Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

– Ребята! Не уходите с суши. Сосновский коваль утопить нас хочет в этих болотах!

Перепуганный старшой потрясал кулаком,

– Да уймешься ли ты, сатана! Ну чего ты трубишь на весь лес!

Но остальные тринадцать ратников, видимо, тоже были на стороне Инги; нет, без строгости тут не обойтись. Мартынь крупным грозным шагом двинулся назад, двадцать сосновцев и лиственцев принялись снимать с плеча мушкеты, Инта злобно плюнула в сторону бунтаря.

– Посовестился бы, пустая твоя башка!

Вожак пальцем не прикоснулся к Инге Барахольщику, но глаза у него стали страшные, как у змеи, когда она подползает к завороженной ее взглядом мыши. Даже меч он не вынул, но по голосу слышно, что вот-вот можно ожидать чего-нибудь похуже.

– Смирно! Раз, два, раз…

Ноги Инги сами собой начали подыматься под команду; сначала он топтался на месте, как на господском дворе во время обучения, затем, меся хлюпающий мох, направился к дружине лиственцев. Остальные бунтари последовали за ним, медленно, нехотя, стиснув зубы, опустив глаза. Когда все ополчение сомкнулось, Мартынь еще с минуту следовал за ним, чуть приотстав. Теперь уже в руке у него был пистолет Холодкевича на случай, ежели кто задумает сбежать. Но подобного умысла ни у кого не возникло, слишком ясно видно, что дальше десяти шагов не уйдешь. Попозже, когда люди всех трех волостей беспорядочно перемешались и вожак снова пошел впереди, вышло так, что Марч и Петерис побрели в десятке шагов позади всей ватаги, причем мушкеты у них на этот раз находились под мышкой, да так и оставались все время, пока вечером ратники не остановились на привал.

Вот исчезли и редкие уродливые деревья, ополчение выбралось в открытое ровное болото. Зелено-белый мох под тяжестью людей вминался, как мокрый ковер, под которым хлюпала вода. Не было сомнения, что впереди простиралась медленно зарастающая заводь озера: задрав головы, самые высокие из ратников могли увидеть далеко справа, между камышом и островками широколистой зелени, отливающую чернотой тяжелую воду. Идти по прогибающемуся ковру было трудно. Хотя сапоги и лапти во мху отмылись почти дочиста, но сопревшие ноги прели еще больше. Солнце палило нещадно, зато жалящего гнуса тут было меньше, чем в лесу. Болотненцы брели, стиснув зубы, и только время от времени многозначительно переглядывались и злобно вперяли взор в сосновского кузнеца, который хотя и выглядел равнодушным и спокойным, но таил невеселые мысли. На той стороне за разбросанными сосенками вздымался темно-зеленый ельник, значит, там опять будет повыше и посуше. Надо думать, они находятся где-то против середины озера, откуда придется повернуть прямо на север.

Против ожидания перебрались через болото гораздо скорее, чем полагали. Попервоначалу шел довольно заболоченный ельник, но за ним стало суше. В полдень ратники уже шагали в невиданно красивой заросли, где великаны ясени далеко возвышались над самыми стройными елями, а под ними расстилался густой, местами сплошь белый, цветущий, удушливо пряный травяной покров. Но вот в просветах между деревьями внезапно засинела равнина, на влажной земле кое-где виднелись места, вытоптанные скотом, чувствовалась близость человеческого жилья. Вожак остановил дружину и послал Симаниса и Криша разведать, нет ли там какой-нибудь усадьбы и можно ли к ней подойти без опаски. У всех было предчувствие, что противник где-то близко, и потому приходилось быть начеку.

Равнина была небольшая, разведчики сразу увидели средних размеров крестьянскую усадьбу. Сам двор – на том краю, у леса; рига, хлев, клеть и еще какое-то строеньице неизвестного назначения, позеленевшие соломенные крыши, на коньке риги по-чужому отделанные резьбой кресты, одворье обнесено изгородью в четыре жерди, на столбах решетчатых ворот вырезано подобие петушиных голов. Земля тут, сразу видно, добрая, овсы стоят стеной. Диковинно только, что огород совсем зарос бурьяном, верно, тут живут хоть и богатые, но нерадивые хозяева. Даже двери им лень закрыть – все настежь, пускай свиньи заходят в жилище и лисы забираются в хлев за курами.

