Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Второй раздел

1

Несмотря на поздний час, под ярким звездным небом даже на узкой лесной дороге было еще довольно светло.

В обоих окнах людской имения Сосновое светился огонек. От хлева, точно волчий глаз, покачиваясь, скользил фонарь с огарком; прошли две бабы, переговариваясь и посмеиваясь. Фонарь погас, хлопнула дверь, где-то в конюшне заржал конь, потом наступила тишина.

Мартынь и Мегис стояли на опушке и ждали, пока господский двор опустеет. Мартынь сказал:

– Не хочу я, чтобы меня тут сегодня видели.

Мегис понял, что на то у него есть причины, стало быть, и выпытывать не к чему. Когда имение осталось позади, Мартынь пояснил:

– Первым я хочу показаться отцу, ему первому все поведать. Он-то наверняка ждет меня, не дождется.

И это вполне резонно, вожак ведь никогда пустого не сболтнет. Как-никак – отец. Немного погодя кузнец добавил:

– Он ведь так не хотел, чтобы я уходил.

– Ну, понятно, отец. Война – это не ребячья забава, мы и сами кой-чего теперь испытали.

– Нет, не поэтому. Ему не по душе было, что меня барин подбивает, а я иду за ним. Старый Марцис лютой ненавистью господ ненавидит.

– И это понятно, ему-то уж больше всех от них досталось.

– Да, никому столько не пришлось вынести. То, что его покалечили, весь век разжигало в нем ненависть, как негасимые угли в горне. Хоть бы теперь исполнились слова покойного Брюммера и настала пора, когда бы он мог прожить последние годы беспечально.

Мегис откинул голову.

– Мы вместе об этом позаботимся. Мне уже работать не для кого, твой отец будет и моим отцом.

– У него золотое сердце, хоть он всегда такой угрюмый. Ты ему по душе пришелся.

– Знаю. С первого же дня я сказал себе: «Это будет и твой отец».

Родной и приемный сын молча шагали дальше. В Бриедисах ни огня, ни шороха, верно, все уже спят. Только пес залаял сонно и неохотно, да и тот сразу же смолк. Отсюда даже ночью всегда виден конек овина Атаугов, возвышающийся над хлевом и клетью. Только теперь там ничего не видать, верно, кусты за этот год очень уж буйно разрослись; что ж, это вполне понятно. И все же неведомо с чего ноги у Мартыня вдруг непривычно отяжелели, удары сердца отдавались в ушах, дыхание стало прерывистым.

А вот и обломок камня старого Марциса – прямо удивительно, что отец не сидит сейчас на нем, опершись на клюку и ожидая сына. И кузница на своем месте – пока Мартынь заворачивал на пригорок к риге, Мегис сразу же кинулся поглядеть, не выломаны ли двери и не унесено ли что-нибудь. Нет, ничего не сломано, накладка и запор в таком же виде, как будто они с Мартынем только что навешивали. Когда он пригнулся, из щели потянуло таким милым ему запахом угольной копоти, что у Мегиса потеплело на душе. Он прижался ухом в нелепой надежде услышать за дверью шипение мехов…

Но тут же он отскочил и прислушался: кажется, раздался тихий вскрик… Голос Мартыня, только очень уж необычный. На миг он растерялся, затем бросился за угол на пригорок.

Поначалу он не заметил ничего особенного: молодая поросль на месте березовой рощи старого Марциса так тесно прижалась к вершине взгорка, что очертания ее трудно различить, лишь черные сучья дуба темнели на фоне залитого угасающей зарей небосклона. Но чем выше поднимался Мегис, тем медленнее становились его шаги, шея сама собой вытянулась, глаза полезли на лоб. Овина Атаугов не было, на его месте виднелась лишь черная зубчатая груда, а шагах в пяти от нее что-то похожее на покривившийся столб. Мегис подошел еще ближе и тогда уже явственно увидел, что зубчатая груда – это полуобвалившаяся печь, вокруг которой еще валялись концы обгоревших бревен. Мегис завопил по все горло:

– Сволочи, спалили!

