Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Глянь, верно ведь, волосы у нее точь-в-точь такие же, как у Инты?

Прищурив глаза, Мегис глядел долго и деловито, затем покачал головой.

– Вот уже нет. У Инты вечно, над глазами вихры висят, а у этой гладкие и на затылок забраны. Совсем другая баба.

Хорошенько вглядевшись, Мартынь должен был признать, что и вправду другая – откуда это у него явилась такая глупая мысль? Они миновали два каботажных суденышка и остановились, у громадного голландского четырехмачтовика, подле которого копошилась целая куча людей. Четыре ломовика оттянули подальше пустые телеги, вниз по сходням пополз длинный ряд грузчиков – сильных, запыленных, потных людей, горластых и самоуверенных. Видимо, корабль нагружен до отказа и после работы их ждет веселый отдых. Друзья довольно долго разглядывали толпу, как вдруг от нее отделился какой-то широкоплечий кудлатый мужчина с привязанной на спине рогожей. Он сделал к ним несколько шагов, пригнулся и всмотрелся, даже ладонь козырьком вскинул, чтобы солнце не мешало глядеть. Затем быстро подошел, хлопнул Мартыня тяжелой ладонью по плечу, под свалявшимися усами сверкнули белые зубы.

– Лопни мои глаза – Мартынь Атауга, сосновский кузнец.

Мартынь долго всматривался в него, потом и его лицо расплылось в точно такой же улыбке.

– Лопни мои глаза – Друст!

Даже пальцы трещали, когда эти силачи жали и долго трясли друг другу руки. Поглядывая на них, улыбался и Мегис, хотя он еще не улавливал, в чем тут дело. Что делал Друст в Риге – это сразу видно, а про обоих кузнецов он уже через пять минут знал все как есть. От восторга он был вне себя.

– Ох, даже не верится, что с тобой встретился! Еще как по сходням спускался, заметил, да как-то так… Внизу поглядел еще раз – да нет, похоже, знакомый человек. Подойду-ка поближе, а тут как обухом по голове: ох, дурак, да это же Мартынь Атауга!

От этакой радости он даже на месте не мог устоять, топтался и крутился по-мальчишески, будто и не потел двенадцать часов под тяжелыми мешками, от которых порой спина трещала и ноги подкашивались на узких перекладинах сходен. Даже спутника Мартыня принял как друга. На минуту было замолчал, затем решительно заявил:

– Нет, так я вас не могу отпустить, этакую радостную встречу обязательно обмыть следует, а тогда и поговорим вдосталь, я же о Сосновом ничегошеньки не знаю. Постойте здесь, я сейчас лохмотья скину и пыль с рожи смахну, а потом куда-нибудь завернем.

Нога не позволяла Мартыню долго стоять, он уселся на причальную тумбу, вокруг которой был обмотан просмоленный канат с двухмачтовика. Широкий разгруженный корабль легко покачивался, канат терся о дубовый столб и певуче поскрипывал. Вон какой морской путешественник – есть на что подивиться. Мартыню показалось, что Друст вернулся через каких-нибудь пять минут. Умытый, в приличном кафтане, он, правда, не совсем походил на знатного барина, но от любого средней руки бюргера ничем не отличишь. По дороге – через ворота и затем по узкой уличке вдоль городских валов – он уже успел рассказать, как добрался до Риги и как устроился на работу. Ничего особенного в этом рассказе не было, письмо пана Крашевского легко проложило ему путь; сильные люди и тогда в Риге были нужны до зарезу.

Мартынь Атауга вздохнул,

– Пана Крашевского мы прошлой весной схоронили. Земля ему пухом.

Друста эта весть несказанно опечалила.

– Хороший был человек наш Ян-поляк. Голова! Будь у нас в деревне все такие господа, немцы бы тут сами мешки носили.

– Нелегкая, видать, работка?

– Носить-то оно еще пустяки, а вот как двенадцать часов подряд, так и скрючит. Иной раз жмем и все четырнадцать. Летом в жару спине достается, а опять же как привыкнешь, так жить можно, не так уж плохо. Зато ты человек свободный, никому руки целовать не должен, заработать можно хорошо, братство заботится, чтобы у каждого и работа была, и свой талер в кармане, чтоб хоть в кабаке грузчиков не высмеивали.