Разведчики обошли дом, присматриваясь и прислушиваясь; вокруг ни души, ни малейшего шороха. Когда и на их громкий зов никто не откликнулся, ратники открыли ворота и вошли во двор, чтобы разглядеть все поближе. В хлеву пусто, в клети и под навесом валяются какие-то изломанные грабли, у колодца пересохшее, треснувшее корыто, на пороге – оббитая ступа, внутри – голые лавки и несколько красивых резных скамей; Людей и следа нет, двор вытоптан скотом; судя по сухому навозу, выгнали его с неделю назад. Разведчики переглянулись. Симанис только руками развел.

– Они со скотиной в лесу укрылись.

Криш кивнул головой, это ему сразу стало ясно.

– Выходит, уже здесь калмыки появились…

И оба разом настороженно глянули на лес, словно оттуда вот-вот можно ожидать нападения противника. Подумав, Симанис сказал:

– Может, и нет – много ли было беженцев в Лиственном, что своими глазами калмыков видели? Бегут со страха, чуть краем уха прослышат.

Разговаривая, они стояли у клети; вдруг за спиной у них что-то заскулило, переполошив ратников. Из-под стены появилась кудлатая песья голова с заплаканными глазками и черным кончиком носа. Дрожащий нос ловил запахи чужих, глаза смотрели с выражением глубокого страха, преданности и мольбы, из них даже выкатились две серые слезинки. Криш нагнулся, чтобы разглядеть получше.

– Видать, с этого двора собака. То ли хозяева прогнали ее из лесу, чтоб не лаяла и не указывала, где они укрываются, то ли сама волков напугалась и назад прибежала. А ну-ка, Медведь, чего это ты не подымаешься?

Кудлатый пес уже выбрался из-под пристенка, но тащился он, перебирая лишь передними лапами, зад, точно неживой, волочился по земле. Пес все время, повизгивая, скулил, жалуясь на что-то. Симанис развел руками.

– М-да, досталось тебе, а только мы тут ни при чем. Да уж не перешиблена ли у тебя спина? Тогда придется нам тебя прикончить.

Пес попытался пожаловаться громче, но вместо этого послышалось только сипенье, напоминающее сип эстонца, схваченного за болотом.

– Нет, спина, кажись, целая. Изголодался и обессилел донельзя, вот и все. А ну, попробуем, станет ли есть?

Кинутый ему сухарь пес осторожно взял в зубы, все еще недоверчиво глядя на чужих людей. Но запах ржаного хлеба, видимо, был очень уж соблазнителен, – вскинув морду, лязгнув зубами, он захватил сухарь поглубже и проглотил. Глаза у него загорелись, он подполз ближе. Симанис дал Кришу горсть сухарей из своих запасов, а сам пошел в камору, где еще давеча заметил какую-то деревянную посудину, привязал ее к журавлю и зачерпнул из колодца воды. До дна вылакав ее белым обложенным языком, пес поднялся на все четыре лапы и даже хвостом завилял. Когда во двор вошли остальные ополченцы, он уже смог обежать и обнюхать всех и каждого по очереди. Даже собака в этой лесной глуши казалась родичем, все приняли ее охотно, каждый угощал оленьим мясом из своих котомок. Только Инга не пожалел, а пнул в бок, и пес, оскалившись, отбежал прочь. Но зато он сразу же крепко подружился с эстонцем, да так и не отходил от него – верно, тот бросил ему самый большой кусок мяса. Ратники посмеивались, видя их дружбу.

– Ну вот, теперь у нас будет двое кудлатых.

У собаки уже было свое имя, – как назвали сначала Медведем, так за ней и осталось. Второй кудлаш пытался втолковать и свое имя, но латышское ухо улавливало только что-то невообразимо долгое, перемешанное из невыговариваемых «h» и «ae» и оканчивающееся каким-то «меги». Все решили, что этого довольно, – пленник стал именоваться Мегисом и вроде бы даже остался доволен этим именем.