Покривившийся столб слегка выпрямился и отозвался хриплым, приглушенным голосом:

– Да, овин сгорел.

Кузнец тяжело опустился на конец обгоревшего бревна, – верно, ноги его больше не держали. Уткнулся головой в ладони. Мегис обежал пепелище, точно отыскивая, нет ли каких-нибудь объяснений этому невероятному событию, перескочил через обуглившиеся развалины и потрогал чисто выметенный ветром глинобитный пол, пригнулся и заглянул в печь, у которой еще держалось устье и даже яма не завалилась. Так ничего и не выяснив, он в замешательстве спустился к Мартыню.

– Кто же это мог сделать? Не было ли у тебя тут заклятого врага?

Мартынь отозвался все так же бессильно:

– Не знаю, нет, вроде не было. Правда, идти со мной на войну не хотели, но зла из-за этого не таили. И ежели бы нашелся такой негодяй, то не осмелился бы: ведь здесь остались и наши старые дружки из ополчения, Они его тут же поймали бы. Эка первый и Тенис.

– А может, и поймали, только мы еще ничего не знаем.

Но Мартыня беспокоило нечто куда более важное.

– А где же он устроился, где он мог поселиться кто о нем заботится? Об отце-то…

Тут и Мегис подумал об этом же.

– Где же еще, как не у соседей. Люди все ж таки, под открытым небом старого хворого человека не оставят.

– И мне так сдается. Пошли!

Мартынь поднялся. Шел он так, точно все эти обгоревшие бревна взвалили ему на плечи. Ах, да! А клеть! Ведь старый Марцис был такой строптивый и гордый, не верится, чтобы он стал искать кров и кусок хлеба у чужих людей. Но дверь клети была закрыта изнутри на две дубовые перекладины, их можно откинуть только способом, придуманным отцом; лишь сам старик, сын да еще покойная мать знали, как обращаться с этим запором. Кузнец умел выковывать и. железные запоры, но уверял, что такие куда надежнее. И верно, чужой человек забрался бы сюда, только высадив дверь топором. Пол под навесом прогнил и провалился, ноги даже ощущали, просохшую сквозь проломы траву – неужели он так давно ушел отсюда?

Они спустились на дорогу. Вконец занедужил старый Марцис, может быть, вскоре после ухода сына умер, а потом какой-нибудь шалопай либо пастушонок баловства ради подложил огня под дом. Летом и молния могла ударить… Разные предположения терзали Мартыня. Мегис что-то сказал, но он не слушал, – что он может ему сказать и чем утешить?! Около Бриедисов они остановились.

– Не верится, что отец пошел к ним, молодые Бриедисы были нашими ближайшими, но зато и самыми недобрыми соседями. Да только надо зайти увериться, чтобы все точно знать.

Они взобрались на пригорок к дому Бриедисов. Мартынь постучал в оконце, тотчас злобно залаял пес. Там, видимо, проснулись – за стеной гудели взволнованные голоса. Затем волок немного отодвинулся, послышался сердитый женский голос:

– Кто тут ломится среди ночи? Чего надо?

Мартынь сразу же отозвался как можно вежливее: он и в самом деле чувствовал себя виноватым, потревожив среди ночи усталых тружеников.

– Это я, кузнец Мартынь.

Оконце захлопнулось, внутри раздалось несколько удивленных восклицаний, потом забормотали тише. Оконце открылось снова, на этот раз хозяйка Бриедисов спросила уже ледяным голосом:

– Чего надо?

– Ничего, Анна. Я только хотел узнать, не у тебя ли мой отец. Наш овин сгорел.

– Сгорел, это мы и сами знаем. Да только отца у нас нет, мы нищих у себя не держим.

Волок снова захлопнулся, кузнец постоял еще с минуту – не откроется ли вновь и не скажут ли еще чего? Нет, больше не открыли. Мартынь с Мегисом спустились на дорогу.

«Нищих не держим…» Это был хорошо рассчитанный удар: он своего отца оставил на положении нищего… Кузнец вздохнул.