Они остановились у какого-то кабачка с замазанными окнами, изнутри уже доносился гомон, – видимо, это и было излюбленное заведение грузчиков. Рука Друста уже взялась за ручку двери, но, подумав немного, он отнял ее.

– Нет, сюда мы придем в другой раз, ради первой встречи я сведу вас в местечко получше.

Они свернули в еще более узкую уличку, с той – в другую, а потом за угол, в более широкую. Вдоль всей обочины улицы провал, обнесенный перилами, над ним, на стене дома – большая позолоченная виноградная кисть. По узким кирпичным ступеням они спустились вниз к окованным дверям. Мартынь тревожно схватил Друста за рукав.

– Тут, видно, заведение благородное, а у нас и денег нет.

Грузчик почувствовал себя обиженным.

– Зато у меня есть! Ежели я кого пригласил, так я и плачу, так уж у нас в Риге заведено. Вы мои гости, а до остального вам дела нет.

Это и в самом деле было благородное заведение. Еще когда открывали дверь, в ноздри ударил прохладный воздух, пропитанный сильным, кисловатым, но в то же время сладким запахом, который чуточку щипал в носу, но зато приятно щекотал глотку, так что слюна набегала. Где-то справа, в темноте, между сводами виднелись днища огромных бочек, в которые человек мог свободно войти, разве что слегка пригнувшись. На освещенной стороне такие же самые проемы, только за опорами – ниши с лакированными столами и высокими табуретами. Хотя здесь и слышался гул, но приличный и однотонный, видимо, посетителей было немного, да и те из благородных. Друст постучал пустой пивной кружкой и подозвал барышню, назвав ее фрейлейн. Его немецкий выговор был еще диковинней, чем у Мартыня, но фрейлейн даже не усмехнулась – все латыши в Риге так говорили, а может, и сама-то она была латышка. Друзья умяли плотный ужин; если в бюргерских кухнях еще кой-чего не хватало, то в кабаках уж недостатка ни в мясе, ни в копченой русской рыбе, ни в сале, ни в сметане, ни в пряностях для восхитительных подливок не было. Понятно, что пили и пиво. Покамест осушили первые три кружки, Мартынь пересказал Друсту события, происходившие у ворот Риги, затем описал воинский поход против калмыков и татар, где с ними была и Инта, а под конец поведал о нынешней жизни в Сосновом и Лиственном. От рижского пива и язык развязался, и на душе стало легче. Друст слушал внимательно, казалось, готов был просидеть так всю ночь.

Но и он после четвертой кружки не удержался, и сам стал рассказывать. До чего же он изменился: живя в Сосновом и лиственских лесах, ладно если два слова буркнет, а теперь разговор у него лился так же легко, как легко вливалось в горло пиво. Как много значит приличный кафтан и честно заработанный талер в кармане! Но всего выше сознание гражданского достоинства и чувство личной свободы. Друст превозносил Ригу, ее прелести и хороший заработок грузчика, уже забыв о том, сколько раз в своем кабачке вместе с остальными проклинал тяжелую работу и обирал-господ. По его мнению, оба кузнеца обязательно должны остаться здесь, с их ремеслом они в городе не пропадут, а то и в своем же братстве грузчиков он наверняка их устроит. Мартынь молча выслушал все эти заманчивые планы, но, думая о своем, покачал головой. Мегис хорошо знал, о чем он думает, но сдерживался, не ручаясь за то, что бывшему вожаку придется по душе, если он проболтается. И все-таки после пятой кружки не смог удержаться, заведя издалека рассказ про приключения в русском плену, но Мартынь уже чувствовал, куда тот клонит. Все время у него возникала мысль, что обязательно надо рассказать Друсту, какие у него намерения относительно Инты, только дело это было такое щекотливое, что приступить к нему Мартынь никак не мог. Он поднялся и пошел поглядеть на огромные винные бочки по ту сторону подвала.