Ополченцы принялись выбирать место для ночлега. В жилой каморе глинобитный пол выкрошился, весь в сплошных выбоинах, из-под стен с кваканьем вылезали огромные жабы, а покуда их разгоняли, выполз и длинный коричневый уж, – нет, не очень-то тут приятно располагаться. Рига очень закопчена, от проникавшей и открытые двери сырости стены заплесневели до того, что даже серыми стали, и ночевать тут было невозможно. В клети отвратительная вонь, видно, под полом гнили дохлые крысы. Развели огонь посреди двора. Внезапно похолодало, поднялся довольно резкий западный ветер, он обдувал взмокшие от дневного перехода спины и разгонял комаров. Сосновские и лиственские уже не разделялись, а сидели вперемежку, беседуя и помогая друг другу, как истые земляки. Единение это Мартыню было очень по душе – недружное войско ничего не стоит. Он ласково поглядывал на Инту, ведь это она впервые объединила их вокруг котла, голодные желудки – ее главные союзники. Свою работу она продолжала выполнять все так же, оказывая услуги каждому без исключения, кому только требовалась ее помощь, Поголовно у всех зудело тело от комариных укусов, все чесались и, охая, проклинали эту поганую тварь. А у кого кожа потоньше и кровь пожиже, повыскакивали здоровенные волдыри, которые не просто чесались, а прямо-таки изводили человека. У Петериса на шее под самым затылком, аккурат на становой жиле, образовался нарыв; парень даже голову не мог как следует повернуть и думал, что укусило его какое-то ядовитое насекомое. Выросшая в лесу, Инта знала средства от этой беды. Набрав в чаще и на болоте цветов, листьев и разных кореньев, она сварила их, приготовила коричневую мазь и растирала ею тех, кому крепче всех досталось и кто стонал сильнее прочих. Особенно долго и заботливо она возилась, врачуя шею Петериса, напоследок его даже своей косынкой обвязала, чтобы воротом не натирало больное место. Петерис смеялся, заявляя, что после подобного врачевания шишка на глазах подживет и наутро один рубец останется.

Вожак озабоченно наблюдал за тем, как болотненские все больше и больше сторонятся остальных. Стычка с Ингой Барахольщиком повела к тому, что они обособились окончательно; сидели всегда кучей, угрюмо и тихо переговариваясь. Основания для того, чтобы злиться, у них были: ведь у кого сапоги, тот может поскрести комариные укусы да завалиться на боковую, а лапотникам не давали покоя сопревшие, саднящие, ноющие ноги. Разувшись и развесив вокруг костра онучи, они разглядывали болячки и, конечно, думали о том, как придется брести дальше. Но Инта уже сновала среди них – для ног у нее было снадобье; она скручивала в жгут сочные стебли, выжимала зеленоватую жижу и капала ею на разъеденные болотной ржавчиной места. Врачуемые кривились и пытались отдернуть ноги, но она не отступалась и, полив болячки соком, заталкивала между пальцами листья, наказывая продержать их там всю ночь, тогда завтра и плясать можно; шутками и прибаутками она врачевала так же хорошо, как и травами. Инга Барахольщик, когда она, нагнувшись, возилась с его левой ногой, загоготал и не удержался, чтобы не выкинуть шутку: взял и закинул правую ногу с закатанной до колен штаниной на ее согнутую загорелую шею, а сам, словно его щекочут, зажмурившись, растянулся на спине. Но подобных шуточек лекарка не любила, она сердито скинула ногу и погрозила озорнику кулаком. Мартынь кивком головы указал на нее Сусурову Клаву и Сталлажеву Симанису.

– И кто бы подумал, что эта девчонка нам так пригодится.

Симанис больше поглядывал на Ингу Барахольщика,

– А ты посмотри, что за рожа у этой орясины. Даже в Лиственном известно, какой он бабник, не однажды ему от мужиков доставалось.

Кое-что слыхал и Клав.

– И от кучера по барскому приказу… Прошлым летом у него там какая-то история вышла не то со служанкой, не то с пастушкой. Глаз с этого бугая спускать нельзя.