– Вот ведь сколько дьяволов может умещаться в одной бабенке! Ведь давным-давно это было, а она все помнит, что я расстроил женитьбу Тениса с Майей и не дал ей породниться с богатыми людьми. Тенис сам давно о том забыл, Лаукова забыла, а эта, верно, и в гроб ложась, не забудет.

Мегис не знал, что ответить, ему не очень-то хорошо были известны прошлое Мартыня и давние события в Сосновом.

Они направились в имение. Мартынь решил, что Красотка Мильда наверняка знает, где приютился старый Марцис. Хотя и оттолкнул он ее грубо и безжалостно, но отца она все равно не бросит просто из упрямства. От своего эта женщина никогда не отступалась.

В людской светилось только одно оконце. Но у дверей Мартынь передумал, повернулся и взошел под навес клети за круглые каменные столбы. С южного конца от клети дощатой стеной отделена небольшая каморка, в ней помещался Марч с матерью. От остального длинного каменного строения этот конец отличался только тем, что в маленьком зарешеченном оконце под застрехой, куда взрослый человек не мог даже просунуть голову, вставлена застекленная рама, а в стене прорублена отдельная дверь. Мартынь постучался в нее раз, другой, затем в каморке блеснул огонек; через минуту открылась дверца, показался Марч в белой рубахе и исподниках. Кузнец сказал:

– Это я. Добрый вечер!

Он умышленно не назвал себя, желая убедиться, узнают ли его по голосу. И все-таки Марч узнал, только как-то странно замялся – радости в его голосе было немного, больше замешательства и растерянности, – видно, не знал, как ему поступить.

– А-а, это ты… И Мегис, ну как же, он самый. Значит, оба… ночью. Верно… из… Риги?

Вопрос звучал так, что они навострили уши, но ничего не ответили. Прошло довольно много времени, покамест Марч спохватился.

– Так заходите же!

В комнате ярко горела сальная свеча – после старого Марциса ключница во всей округе лучшая свечница. Из-за стены доносился знакомый запах ржи и муки. Войдя, Мартынь уже вынул руку из кармана, чтобы поздороваться со старым другом, но помещение разделял длинный стол, приставленный к стене под оконцем. Марч обогнул его, перешел на ту сторону, – останавливать его только затем, чтобы поздороваться, было просто неприлично, а, когда он оказался уже по ту сторону, протягивать руку через стол тоже не очень ладно, да еще надо шагнуть, иначе и не дотянешься. В глубине комнаты ключница, задыхаясь, того и гляди застонет, натягивала на себя юбку.

Все это было до того странно, что Мартынь, войдя, не сообразил еще раз поздороваться. Первым разговор должен был завести Марч, но он сделал это с заметным усилием, глядя вроде бы и на гостей, а в то же время и мимо них; щеки у него слегка раскраснелись, видимо, от теплой постели.

– Так, значит, вы все же дома…

Мартынь еще не понял, что в этом такого диковинного.

– С чего ты говоришь – «все же»? А где же нам еще быть?

– Ну, ну, понятное дело. Да у нас тут ходили слухи… Холодкевич теперь часто ездит в Ригу – может, это и он, а может, и кто иной… Только говорили, что ты, дескать, пал под Ригой.

Несмотря на все, что у него было на душе, Мартынь едва не расхохотался.

– Только упал, друг, и снова поднялся. Ты же сам видишь, что я здесь. С каких это пор ты стал бояться покойников? Неужто ты и вправду веришь, что они встают?

Марч смутился еще больше.

– Да нет, так просто…

И, словно ища помощи, оглянулся на мать, обувающую деревянные башмаки. Она опять тяжело вздохнула и пробормотала:

– Да ведь вы же из Риги!

Мартынь уже хотел было без приглашения сесть на скамью, но так и остался стоять. Он не сразу понял, что заключается в этом восклицании.

– Ну понятное дело, что из Риги. Мы же не в Петербург ходили.

Но тут его внезапно осенило: да ведь это все та же история, что и с давешним возницей! Теперь он понял, с чего Марч мямлит, – ко всему добавилась еще одна напасть.

