Текст книги "Урановый рудник"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Глава 14

Кончар стоял у окна, скрестив на могучей груди толстые, как окорока, руки, глядел вниз на шевелившуюся невдалеке от ямы небольшую толпу и молчал, давая утихнуть клокотавшему в груди гневу. Взгляд его то и дело отрывался от людей внизу и останавливался на пулемете. Пулемет стоял в углу кабинета, растопырив вороненые сошки и выставив комариный хоботок ствола. В прикрепленной к казеннику тусклой стальной коробке, невидимая снаружи, свернулась, как спящая змея, туго набитая патронами лента. Патронов хватило бы на всех, кто собрался внизу, а для остальных имелась запасная лента, и не одна; порой, вот как сейчас, Кончару начинало казаться, что это наилучший выход.

Он отвернулся от окна, подошел, скрипнув начищенными до зеркального блеска сапогами, к столу и раздавил окурок в оловянной пепельнице. Только после того, как погасла последняя тлеющая крупинка табака, человек-медведь поднял хмурый взгляд на Савела, который все еще стоял у двери, безмолвный, неподвижный и бледный, как гипсовая статуя. Савелу было от чего бледнеть: нрав Кончара он изучил досконально и доподлинно знал, что ночное происшествие кому-то дорого обойдется; кому именно и насколько дорого, неизвестно, но что даром оно не пройдет – это факт.

– Так, – веско произнес Кончар и положил ладонь на крышку висевшей на животе кобуры. Савел не вздрогнул, но зрачки у него расширились во всю радужку, так что глаза мигом превратились из серых в черные. Однако Кончар и не думал доставать ствол, просто кобура была удобной опорой для руки. – Так, – повторил Кончар и побарабанил пальцами по кобуре, – давай этого урода сюда.

Осознав, что крайним на этот раз выбран не он, Савел заметно расслабился и даже шагнул было не к двери, а вперед, к окну, чтобы, высунувшись из него, позвать упомянутого урода прямо отсюда, из кабинета, и не бить попусту ноги, бегая вверх-вниз по лестнице. Но Кончар стоял у него на пути, как скала, даже не думая уступать дорогу. Смотрел он не то чтобы мимо своего ближайшего помощника, но как бы сквозь него. Глаза у него напоминали два огромных камня. Савелу ничего не стоило обойти Кончара, но он решил не рисковать: оттого, что лишний раз перед хозяином прогнешься, спина не переломится, а вот если что не так, он ведь запросто может хребет перешибить – в самом что ни на есть прямом, буквальном смысле этого выражения…

Поэтому он, не отваживаясь повернуться к Кончару спиной, задом, по-рачьи, попятился к двери и открыл ее спиной. Когда он уже почти вывалился в коридор, Кончар вдруг сказал неожиданно ровным голосом, словно обсуждая с Савелом некую хозяйственную мелочь:

– Нельзя на такие дела покойников посылать, Савел.

Савел остановился на пороге, лихорадочно взвешивая «за» и «против»: открывать пасть или не открывать, а если откроешь, что говорить?

Промолчать было бы попросту невежливо – вроде пропустил хозяйское замечание мимо ушей, по принципу: собака лает – ветер носит. Ну а что тут скажешь? Нельзя-то, конечно, нельзя, да только…

– Ты ведь сам не велел молодых в поселок отправлять, – все-таки сказал он то, что думал. – Даже охотиться в той стороне им запретил.

– Знаю, – тяжело, будто булыжник уронил, откликнулся Кончар. – Ступай, Савел, не тяни резину.

Резво перебирая ногами по крошащимся от старости бетонным ступенькам лестницы, Савел вдруг сообразил, что имел в виду хозяин. Покойников на такие дела посылать нельзя? Тут он кругом прав. Прирезать кого втихую или слямзить, что плохо лежит, – это да, на это они мастера, да и то… И возраст у них уже не тот, и здоровьишко после штольни оставляет желать лучшего. Многие, шестого десятка не разменяв, уже по второму разу в земельку легли, да и остальным, поди, недолго осталось. Так что вояки из них действительно как из дерьма пуля.