Когда минут через десять он вернулся, Мегис сидел насупившись, за его кудлатой бородой было видно явное опасение – не согрешил ли? Друст поднял голову, и изумленный Мартынь увидел в его глазах необычную, даже невероятную для Друста ласку, а то, что в них блестела влага, так это и вовсе немыслимо. Он сразу же опустил лицо и поднял его только тогда, когда кузнец уселся на свое место. И голос звучал как-то странно, как будто принужденно, неестественно:

– Так из моего звереныша и впрямь человек вышел?

Значит, ему уже все известно. Мартынь ласково кивнул Мегису – теперь уже нечего голову ломать и скрытничать.

– Да еще какой человек! Только бы она захотела, – а мне другой не надобно.

Друст на минутку задумался.

– Да после Бриедисовой Майи…

– Бриедисова Майя была золото, только теперь она в сырой земле, пусть спит с миром. Доколе же мужчина может жить одними воспоминаниями?

С железной твердостью, непреклонно прозвучали слова кузнеца. Друст гордо откинулся на своем сиденье, как человек, которого как бы возводят в какое-то высшее сословие. Он ударил кулаком по столу.

– Фрейлейн! Что вы ротозейничаете? Еще по кружке пива!

Они выпили кружку, потом еще одну и вышли. Над щелью улицы висело осеннее небо, сплошь усеянное звездами, внизу были бледные сумерки – любую кучу навоза еще издалека видать, так что можно оброти. Мартынь чувствовал себя до того легко и беззаботно, что даже удивился, почему это левая нога время от времени спотыкается. Мегис по одну сторону, Друст по другую – так они проводили его до дома Альтхофа. Тут Мартыня внезапно осенило:

– Слушай, Друст! А ведь наверху мой брат! Вы же вместе излупили Холгрена и разом убежали – ты в лес, а он в Ригу. Он же рад будет тебя повидать. Пошли!

Друст был настроен беззаботно и согласился, не раздумывая. Помог Мартыню подняться по лестнице – по правде говоря, без посторонней помощи это было бы нелегко сделать. Когда оба уже были возле девичьей, в глубине передней приоткрылась дверь. Хильда высунула голову, но, увидав кудлатого грузчика, отпрянула, словно получив пощечину. Мартыню показалось, что с перепугу она даже приглушенно вскрикнула. Усадив Друста, он позвал Марихен, чтобы она пригласила молодого барина: к нему пришел старый знакомый, с которым он наверняка будет рад повидаться. Повернувшись боком и лишь одним глазом глянув на грузчика, она проворчала, что пойдет поглядеть, дома ли барин.

Отсутствовала она довольно долго, пожалуй, даже дольше, чем нужно, чтобы поглядеть либо спросить. Вошла, выпятив грудь, на этот раз уже не скрывая презрения, и гневно оглядела Друста с головы до ног. Молодого барина нет дома, у барышни голова болит, и она просит не устраивать тут никакого шума. «Как нету дома?» – хотел вскрикнуть Мартынь и уже встал с кресла. Он мог поклясться, что собственными глазами заметил в дверную щель ноги брата в мягких комнатных туфлях.

– Вот ведь штука, ты пришел, а его и дома нет.

Друст в подобных делах никогда не отличался особой сообразительностью, в голове его еще витали пары винного погребка, поэтому он даже не обратил внимания на слова Мары относительно тишины, которые, точно оса, ужалили Мартыня в самое сердце.

– Ну, коли нет, так нет, что поделаешь. Приду как-нибудь в другой раз, когда дома будет. Что я, Юрку Атаугу не знаю – парень хват! Втроем и в погребок сходим, уж нам-то есть что вспомнить!

Так как он пропустил мимо ушей замечание о том, чтобы не шумели, его отрывистые возгласы ударялись о стену, как сушеные бобы. На той половине многозначительно кашлянули, Мартыню снова показалось, что, это уж никак не Хильда. Когда Друст ушел, он еще долго сидел на краю кровати, уткнувшись головой в ладони, думая долгую сложную думу. Вывод же был коротким и решительным: надо убраться отсюда как можно быстрее. Хоть бы нога поскорее начала двигаться как следует.