А Инга, растянув рот до ушей, так и бегал глазами вслед за Интой, обходившей остальных болотненских. У некоторых из них уже сносились взятые с собой лапти; проходя лесом, они надрали лыка и теперь плели новые. Черные тучи накатывались на красноватые блеклые звезды, стало прохладнее, в костры то и дело приходилось подкидывать дров. Вожак долго не мог заснуть от тяжелых раздумий об этой покинутой усадьбе, о вытоптанных лесными зверями полях, об убежавших в лес людях и о том, что их самих ожидает впереди. Угрожающе гудел лес, в его то нарастающих, то стихающих шумах чудились какие-то чуждые, таинственные и зловещие звуки. Кто его знает, может, как раз поблизости и шастают калмыки с луками и стрелами, которые пронзают человека насквозь да еще в дерево втыкаются… Тихонько поднявшись, он оглядел крепко спящее войско, над которым ветер развевал багровые отблески пламени. Голые ноги, как белые хрящи, призрачно выделялись в гуще серых тел. Караульных надо было вокруг выставить– в этакую ветреную ночь беда может навалиться нежданно-негаданно… Взяв мушкет, он обошел двор, стал за ригой и долго вслушивался в шум леса с севера, в котором чудились чуждые, угрожающие голоса…

Назавтра они весь день шагали по довольно сухому лесу с редкими, легко обходимыми болотами. Четыре раза попадались сочные некошеные луга, хотя стоял самый сенокос; по остаткам стогов со стожарами видно, что в прошлые годы тут кипела работа. Значит, неподалеку жилые места, с каждой поляны прямо на север наезжена колея, но идти по ней не было никакого расчета – колдобины налиты до краев водой, тогда как в лесу мокреть хоть мхом и травой подернута. В этот день с ополчением опять произошли два чрезвычайных события.

Вскоре после полудня бывший Бертулис-Дым, а ныне Бертулис-Порох заявил, что чует костер. Сосновские и лиственские ничего не чуяли и потому принялись потешаться над нюхом этой прославленной ищейки. Но болотненские уже знали, каков нюх у Бертулиса, и потому в один голос заверили, что он в таких случаях никогда не ошибается. Вот и пес стал то и дело подымать морду и ворчать, потом даже залаял, взъерошил шерсть, забежал в кусты, урчал и все время оглядывался на Мегиса, которого выбрал хозяином и, верно, потому считал самым умным из всего людского скопища. Криш тоже полез в кусты и, вернувшись, сказал, что неподалеку, слева, и впрямь горит костер, а возле него видны люди. Вожак расставил дружины полукругом, приказал держать мушкеты наизготовку и идти как можно тише.

Уже шагов за тридцать они увидели, что окружать, а тем более опасаться, некого. У огня сидели бородатый мужик, костлявая баба и парнишка лет десяти. Одежда на них была еще почти приличная – значит, бежали не издалека. Рядышком лежала привязанная к телеге мохнатая лошаденка. До последней степени ко всему равнодушная, положив шею на траву, она даже не передергивала мохнатыми ушами, чтобы отогнать мух, которые, пользуясь заветрием от кустов, так и облепляли глаза. Она даже не моргнула, когда хозяева, увидев окружавших их людей, испуганно вскочили. Баба завопила, вскинув стиснутые руки; спервоначала у нее только раскрылся рот, шея, подергиваясь, вытянулась, и лишь затем сквозь зубы вырвалось какое-то непонятное слово. Мужик так же разевал рот и вытягивал шею, покамест не выдавил какой-то звук. Мегис подтолкнул предводителя.

– Эстонцы это. Говорят, что беженцы, ни денег, ни добра у них нет. За грабителей нас приняли.