И что молодым в поселок ходить запрещено, тоже правильно. Чем позже они, волчата, узнают, как мир устроен, тем лучше. Покойники или, скажем, такие, как Савел, – это одно, им из лагеря дороги нету. Вот ведь как странно получается: раньше ее, дороги, не было, потому что их тут насильно держали – кого приказ да присяга, а кого автоматчики с собаками да колючка под высоким напряжением. А теперь вроде и ворота нараспашку, и не держит никто особенно, а идти все равно некуда. Да и незачем, если разобраться…

Ну, это ладно, про это уже сто раз думано-передумано, и ничего нового тут не выдумаешь, хоть мозги узлом завяжи. Нет дороги – и хрен с ней, кому она нужна-то? Иное дело – молодые. На них вся надежда, их держать надо, пока не оперятся, мозгами не закостенеют, пока и для них тоже дорога отсюда наглухо не закроется. Вот и выходит, что на такие дела, как вчерашнее, посылать некого, кроме…

Ну да, вот про это самое Кончар и говорил! Значит, ничего еще не кончилось, главный разговор еще впереди.

Словом, если ни покойникам, ни молодым на такую вот ночную охоту хода нет, остаются только такие, как Савел. В лагере их немного, но люди они для такой работы самые подходящие. Охотники да следопыты из них, конечно, похуже, чем из молодых, но как-нибудь получше, чем из покойников, которые и днем-то так и норовят заснуть прямо на ходу, не говоря уже про ночь. Эх, как же он сразу-то не сообразил! Ведь если, к примеру, с Потупой надо переговорить, разведать что-то в поселке, разнюхать, подсмотреть или, скажем, голову лисью кому в подарочек поднести – это все Савел сам делает, никому не доверяет. Ну а что ему стоило алкаша этого, Петрова, из «драгуновки» стрельнуть? Да ничего не стоило! Дел-то на две минуты, а он по привычке своей вертухайской свалил самую грязную работу на покойников…

Это Кончар так будет рассуждать – вернее, уже рассуждает, иначе брошенную им фразу насчет покойников не истолкуешь.

Ну а с другой стороны, кто знал, что в участкового стрелять придется? Есть же заведенный порядок, и вовсе не Савел его установил, а Кончар – сам, собственной персоной! Ведь всегда как делалось? Сначала Савел с лисьей головой в поселок идет, а уж за ним следом, если понадобится, – пара-тройка покойников. Берут, кого надо, по-тихому, как только они и умеют, и волокут в лагерь. А в лагере, известно, яма – им же, недобитым, на потеху…

Так что Савел, если разобраться, ни в чем не виноват. И почему покойники, вместо того чтобы сунуть этого пьяного придурка в мешок да в лагерь приволочь, посреди ночи стрельбу затеяли, – это, ребята, еще выяснить надо. Вот Кончар пускай и выясняет, это его работа, и покойники эти тоже его – движимая, так сказать, собственность…

Все эти мысли вихрем пронеслись у Савела в голове, пока он торопливо сбегал по лестнице со второго этажа на первый. Уже выйдя на крыльцо бывшего офицерского общежития, где в былые времена на первом этаже размещался штаб, а на втором жилые помещения, он подивился тому, что даже мысленно, про себя, называет покойников покойниками. Сами воскресшие все про себя знали и понимали досконально, до последней запятой: что были приговорены к вышке, что приговор был приведен в исполнение и что Кончар, спасибо ему, по милости своей великой их всех до единого воскресил. Ну, правда, не всех, не до последнего человека – кое-кто не вытянул, околел прямо там, в штольне, потому что сердце не выдержало, а иные там же, в штольне, начали перед Кончаром понты свои дешевые швырять, распускать пальцы веером, мастями своими козырять – как же, в законе они! Ну, и натурально прямо на месте схлопотали-таки пулю в башку, подохнув окончательно и бесповоротно.

А может, и не козыряли они мастями и понтов никаких не швыряли. Ведь, если хорошенько припомнить, взрыв в штольне кто не пережил? Самые крутые авторитеты, паханы, воры в законе, волки такие, что им сам Господь Бог не указ, а не то что какой-то оборотень в погонах, – одним словом, возможные конкуренты, будущие смутьяны, вечный источник угрозы. Но, если подумать, какое Савелу до этого дело? Нет их, и ладно, без них как-то спокойнее.

