Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

Миквиц тряхнул головой, отгоняя страшные видения.

– У меня имение в Лифляндии, под Мариенбургом. Сглупил, не уехал туда этой осенью, как русские к Риге подходили. Все готово было – да то жене надо сшить еще несколько платьев, то сыну остаться до последних конских бегов, – ждали-ждали, вот и дождались. Эх!

– Напрасно вы упрекаете себя, господин Миквиц. На севере Лифляндии и в ее средней полосе чума свирепствует еще более люто, люди так и валятся, как мухи, отведавшие мухомора. И это вполне понятно: деревни открыты ветрам более, нежели мы за городскими стенами. В Ригу зараза явилась из Константинополя, а в деревню она приносится из самого первоисточника, из Италии. В Сицилии отверзлась огнедышащая гора и было землетрясение; пары, вырывающиеся оттуда, суть дыхание самого диавола, смрадное и отравленное, – где оно проносится, остаются язвы, лихорадка, всевозможные мучения и смерть. Вот отчего она!

Битнербиндер поднял руку с растопыренными пальцами: очевидно, больной снова просыпался. Вот он приподнял тонкие веки, послышалось что-то вроде жужжания пчелы, но довольно ясное и еще отчетливое:

– Не то мне чудится, не то я в самом деле слышу… Что это за звон все время раздается?

Битнербиндер дал знак остальным и поспешил ответить:

– Ничего особенного, господин Альтхоф. Видимо, опять пожар где-то в предместье.

Двери неслышно открылись, вошла служанка Мара, немолодая, но статная и почтенная, одетая, как и подобает служанке, но весьма тщательно, чрезвычайно чистоплотная, с безукоризненно тонким обращением. Она несла на серебряном подносе три позолоченные чашки кофе и тарелочку с ломтиками ячменной лепешки. Поставила кофе перед каждым из присутствующих, присела, виновато и грустно улыбнувшись.

– Прошу простить, господа, но больше у нас в доме ничего нет. И сахару в каждой чашечке только по одной ложечке. Не обессудьте, господа!

Извинение было принесено учтиво, даже господа не извинились бы учтивее. Правда, иное немецкое слово звучало на иноземный лад, а вся фраза построена на явно латышский манер. Рейнерт усмехнулся. Мара наклонилась над больным и обтерла ему лоб, хотя и вытирать было нечего – даже пот не выступал у этого высохшего старика.

– Не угодно ли господину кофе?

Альтхоф шевельнул ресницами, это означало «нет». Служанка присела перед господами и шепнула, заслонив ладонью рот;

– Господа будут столь любезны, если хозяин потом попросит…

С бесконечной жалостью и грустью поглядела на больного, вздохнула и вышла так же тихо, как и вошла. Наблюдавший все это Рейнерт хотел что-то заметить, но Миквиц опередил его:

– В кофе, и верно, почти нет сахара, да хорошо, что и такой есть. Провалиться мне, если у моей кухарки на полке ячменная лепешка завалялась. Вот уже вторая неделя, как мы едим всего раз в день.

Вопрос о еде теперь подымался при каждой встрече и в любом разговоре. Битнербиндер осуждающе покачал головой.

– Господа, господа, не гневите бога! Вам ли жаловаться! Поглядите лучше, как живут те, кто ютится возле валов, – собак и кошек там едят, не говоря уже о дохлых лошадях.

Миквиц просто вспылил, еле сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

– Да что вы нам о них толкуете, господин фон Битнербиндер! Налезла эта шваль черт знает откуда, из пригородов разных да деревень. И магистрат тоже хорош, вроде нашего бестолкового губернатора: не пускали бы их сюда, вот нам бы провианта и хватило, только что птичьего молока не было бы, – а там пусть русские хоть год стоят.

– Нельзя, нельзя так, господа! Иные предместья мы сами сожгли, отступая, иные противник уничтожил. Куда же этим людям деваться? Ведь они же и налоги платили, и теперь в войске служат, нельзя же их жен и детей оставлять за валами.

– Войско… Да вы что, серьезно, господин фон Битнербиндер? Не защищай сами рижские бюргеры свои валы, русские бы уже давно были в городе. По два-три дезертира в день – это что, по-вашему, из рижских солдат или из этих самых жителей предместий? Сброд, предатели – вот кто они такие!