– Так вы боитесь, не принесли ли мы чуму?

Старуха, не таясь, простонала:

– Ах ты, господи, да ведь как не бояться! Там же все улицы мертвецами по самые крыши завалены и Даугава от них пересохла – вброд, переходят. Когда ветер с запада, так за тридцать верст можно учуять.

Какой толк разъяснять и доказывать – очевидно, вся Видземе убеждена, что источник заразы Рига, и разве можно поручиться, что это не так? Мара, та растолковала, что и ученые, и даже доктора уверяют, будто болезнь пуще всего разносят ветры, а он ведь не умнее докторов. Стоит ли пытаться опровергнуть эти дикие преувеличения и доказывать, что в Риге чума уже унялась и жители Придаугавья уже не боятся ездить туда с сеном? Люди верили в то, что забрали себе в голову, и этого колом из них не вышибешь. Удрученный, понурив голову, кузнец произнес:

– Коли только за тридцать, так вам и бояться нечего. Сосновое чуть не втрое дальше от Риги. Нынче и на дворе безветренно, а тут и вовсе тихо. К лавке мы не притронемся, комнату вы завтра обкурите можжевельником, вот ничего и не пристанет. А безопасности ради ты, мать, все же сиди в своем углу, а ты, Марч, можешь отойти еще на шаг.

От растерянности, даже и не сообразив, что делает, тот и на самом деле отодвинулся, а когда опомнился, было уже поздно; он побагровел еще больше и забормотал:

– Нет, зачем отодвигаться… Я вовсе не думал…

Но кузнец перебил его:

– Мы не собираемся тут ни ночевать, ни долго оставаться, только вот спросить хочу. Наш овин сгорел…

Марч взглянул на мать и ответил почти беззвучно:

– Да, еще прошлой осенью.

– Как же оно приключилось, и где теперь мой отец? Вы-то уж, верно, знаете?

Тут Марч и вовсе растерялся и повернулся к матери.

– Мать, расскажи-ка ты!

Но ключница, нагнувшись над кроватью, с чем-то возилась там, лица ее даже не было видно. Ответила она чуть ли не сердито:

– А я что тебе за Аарон? Не хуже меня знаешь, вот и рассказывай!

Все недобрые предчувствия и опасения сгустились в одну клубящуюся черную тучу; в глазах у Мартыня потемнело, и этот сильный человек закачался, как подхваченная внезапным потоком тростинка.

– Да что он, помер, что ли? Скажите толком! Он же был немощный, хворый. Овин сгорел… когда жилье его погибло, он этого не вынес и остался посреди двора. В углу у чужих людей не хотел ютиться, – хоть и увечный, а гордый был и упрямый… Никто его лучше меня не знал. Так оно было?

Пока он говорил это, Марч словно на углях топтался, и понять нельзя было, то ли он утвердительно кивает головой, то ли мотает отрицательно.

– Да… не… совсем так. Немножко иначе. Матушка!

Старуха выпрямилась, на этот раз уже вовсе разозлившись, и закричала:

– Да отстань ты от меня!.. Ах, да! Я вот что надумала: Мильда лучше всех знает, до последнего дня за ним ходила. Она все расскажет, сейчас позову.

Мартынь отмахнулся.

– Не надо, матушка, теперь я уж все знаю. Да она и не придет: мы ведь из Риги.

Вместо матери откликнулся Марч:

– Мильда придет, она не такая, она ничего не боится.

В этом пылком заверении звучало нечто большее, чем простой отзыв о человеке, но кузнецу было не до того, чтобы замечать такие мелочи. Старуха застучала деревянными башмаками, направляясь из комнаты. Мартынь слышал это словно во сне. Черный вихрь умчался, глаза прояснились, ноги тоже стояли твердо – теперь он знал, что всю дорогу из Риги его угнетало предчувствие именно этой великой беды. Теперь он один-одинешенек на белом свете – ни Марча, ни друга Мегиса, никого, только он один.

