Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Мамка есть, только она мне ничего такого не говорила…

– Оно и понятно. А ты не побойся, спроси, только потихоньку, без чужих ушей. Она тебе много интересного расскажет, о чем ты и не догадываешься.

Синица надолго замолчала, вплотную занявшись перевязкой. Отец Михаил только покряхтывал – руки у нее были на удивление крепкие, и действовала она решительно, без колебаний, как хорошая хирургическая сестра, прошедшая выучку в военно-полевом госпитале. Уже перед уходом, закончив перевязку и сложив свое медицинское имущество в корзинку, Синица переспросила, озабоченно хмуря тонкие брови:

– Так говоришь, девки у вас замуж идут, за кого им любо? И муж один?

– В точности так, – ответил отец Михаил, обессиленно глядя в потолок.

Девушка ушла, и отец Михаил видел, что ушла она не просто так, а унося с собой какую-то мысль, глубоко запавшую в ее хорошенькую юную головку. Когда дверь за ней закрылась, батюшка устало смежил веки и стал думать, что же он такое сотворил только что: сделал первый шаг к своему освобождению или просто заронил в невинную душу Синицы всхожее семя ее будущей гибели.

* * *

Алексей Андреевич сидел за столом у окна в бедной, но чистенькой и аккуратно прибранной избе отца Михаила и пил чай – не чай, собственно, а какой-то мудреный сбор, искусно составленный кем-то – уж не самим ли батюшкой? – из местных лесных трав. Напиток этот был душист, ароматен и бодрил почище любого кофе.

Банку с заваркой Холмогоров обнаружил на задернутой ситцевой занавесочкой полке, заменявшей отцу Михаилу буфет. Помимо заварки, там нашлась пачка соли, двадцать коробков спичек, пустая перечница и полбутылки уксуса. Никаких других съестных припасов в доме не оказалось – либо их не было вовсе, либо отец Михаил, отправляясь в путешествие, полностью опустошил свой продуктовый НЗ.

Потягивая из жестяной эмалированной кружки душистый напиток, Алексей Андреевич рассеянно просматривал книгу, взятую из библиотеки отца Михаила. Собрание книг, коим владел батюшка, впечатлило Холмогорова: оно оказалось не только довольно обширным – по местным меркам, разумеется, – но и весьма разнообразным. Богословские трактаты соседствовали здесь с брошюрами по огородничеству и ведению домашнего хозяйства, а исторические и краеведческие книги – с романами Агаты Кристи и Артура Конан Дойла. Увидев в библиотеке приходского священника детективы, Холмогоров, помнится, подумал, уж не они ли сослужили батюшке плохую службу, заставив его вообразить себя этаким сыщиком в рясе и погнав его из дома на поиски опасных приключений.

Нашлась здесь и довольно странная книга, повергшая Холмогорова в глубокую задумчивость. Это был сильно потрепанный сборник стихов поэтов позапрошлого века – вещь сама по себе вполне обыкновенная, если не принимать во внимание ее происхождение. Обложка сборника заметно обгорела с углов, а на форзаце Холмогоров с изумлением обнаружил фиолетовый штамп центральной публичной библиотеки города Грозного. Судя по отметкам, сделанным рукой библиотекаря, в последний раз книга выдавалась на руки в ноябре восемьдесят девятого. Изумленно рассматривая этот пухлый от старости, растрепанный томик, Холмогоров пожалел о том, что не потрудился подробнее расспросить архиерея о биографии отца Михаила, которая, судя по всему, была небезынтересной.

Книга, которую в данный момент рассеянно перелистывал Алексей Андреевич, была посвящена истории Алтайского края. Текст пестрел карандашными подчеркиваниями и пометками; чувствовалось, что отец Михаил некогда пытался найти в солидном краеведческом труде ответы на одолевавшие его вопросы. Холмогоров захлопнул книгу, долил себе чаю из пузатого заварочного чайника, плеснул сверху чуть остывшего кипятку и, вдыхая аромат, откинулся на спинку стула.

Мысли его по вполне понятным причинам все время возвращались к вчерашним событиям. Эти драматические события оставляли в душе неприятный осадок своей очевидной незавершенностью. Медвежьи следы под окнами, оставленные когтями отметины на двери и даже практически одновременная гибель отца и сына Егорьевых – все это, хоть и не было началом цепочки странных происшествий, не являлось, по всей видимости, и ее концом. Нужно было ждать продолжения, и оставалось только гадать, каким оно будет.