Беседу прервал шум за дверьми, в коридоре загромыхали шаги. Мара приглушенно вскрикнула, послышался голос Хильды и еще чей-то незнакомый. Хлопали двери, звякала посуда, лилась вода. Хотя глаза у Альтхофа закрыты, но поди знай, спит он или бодрствует. Иногда оказывалось, что он все слышит, хотя по виду крепко спит. Только когда в комнату снова кто-то вошел, он приоткрыл веки и поглядел еще довольно ясными глазами.

Это был его будущий зять Юрис в рубахе, с перевязанной правой рукой, подвешенной к шее. Он тут же заговорил, чтобы больной не волновался.

– Пустое, русские малость поцарапали. Мы вылазку делали, языка брали – так ведь всяко бывает. Завтра-послезавтра заживет. Решил, батюшка, сам вам показаться, чтобы женщины не наболтали бог весть чего и не переполошили бы понапрасну.

Больной пристально поглядел на него.

– А Хильда знает?

– Она выходила меня встречать к валу, все в порядке. Обо мне не беспокойтесь. А как вы себя, чувствуете?

Лежащий только пошевелил губами – столько раз он уже слышал эти вопросы, надоели они ему. Он закрыл глаза, делая вид, что хочет спать. Юрис сразу же поднялся на цыпочки, чтобы сапоги не стучали, и обратился к гостям:

– Надеюсь, господа, вы не очень тревожите больного, ему теперь больше всего необходим покой.

И вышел еще тише, чем Мара. Гости переглянулись. Битнербиндер посмотрел, крепко ли уснул Альтхоф, затем вплотную подсел к остальным и тихо-тихо шепнул:

– Слышали, господа, он даже нами начинает тут распоряжаться!

Миквиц даже вскипел.

– Как же, пусти вошь в шубу, она тебе на нос заберется.

Рейнерт покачал головой.

– Одному я удивляюсь: как такой старый и почтенный человек, как Альтхоф, мог этакое допустить? Это мужичье хуже вшей, только пусти их в предместье – они не посовестятся требовать таких же прав, как и горожане. Пусти их в город – они уже топают по твоим комнатам и не совестятся помыкать почтенными бюргерами. Совращают наших дочерей, в зятья метят… Доколе, господи!.. И старый безумец попустительствовал сему! Да тут самому магистрату следует вмешаться!

Миквиц фыркнул, как тюлень, которому попала в ноздри вода.

– А что же Альтхофу оставалось, коли дело так далеко зашло! Только бы позора избежать. Всем родственникам и друзьям об этом ведомо, с Хильдой никто больше и знаться не желает. М-да, каково-то ей теперь: великое счастье, с мужиком спуталась. Мой Харий, видите ли, нехорош для нее, лапотнику предпочтение отдала, латышский дух ей больше по нраву. Ведь это же разврат, всему рижскому бюргерству позор! Я бы такого солдата арапником вон из дома – а ну, ступай назад в имение служить своему господину!

Битнербиндер печально покачал головой.

– Ну, что вы поделаете с тем, кто служит в шведском гарнизоне! Магистрат бесправен, все привилегии только на бумаге, а генерал-губернатор действует на основании полномочий, данных королем, как ему заблагорассудится. Весь порядок рушит, попирает старые обычаи, вот и дожили… Что у нас еще осталось от привилегий, утвержденных Густавом-Адольфом[10]10
  В 1621 году шведский король Густав Адольф обещал оставить в силе привилегии города Риги. В основе документа Corpus privilegiorum Gustavianum был утвержденный в 1581 году Стефаном Баторием акт Corpus privilegiorum Stephaneum, закрепивший за Ригой владения и юрисдикцию по Даугаве от города до моря, а также торговую монополию.


[Закрыть]? Гарнизонных солдат размещают по квартирам бюргеров, солдафоны эти подкованными сапожищами топчут наши ковры, едят на нашей посуде, нам же приходится их кормить, – где это слыхано, да разве это справедливо?

Миквиц стукнул кулаком по колену.

– Позавчера перерыли весь мой дом, из кладовой и погреба унесли все съестное: дескать, защитникам города оно нужнее, а вы на перинах можете и с пустым брюхом валяться. Прямо так в лицо и брякнули!