Мильда пришла так быстро, точно все время ожидала их, в рубахе и босиком, только юбку набросила и большой платок накинула. Отворяя дверь, она первым делом переглянулась с Марчем, и в этих взглядах наблюдатель заметил бы что-то большее, нежели обычную близость дворовых, связанных общей судьбой. Внешне она держалась непринужденно, но красивые темные глаза смотрели робко и грустно.

– Вот и рижане дома, добро вам пожаловать! Вот славно-то, имение и вся волость давно кузнецов ждут как спасителей своих, еще и третьего доведется нанимать, чтобы управиться, вон сколько за год накопилось!..

Но видя, что кузнец глядит застывшими: глазами и едва слышит, что она говорит, пожала обоим руки, оборвала дурашливо-веселую речь и продолжала куда тише и серьезнее:

– Про отца хотел узнать? Все ли рассказывать, что знаю?

– Все? Как это «все»? Ну, конечно, все, затем я и пришел.

Мильда кивнула головой. Она была уже в летах, умная, говорила бойко, даже дворовые мужики охотно слушали ее, потому что сплетен она никогда не плела. Правда, сейчас рассказ у нее не клеился, видимо, трудно говорить, верно, и самой больно вспоминать, а еще больнее чувствовать, что каждое слово ранит Мартыня.

– Конечно, тебе надобно знать все, ты ведь у него единственный был. И лучше, ежели я скажу, чем люди наплетут бог весть какого вздору. Вот как оно было. Когда ты прогнал меня, я уж так обиделась, так разозлилась, что порешила больше в Атауги ни ногой, – ведь я к тебе так хорошо относилась и обоим вам только добра желала. Потом ты ушел, не могла же я калеку одного оставить. Он, правда, ворчал, когда я прибирала и похлебку варила: «Мне ничего не надо, мне ничего не надо, напрасно ты, дочка, грязь по дороге сюда месишь». Ну да бог с ним, я же по глазам видела, что думает-то он иное, только из упрямства сказать не хочет. Когда вовсе ослабел, так что еле на постели мог усидеть, собрались сосновцы – Марч был первым.

Марч замахал обеими руками, но она не обратила на это никакого внимания.