Ночь прошла спокойно – никто не заглядывал в окна, не шастал по двору и не пробовал на прочность дверь, которая, к слову, запиралась только изнутри, да и то лишь на деревянную щеколду вроде тех, которые до сих пор можно встретить в некоторых деревенских нужниках. Спокойствие это, однако, было обманчивым и служило Алексею Андреевичу очень слабым утешением. Следы, оставленные кем-то возле дома, были недвусмысленным предупреждением; это был самый настоящий ультиматум, предложение убираться подобру-поздорову и не путаться больше под ногами. Следовательно, присутствие Холмогорова в Сплавном кому-то очень мешало.

Но кому? Нечистой силе, на присутствие которой в здешних местах намекал в разговоре Потупа? Откровенно говоря, в этом Холмогоров очень сильно сомневался. Поверить в то, что вчера вечером под его окнами прогуливался медведь-оборотень, ему было трудно – труднее, пожалуй, чем атеисту. Невежда, во всеуслышание объявляющий себя атеистом лишь потому, что его так воспитали семья, школа и в особенности улица, гораздо больше подвержен самым мрачным суевериям, чем в высшей степени просвещенный христианин, каким несомненно являлся Алексей Андреевич Холмогоров. Медвежьи следы, посреди огорода вдруг превратившиеся в человеческие, были неуклюжей попыткой напугать советника Патриарха, столкнуть его в пучину древних подсознательных страхов. Подстроить это было совсем нетрудно; однако, даже понимая, что это скорее всего подстроено, любой человек на его месте невольно задался бы скользким вопросом: «А вдруг?..» Вопрос этот, чего греха таить, возникал и у Холмогорова, однако он-то, в отличие от большинства своих современников, был в состоянии отделить злаки от плевел и хорошо понимал, что вчерашнее происшествие было просто попыткой посеять в его душе суеверный ужас.

Другое дело – Степан и Григорий Егорьевы. Они тоже, видимо, кому-то мешали – мешали, наверное, уже давно, а вот умерли только теперь, с появлением в поселке Холмогорова и Завальнюка. Это наводило на размышления; похоже, Егорьевы знали что-то, чего не должен был знать приезжий советник Патриарха. И информация эта была так важна, что их убили, пока они не начали говорить.

Что они знали? О чем или о ком?

Чем больше Холмогоров думал об этом, тем чаще и неотвязнее возникало перед его внутренним взором простецкое и вместе с тем хитроватое лицо заготовителя пушнины Петра Ивановича Завальнюка. Завальнюк, как нарочно, постоянно оказывался в самом центре событий, не принимая, однако, в них непосредственного участия. Он все время лез в глаза, был рядом с Холмогоровым, обеспечивая себе тем самым стопроцентное алиби, и понимал в происходящем, казалось, намного больше, чем Алексей Андреевич.

Взять хотя бы вчерашние хождения по огороду отца Михаила в сгущающихся сумерках. Для начала такой вопрос: зачем вообще Завальнюк увязался провожать советника? Далее: почему в кармане у него так кстати оказался фонарик? Он что, все время таскает его с собой? А может быть, он взял фонарик нарочно, заранее зная, что произойдет дальше?

И вообще, если бы не Завальнюк, Алексею Андреевичу вряд ли пришло бы в голову на ночь глядя идти в темноте выслеживать медведя. С утра он мог заняться совсем другими делами, и тогда все старания того, кто наследил на грядках, – именно на грядках, где следы легче всего разглядеть непривычному к таким занятиям городскому жителю! – пошли бы прахом. Да и потом, даже если бы Холмогоров обнаружил следы утром, при ярком солнечном свете, эффект был бы уже не тот…

Так, может быть, во всем виноват Завальнюк? Что он не тот, за кого себя выдает, Холмогоров понял почти сразу. Он с самого начала был темной лошадкой, и очень может статься, что Степан Егорьев и сын его Гришка погибли именно потому, что слишком хорошо знали, кто таков Иван Петрович Завальнюк на самом деле. И за Холмогоровым вчера вечером он увязался скорее всего затем, чтобы, во-первых, отвести от себя возможные подозрения, а во-вторых, убедиться, что Холмогоров нашел все заготовленные для него сюрпризы, ничего не пропустив. Ну, и насладиться произведенным эффектом, разумеется…