– Река блокирована внизу по Дюнамюнде, а вверху – до Дюнабурга, ничего больше нельзя подвезти. Голландские и английские корабли доходят до маяка и поворачивают назад, вина нет даже для больных, соли уже не хватает. Вся торговля год назад прекратилась, городская касса пуста – и купил бы, да не на что, И откуда взяться деньгам, коли шведы еще в мирное время самым противозаконным образом осматривали все корабли и струги и взимали в свою пользу сборы. И без войны мы пришли бы в упадок – кто же еще поедет сюда торговать, если и власти берут, и город берет, если две шкуры дерут?

– Истинно, господин фон Битнербиндер, сущая истина! Приехали разные мародеры, перекупают лен да пеньку, по реке Аа вывозят прямо в море. Власти смотрят сквозь пальцы, а права на торговлю у меня одного, с меня выколачивают налоги, не спрашивая, получаю ли я то, что мне следует, или нет.

У Рейнерта были собственные взгляды, остальных он не особенно слушал.

– Все несчастье в том, что в городе избыток жителей, русские нас голодом заморят. Долгие годы магистрат дозволял вливаться в число горожан всяким чужеродным элементам, и посему нам самим повернуться негде. Сколько беженцев из одной Лифляндии тут разместилось, и никто их уже не гонит назад, хотя помещикам недостает пахарей и батраков.

Миквицу оставалось лишь согласиться с этим.

– Истинно, господин Рейнерт! Но почему же вы не напишете об этом, ведь вы же умеете! У меня самого из имения за четыре года сбежало пять душ, и куда они все деваются? В Ригу бегут, куда же еще. Как-то иду по улице, гляжу – мой собственный конюх, сразу узнал! И что думаете, господа, он на меня еще ощерился! В имении я бы приказал его палками взгреть, да так, чтобы три недели не поднимался, а что я тут могу сделать? Он рижский житель, и у меня нет права. Подумайте только, господа, у меня нет права вернуть своего собственного беглого раба!

Битнербиндер успокаивающе положил руку ему на колено.

– Не волнуйтесь, господин Миквиц. Я сам дворянин и понимаю ваши интересы, но не забывайте, что и у города на этот счет есть свои интересы, и потому не удивляйтесь, что он их отстаивает. Если беглец из деревни проживет в Риге год и один день, то его уже нельзя вытребовать назад: у него права горожанина, и он остается тут. С точки зрения дворянства, это несправедливость, а с точки зрения города – нет. Риге нужны рабочие руки, вот как решается дело. Кто же станет для нас грузить корабли, таскать мешки, бочки с пивом и трепать пеньку? Сами же мы не сумеем, нас тут слишком мало, и потом вообще… хе, хе, хе!.. Да что там говорить об этом! Вы одновременно и рижский торговец, и помещик, потому-то этот конюх и заставляет вас враждовать с самим собой. В чрезвычайно странном положении вы оказываетесь, господин Миквиц! Но общие интересы города нельзя измерять тем, насколько они идут во вред или на пользу отдельному бюргеру. И об избытке жителей тоже нечего беспокоиться. Вам, кстати, известно, сколько с прошлой осени до сего времени умерло только от голода и чумы, не считая тех, что пали от русских пуль? Не знаете вы этого, никто еще не сосчитал, но прикидываем, что тысяч около сорока. Вы понимаете, что это значит? Сколько людей из деревни понадобится, чтобы Рига вновь стала городом и чтобы нам вновь не пришлось голодать после окончания войны?

Миквиц даже застонал.

– Сорок тысяч! С ума сойти! Неужели мы будем ждать, чтобы и горстка оставшихся погибла? На что нам еще надеяться? Навоза и мусора выше головы, корабли в порту гниют, некому ни покупать, ни продавать, денег нет, хлеба нет, колодцы отравлены, в воздухе зараза так и кишит. Неужто губернатор с магистратом хотят уморить нас в этой клоаке!

Даже уравновешенный Рейнерт испустил глубокий вздох.