– Марч там был первым. Ну, и порешили сосновцы так: Мартынь – у русских, бог весть, когда вернется, мы не хотим, чтобы его отец пропадал без ухода. Что с того, что Мильда кое-когда забежит присмотреть?! Грантсгал хлопнул его по плечу и говорит: «Марцис, мы одногодки, пойдем в Грантсгалы, что есть у меня, то будет и тебе; харчи – уж какие есть, тепло, свет, моя старуха за обоими присмотрит». Тут старый кузнец спустил ноги с кровати, – в этаком гневе я его еще ни разу не видела. «А ну, пошли от меня! Я вас не звал, отсюда никуда не пойду, мне и тут хорошо, буду ждать, когда сын вернется. Не хочу, чтобы он нашел меня, точно нищего, в чужом углу!» Я еще раз пыталась уговорить его одна, да какое там – опять разозлился и пригрозил прогнать от себя. Это было с месяц после твоего ухода, когда затяжные дожди пошли. Он уже так ослаб, что с ложки кормить приходилось. Даже говорить ему, верно, было трудно, целыми днями ни слова не проронит, потому я прямо испугалась, когда он как-то вечером очень уж разговорился. «Дочка, – сказал он бодро, – сделай для меня вот что: возьми лавку Мартыня, унеси в клеть и постели ему там постель». «А чего ж это так, батюшка?» – удивилась я. – «Потому что я в любую ночь могу помереть и негоже, если пустая постель сына до утра простоит рядом с покойником». – «Да ты же совсем поправился и, верно, снова сидеть сможешь». – «А это неведомо, иной раз такая бодрость аккурат перед смертью», – ответил он, будто уже предвидя ее. Где же ему перечить? Я и сделала, как он велел. Когда вернулась из клети, у него в руках было такое, чему я еще больше подивилась, – и где он только взял? Ты подумай: дубовый пивной жбан с обручами! Сам знаешь, как он умел мастерить посуду и разные поделки, а только такого я еще не видывала – не жбан, а чистое диво, да ты ужо и сам увидишь. «Я его начал, когда Мартынь был на эстонском порубежье, – пояснил он, – а закончил две недели назад. Больше у меня оставить ему нечего, все им самим построено и слажено, если не считать этого овина, – тогда я еще был молодой, а ему всего два года было. Поставь на полку в клети, а ключ отдай на хранение Марчу, коли я не дождусь сына. А он бесперечь вернется, моим сынам никто ничего не сможет поделать». Иду я домой и ломаю голову, к чему он все это говорил и наказывал в тот вечер. Уж больно чудно показалось и с постелью, и с дубовым жбаном, а особливо когда перед уходом он мне еще сказал: «Только поспешай, дочка, скоро гроза будет». И откуда он мог знать? Весь день, как на диво, было тихо, солнечно и тепло, как летом. А только когда я была уже возле Бриедисов, на юге, за лесом, загромыхал первый гром, у господских овинов ветер чуть не опрокинул меня навзничь, а когда я открывала дверь к матушке-ключнице, вслед мне, как из ведра, плеснул целый поток воды. Мы тут втроем долго стояли посреди комнаты и слушали, как бушует за окошком непогода. Поздно осенью – и этакий гром, матушка-ключница даже не упомнит такого на своем веку. Рассказала я им про старого кузнеца, и все в один голос твердили, да я и без них понимала, – одного его оставлять нельзя; завтра Марч скажет Холодкевичу, что я пойду доглядывать за хворым кузнецом. Холодкевич тебя уважает, а может, и побаивается, потому не откажет. Да пока мы все это решали, ненастье пронеслось, только лес еще страшно гудел. И вдруг матушка-ключница как закричит: «Поглядите, детки, окошко-то как сверкает!» И верно, окно будто кровью налито, березы через дорогу багровым заревом отливают, капли с крыши тянутся красноватыми нитями. Меня будто кто кулаком по лбу хватил: горит! А что – это я уже знаю. Так втроем и выбежали… Да, за господскими овинами, за Бриедисами, и красно, и черно. Атауги горят! Прибежали мы туда, а там только Бриедисова Анна у березы посреди двора с мужем стоит, – зубы скалит, глаза, как у дьяволицы: «Глядите, дорогие, как этот старый хрыч горит! Докудесничался, наколдовал, вот молния в самого и угодила. И давно пора!» Этаким Марча я никогда не видывала. Гляжу – кол схватил. Едва удержали его за локоть, так и кипит. «Пропади ты, мерзавка! Это отец кузнеца Мартыня горит, а ты еще зубы скалишь!» Муж ее чуть не на карачках уволок. Через полчаса вся волость была там. Лаукова с сыновьями первые, Криш, Инта с Марией Гривой, Грантсгал и остальные. Да только что поделаешь, ежели крыша уже провалилась, а смолистые бревна горят, что твоя лучина. Мужики досуха колодец вычерпали, будто эти облитые водой концы бревен еще на что-нибудь сгодятся, а мы стоим кругом, сложа руки, и друг на дружку не смеем глянуть, огонь прямо в небо вздымается, ветер же совсем утих, будто к пригорку Атаугов не смеет притронуться… А дым – черный, как деготь, ввысь до самого неба взмывает… а…

Она закрыла глаза ладонью.

– Не могу… Матушка, доскажи ты!

Ключница сидела на кровати, мерно кланяясь, будто поддакивая каждому слову Мильды: так, так. Тут она вздохнула и покачала головой.

– Целый день до вечера дымилось. Ночью ветер поднялся, потушил и подмел все чистехонько, будто перед праздником. Тут и нашли мы его. Белые косточки на гладком полу, больше ничего, рученька под голову подложена…

Мильда всхлипнула.

– Так он всегда спал. Будто вовсе и не шевельнулся, не почувствовал. Как только закрою глаза, так он передо мною – ох, как страшно! Ну, зачем так надо было? Теперь ты дома, и он знал, что вернешься. «Моим сынам никто ничего не сможет поделать», – это он всегда говорил.