Нога скоро начала двигаться по-настоящему, точно сознавая, насколько это Мартыню необходимо. Несколько дней спустя он мог ходить без посторонней помощи, а к концу недели даже и не хромал. Выпив утренний кофе, он потихоньку выбирался из дому и заявлялся только после ужина. Затем стал уходить еще до завтрака – даже альтхофовский кофе казался ему пресным и не шел в горло. Город привлекал Мартыня мало, он больше бродил по набережной, разглядывая корабли и толчею возле них, потом присаживался на какую-нибудь причальную тумбу и наблюдал, как Друст с товарищами весь день таскают мешки. В артели его уже все знали, то один, то другой, спускаясь по сходням с пустым мешком на спине, махал ему рукой или приветливо кивал, а то и ломовик, подъезжая на пустой телеге, осведомлялся о его ноге; иной давал добрый совет вроде того, что надо хорошенько растирать и потом греть у огня, чтобы в суставе не закостенело, как это часто бывает в таких случаях. Все они были чудесные люди, и среди них кузнец чувствовал себя несравненно лучше, чем в комнатушке Альтхофов, куда нет-нет да и заглянет пятнистое лицо Хильды либо со страшно занятым видом появится Юрис, где Мара, фыркая, нюхает воздух и вечерами поглядывает в кухонную дверь, не привел ли он с собой какого-нибудь оборванца. К себе он больше никого не приглашал, но зато часами сумерничал в чердачной комнатушке Друста, где было темнее, чем в подвале, и где голуби, грустно воркуя, до поздней ночи скребли по черепичной крыше. Эта комнатушка была раем по сравнению с прежним шалашом в лесной чащобе. Порою они отправлялись в кабачок грузчиков. Там эти люди оставляли добрую часть заработанных таким тяжелым трудом денег, зато можно было сколько душе угодно честить господ, поведывать друг другу семейные неурядицы и спорить о новых, русских порядках и о том, что сулят они человеку, живущему своим горбом.

Однажды утром, когда Мартынь сидел на тумбе у края пристани, ему попался старый знакомец по недавней военной кампании. Мимо него прошел молодой украинец, с которым он вместе лежал на песчаных холмах за мельницами. Мартынь подозвал его. Парень поначалу не узнал Мартыня, но, разглядев, оскалился в радостной улыбке.

– А, це ты! Сидишь, як пан, а я чув, що шведы тэбе на песках уложилы.

– Уложили было, да вот видишь, опять на ногах.

– Бувае. Колысь польские козаки уложилы мэне пид селом, – бис его знае, як воно там звалось. День и ничь пролежал, добре, що мороз був не дуже велыкий, тильки ноги трохи прихватив. Як до своих притащився, подумай тильки – мэне уже из ротного списка вычеркнулы, долго-долго голову ломалы, як назад впысаты. Ротный чуть по морде не надавал за таку подлость: колы тэбе вбилы, то ты и будь вбитым, як положено.

Он благодушно рассмеялся, и Мартынь поддержал его. Солдат заметил, что Мартынь отставляет левую ногу и время от времени поглаживает бедро.

– А! Раненый и тильки поправляешься. Тоди тэбе, дывысь, ще й до дому видпустять. В руку – це ще ничого, абы мушкет мог держаты. А якщо нога не гнэться, то це в русском войске негоже: як же ты тикаты будешь, коли за тобой швед або лях погониться?

– Да меня уж, можно сказать, отпустили. Видишь, какая штука, есть тут один русский офицер, мне пришлось ему – ну, так вроде помочь малость… Случай; значит, такой вышел. Вот он и хлопочет за меня. Еще вчера заходил к… к родичам, где я живу и лечусь, обещая мне грамоту и денежную награду выхлопотать.

– Грамота, вона що – в кармане ий валяться, а гроши – от це другэ дило. Мабуть, целковый получишь, хоть раз на веку выпьешь, як хрещеному чоловику положено. До дому подаешься?

Мартынь почесал за ухом.

– Так было решил, да вот они уговаривают меня тут остаться.

– Хто це? Вон ти?

– Они самые. Оно, конечно, работа грузчика нелегкая, да зато заработок хороший, ночь свободен, вся она твоя, и с друзьями в кабачке посидеть можно, и по душам потолковать.