Холмогоров вздохнул и одним глотком допил совершенно остывший чай. Нужно было действовать, но как? В сложившейся ситуации требовалось что-то немедленно предпринять, но что именно? В том-то и беда, что в данный момент советник Патриарха всея Руси Алексей Холмогоров не мог. ничего предпринять. Он не мог даже покинуть Сплавное, поскольку катер, единственное средство сообщения этого медвежьего угла с цивилизованным миром, ожидался еще не скоро. Принять предложение Потупы и отправиться вниз по течению в наемной лодчонке? А потом твое тело выловят из реки километров на сто ниже по течению и непременно скажут: несчастный случай, бывает… Понес же его черт на реку! И Потупа, когда к нему придут с вопросами, только разведет руками: я, дескать, его предупреждал, что это опасно, так разве он послушает? Кто он, а кто я…

И вообще, если проанализировать поведение глубокоуважаемого Семена Захаровича (хр-р-р – тьфу!!!), оно тоже выглядело странным. С одной стороны, он был до смерти рад, когда Холмогоров объявил о своем решении уехать из Сплавного с первым же катером, а с другой, неназойливо советовал не прибегать к услугам местных перевозчиков с их утлыми плавсредствами. То есть ему очень хотелось, чтобы чужак поскорее убрался в свою Москву, но подвергать жизнь советника Патриарха опасности Потупа категорически не желал.

Это, по крайней мере, было понятно: гибель при невыясненных обстоятельствах столь высокопоставленного лица, как советник Патриарха, вызвала бы нашествие следователей и комиссий, продолжительное и обстоятельное общение с коими явно не входило в планы уважаемого Семена Захаровича. Бог знает, какие за ним числились грешки, но Холмогоров мешал ему, как гвоздь в ботинке.

Холмогоров сильно потер ладонью лоб, взлохматил пятерней волосы, но этот испытанный прием не помог: в голове была все та же каша, из которой выныривали то хитро ухмыляющийся Завальнюк, то мрачно харкающий под ноги собеседнику Потупа, а то и вечно пьяный инспектор милиции Петров. Пьянство лейтенанта казалось Холмогорову каким-то нарочитым, едва ли не вызывающим: дескать, делайте что хотите, а я ничего не вижу, ничего не слышу и ничего не знаю, потому что мне свое здоровье дороже…

Холмогоров снова вздохнул: как ни крути, а начинать нужно с участкового. Ведь даже если в окрестностях Сплавного завелся настоящий медведь-оборотень, в первую очередь узнать об этом должен участковый инспектор милиции. В конце концов, это его обязанность: знать обо всем, что происходит, и беречь мирный сон каждого, кому не повезло очутиться на территории вверенного ему участка. Потом, конечно, можно будет поговорить с Потупой, но начинать следовало именно с участкового: Алексею Андреевичу казалось, что во всей этой истории Петров меньше себе на уме, чем глава местной администрации. Участковый просто прятал голову в песок; Потупа же явно что-то знал, а может, только догадывался о чем-то, и говорить с ним следовало, только заручившись поддержкой лейтенанта.

Холмогоров встал, аккуратно убрал со стола, налил в умывальник воды, добавил тепленькой из чайника и сполоснул посуду – кружку, ложку и блюдце, слегка замусоренное крошками засохшего печенья «Дружба», купленного в местной торговой точке. Вспоминая это зубодробительное печенье, Холмогоров подумал, что такие поселки, как Сплавное, издавна служат отличным местом для утилизации просроченных товаров. Он собственными глазами видел, как здешние мужики, облизываясь и радостно подмигивая друг другу, сосали на травке у магазина привезенное катером пиво. Пиво было мутное, с какими-то подозрительными хлопьями; скорее всего это было уже не столько пиво, сколько недоброкачественный уксус, но аборигены пили эту дрянь с огромным наслаждением: все-таки это было «Жигулевское», а не местный самогон!