Тут Мартынь, который все время стоял склонившись, точно принимая удар за ударом, выпрямился, свел сжатые кулаки и сказал негромко, но твердо:

– Мой отец всегда знал, что делает.

Мильда поглядела на него широко открытыми вопрошающими глазами:

– Ты и вправду думаешь, что он сам?..

Никто ей не ответил. Молчание было таким невыносимым, что Марч поспешно и неловко прервал его:

– А потом мы похоронили его наверху, у дуба, под его же камнем. Священник хоронить отказался, и Холодкевич не пришел. Не знаю, ладно ли мы сделали.

Мартынь дважды кивнул головой.

– Ладно, ладно, он сам наверняка хотел этак. Спасибо вам, друзья. Да, тут у нас еще кое-кто был… Инта… и наш однополчанин Пострел… Как им живется?

Мильда умоляюще глянула на Марча.

– Я не могу… Рассказывай сам!

Марч в свой черед повернулся к матери:

– Я тоже не могу, матушка, рассказывай ты!

Ключница обхватила руками голову и принялась раскачиваться, пристукивая по полу деревянными башмаками. Рассказ ее был несвязный, не столько можно было понять, сколько догадаться. Мегис все время разглядывал вожака, под конец его бородатое лицо искривилось в самой страшной усмешке.

Невеселый это был рассказ. До середины лета в Сосновом, среди лиственцев, да и в Болотном про чуму только слышали разные страсти, во всех трех волостях никто не заболел. Но откуда ни возьмись забрела баба с грудным младенцем. У людей осторожных сразу же возникли недобрые подозрения, никто ее к себе не пустил, болотненцы натравили на нее собак, из Лиственного мальчишки с пасторского двора выгнали, камнями закидали. А в Вайварах Инта приняла как гостью, как родную, – может, оно так и было, свой своему завсегда брат. А тогда и пошло как по-писаному. Первой заболела сама приблудная, потом ее дитя. Маленький умер на третий день, мать на пятый; никто не пошел копать могилу и отвозить на кладбище, Инта со стариками зарыла их тут же на пригорке, напротив домишка Падегов. Через несколько дней слегла и хозяйка Вайваров, потом сам старик, оба умерли в один вечер. Как Инта предала их земле, этого никому не понять. Да и что тут понимать – чертова девка выдюжит то, что и трем мужикам не под силу. Только тут сосновцы спохватились, что в Вайварах с давних пор неладно. С чего бы это еще ранней весной, как только Мария Грива ушла к Падегову Кришу, там околели оба коня, потом две самые лучшие коровы, под конец и супоросая свинья. Дочка Друста в лесу выросла, значит, колдунья, замыслила всех уморить и сама там хозяйкой сесть, чтобы только она и этот невесть где подобранный эстонский мальчонка все унаследовали…

Мегис не сдержался и потряс кулаком.

– Ты Пострела не трожь! Мы-то знаем, где она его подобрала!

Мартынь слушал все это, как страшную сказку. Марч кинул на него робкий взгляд и отодвинулся подальше, так грозно выглядел кузнец.

– А что они теперь делают?

– Теперь они уже ничего не могут поделать. Три волости выставили караульных возле Вайваров. День и ночь два мужика сторожат, один на большаке, другой со стороны Падегов, мушкеты у них еще с похода сохранились. Вот уже месяц, как никого и близко не подпускают к зачумленному ведьминому логову. Наверно, умерли они там либо еще живы – и узнать нельзя, кто же туда полезет! Даже подпалить боятся: отнесешь охапку соломы, а сам без рук, без ног останешься. Кто уж чуму сумел приворожить, тот и с любым справится…

У кузнеца вырвался такой тяжелый вздох, что даже ключница опустила руки на колени. Глаза у него покраснели, губы судорожно задергались, и он простонал;

– Ах вы, жалкие дурни! И ты туда же, Мильда?

Мильда горестно ломала руки.

– Три волости, братик… Что же я могу сделать?

Мартынь расправил плечи и выпрямился.

– И правда, куда вам!.. А вот мы с Мегисом сможем. Не правда ли, дружище?