– Я тут уже целый год задыхаюсь, как выкинутая на сушу рыба. Книг из-за границы нельзя получить, не с кем уже побеседовать о духовных и душеспасительных материях. Консистория напоминает загон, где все овцы перерезаны, люди бродят, как выпущенное на волю и брошенное на произвол судьбы стадо, церкви закрыты, священники перемерли, из трех оставшихся одного уже свалила чума, и бог весть, встанет ли он. Я тоже не понимаю, на что мы еще надеемся и чего ждем?

Битнербиндер пригнулся еще ниже и заговорил еще тише:

– По правде говоря, господа, я то же самое спрашиваю. Не на кого нам надеяться и нечего ждать. Число дезертиров и беглецов из города с каждой ночью увеличивается. Люди только и ждут, чтобы открыли ворота, о сопротивлении никто больше не помышляет. Русским все известно, потому они и не спешат, а выжидают, чтобы мы сами сдались. Конечно, чума и их косит, да разве у царя в солдатах нехватка? И еще я вам, господа, вот что скажу, только пусть это останется между нами. Шведам есть что защищать, они знают, что теряют вместе с Ригой. А городу безразлично, швед или русский у власти, лишь бы оставили наши права, дали бы трудиться, торговать и богатеть, а больше нам ничего не надо. С чего бы это русским запрещать то, что было столь выгодным для поляков и для наших нынешних правителей? Кто же им еще больше принесет доходу, нежели процветающая, богатая Рига, куда стекаются все богатства из Лифляндии, Курляндии, Инфлянтов и Литвы, а отсюда на кораблях – в Пруссию, Англию, Голландию, во Францию? Вот откуда, господа, плывут денежки! А при русских их поступало бы еще больше. Чего только мы ежегодно не вывозили из Печор, Новгорода и других прирубежных областей?! А когда Рига перейдет к русским, чего только не поплывет с верховьев Дюны на стругах и челнах, по московским и псковским трактам, со всех еще неведомых нам просторов. Мы как раз посредине, наших карманов ничто не минует, мы можем дожить до поры такого расцвета, что нам и во сне не снилось. Не завтра, а сегодня же следовало бы открыть ворота. Мне известно, что не меньше половины ратманов думает так же, только генерал-губернатор слепо упирается. Но долго ли он еще продержится, если от гарнизона осталась горстка, да и те больные, оголодавшие и бессильные – толпа бродяг, а не войско! Я говорю вам, господа, ко всем чертям шведов и их губернатора, нам с ними больше не по пути! Рига ждет новых господ!

Как бы подтверждая его слова, на улице раздался новый взрыв, такой мощный, что дом вздрогнул, с потолка посыпалась известка, из оконных занавесей вылетела пыль, а где-то за стеной взвизгнула перепуганная Мара. Больной беспомощно почмокал губами, но все же не проснулся, видимо, сознание почти оставило его. Часы подскочили на камине, и, когда господа помолчали еще с минуту, все заметили, что они больше не тикают. Даже часы остановились в ожидании, видимо, решив, что нет смысла передвигать стрелки по циферблату.

Девятого июня шведы из Дюнамюнде на трех боевых кораблях дошли до батарей генерал-майора Головина и ожесточенно их бомбардировали. Но русские пушки отогнали их назад, и они вместе с остальными, еще оставшимися в устье кораблями ушли в море и не показывались до самого конца осады.

Редуты и окопы от занятых предместий подошли почти к самым стенам Риги. Батареи установили так близко, что даже цитадель можно было обстреливать со всех сторон. Но Шереметев не хотел разрушать город, который все равно днем раньше или днем позже должен был пасть. Одиннадцатого июня он выслал барабанщика с письмом к генерал-губернатору Риги графу Штрембергу. В послании говорилось: шведский гарнизон находится в безвыходном положении, он уменьшился до четырех тысяч человек, из которых большая часть к тому же больные, доставка продовольствия невозможна, и никакой помощи не предвидится. Губернатор должен взвесить все эти обстоятельства, не допустить дальнейшей бомбардировки города и окончательного его разрушения и начать переговоры о почетной сдаче. На обдумывание и ответ давались сутки, после чего Шереметев угрожал начать беспощадный штурм и уже не вступать ни в какие переговоры.

