович. Что ж, это многое меняет. Пожалуй, даже все.

– Ну, еще бы, – сказал Завальнюк с улыбкой. – Я ведь до сих пор был у вас на подозрении как главный злодей, не так ли?

– Вам удобно? – спросил Холмогоров вместо ответа.

– Вполне, – ответил подполковник, убирая служебное удостоверение в карман. – Позиция очень устойчивая, да и наш друг надежно зафиксирован… Знаете, как говаривала одна моя знакомая медицинская сестра: надежно зафиксированный больной не нуждается в анестезии.

Участковый при этих словах испуганно дернулся, но Завальнюк лишь крепче прижал к его переносице дуло пистолета.

– По-моему, он уже все понял, – заметил Холмогоров. – Может, стоит дать ему глоток воздуха?

Завальнюк оценивающе посмотрел на участкового, лицо которого и впрямь приобретало цвет спелой сливы, коротко кивнул и убрал ногу, которой упирался в стол. Стол с грохотом опустился на все четыре ножки, а участковый с хлюпаньем и свистом втянул в себя воздух. Между глаз у него виднелся глубоко вдавленный круглый отпечаток – след пистолетного дула.

– Поговорим? – дружелюбно обратился к нему Завальнюк. – Думаю, Алексею Андреевичу тоже будет интересно послушать.

Петров в ответ лишь обиженно засопел и сбросил с коленей упавшую туда лисью голову.

– Поговорим, – уверенно сказал подполковник Завальнюк и обернулся к Холмогорову: – Вы ведь тоже пришли сюда за этим?

– Разумеется, – ответил тот. – Правда, я не собирался прибегать к столь решительным, я бы даже сказал, радикальным методам убеждения…

– Осуждаете? – спросил Завальнюк.

– Вообще-то, должен бы осуждать, – задумчиво ответил Холмогоров, – но почему-то не могу. Надеюсь только, что дальше наша беседа будет развиваться мирно.

– Постараюсь, – сказал Завальнюк, – но твердо обещать не могу. Это ведь зависит не от меня, а от него.

Он небрежно ткнул в сторону Петрова стволом пистолета. Петров отпрянул, с отчетливым стуком ударившись затылком о стену.

– Великолепно, – прокомментировал это событие Завальнюк. Вид у него был довольный. – Вы не прикроете дверь?

– Да, конечно, – сказал Холмогоров.

Дверь кабинета закрылась, обрезав голоса. Семен Захарович Потупа перевел дыхание, приоткрыл пошире дверь своей приемной и, просунув голову в щель, осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, он боком выскользнул в коридор и на цыпочках подкрался к кабинету участкового. Приникнув волосатым ухом к узкой щели между дверью и косяком, Семен Захарович замер в неудобной позе, прислушиваясь к тому, что происходило внутри кабинета.

Он простоял так совсем недолго – минуты две, от силы три, – но этого ему вполне хватило, чтобы понять: все пропало. Петров, этот чертов пьяница, оказался далеко не таким пустым местом, каким представлялся Семену Захаровичу. За время, проведенное в Сплавном, этот непросыхающий скот в погонах ухитрился очень многое узнать и о многом догадаться. Теперь, прижатый к стенке как в буквальном, так и в переносном смысле, участковый сломался и торопливо выкладывал все, что знал и о чем догадывался, роя Семену Захаровичу Потупе яму размером со строительный котлован.

Семен Захарович тихонько вздохнул и выпрямился – подслушивать дальше не имело смысла. Теперь, по идее, он должен был срочно оповестить Кончара о том, что произошло. Какое решение примет человек-медведь, было понятно. Выпустить советника Патриарха и подполковника ФСБ из Сплавного с той информацией, которой они теперь располагали, Кончар не захочет. Значит, произойдет еще одно двойное убийство; да и двойное ли? Петрову теперь тоже не жить, а где Петров – там и Семен Захарович Потупа. А почему бы и нет? Когда высокопоставленный чекист и советник Патриарха всея Руси одновременно исчезнут в одной и той же точке огромной страны, в эту точку, как вороны на падаль, непременно устремятся десятки следователей. Семен Захарович не обольщался по поводу своей способности обмануть эту волчью стаю: он мог продержаться от силы сутки, а потом ему поневоле придется заговорить. Кончар это, конечно, понимает, а значит, Семену Захаровичу придется умереть едва ли не раньше Холмогорова и Завальнюка.

В незапамятные времена, когда Семен Захарович Потупа был еще довольно молодым человеком, а леспромхоз находился на пике своего расцвета, по реке в Сплавное периодически привозили кинопередвижку. Именно тогда Семен Захарович, в ту пору еще не замешанный ни в каких темных делах, с огромным удовольствием посмотрел культовую комедию «Бриллиантовая рука». Превратившимися в афоризмы репликами героев этого великого произведения киноискусства он, как и множество современников, щеголял всю оставшуюся жизнь, и сейчас одна из этих реплик непрошеной пришла ему на ум и накрепко там застряла. Это была бессмертная фраза Шефа: «Как говорил один мой знакомый, покойник: "Я слишком много знал"».