Холмогоров нахмурился, вспомнив одного человека, который всерьез утверждал, что все они давным-давно умерли и ныне здравствуют в аду, неся кару за свои многочисленные прегрешения. «Не надо пугать меня пеклом! – помнится, кричал тот бедняга. – Ты сначала вокруг посмотри, а после уже пугай!» Сердцем Алексей Андреевич чувствовал, что человек этот в корне не прав, но, если говорить о некоторых деталях, возразить ему было нечего.

Поставив чашку на полку, а ложечку – в стакан, где стояли другие ложки и вилки, Холмогоров понял, что причин для дальнейших проволочек у него больше нет. Он посмотрел на часы, подаренные некогда самим Патриархом. Часы показывали без нескольких минут десять. В деревне встают рано; впрочем, на участкового Петрова это золотое правило могло не распространяться – он так пил, что Холмогоров только диву давался, как это лейтенант вообще ухитряется продрать глаза.

Как бы то ни было, тянуть не имело смысла. Петров с одинаковым успехом мог как не проснуться до сих пор после вчерашнего, так и отключиться в ближайшие полчаса под воздействием новой дозы спиртного. «В конце концов, если его нет на работе, спрошу у Потупы, где он живет, и поговорю с ним у него дома», – решил Холмогоров и снял с вешалки свой долгополый черный плащ, из-за которого его так часто принимали за священника.

После вчерашних приключений плащ выглядел неважнецки. Длинные черные полы запылились, были забрызганы присохшей грязью и украшены какими-то репьями. Алексей Андреевич взялся было чистить свое одеяние, но потом подумал, что это пустая затея – все равно через пять минут грязи станет еще больше. Вернув плащ на вешалку, он с некоторой неловкостью открыл стоявший в углу комнаты архаичный, источенный жучками платяной шкаф отца Михаила, справедливо полагая, что там наверняка найдется более подходящая для суровых местных условий одежда.

Гардероб отца Михаила поражал своей скудостью; одежда в шкафу была того сорта, что обыкновенно выносится на помойку людьми даже очень скромного достатка. Холмогоров обнаружил там ветхий, латаный-перелатанный подрясник, а внизу, в самом углу шкафа, еще один – поновее, но разорванный под мышками и во многих местах прожженный, как будто в нем тушили пожар. Здесь же, на полочке, среди облезлых заячьих треухов нашлась линялая скуфейка; были здесь также старенькая телогрейка, видавший виды овчинный тулуп, несколько траченных молью свитеров, давно вышедший из моды цивильный костюм-тройка и какой-то невообразимый брезентовый балахон, покроем напоминавший плащ и снабженный огромным треугольным капюшоном.

Холмогоров остановил свой выбор на этом плаще. Раздвинув обремененные обветшалой рухлядью плечики, на которых висел гардероб отца Михаила, Алексей Андреевич потянулся за плащом и вдруг увидел выкрашенную в казенный серый цвет стальную дверцу – высокую, узкую, очень прочную на вид и оснащенную замком, ближайший собрат которого находился, надо полагать, в радиусе не менее полутора сотен километров от этого места.

Перед Холмогоровым, вне всякого сомнения, был оружейный сейф. Он в задумчивости постучал по дверце согнутым указательным пальцем; железо ответило глухим металлическим звуком. Затем он обернулся и отыскал взглядом стоявший на книжной полке сборничек поэтов девятнадцатого века. В сочетании с сейфом эта опаленная огнем книга смотрелась как-то по-новому; видимо, отец Михаил действительно был очень интересным и, мягко говоря, противоречивым человеком с богатой биографией. Никто не хранит в стальном оружейном шкафчике белье и носки, так же как никому не придет в голову держать книги и одежду в холодильнике. И никто не потащил бы в такую даль столь тяжелую и громоздкую вещь, если бы в ней не было нужды.

Следовательно, отец Михаил держал в доме оружие, и притом серьезное. Конечно, даже плохонький охотничий дробовик полагается хранить вот в таком железном шкафу, однако кто здесь соблюдает это правило? Оружие для таежных жителей – такой же повседневный предмет, как топор, лопата или, к примеру, ложка; оно всегда находится под рукой, да и стоит вот такой шкафчик едва ли не больше, чем средний местный житель зарабатывает за год…

Да, отец Михаил был не прост; видимо, реалии здешней жизни здорово прижали его, раз он, приходской священник, о котором с большим уважением отзывался сам архиерей, решил подкрепить слово Божье силой огнестрельного оружия.