Мартынь приказал Мегису подойти поближе, растолковать им, что это за войско, и расспросить, откуда они сами. Толмач толковал долго, но мало чего выведал, время от времени он гневно кричал и тряс кулаком. А муж и жена только мямлили и заикались, парнишка же хотя говорил ясно, но видно было, что и от него проку немного. Познания в латышском языке Мегиса были не ахти какие, так что и его перевод приходилось разгадывать, как загадку. Только и можно было разобрать, что это беженцы, из своей деревни бежали, три года прожили где-то на отшибе, на каком-то глухом лесном хуторе, а вот сегодня были вынуждены бежать дальше. Муж что-то бормотал о двух лошадях, баба считала своих коров, овец, юбки и покрывала, потом причитали и плакались оба разом. Лошаденка уже так заедена гнусом, что больше не встает, и, видать, придется ее оставить волкам на съедение. Волков тут, особенно поближе к эстонской стороне, видимо-невидимо – как-то всю ночь стаю горящими головнями отгоняли. Муж сказал, что было их под пятьдесят, баба клялась, что и вся сотня; из-за этого расхождения они поспорили и под конец даже чуть не передрались. Тут и Мартынь рассердился и накричал на них, требуя, чтобы говорили дело. Так от кого же они все-таки бежали – от калмыков или от татар? Выяснилось, что ото всех, кто только есть. Ну и как же эти калмыки выглядят? Баба широко разинула рот, ощерила зубы и залязгала ими, потом скрючила кривые пальцы и показала, как ими раздирают. Мужик вскинул над ушами пальцы, верно, показывал, что у калмыков есть рога, – словом, даже Мегис не смог ничего разобрать и махнул рукой. А большими ордами нападают калмыки? Мужик глубоко передохнул и обвел руками лес – это значило, что числа им нет, как и этим деревьям. А как в тех местах на порубежье, где они проходили? Дворы все сожжены, люди живут или бегут? Но тут уж и вовсе ничего нельзя было понять – горят, живут, бегут, – оба заикались, размахивали руками и снова разругались. Вожак прервал этот бестолковый гомон. Он только хотел еще выведать, далеко ли до границы, но и тут остался ни с чем. Мужик считал, что будет верст этак сорок, баба уверяла, что никак не меньше ста, а парнишка божился, что за лесом да за болотом она и есть. Терять время с ними явно не стоило, и ополчение двинулось дальше.

Ветер все крепчал, временами налетал настоящий порыв бури, с треском гнулись ели, даже кусты понизу косматились, точно вздыбливаемые вихрем. Не раз попадался на пути сломанный посередине ствол, белые изломы которого виднелись на высоте в три-четыре сажени, а разлапистая вершина оказывалась воткнутой в землю. Когда ветер и шум леса на минуту стихали, где-то ясно слышалось что-то похожее на собачий вой. Некоторые мудрецы объясняли, что это-де бывает, когда сухое дерево трется о сырое, но Инта, знавшая все лесные голоса, шепнула Мартыню:

– Волки!

И под вечер впервые за весь поход им довелось встретить этих злобных лесных хищников, В четвертый раз впереди засинела равнина, на этот раз она казалась намного шире всех предыдущих. Может, лес уже кончается и открываются поля с жилыми усадьбами, где можно укрыться ночью от несносного дождя, все время гнавшегося за ними с юга. Кришу и Симанису, угодившим нечаянно в разведчики, и в этот раз пришлось заняться своим делом.

Оказалось, что пока еще это не равнина, а всего лишь заросший полевицей и островками тальника покос, такой длинный, что другой его конец, за изгибом леса, нельзя разглядеть. По ту сторону высятся деревья – видна только их верхняя половина, хотя взгорка тут никакого нет, покос приходится на тот же уровень, что и местность, по которой до сих пор шли. Наверно, там снова начинается какой-нибудь ольшаник либо новое болото – разведчики пошли проверить. Да, луг заканчивался довольно крутым откосом, внизу – лиственный лес, на вид не очень топкий. Пока они стояли за кустом, тихо переговариваясь, обоим в нос ударил отвратительный запах падали. Не успели они разобраться, откуда эта вонь, как из зарослей чернолоза вынырнул большой серый зверь со стоячими ушами и толстым хвостом. За ним второй, третий – да тут, пожалуй, их десяток, а то и вся дюжина, но разведчикам даже в голову не пришло считать. Вереницей, как солдаты, ступая след в след, они в каких-нибудь ста шагах медленно, точно усталые, протащились мимо по лощине. Когда они, принюхиваясь, вскинули головы, стало видно, что морды у всех красные, некоторые вымазались по уши. Наверно, наскочили в лесу на отбившуюся от беженцев корову или набрели на брошенную конягу, заеденную оводом, как у того эстонского семейства… Но внезапно эти размышления разведчиков оборвались. Позже всех из кустов вылез еще один, огромный, с мохнатым хвостом, видно обожравшийся больше всех и потому самый ленивый. Красная морда его была все время вскинута, пасть раскрыта, в белых зубах закушенная кость. Разведчики еще долго видели его перед собой, хотя волк уже исчез в луговой траве и тальнике. Потом они переглянулись, но не сказали ни слова. Симанис просто побелел, у Криша по щекам катились капли пота. Лес колыхался, сердито шумя, казалось, что он вот-вот извергнет на опушку что-нибудь еще более ужасное. И только когда, возвращаясь, увидали сидящих на земле товарищей, Симанис подтолкнул Криша.