– И добрый заработок там оставиты, воно так. Работа твоя, и гроши твои, а шинок панський, вот воны и заберуть назад то, що заплатилы. Горилка паньска, чоботы, хлиб, жилье и все. Ниякой свободы, браток, не буде и в городи, поки моими не стануть Киев, Полтава и Петербург, поки польский мужик не здобудэ Варшаву, а ты оцю саму Ригу.

– Это мы, говоришь?

Мартынь так искренне расхохотался, что даже и украинец не удержался. Затем оба успокоились, и кузнец сказал:

– А только я думаю все-таки назад домой подаваться. Под русскими властями теперь в деревне можно жить, – а с тобой и говорить не стоит, ты ничему не веришь. И потом меня ждет там – ну, как тебе сказать, вроде бы сговоренная невеста.

– Так и у мэне. Тоди, хлопче, тоби треба идти. А то як же? Якбы мэне видпустилы, я бы и дня не остався в твоей бисовой Риге.

– Да тебя ведь не отпустят.

– То-то и воно. Я поки здоров, – не всим же таке дурнэ счастье привалювае.

Мартынь посочувствовал ему от всей души, собственное везенье казалось ему не так уж велико.

– В Риге, верно, тебя не оставят, тут уж и делать нечего, опять куда-нибудь ушлют.

– Мабуть, уже поговаривають. Кто говорит – назад у Польшу, кто – у Эстляндию, а верней всего, что против туркив. Царь сдурив, весь свит хочет повоеваты. А мне один бис, где я свою голову сгублю.

– Ну, что там о худом думать? Иной двадцать лет провоюет и живым домой приходит.

– Иной – да, а иной и нет… Бувай здоров и вспоминай, як лежалы с тобою на песчаных холмах пид Ригою, а через нас шведские бомбы летели. Потом оно всегда гарно другим рассказаты, та и сбрехнуты трохи. Всэ тэ гарно, що було, и все тэ погано, що будэ.

Он дружески пожал Мартыню руку и поплелся прочь, слегка сутулясь, глядя в землю, – ни корабли, ни портовая толчея его не привлекали. Мартынь глядел ему вслед, покамест он не исчез в толпе; ему стало грустно; как быстро на войне даже чужие люди становятся друзьями! Хороший человек и не глупый, только очень уж мрачно глядит на будущее. Да ведь что скажешь, как переспоришь его, – хоть и молодой, а вон как его кидало по свету, чего только он не перевидал.

Еще один вечер приятели просидели в винном погребке; все захмелели, и, видимо, только поэтому Мартынь, забыв, какая теперь дома обстановка, привел к себе обоих друзей. Вбил себе в голову, что брат непременно должен с ними повидаться, будто эти чужие люди как-то могут еще скрепить явно рвущиеся родственные связи. Как глупо он поступил, в этом он тотчас же убедился. Друст с Мегисом не просидели и пяти минут, как, ни слова не говоря, влетела разъяренная Мара, на сей раз уже в упор оглядела гостей, точно это были не честные латышские мастеровые, а какие-то нахально ворвавшиеся бродяги, с величайшим презрением окинула взглядом самого Мартыня, повернулась и выбежала вон. Мегис в таких делах был понятливее Друста, он ухмыльнулся в бороду.

– Верно, ее овот кута-то узалил!

За стеною что-то капризно верещала Хильда, и писк ее постепенно перешел во всхлипывания. Хлопнула дверь, и вниз по ступенькам загромыхали поспешные шаги наследника старого Альтхофа – Юриса. Тут голова у Мартыня разом протрезвела, он понял, что в самое ближайшее время надо отсюда убираться.

Никто и не подумал удерживать его. Вместе с Мегисом они отправились на сенной рынок, где всегда можно найти приезжих даже из самых дальних сельских мест. Сдав куда положено солдатские мундиры, они напялили прежнюю деревенскую одежду, за время хранения в складском сарае страшно помятую и кое-где тронутую мышами. В теплый сентябрьский день они выглядели в толстых полушубках и зимних шапках довольно смешно, но никто над ними не смеялся – время военное, и подобные костюмы попадались на каждом шагу. Мегис, заработав у рижского кузнеца добрую пригоршню шведских и русских денег, держался очень уверенно. Мартыню из полковой кассы выплатили десять рублей серебром как награду за верную службу в царской армии. Но главное – это грамота. На немецком языке за подписью самого генерал-губернатора Репнина она удостоверяла, что Мартынь Атауга, уроженец Танненгофской волости Лифляндской губернии, за особые заслуги в бою освобожден от личных податей и повинностей как перед казной, так и перед помещиком, а также от телесного наказания и прочих наказаний, коим дворяне по закону имеют право подвергать крестьян. Хоть не вольная грамота, а все же и такой документ может пригодиться.