Семен Захарович действительно знал слишком много, чтобы жить спокойно, да и просто жить. Поэтому, тихонько отойдя от двери кабинета участкового Петрова, он прямиком направил свои стопы к выходу из управы, а оттуда – к себе домой.

Увидев мужа, в неурочное время явившегося с работы, супруга Семена Захаровича, Антонина Егоровна, немедленно принялась ворчать и сыпать упреками, большинство которых носили обобщенный характер. Упоминались загубленная молодость, нищая старость и почему-то какие-то модельные прически, о которых Антонина Егоровна имела очень смутное представление, но отсутствие которых у себя на голове неизменно ставила мужу в вину.

По обыкновению пропуская этот поток привычных обвинений мимо ушей, Семен Захарович, не разуваясь, прошел в избу и принялся деловито собирать рюкзак. Пока супруга, ворча и громыхая кастрюлями, возилась на кухне, Потупа извлек из недр старого, окованного железом сундука свернутую в тугой цилиндрик пачку купюр и воровато затолкал ее на самое дно рюкзака, справедливо полагая, что здесь они жене ни к чему – проживет и на зарплату, а там, глядишь, и пенсия подоспеет. Торопливо побросав в рюкзак несколько смен белья и три пары запасных носков, Семен Захарович перекочевал на кухню и принялся валить в рюкзак продукты – все, что попадалось под руку. Старенькие ходики на стене размеренно тикали, отмеряя драгоценные секунды, и Семену Захаровичу было не до церемоний.

Спустя некоторое время он вдруг ощутил какое-то неудобство и не сразу понял, в чем дело. Потом до него дошло: на кухне стало тихо, хотя жена все еще оставалась тут – Потупа видел ее боковым зрением все время, пока шарил по полкам буфета.

Бросив в рюкзак последнюю банку консервов – это оказалось китовое мясо, попавшее в здешние края по причинам известным разве что Господу Богу да райпищеторгу, – Семен Захарович одним резким движением затянул горловину, застегнул клапан и только после этого поднял глаза на жену.

– Ты куда это намылился, аспид костлявый? – подозрительно ласковым голосом спросила та, потихоньку выходя из ступора, в который ее повергло странное поведение мужа.

– Куда-куда… На рыбалку! – огрызнулся Семен Захарович и в доказательство потащил из чулана аккуратно связанные веревочкой рыболовные снасти.

– Это на какую же такую рыбалку? – еще ласковее проговорила, почти пропела Антонина Егоровна.

– Хр-р-р… гм, – сказал Семен Захарович, вовремя вспомнив, что за плевок на пол можно запросто схлопотать кочергой по загривку, что случалось с ним уже не единожды. – На какую надо, на такую и на рыбалку!

– Огород не копан, – добавив в голос еще немного зловещей, не сулящей ничего хорошего ласковости, сказала жена, – картошка не сажена, а он, гляньте-ка, на рыбалку! Да какой баул с собой-то напаковал! Ты в море, нешто, рыбачить собрался? В океане?

– Да замолчи, дура толстомясая! – неожиданно для себя самого гаркнул Потупа. – Вдовой остаться хочешь?!

Антонина Егоровна побледнела.

– Ой, – упавшим голосом сказала она и прижала к губам ладонь. – О-ой!..

– Вот тебе и «ой», – проворчал Семен Захарович, забрасывая на одно плечо рюкзак, а на другое снасти. – Кто будет спрашивать, так и говори: уехал, мол, на рыбалку, к верхним порогам, когда вернется, не сказывал… Все поняла?

– Ой, Сеня, – вместо ответа плачущим голосом сказала жена. – Что ж ты натворил-то? Говорила ведь я тебе…

– Молчи! – перебил ее Потупа. – Ты много чего говорила, всего и не упомнишь. Не хочешь, чтобы меня пришили, – помалкивай в тряпочку и на все вопросы так и отвечай, как я тебе сказал: на рыбалку, дескать, уехал, когда вернется, не знаю…

Антонина Егоровна молча кивала каждому слову, глядя на мужа круглыми от испуга глазами. О том, что возвращаться в Сплавное он не намерен, Семен Захарович говорить, естественно, не стал: смена настроений у его жены происходила мгновенно, рука у нее была тяжелая, а голос – громкий и пронзительный, как визг вгрызающейся в твердую древесину циркулярной пилы. Словом, связываться с ней Семену Захаровичу сейчас было как-то не к месту и не ко времени – спешил он очень и задерживаться никак не мог.

– Ну, Егоровна, не поминай лихом, – сказал он. – Как обоснуюсь где-нибудь, сразу тебе весточку пошлю. Тогда собирай потихоньку вещички и ко мне приезжай, заживем по-человечески, не как здесь. Будут тебе, Егоровна, и модельные прически, и туфли на каблуках.

Не давая жене времени собраться с мыслями и еще что-нибудь сказать, Потупа повернулся к ней спиной и торопливо выскочил за дверь. На крыльце он первым делом хорошенько отхаркался и прицельно плюнул в тощего дворового кота, который, уютно расположившись на пригреве у калитки, старательно вылизывал шерсть на животе. Кот, впрочем, был тертым калачом и, едва заслышав знакомое «хр-р-р», прервал свое занятие и пулей, стелясь над самой землей, как бывалый солдат под обстрелом, скользнул за угол.