– Ничего им не говори… Одному вожаку…

Криш только головой кивнул, он как раз думал о том же. Пес лаял, выбежав к опушке, вздыбив шерсть. Инта, понаблюдав за ним, сказала:

– Волков чует.

Болотненцы расхохотались – а может, львов либо тигров? Из Эстонии разные звери захаживают. Инга Барахольщик ржал, точно ополоумев: прошлой весной вот такую же девку в Эстонии слон забодал. Но Симанис накричал на них так неожиданно и гневно, что они сразу замолкли, а Мартынь удивленно оглянулся и пожал плечами. Хорошо, что разведчики не сказали о виденном на той стороне луга – небось тогда не ржали бы.

Первые вестники непогоды черными валами перекатывались над равниной. Упали редкие тяжелые капли дождя, предупреждая, чтобы люди укрывались, пока еще не поздно. Да где же тут укроешься? Ополченцы спустились вниз и побрели лесом. Черная ольха и береза, редкие болотные ели с призрачными белыми бородами лишайников, трепещущими на ветру… К закату дождь нагнал ратников; пока еще хоть деревья немного укрывали, да только это ненадолго, впереди все светлее маячили прогалины, капли уже падали на спину и плечи. Воркотня болотненских становилась все более злобной, покамест не послышались громкие, хотя и приглушенные ветром крики:

– Привал пора!.. Привал! Не станем мы искать погибели в этой чертовой прорве!

Мартынь взобрался на какой-то пень и обернулся.

– Ладно, согласен, да только укажите, где устроиться-то.

Да где уж тут устроиться – лес пошел и вовсе необычный. Деревья кривые, тянутся кверху на обнаженных, выгнутых под углом корнях, держатся в трясине, точно вцепились самыми кончиками когтей, вокруг них черноземная жижа, налипающая на сапоги и срывающая с ног лапти. С наступлением сумерек усилился и дождь, хотя ветер немного утих и стало заметно холоднее. Но глаза приспособились к постепенно сгущающейся тьме и все еще довольно хорошо различали окрестность. Ратники выбрались на подобие какого-то островка с десятком замшелых елей, высившихся над выгнутыми корнями и глубокими вадьями вокруг, примостились на выступах корней, где можно было привалиться спиной к стволу дерева. Развести костер нечего и думать, всухомятку пожевали то, что еще нашлось в сумках и котомках; все так устали, что есть даже не хотелось, только и думали о том, как бы скоротать тягостную бессонную ночь.

Мартынь был так погружен в мрачные думы, что даже котомки не развязал. Симанис и Криш сидели под этой же елью с другой стороны и о чем-то перешептывались, но Мартынь не прислушался. Напротив, на корнях соседнего дерева, кто-то прикорнул так близко, что колени их соприкасались. Мартынь заметил, что тот дрожит, значит, насквозь промок и замерз. Нагнувшись и пристально вглядевшись, он узнал Мегиса.

– Ты, видно, совсем промок? Садись рядом да привались ко мне, оно и потеплее будет.

Но пленный еще дальше отодвинул свои колени.

– Не могу я ни сесть рядом, ни привалиться.

– Неужто так окоченел?

– Нет, не потому… Я… У меня… От меня надо подальше… Я всех… вшами наделю.

– Вот оно что, Мегис, горемычный! И много же ты, видать, перенес.

Мегис тяжело вздохнул, и в этом вздохе слышались слезы.

– Много, много, страх как много. А что ты думаешь, семь лет – это шутка?