На сенном рынке они отыскали какого-то горненского мужика – как раз по пути, да только возницу никак нельзя было уговорить взять их с собою. Не помогло и то, что Мегис многозначительно позвенел деньгами в кармане штанов. Верно, так бы и пришлось им добираться на своих двоих, если бы не подошел русский патруль, который ради порядка обходил городские рынки, пристань и площади. Солдаты тут же вступились за отпущенных соратников и дали мужику такой нагоняй, что тот уже и не думал упираться. Конечно, как и всем прочим, и ему пришлось вывезти из города воз мусора. Сосновцы помогли навалить его и пешком дошли почти до самого Кенгерага, где можно было опорожнить телегу и сесть самим. Возница пристроился у передка телеги, как можно ближе к конскому хвосту, так что ноги попутчиков не касались его спины. До самого Саласпилса он не пускался ни в какие разговоры, сидел угрюмый, только временами сердито косился назад, словно это не уволенные солдаты, а какие-то лесные разбойники. Правда, не успели они доехать до Икшкиле, как отношения неожиданно наладились. Навстречу двигалась кучка русских солдат. Вконец замаявшиеся, уставшие, оборванные, с потертыми ногами, они силой хотели было высадить сосновцев, а возницу заставить отвезти их поклажу назад в Ригу. Мартыню не оставалось ничего иного, как щегольнуть своей грамотой. Одна подпись Репнина, которую они, верно, даже не смогли прочитать, а в особенности зеленая восковая печать сразу же произвели желаемое впечатление. Солдаты ничего не сказали и понуро поплелись дальше; седоки могли продолжать путь.

Под Огре остановились, чтобы покормить коня и дать ему отдохнуть. Там мужик из Горного уже сам завел разговор:

– Не подумайте, земляки, не такой уж я жестокосердный. Что мне, жалко подвезти попутчиков? Вовсе нет. Да дело такое… опять же время-то какое…

– Что за дело, какое это такое время?

– Такое дело, что вы из Риги.

Они все еще не могли понять.

– Ну и что, коли из Риги? Разве в Риге не те же люди живут?

– Везде люди живут, оно верно, да только в Риге мор, вот оно какое дело, про которое я говорю.

Стало быть, он боялся, чтобы вместе с ними не завезти и чуму. Они заспорили. Отставные солдаты утверждали, что чума завезена в Ригу как раз из деревни, так все горожане считали, так же думали и военные власти, потому-то во время осады и выставляли заставы и караульных, чтобы крестьяне не подъезжали близко. Возница твердо стоял на своем:

– Пустые это разговоры. Из Пруссии с русскими солдатами под Ригу, а потом и дальше, в Видземе, – вот она как, зараза-то, шла. В нашей волости только в двух дворах заболели, один помер, потому мы и решили, что летом, когда мор сильнее всего, никто в Ригу не поедет. Теперь-то уж оно что. Два месяца уже как нет ни одного хворого, а только, хоть война и кончилась, солдаты все равно грабят повсюду. Да и как же не остерегаться: там дальше, в Видземе, зараза будто все еще косит людей и в городе, говорят, еще не унялась. Потому-то мне так и не хотелось вас везти. Да теперь уж ничего не поделаешь – чему быть, того не миновать.

Сосновцы постарались хоть тем его успокоить, что в Горное заезжать не станут, а доберутся только до атрадзенской корчмы, оттуда же пешком отправятся через лес. Значит, в глубине Видземе мор еще не унялся; Мартынь погрузился в мрачные раздумья. Кто знает, как оно там сейчас в Сосновом, как живется старому Марцису, за ним ведь даже приглянуть некому, кроме Инты с Пострелом… Чем больше он думал об этом, тем неспокойней становилось на сердце; все тяжелее наваливались недобрые предчувствия, и рассеять их было невозможно, хотя и повода для них вроде не находилось.