Однако участковый Петров, описывая свою последнюю встречу с отцом Михаилом на окраине поселка, прямо заявил, что батюшка отправился в лес безоружным – отправился вопреки его, лейтенанта Петрова, уговорам… Значит, на оружие он не надеялся; значит, решил все-таки обойтись словом Божьим, и не это ли в конечном итоге стоило ему жизни?

Оружие находилось здесь, скрытое от глаз тонкой стальной пластиной. Некоторое время Холмогоров смотрел на дверцу шкафчика, а потом пожал плечами: ну и что, собственно? В шкафчике оружие, в банковском сейфе – деньги, в земле – полезные ископаемые, а в корове – молоко… Какое все это имеет отношение к делу? Да никакого!

Он снял с вешалки брезентовый плащ и натянул его на плечи. Плащ был ему велик; видимо, отец Михаил отличался крупным телосложением. В углу у двери стояли резиновые сапоги приблизительно сорок пятого размера. Алексей Андреевич с сомнением покосился на эти исполинские бахилы и решил: бог с ними, с модельными ботинками, пускай пропадают. Ботинок, конечно, жаль, но личный советник Патриарха не должен выглядеть пугалом, сбежавшим с заброшенного огорода…

Возле калитки опять ошивался Могиканин. Калитка была приоткрыта – вчера вечером, уходя, Завальнюк забыл закрыть ее на щеколду, – но деятельный поросенок, видимо, не признавал легких путей и потому в поте своего пятачка сооружал подкоп под забор буквально в полуметре от калитки. Это было тем более странно, что в огороде отца Михаила поросенка не поджидало ничего, кроме крапивы и пырея, которые в преизрядном количестве произрастали и с внешней стороны забора.

– Глупый ты зверь, Могиканин, – сказал ему Алексей Андреевич. – Ведь всех своих сородичей пережил, а все равно дурак-дураком…

Могиканин повернул к нему перепачканный землей пятачок и деловито хрюкнул: отвали, мол, дядя, не мешай; ты здесь человек посторонний, а мне много успеть надо, покуда хозяин не вернулся…

– Как есть дурак, – сказал Холмогоров.

Поросенок хрюкнул и вернулся к прерванному занятию. В его хрюканье Алексею Андреевичу почудилось знаменитое «хр-р-р – тьфу!», а измазанная землей поросячья рожица как две капли воды походила на обманчиво простодушную физиономию заготовителя пушнины.

Это сравнение слегка позабавило; впрочем, веселого тут было мало, и то обстоятельство, что Завальнюк начал мерещиться ему средь бела дня, лишь укрепило Холмогорова в намерении как можно скорее переговорить с участковым и расставить все точки над «i». Прикрикнув на поросенка, который в ответ обиженно хрюкнул и засеменил прочь, советник Патриарха едва не по локоть засунул руки в карманы огромного и бесформенного брезентового балахона и широко зашагал в сторону управы, ориентируясь по заметной издалека линялой, ветхой трехцветной тряпке – флагу Российской Федерации, вывешенному над крыльцом вместилища власти.

До управы он добрался без приключений, все так же решительно взошел на шаткое скрипучее крылечко, миновал узкий, плохо освещенный коридор, где под ногами на разные голоса скрипели и ныли рассохшиеся половицы, и громко постучал в дверь, сомнительно украшенную пожелтевшей от времени табличкой «Милиция».

– Подите к черту, я занят! – послышалось из-за двери.

Холмогоров готов был дать голову на отсечение, что голос принадлежал не Петрову.

Краем глаза он заметил, что дверь с табличкой «Приемная», за которой, по идее, скрывался глава местной администрации Семен Захарович Потупа, слегка приоткрыта. Ему показалось даже, что он заметил в щели любопытно поблескивающий глаз, пониже которого виднелось что-то вроде вислого, прокуренного, уже начавшего седеть уса, но он не обратил на это внимания: сейчас была очередь Петрова.

Проигнорировав недвусмысленное предложение убираться к черту, Холмогоров толкнул дверь и решительно шагнул через порог.

В следующее мгновение он остолбенел, до глубины души пораженный представшей его взору чудовищной, невообразимой, не лезущей ни в какие ворота картиной.