– Что ты врешь? Не станешь же уверять, что семь лет бродил по лесам?!

– По лесам только с этой весны, а все остальное – по белому свету.

Мартынь подумал: слыхать слыхал, но видывать таких бывалых людей еще не приходилось. Стало быть, он многое знает.

– В сон тебя, верно, еще не клонит, да и соснуть в этакую ночь все равно не удастся. Расскажи-ка лучше, что тебе довелось пережить.

Двое сидевших с другой стороны ели поддержали – пускай рассказывает. Эстонца не надо было упрашивать, видно, ему самому давно уже хотелось все рассказать, только вот слушателей не находилось. Хоть и глупо это, но каждому кажется, что на душе легче станет, если другие узнают о перенесенных тобой страданиях. И вот Мегис начал рассказ, подолгу роясь в скудном запасе нужных латышских слов, наверняка что-то произнося не так и противоположное тому, что хотел сказать. Порою слушатели, сомневаясь или вовсе не веря, перебивали его, но он слышал только себя одного, а до других ему не было дела. Столько лет ему не давали говорить – как же теперь удержишься, когда язык, наконец, развязался?

Каждому судьба заранее уготована. Один родится и умирает в том же самом овине, из дому выбирается раз в год, когда с господским льном надо ехать в Тарту, и разнообразия-то в жизни – порка на господской конюшне, да и то, коли повезет, дай бог только раз в месяц. Иного власти заберут на войну, и случится, что он лет через тридцать вернется, чтоб его вскоре зарыли рядом со старухой и умершими от моровой оспы детьми. Уже на крестинах Мегиса стало ясно, что на роду ему написана бродяжья жизнь. Первая крестная, хватив лишку, перепутала его, завернутого в белую пеленку, со штукой холста и кинула в ларь, и долгое время все, кто собрался на крестины, искали его как угорелые, пока не сообразили, где он, задыхаясь, орет. Другая, неся его в церковь, запнулась о поваленный ветром плетень и упала в грязь. По дороге домой захмелевшие мужики, и первым среди них – собственный отец, придумали забаву – перекидывать мальчонку из рук в руки. В конце концов он посинел и зашелся.

До двадцати пяти лет Мегис прожил в имении близ Тарту; у него была жена и двое мальчишек. Как хорошего кузнеца барин уважал Мегиса, даже удостоил его почетной должности кнутобоя, призывая к исполнению ее в тех случаях, когда какого-нибудь неисправимого неслуха надо было проучить так, чтобы он подняться не смог. За то, что Мегис отлично подковал лошадь майору проходившего шведского полка, его забрали с родного хутора и вместе с женой и детьми увезли в Мариенбург, то есть Алуксне, где и назначили гарнизонным и крепостным кузнецом. Жилось там неплохо, с мариенбуржцами он ладил, но жена тосковала по родине, сохла, чахла и никак не могла научиться ни одному слову по-латышски. Все эти три года она прожила, как в глухом лесу. Наконец Мегис не выдержал, однажды ночью погрузил жену и детей на телегу и сбежал назад на хутор, не печалясь о каре, грозившей за бегство. Думал, что куда как умно сделал, потому что по осени русские заняли Мариенбург, разорили городок и уж наверняка вместе с остальными увели бы в полон такого отменного кузнеца. Но за это время те же русские разбили шведов и вблизи Тарту, пожгли имения и дворы, здоровых мужиков увели с собой, остальных разогнали по лесам. Мегисы расположились в каком-то полуопустевшем хуторке на десяток миль ближе к Видземе, за озером и болотами, куда русские не могли добраться. Без наковальни и прочего заниматься ремеслом нельзя было; хлеба мужики не сеяли, то и дело прислушивались, не время ли опять бежать в лес; все голодали, точно скотина, жевали мезгу и корни болотного аира – за зиму вымерла треть населения. А по весне привалила самая большая беда. По замерзшему болоту и озеру ворвалась орда татар, – на глади льда люди увидели их еще издали. Большинство убежало в лес в чем есть, почти все там и погибли от страшного февральского мороза. Мегис уже добрался было до самой опушки, да только, волоча больную жену, не мог быстро двигаться по глубоким сугробам. Татары догнали их. Жена с мальчуганами шмыгнула в заросли можжевельника, сам он защищался колом, а когда кол сломался – топором. Двух дьяволов убил, лошади третьего отрубил правую ногу, но тут на него, навалились и связали. Убить не убили – на уме у татар было другое. Когда Мегис, избитый кнутом из воловьих жил, пришел в себя, все селение уже пылало. Татарин сидел на сером мохнатом коньке, в похожем на козлиную спину деревянном седле, к которому на короткой веревке и был привязан пленник. И еще у шести татар по привязанному к седлу пленнику. Били их по дороге с расчетом, чтобы не перебить жил и не повредить костей, раза два бросили сырое жеребячье ребро и позволили напиться из ведра с насохшим на нем конским навозом. В Изборске пленников продали вербовщикам, набиравшим солдат для русского царя, и людям, ищущим умельцев. Приказчик оружейного завода Льва Кириллыча Нарышкина купил Мегиса за пять рублей серебром и два каравая ржаного хлеба, заковал в кандалы и вместе с карелами, ранее полоненными, увез в розвальнях. Семь недель они ехали по раскисшим дорогам, однажды провалились сквозь талый лед какой-то речушки, утонул один стражник и два карела: они не смогли скованными руками ухватиться за край полыньи.