Мало-помалу возница стал таким же разговорчивым, каким молчаливым был до Огре. Он подробно расписывал военные тяготы, невыносимые подати, барщину и извоз, вконец разоривший видземцев, живущих близ Даугавы. Половина полей осталась незасеянной, половина лугов – нескошенной, и коней нет, и пахарей нехватка. Теперь хоть понемногу начали расплачиваться за все увезенное, – глядишь, хоть какая-то подмога, а не то зимой от Крустпилса до самой Риги по всему побережью Даугавы и скотина, и сами с голода помирать будут. Только и знал охать да беду предсказывать этот горненский, да еще таким всезнайкой себя выставлял, что других и слушать не хотел. Он был твердо уверен, что русский порядок для края будет куда хуже, чем шведский. Всю оценку земли в талерах и по ваккенбухам русские власти отменят; подати и барщину господа сами определять будут, сколько им заблагорассудится; все судебные права опять перейдут в их руки. Отнятые при шведах имения снова вернут старым владельцам, всем арендаторам и управляющим придется убираться. Особый почет обретут бывшие предатели, что служили страшилищу Паткулю, которого шведы в свое время разорвали на мелкие куски. У Фердинанда, самого лютого живодера, которого шведы за измывательство над людьми повесили в Риге, уже объявился наследник; приехал он в имение, разнюхал все, пригрозил и пообещался через месяц вернуться со своими старостами, приказчиками и лесниками. Лыко в лесу драть уже нельзя будет, орехи рвать и бруснику собирать тоже, за каждую былинку плати деньгами или ступай в имение отрабатывать…

Точно каменную ношу – все тяжелее и тяжелее – накладывал он на плечи слушателей. Мартыня она так придавила, что он даже забыл о грамоте, оберегавшей его от некоторых притеснений. Зачем ему свобода для себя одного, ежели у остальных ее нет? Чего стоит золотой дукат в кармане, ежели у других и гроша нет, чтобы его разменять? Он попытался вспомнить, из-за чего некогда восторгался русскими и их правлением покойный барон фон Брюммер. Ну да, Брюммер же был дворянин, кроме того, он вовсе не знал ни новых властителей, ни их царя. Но почему тогда украинский крестьянин, сам выходец из народа, на себе испытавший в деревне и на войне все блага, что дают русские, – почему он говорит почти так же, как этот горненский?.. Сомнения, неизвестность и темные предчувствия угнетали его все тяжелее. Мартынь, углубившись в свои мысли, не слушал больше, о чем судят и рядят Мегис с возницей.

У атрадзенской корчмы они слезли и хотели сунуть вознице серебряный рубль, да только тот даже разозлился.

– Мужик я бедный, это верно. А только потому, что этот рубль мне вот так пригодился бы, я его и не стану драть с попутчиков, своего же брата-мужика. Подвезти пешехода – долг и обычай проезжего. Слава богу, не мне обычаи забывать!

Корчма стояла еще больше запущенная и ободранная, чем год тому назад, и все же малость пива у корчмаря про запас еще сохранилось – он принес из погребка на взгорке два полных жбана. Название Сосновое ему приходилось слышать, но, как там народ живет, рассказать не мог. Зато о собственных злоключениях и горестях, да еще о ведьмах из имения Отрог, об обеих баронессах Геттлинг и их злодеяниях он мог говорить без конца. Корчмарь оказался еще более злым, угрюмым и мрачно настроенным, чем давешний возница, от его рассказов даже пиво в глотке застревало. Кузнецы выпили и собрались в путь.

Они шли рядом, не говоря ни слова. Мегис поглядывал на опущенную голову и потемневшее лицо Мартыня и качал головой. На мосту через мельничную речушку сосновский кузнец остановился и так долго глядел через перила в черную воду, что Мегису надоело ждать. Он несмело спросил:

– Тумаес, сто тут и сюки будут?

Мартынь очнулся, будто стряхнул с себя что-то.

– Щуки-то тут наверняка будут, а вот что будет в Сосновом?..

Подавив вздох, он медленно зашагал дальше, Мегис держался рядом.