Впрочем, Савел уже и не знал, верит ли он сам в это воскрешение или, может, не верит вовсе, а только притворяется. Слишком много лет прошло с той зимней метельной ночи, когда Кончар построил личный состав в коридоре казармы и огласил приказ, а потом и свой собственный комментарий. В том, что он не шутит, сомневаться как-то и в голову не приходило, потому что его, Кончаровы, дьяволы, упыри эти в краповых беретах, стояли не в общем строю, а как раз напротив, у Кончара за спиной, все семеро одной коротенькой шеренгой и, в отличие от остального личного состава, вооруженные до зубов.

Договорив, Кончар отчетливым движением кадрового военного вынул из-за голенища сапога какую-то свернутую бумажку, развернул и прочел коротенький список, в котором оказалась и фамилия Савела, – он тогда еще не знал, на счастье или на беду. «Выйти из строя!» – скомандовал Кончар, дочитав до конца, и они вышли, потому что привыкли повиноваться не рассуждая, а еще потому, что дьяволы в краповых беретах смотрели, будто целились, – вышли, уверенные в том, что их сейчас кончат прямо тут, на месте. Савел, во всяком случае, был в этом уверен на все сто. «Лечь!» – легли, уже не сомневаясь, что вот сейчас, сию минуту, в затылок, почти в упор…

А потом над головами загрохотало – нестерпимо громко, потому что в закрытом помещении, – завизжали, заныли рикошеты, полетела, вспенилась облаками пыли штукатурка, зазвенело битое стекло, и на разные голоса закричали люди. Вцепившись ногтями и едва ли не зубами в вощеные, воняющие мастикой доски пола, обмочив от дикого ужаса галифе, зажмурившись, вопя и не слыша собственного крика за грохотом автоматных очередей, Савел тем не менее уже тогда понял: не его, не их – убирают остальных, кто остался в строю…

Потом пальба разом смолкла, будто ее выключили, и сквозь звон в ушах, сквозь стоны и крики раненых откуда-то издалека, словно с того света, долетела новая команда: «Встать!» И он встал, не чуя под собой ног, смутно осознавая, что галифе у него насквозь мокрые и по ногам течет, но ничуть этого не стесняясь, и один из краповых дьяволов подошел вплотную, сунул ему в онемевшую руку тяжелый, теплый пистолет – не табельный «Макаров», а убойный спецназовский «стечкин» – и сразу же отступил, беря наизготовку автомат, в котором, видимо, успел уже переменить опустевший рожок на полный…

Тут уж все было ясно без команд, и Савел вместе с другими пошел по раскуроченной пулями, усеянной стреляными гильзами, кусками стекла и отлетевшей со стен штукатурки казарме, отыскивая живых, выволакивая из-под коек тех, кто заполз туда в поисках хоть какого-то укрытия, наводя, целясь, спуская курок и снова наводя, целясь… до тех пор, пока живых не осталось.

Оказывается, все это он помнил до мелочей. Помнил, как вместе с краповыми таскали из штольни бесчувственные, обмякшие тела в черных телогрейках и рядками раскладывали на плацу – проветриваться, отходить, оживать помаленьку. Помнил, как потом сносили туда же, в штольню, окровавленные трупы из казармы, одетые в солдатское х/б и офицерское п/ш. Помнил, что сказал перед отъездом Кончар; помнил, как прятали, зарывали в мерзлую землю оружие, как хоронили в боковых ходах штольни бочки с горючим, аппаратуру связи и неподъемные тюки с вещевым довольствием. Как зимовали в землянках, как жрали падаль, а иногда и друг друга, как тяжело, почти невозможно, оказалось держать в узде покойников, чтобы не разбойничали сверх необходимого, не привлекали к себе внимания, – тоже помнил, не забыл. Такое разве забудешь! Одним только их и можно было урезонить: дескать, погоди, сука лагерная, вот Кончар вернется, он тебя живо мордой к пяткам развернет. Помогало, как ни странно.