Мегис недобро и угрожающе ухмыльнулся.

– Да, уж мы-то сможем. Пускай они поберегутся, с мушкетами! Ведьму сыскали! Нашего Пострела голодом морят! Спалить грозятся!..

Марч отодвинулся в самый угол, так страшно выглядели эти люди. Кузнец хлопнул тяжелой ладонью по плечу Мегиса.

– Пошли! К утру туда доберемся – пусть лучше поберегутся!

Они вышли так поспешно, словно ночь уже миновала и на дворе занималось утро. До самой кузницы Атаугов не проронили ни слова. Покамест Мартынь отыскивал в клети на полке свечу, Мегис выкресал огонь. Две мыши торопливо пробежали по полу и скрылись под старым мучным ларем Дарты. Лавка старательно застелена зеленым полосатым одеялом, в изголовье – сенник в белой холщовой наволочке, не измятый, все время ожидал своего хозяина. Но Мартынь занят был тем, что разглядывал пивной жбан из узкой дубовой клепки с красно-синими узорами, которые, точно живые, извивались при тусклом свете свечи. Мегис неожиданно сделался решительным и энергичным.

– Их там двое, и оба с мушкетами… Ты ведь свой спрятал?

Не ответив, Мартынь ушел в глубь клети, поднял половицу и вытащил замотанный в тряпки, старательно смазанный салом мушкет. Мегис деловито оглядел его.

– Хорошо сохранился, годится. Мой в Лиственном… Как бы только – куррата! – не утащили его. Ты подожди меня, я до света вернусь.

Мартынь даже не заметил, что товарищ уходит и он остается один. Усевшись на лавку, он держал на коленях дубовый жбан и гладил его обеими ладонями. «Так, значит, это единственное, что ты мне оставил, – мысленно произнес он. – Неисправимый старый упрямец! Году не мог подождать, ведь знал же, что твой сын вернется. Почему ты всегда был таким молчаливым и никогда не говорил, что у тебя на уме? Может, ты был прав и мне не следовало ходить под Ригу… Да только что мы ведаем? Вся жизнь разворошилась, как растрепанный ветром стог сена; сегодняшнее еще видим, а завтрашний день как в тумане, так и бродим на ощупь…»

И внезапно его охватило тепло; одновременно с горечью, точно в далеком детстве, чья-то жесткая загрубевшая рука погладила его голову и худые плечи, покрытые грубой холщовой рубахой…

«Отец, – думал он, – почему ты оставил меня одного? Ведь ближе тебя у меня никого не было и не будет. Бывало, целыми днями мы и слова друг другу не скажем и все же знали мысли один другого. Когда я работал в кузнице, ты сидел на своем обломке камня и слушал, так ли бьет мой молот, как положено. Может, ударяет невпопад? Значит, у меня какие-то сомнения и заботы. Ты всегда знал, что водит моей рукой. И когда я вечерами укладывался на своей лавке, ты делал вид, что спишь, и все же не поддавался сну, пока я не засыпал. Ты жил в своем собственном мире, который мне порою был непонятен, но никогда ты не говорил, что я иду неправедным путем, – до той поры, пока сюда не заявился наш бывший барин. Подождать, подождать тебе надо было, и тогда мы увидели бы, кто же прав. Да, может, ты был прозорливее и видел дальше, – ты вытерпел в тысячу раз больше моего, и потому твое суждение о господах было вернее…»

Так крутились мысли Мартыня все вокруг того же, и, наконец, голова его свесилась на грудь, глаза сомкнулись, только руки крепко-крепко держали сделанный отцом жбан. Проснулся он от скрипа двери – в клеть просунулась косматая борода. Мегис торопливо зашептал, будто уговаривая как можно скорее снова закрыть глаза:

– Моего мушкета там уже нет, утащили, проклятые! Ну да ничего, я завтра другой достану. Ты только выспись, а чуть свет двинемся в Вайвары. Я вперед тебя там буду.

Он тщательно закрыл дверь и пристроился под навесом, стараясь не заснуть: очень уж важное что-то было у него на уме.