Двенадцатого рано утром Штремберг с барабанщиком отослал ответ, в котором говорилось, что он якобы за такое короткое время не имел возможности ни посовещаться с рижским дворянством, ратманами и представителями гильдий, ни тщательно обдумать предложение генерал-фельдмаршала. Помимо всего прочего, ныне воскресенье, так что дать определенный ответ он не имеет никакой возможности. Если генерал-фельдмаршал желает иметь определенный ответ, то городу для решения этого важного вопроса нужно более длительное перемирие, после чего он сможет уведомить генерал-фельдмаршала обстоятельнее.

Русский главнокомандующий письменно уведомил, что перемирие продлено до девяти часов утра четырнадцатого числа. После этого обе стороны прекратили огонь из пушек и мушкетов, а также оборонительные и прочие работы. Точно в назначенный час явился с ответом барабанщик Штремберга. Губернатор обдумал предложение фельдмаршала о капитуляции и обо всем, с этим связанном. У русских, по его словам, неверные сведения о положении города и гарнизона. Хотя для успешной защиты кое-чего и недостает, но все же держаться можно еще довольно долго, не поддаваясь ни на какие увещевания и хитрости. Для того чтобы он, губернатор, мог собрать необходимые сведения, ему требуется соизволение выслать двух курьеров: одного в Дюнамюндскую крепость, а другого – за море, в Швецию, и гарантия, что гонцов в дороге никак не потревожат и не вскроют посылаемые туда и доставляемые оттуда запечатанные пакеты. В противном случае Штремберг угрожал держаться до последнего.

На подобное предложение Шереметев даже не ответил. Четырнадцатого июня в два часа пополудни все четырнадцать батарей принялись бомбардировать Ригу с трех сторон, открыли огонь и с Петершанца. Бомбардировка продолжалась до двадцать четвертого, день и ночь непрерывно; всего выпустили три тысячи триста восемьдесят девять бомб, из них шестьсот тридцать были девятипудовые, а остальные – пятипудовые. Двадцать четвертого пополудни, в самый разгар обстрела, рижский губернатор снова послал письмо, в котором жаловался на то, что не получил никакого ответа на просьбу о посылке гонцов в Дюнамюнде и Швецию, а поскольку так нещадно обстреливают город, то у рижских жителей якобы нет возможности собраться и все обсудить. Поэтому он просил перемирия на десять дней, чтобы все можно было решить обстоятельно.

С тем же самым барабанщиком Штремберг получил ответ Шереметева: о посылке двух гонцов не может быть и речи, у него нет никакой охоты ожидать их возвращения. Бомбардировку прекратят на сорок восемь часов, после чего должен быть готов ответ. Двадцать шестого губернатор попросил продлить перемирие, ибо он еще не успел выяснить вопрос о сдаче. Тогда Шереметев назначил последний срок: семь часов двадцать девятого июня. В тот же день командиром Меншиковской пехотной дивизии и драгунского полка назначили генерала Ренна вместо генерал-поручика Боура, которого вместе с шестью полками драгун послали обложить Пернов.

В назначенный час рижский губернатор Штремберг выслал барабанщика с письмом. Губернатор сообщал, что он будто бы никогда не помышлял сдаваться живым, но, как следует взвесив положение, все же решил иначе. Для составления условий капитуляции он назначит двух полковников и обер-аудитора, кроме того, несколько представителей от дворянства, магистрата и гильдий, но, поелику они не успели подготовиться, ему нужно время до восьми часов утра тридцатого июня. Хотя и не в восемь, а в одиннадцать часов, но губернатор выслал из Риги для ведения переговоров девять человек: полковников Будденброка и Фитингофа, обер-аудитора Паулюса, асессора Рихтера, бюргмейстеров Витфора и Ордека, ратмана Рикса и эльтерманов Фагезака и Фронбергена.

Навстречу им Шереметев послал в Ригу генерал-адъютанта князя Баратынского, полковника Зибурга и обер-аудитора Глебова, а для ведения переговоров с рижанами назначил бригадиров Чирикова и Лесси.

Депутаты от Риги переночевали в лагере; когда предложения губернатора были переведены и обсуждены, им сообщили ответ. Депутаты заявили, что на подобных условиях они город сдать не могут, в особенности для них неприемлемо требование, чтобы шведский гарнизон и все прочие урожденные лифляндцы остались на русской службе, присягнули царю и собственноручно это засвидетельствовали… Обер-аудитора Паулюса отпустили снестись с губернатором, а остальных на ночь снова оставили в лагере. В восемь часов утра второго июля Паулюс возвратился, и его вместе с прочими депутатами отвели к генерал-фельдмаршалу, где собрался весь генералитет.