И очень хорошо помнилось, как вернулся Кончар – сытый, еще огромнее и здоровее прежнего, загорелый, обветренный, веселый и почему-то без своих краповых дьяволов. Сгинули дьяволы где-то там, в чужих горах, и никто по ним не соскучился, разве что сам Кончар вздохнет порой и скажет этак мечтательно, с грустинкой: «Эх, какие были ребята! Вам, уродам, такими и за три жизни не стать».

Словом, все подробности собственной странной биографии Савел помнил досконально, но вот соотнести их с нынешним своим положением не мог, хоть тресни. Будто и не с ним все это случилось, а с кем-то другим – никогда не жившим, выдуманным, вычитанным из какой-то старой книжки без начала и конца. Будто родился он и вырос тут, в лагере, на краю бетонной ямы (был там когда-то отстойник для технической воды, а теперь – известно что), в окружении оживших покойников с размалеванными рожами и с перьями в длинных нечесаных волосах, а также тихих, подневольных, безголосых баб, всегда беременных и вечно прячущих глаза – везде, даже в кровати, – под твердой, но справедливой рукой лесного духа Кончара, человека-оборотня, умеющего по своему желанию превращаться в медведя… А может, так оно и лучше? Может, так оно и есть на самом деле, а какой-то прапорщик Савельев, в незапамятные времена служивший в роте охраны, ему и впрямь привиделся во сне?

Встрепенувшись (Кончар-то ждет, дожидается!), Савел сбежал с крыльца, пересек открытое пространство и с ходу врезался в толпу, которая при его появлении мигом притихла, присмирела, прекратила галдеж и раздалась в стороны, уступая ему дорогу к центру. Отпихивая замешкавшихся, Савел твердым шагом прошел в середину людского кольца и остановился над тем, что лежало на земле.

А на земле, среди клочков вытоптанной грязной травы и нанесенного ветром мелкого лесного мусора, лежал на спине Голливуд собственной персоной, уставившись в небо мертвыми глазами и выставив напоказ все тридцать два железных зуба, из-за которых и получил свое издевательское прозвище. Это Кончар его прозвищем наградил, мимоходом сказав однажды: «Улыбка у тебя, браток, прямо голливудская!»

Маскировочный комбинезон на Голливуде был разодран до пупа, открывая тощую безволосую грудь, на которой какой-то зоновский умелец художественно изобразил всю его биографию – все восемь ходок, без малого двадцать пять лет непрерывного лагерного стажа. Черно-красно-белая боевая раскраска казалась на фоне залитой мертвенной синевой кожи такой кричаще яркой, что лица за ней было практически не видно: если б не знать заранее, кто это такой, Савел бы, пожалуй, не сразу и догадался.

Ни оружия, ни даже фляжки при Голливуде не было, зато, перевернув его размалеванной мордой в землю, Савел обнаружил кое-что, чего Голливуд точно не имел, уходя на свою последнюю ночную прогулку: три пулевых отверстия, два в спине и одно точно посреди затылка, окруженное слипшимися от крови сосульками волос.

Зрелище было страшное, не способствующее поднятию боевого духа, и толпу следовало бы разогнать от греха подальше. Однако Кончар ничего на этот счет не говорил, а говорил он совсем другое, и самостоятельно вносить поправки в его распоряжения Савел не собирался – лучше уж сразу пойти и удавиться на ботиночных шнурках.

Подняв голову, он отыскал глазами второго идиота, ухитрившегося на пару с Голливудом безнадежно завалить пустяковое, в сущности, дело. Да как завалить! Теперь в поселке решат, что Кончар с его лесными людьми просто фофан жеваный и бояться его нечего. Раз уж такой конченый алкаш, как Петров, сумел от него отбиться, значит, и другие сумеют. Тоже, дух лесной выискался!.. Короче, без малого два десятка лет кропотливой работы, считай, пошли насмарку, драной козе под хвост…