Из Новгорода – в Гдов, оттуда в Псков, Изборск, Тулу, на Урал. В конце концов он оказался в Печорах. Так приблизительно семь лет кидало по свету Мегиса. В Печорах кузнечной работы не стало, Мегиса вместе с солдатами, мужиками и нагнанными монахами нарядили рыть рвы, насыпать валы и ладить частокол вокруг крепости. Надсмотрщиком над работами был поставлен Акакий Акакиевич Соколов, разжалованный из майоров в унтер-офицеры за пьянство, нерадивость и изнасилование девушки. Чистый зверь был. Злобу, вызванную собственными злоключениями, он вымещал на подвластных людях. Каждый вечер десяток человек гонял сквозь строй, а особенно ему ненавистным у костров поджаривали пятки. Мегиса он с первого дня невзлюбил из-за несчастного лица его: оно обросло такой нелепой бородой, что рот под нею вечно казался искривленным усмешкой, даже когда Мегис плакал. Когда он третий раз стоял с голой спиной, ожидая череда пройти сквозь строй, подпаливаемый у костра завопил так дико, что Мегис внезапно пришел в бешенство, подскочил, схватил валявшийся рядом топор, одним взмахом убил того, кто совал в огонь ногу лежащего на земле связанного человека, вторым взмахам раскроил череп Акакию Акакиевичу, затем махнул в лес, пока все опомнились и пришли в себя от неожиданности. Понятно, они сразу же выслали верховых, да разве верховой в лесу догонит умело бегущего пешего? Всю ночь Мегис не останавливался, страх придавал ногам невиданную силу и выносливость. Лишь на рассвете он упал на что-то мокрое и сразу же заснул. Проснулся он, когда затылок погрузился в болото так глубоко, что Мегис чуть не захлебнулся в воде. Бежать в сторону Тарту не было никакого смысла, – известно, что там уже давно все разрушено и сожжено. Сначала Мегис хотел добраться до Валки, но там повсюду разбойничали орды калмыков, и он повернул к востоку, чтобы где-нибудь тут перебраться через видземскую границу, за которой, в его представлении, лежала обетованная земля. Днем он скрывался где-нибудь в чаще, подальше от беды, опасаясь предателей, сторонился даже одиноких путников, а иной раз прятался и от шведского войска, у которого мог бы найти спасение, – так был затравлен, что потерял рассудок. Только один-единственный раз, неделю тому назад, заслышав на острове среди болота латышскую речь, он пытался подползти и расспросить, где же он сейчас находится. Но беженцы, увидав получеловека-получудовище, с перепугу убежали, бросив скот и добро. Мегис не удержался, убил ягненка, взял каравай хлеба и пошел прочь. Но сырое мясо он никак не мог проглотить, неделю перебивался на одном хлебе, покамест его, почти обезумевшего от голода, не взяли в плен, когда он охотился на оленей.