Ответ Штремберга гласил, что он не находит возможности сдаться, если урожденные лифляндские дворяне не будут освобождены от требуемой присяги. Лучше они взорвут город и валы, закроются в цитадели и станут держаться до последнего.

Шереметев не отступался от своего требования и пригрозил снова начать бомбардировку города. Обер-аудитор, бюргмейстеры и эльтерман возвратились к губернатору, а остальные делегаты остались у русских и третью ночь.

Третьего июля делегаты вернулись из Риги, теперь уже куда уступчивее, только еще торговались о разных мелочах, например, о том, чтобы шведам позволили уйти с развернутыми знаменами, барабанами и военной музыкой, что им и было дозволено. Обсудили подробности капитуляции, назначили ворота, в которые русское войско войдет в город. Фельдмаршал отправил майора Белгородского пехотного полка Рейнгарда вместе со шведским обер-аудитором осмотреть город. У городских ворот его встретил генерал-майор Клодт, он показал цитадель и рижские ворота; майор вернулся, очень довольный любезным приемом.

В восемь часов четвертого июля Чириков и Лесси по приказу генерал-фельдмаршала подписали условия капитуляции, затем в сопровождении полковника Будденброка отправились к Штрембергу, чтоб подписал и он. В Песочных воротах их встретил фон Клок с офицерами и отвел в замок. Сам губернатор провел русских по своей резиденции, показал разрушения от бомбардировки и рассказал о пережитых ужасах. Затем он подписал капитуляцию и, приложив печать города Риги, отдал Чирикову.

Чириков отослал полковника Рейнгарда, чтобы тот приказал подготовленным пехотным полкам подойти к городу, а сам с бригадиром Лесси и шведским полковником Будденброком поскакал передать подписанную губернатором капитуляцию Шереметеву.

Генерал-фельдмаршала, и прочих генералов у Риги встретил шведский генерал-майор фон Клодт с офицерами гарнизона. Русские вошли в город строем. Впереди командир, генерал от инфантерии князь Репнин и генерал-лейтенант Остен, за ними гренадеры, бомбардиры и канониры, затер морской капитан Добик с матросами и морским флагом. Из полков первым шел Ингерманландский, затем следовали Киевский, Астраханский, Сибирский, Казанский и Бутырский.

Так русские четвертого июля в шесть часов пополудни заняли Ригу и сразу же сменили шведские караульные посты. Восьмого июля бывший рижский генерал-губернатор граф Штремберг посетил Шереметева в его лагере и просил отпустить его, как о том было упомянуто в договоре о сдаче.

Два дня спустя шведы в количестве пяти тысяч двухсот человек – из них более половины больных – с развернутыми знаменами и музыкой оставили город. Больных на основании пункта трактата отправили в Дюнамюндскую крепость, затем на кораблях доставили в Швецию.

Четыре русских пехотных полка под командованием генерал-майора Айгустова разместились в парадном порядке по улицам, через которые выходили шведы. Но самого Штремберга так и не отпустили. Царь прислал приказ задержать его, чтобы обменять на плененных под Нарвой русских генералов, – поэтому его доставили в Петербург. Из гарнизона задержали всех лифляндцев, в том числе генерал-майора Альфендаля и двенадцать полковников и подполковников, а кроме того, и тех, кто происхождением был из некогда шведских, а ныне завоеванных русскими городов и областей, – всего восемьсот шестьдесят два человека.

В городе, и крепости русские забрали свыше шестисот медных и чугунных пушек, изрядное количество боеприпасов и двенадцать знамен.