Вторым идиотом оказался, как ни странно, Свист – едва ли не самый ловкий, крепкий и, главное, смышленый из покойников. Волосы у него на голове стояли дыбом, морда до сих пор блестела от пота, потеки которого превратили его боевую раскраску во что-то совершенно неописуемое. Вся одежда у Свиста была в крови – видимо, испачкался, пока волок на себе мертвого Голливуда от поселка до самого лагеря, – и он все еще не мог отдышаться после своего геройского марш-броска. Он был взбудоражен – видать, до сих пор не мог поверить, что благополучно добрался домой, – но вовсе не напуган. Испугаться этот дурак просто не успел – потому, наверное, что еще не сообразил, какую кашу они с Голливудом заварили. И ведь расхлебывать эту кашу придется ему, Свисту, в одиночку, потому что Голливуду уже все равно – помер Голливуд, с него и взятки гладки…

Некоторое время Савел в мертвой тишине смотрел на Свиста – просто смотрел, ничего не говоря и не совершая никаких телодвижений. Под этим пристальным, немигающим взглядом широкая нервозная улыбка Свиста делалась все уже и уже, пока не исчезла совсем, уступив место сначала растерянности, затем недоумению, а потом страху. Свист наконец сообразил, что влип, и влип крупно, хотя, наверное, еще не понял, в чем заключается его провинность.

– Айда, – негромко сказал ему Савел, – Кончар ждет.

– Меня? – зачем-то переспросил Свист.

– Можешь попробовать послать вместо себя Голливуда, – сказал Савел. – Только вряд ли у тебя получится. По второму разу даже Кончар не воскрешает, а тебе до него далеко.

В толпе боязливо захихикали. Савел заметил, что люди подались назад – совсем немного, на каких-нибудь полшага, но не придвинулись, а именно попятились. Они тоже все поняли и пятились потому, что Свист больше не принадлежал к их кругу. Это был уже не покойник, как все в лагере запросто именовали воскресших, а самый настоящий мертвец, даром что мог пока двигаться и говорить, и люди инстинктивно сторонились его, как будто смерть была заразна и могла невзначай зацепить их своим черным крылом.

Савел посмотрел поверх головы Свиста на железные шесты, что стояли вдоль края ямы. Один шест все еще пустовал после того, как егорьевский байстрючонок, Гришка, разнес торчавший на нем череп метким выстрелом из Кончарова «калаша». Как нарочно, в натуре…

Свист нервно оглянулся, увидел, куда смотрит Савел, и меловая бледность на его испачканном потекшей краской лице сменилась трупной зеленью. Он снова посмотрел на Савела и открыл рот, явно собираясь что-то сказать, но Савел не дал ему такой возможности.

– Скорей, урод! – негромко бросил он. – Ты что, разозлить его хочешь?

О том, что разозлить Кончара сильнее, чем он уже разозлен, вряд ли кому-то удастся, Савел говорить не стал – ни к чему это было сейчас, да и что толку? Говори не говори – ничего от этого уже не изменится…

Оставив позади кучку притихших зевак, они поднялись на крыльцо и вошли в прохладный полумрак каменного здания. На лестничной площадке второго этажа, как обычно, торчал охранник. Откуда-то из глубины коридора доносилось неразборчивое бормотание, чередующееся с внезапными резкими, почти болезненными выкриками, – это в одной из пустых комнат шаманил, нажравшись, по обыкновению, мухоморов, старый колдун Грыжа. В прошлой своей жизни Грыжа был наркоманом, морфинистом, и в штольне ему приходилось ой как несладко. Да и после воскрешения тоже, пока не нашел он верный способ ловить приход от варева из мухоморов, секрет которого никому не открывал. Много народу потравилось, пытаясь опытным путем найти этот хитрый рецепт, и потравилось бы еще больше, если бы Кончар под страхом смерти в яме не запретил дальнейшие эксперименты: Грыжа, дескать, колдун, это его дело, его епархия; он с духами разговаривает, а вы, бараны, кайф поймать хотите, вот поэтому и не выходит у вас ни черта, потому и дохнете, как те самые мухи, от которых гриб свое название получил… Ничего не скажешь, башка у Кончара варит – дай бог каждому! То есть не бог, конечно, а… ну… Словом, хорошо варит башка, прямо завидно.

Тут, на площадке, по раз и навсегда заведенному порядку Свист сдал личное оружие – поставил в уголок автомат, а потом, чтоб долго не возиться, просто расстегнул пряжку солдатского поясного ремня и скинул его со всем, что было на него навешено – кобурой, ножом, подсумками и литровой солдатской фляжкой в линялом брезентовом чехле. Все это барахло глухо брякнуло, коснувшись выложенного крошащимся кафелем пола. Свист задрал руки кверху, без ремня как две капли воды похожий на арестанта, и дежурный охранник быстро его обыскал – без ненужной придирчивости, потому что никаких сюрпризов от Свиста не ждал, но тщательно, как полагается.

Перед дверью Кончарова кабинета Свист замялся – не хотелось ему туда входить, и Савел его нехотение очень хорошо понимал. Однако, что бы он там ни понимал, подставлять под топор свою голову вместо Свистовой Савел тоже не собирался и потому, одной рукой распахнув дверь, другой сильно толкнул Свиста между лопаток, буквально впихнув его в кабинет навстречу медленно поднимавшемуся из-за стола Кончару.

* * *

– Что ж ты, Свист, – начал Кончар с отеческой укоризной, которая могла обмануть Свиста, но никак не Савела. Впрочем, Савелу она и не предназначалась, его, к счастью, сейчас никто ни о чем не спрашивал. – Ты хоть понимаешь, что вы с Голливудом натворили, какую свинью мне подсунули?

Свист покаянно вздохнул, хотя Савел по его косматому затылку видел, что этот дурень до сих пор ничего не понимает.

Кончар, видимо, тоже это понял, но до поры не стал просвещать Свиста, приберегая это приятное дело на потом.

– Да ты садись, Свист, – сказал он, как старому другу, – в ногах правды нет. Савел, будь добр, подай Свисту табуретку.

Он был, как всегда, дьявольски предусмотрителен и не хотел давать в руки впавшему в немилость Свисту даже такое смехотворное оружие, как казенная армейская табуретка. Представить себе человека, который, находясь в здравом рассудке, вздумал бы напасть на Кончара с табуреткой, да пускай себе даже и с топором, Савел, хоть убей, не мог. Любой дурак знал, а кто не знал, мог без труда догадаться, только раз на него поглядев, что Кончар способен одной левой согнуть в бараний рог любого противника, не прибегая к магии, колдовству и прочим фокусам-покусам. Однако привычки, приобретенные в молодости, остаются с человеком на всю жизнь, вот и Кончар по привычке страховался – никогда не держал на виду документы, хранил личное оружие при себе, на теле, и ни при каких обстоятельствах не позволял тем, кого допрашивал, прикасаться к мебели.

И это его «будь добр»… Савела даже перекосило от такого небывало вежливого обращения; судя по этой его вежливости, Кончар считал ситуацию еще более поганой, чем она представлялась Савелу.

Оставив все эти ценные наблюдения при себе, Савел вышел из своего угла, взял в другом углу табуретку, установил ее позади Свиста и легонько подтолкнул ногой, так что та уперлась арестанту под колени. Тому ничего не оставалось, как сесть; он сел – не уселся, не расположился с удобством, а просто принял сидячее положение, согнув ноги в коленях и опустив тощий зад на жесткое деревянное сиденье, как мудреная кукла на шарнирах, – а Савел вернулся в свой угол и остался там стоять, как еще одна кукла, поскольку больше табуреток в кабинете не было.

– Ну, рассказывай, как дело было, – благодушно произнес Кончар, откидываясь на спинку стула и вынимая из кармана сигареты. – Курить хочешь? Нет? Правильно, курить – здоровью вредить. А я, пожалуй, закурю. Ты ведь знаешь, моему здоровью ничем не повредишь.