Двенадцатого июля в русском лагере отслужили благодарственный молебен, причем трижды палили из пушек и мушкетов. В восемь часов четырнадцатого июля отряд дворян и бюргеров с саблями наголо выехал, чтобы сопровождать в город генерал-фельдмаршала Шереметева. От Карловых ворот до самого замка на улице был выставлен почетный караул. В одиннадцать победители начали вступать в город в следующем порядке:

Впереди всех, возглавляя роту гренадеров Ингерманландского полка, с саблями наголо, шли два офицера в парадных шапках, за ними генеральские верховые конюхи вели тридцать шесть коней, покрытых великолепными чепраками, под седлами с серебряными стременами. Затем ехали четыре пустые кареты, а за ними – кареты с высшими русскими офицерами. В первой сидели полковник Карташев и Левашов, во второй – бригадиры Дебой и Штаф, в третьей – генерал-майор Гинтер и бригадир Чириков, в четвертой – генерал-лейтенанты и кавалеры Брюсс и Ренцель, в пятой – генерал от инфантерии и кавалерии барон фон Аларт и генерал от кавалерии фон Ренн. За ними следовали рижские бюргеры и дворяне, верхом, с обнаженными саблями, барон Менгден с тремя генералами[11]11
  С декабря 1710 по 1712 год ливонским ландмаршалом был Иоганн Альбрехт Менгден. В связи с заговором Паткуля в историю вошел и другой барон Менгден, которому в черте города (в районе нынешнего Парка певческих праздников) принадлежало имение Густавсгольм. В 1694 году там пребывал Паткуль, старавшийся склонить к активной антишведской оппозиции рижских патрициев и окрестных помещиков. Имя, упоминаемое в романе, может относиться как к одному, так и к другому


[Закрыть], личная охрана Шереметева в желтых мундирах и, наконец, сам генерал-фельдмаршал в золоченой карете, запряженной шестеркой гнедых лошадей; рядом сидел тайный советник Левольд. Впереди кареты ехали трубач и два барабанщика с позолоченными серебряными барабанами, рядом шел слуга в турецком наряде, а за каретой ехали верхом музыканты на покрытых желтыми попонами буланых конях.

Шествие замыкал предоставленный в собственное распоряжение фельдмаршала эскадрон.

Через Карловы ворота навстречу Шереметеву вышли ратманы. Они приветствовали его и подали на бархатной подушке два золотых ключа. В этот момент с городских валов и в цитадели палили из всех пушек.

У замка фельдмаршала и генералов встретили ратманы и духовенство, а в королевских покоях – сам губернатор; при этом снова палили пушки.

В замковой церкви дворяне и духовенство принесли публичную присягу, заверив ее подписями и печатями. Затем Шереметев отправился на площадь ратуши, где был устроен обтянутый красным бархатом помост с балдахином из такого же бархата, а под ним тоже покрытое бархатом и обтянутое золоченой сеткой кресло с подушкой. Там присягали магистрат и старшины гильдий, в то время как бюргеры присягнули тут же на площади.

Сразу же после присяги со всех ворот и с замка сняли шведские гербы и на их место прикрепили русские. Затем Шереметев в таком же порядке и с тем же сопровождением выехал из города в свой лагерь в Дрейлинсгоф. Там устроили пиршество для генералитета и офицеров штаба, кроме них участвовали и новоявленные подданные царя, генерал майор Альфендаль, дворяне, задержанные офицеры и шведский полковник Будденброк. Всем солдатам выдали вина сверх обычной мерки, всю ночь в городе и окрестных лагерях слышалось ликование и крики пьяных. На другой день розгам и плетям пришлось усердно поработать, втолковывая провинившимся, как вести себя надлежащим образом.

В то же время выставленный на редуте караул отряда, блокирующего Дюнамюнде, перехватил письмо коменданта крепости Штаккельберга рижскому генерал-губернатору Штрембергу. В письме сообщалось, что крепость в плачевном положении, гарнизон почти весь вымер от чумы и боеспособных солдат осталось совсем мало. Седьмого июля Шереметев держал совет с генералами, после чего отправил туда генерал-майора Бука с двумя тысячами солдат. Возвели новые укрепления для полной блокады Дюнамюнде, установили дополнительные батареи, а коменданту отправили послание фельдмаршала, приложив к нему перехваченное письмо. Затем начали жестокую бомбардировку, но Штаккельберг, узнав, что Рига пала и что помощи от нее ждать напрасно, восьмого августа сдался со всеми уцелевшими людьми.

Так летом семьсот десятого года пала Рига со всеми ее крепостями.

Старый ганзейский город обрел новых господ, в его истории, как и в истории всей Лифляндии, наступила новая эпоха.