Он чиркнул колесиком зажигалки – зажигалка, кстати, была Свистовой работы, он их наделал на весь лагерь, да еще и с запасом, такой был рукастый – и закурил, окутавшись облачком душистого дыма. Савел в своем углу потихоньку перевел дыхание, про себя радуясь тому, что у Свиста хватило ума отказаться от угощения. Был у Кончара такой трюк, один из самых любимых, – предлагать допрашиваемому сигарету и смотреть, как тот себя поведет. Если допрашиваемый был дурак и сигарету брал, Кончар отдавал ее без звука и даже зажигалку подносил. А потом…

Пару раз Савелу довелось увидеть это самое «потом». Потом пудовый кулачище Кончара без предупреждения со страшной силой врезался точнехонько в сигарету, и болван, которому вздумалось побаловаться дорогим Кончаровым табачком, вмиг проглатывал этот самый табачок вместе с бумагой, фильтром, тлеющим угольком и собственными зубами в придачу. Бил Кончар вполсилы, чтобы ненароком не убить и не покалечить – выбитые зубы в счет не шли, – но этого хватало вполне: те, кого после такого разговора не отправляли в яму, курить бросали раз и навсегда.

То ли Свист об этом знал, то ли почувствовал, что в его положении роскошествовать не приходится, то ли просто не отдышался еще после двадцатикилометровой прогулки с трупом на плечах и потому было ему не до курева, – как бы то ни было, зубы свои он сберег, по крайней мере до следующего раза.

– Ну? – сказал Кончар, легонько постукивая по краешку стола ногтями свободной руки.

– Так чего… – Свист вздохнул. – Промашка вышла.

– Это я уже понял, – терпеливо произнес Кончар. – Как было-то?

– Да как… Да я ума не приложу, как это Голливуд промазать ухитрился! Стояли они прямо против огня, и расстояние было – ну, метров двадцать, от силы двадцать пять… Да плюс ночная оптика. Это ж все равно что букашку к ногтю взять. И – мимо, блин!

– Погоди, – нахмурился Кончар. – Давай-ка, братец, по порядку, а то я что-то не пойму ни черта. Огонь какой-то… Почему огонь, откуда огонь? И почему, скажи на милость, вы стрельбу затеяли, когда вам велено было живым его привести?

– Так это, как его… Ну, пришли мы его брать, как положено, затемно. Видим – изба настежь, внутри свет горит. Ну, заходим. Лампа керосиновая на столе, рядом – башка лисья на блюде, и пельмень в зубах торчит…

– Пельмень? – удивился Кончар и через голову Свиста бросил недоумевающий взгляд в угол, на Савела. Савел похолодел и перестал дышать.

– Ну, в натуре, пельмень. Что я, пельменей не знаю?

– Ладно, – проворчал Кончар, бросив на Савела еще один взгляд и едва заметно, но с явной укоризной покачав головой, – хрен с ним, с пельменем, дальше давай.

– Ну, дальше… Дальше видим – нету его! На столе стакан, бутылка опрокинутая, весь стол мокрый, пол тоже, и самогонкой прет, аж дух захватывает. Видно, сел, ментяра, ужинать, горючки себе нацедил, хотел закусить, а там… это.

Савел совсем скукожился у себя в углу, но Кончар на него даже не взглянул.

– Ну, он, видать, с перепугу когти и рванул, – потихоньку воодушевляясь, продолжал Свист. – Китель на гвозде висит, фуражка – словом, как был, так и дернул куда глаза глядят. Голливуд, значит, мне базарит: обгадился, базарит, мусорюга, в сортир побежал, а может, под куст. Ничего, базарит, придет, никуда не денется. Дерьмо из шкертов вытряхнет и придет, куда ему еще идти-то? А не придет, так в управу заглянем, там он, значит, негде ему больше хорониться.

– Ясно, ясно, – нетерпеливо, сквозь зубы сказал Кончар и резко, глубоко затянулся табачным дымом. – Дальше что?

– Дальше… Дальше у нас непонятка вышла, – неохотно признался Свист. – Голливуд, он ведь привык с «калашом» ходить, а тут – «весло», винтарь то есть. А он же, сучара, вон на сколько автомата длиннее! Короче, Голливуд эту хреновину по привычке на шею повесил, поперек груди – ну, как автомат. И вот, значит, поворачивается он и цепляет прикладом эту гребаную лампу. Ну, тут и покатило: лампа – дзинь, керосин – пых, а тут как раз и самогонка… Крепкая, наверное, была, никак не меньше семидесяти оборотов… Короче, такое западло! Пыхнуло, что твой порох, еле выскочить успели. Я ему, уроду этому, базарю: чего ты, сука, наделал-то, чего, гнида, натворил?

Ну, а он мне натурально: все путем, братан, так даже лучше. На огонь-то он и без штанов прибежит, и с полными штанами – добро свое выручать. Ну, понятно, должен же он что-то говорить, не назад же с пустыми руками идти… Короче, бакланит, мы его тут, на пожаре, втихую прихватим либо сразу после, как все разойдутся.

Народ, конечно, на улицу повыбегал кто в чем, с ведрами, с тазиками, а только видят – нет, ни хрена тут не сделаешь, уж больно дружно оно занялось, на самогонке-то. Мы с Голливудом в кустиках присели, видно все как на ладони – если б не комары, так, считай, полная благодать. Ну, короче, чего долго язык мозолить? Прибежал он, когда тушить уж нечего было, да не один, а втроем. Один вроде на попа смахивает – бородатый такой, важный. Другой – маленький, круглый, куртка на нем брезентовая и шляпа такая, знаешь, какие городские фраера в лес надевают, с сеткой, значит, чтоб комары не жрали…

Кончар оторвал хмурый взгляд от своих ногтей и значительно посмотрел на Савела. Савел сразу, даже без этого многозначительного взгляда, понял, о ком идет речь. «Снюхались, – подумал он с тоской. – Самая сволота, которая больше всех под ногами путается, в кучку собралась. Ну да, а как же иначе? Рыбак рыбака видит издалека…»

И вспомнилось ему, как Кончар давеча говорил, что заготовитель этот, Завальнюк, никакой не заготовитель, а очередная ищейка, конторой подосланная, чтобы за ними шпионить. Ну, это, допустим, ладно – не он первый, не он последний, были такие до него, будут, наверное, и после. Яма – она большая, ее на всех хватит. А этот-то, в бороде, ему чего неймется? Потупа ведь ясно сказал, что он с первым катером на Большую землю намылился, а тут, гляди-ка, с Петровым снюхался. Передумал, что ли? Да если даже и передумал, Петров-то здесь при чем? Тоже нашел союзничка, придумал, с кем связаться…

– Мент, значит, пузырь бормотухи засосал, – продолжал между тем разговорившийся Свист, – тару в огонь выкинул и на лохов местных наехал: чего, мол, собрались, уроды? А ну, марш по домам! Они и рассосались, а нам с Голливудом только того и надо. Сейчас, думаем, эти двое тоже отвалят, Петров в управу, в кабинет к себе, водяру с горя жрать пойдет, а по дороге мы его и прихватим.

Глядим: нет, ни хрена не расходятся! Стоят, базарят чего-то и вроде до утра там торчать собрались. Ну а нам чего тогда делать? Приказ-то был – живым или мертвым, и непременно сегодня. Для того у Голливуда и винтарь, будь он неладен. Перетерли мы базар, хрен к носу прикинули и видим – нет, по-другому не выходит. Не идти же назад с пустыми руками! Короче, снимает Голливуд с шеи «весло» и берет эту харю поросячью на мушку. Я его еще, помню, спросил: как, мол, видать-то хорошо? Хорошо, базарит, отвали, не баклань под руку, не люблю…

А видно и впрямь как днем. Даже мне, без оптики, видно, чего уж про Голливуда говорить. Вот я, значит, одним глазом этих уродов пасу, а другим кнокаю, что Голливуд уже возиться перестал, затих и вроде даже не дышит – целится, значит. Ну, я и гляжу – охота, понимаешь, увидать, как дерьмо из ментовской башки во все стороны брызнет. У меня к ним, паскудам, свой счет имеется…

И вот, не поверишь, случается вдруг такая ботва: прямо перед тем, как Голливуду курок спустить, ну вот за секундочку, не больше, этот бородатый Петрову в грудину как засветит! Петров – брык, Голливуд – бах, и мимо…