Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

Но вот Крашевский снова заговорил тихо-тихо, чтобы старый Марцис не слыхал.

– Не заснул еще, кузнец? Вот и ладно. Есть у меня еще кое-что, только об этом никто не должен знать, ни одна душа. К Холодкевичу приехал какой-то родич из Риги. И знаешь, что он говорит? Будто Брюммер, молодой владелец Соснового, еще жив.

Мартынь подскочил и сел.

– Быть того не может!

– Иногда бывает и то, чего не может быть. Наверняка, он не берется утверждать. Он не знал, что Брюммер – сосед Холодкевича, и потому не разузнал все как следует. Припоминал он, что как раз в то время из наших краев привезли трех паткульцев. Фон Сиверса и какого-то поляка-корчмаря повесили, а Брюммер не то откупился, не то родичи вызволили – он думает, что и то и другое вместе, – говорит, будто даже сам слышал разговоры про какие-то десять или двадцать тысяч талеров. Теперь вроде в тюрьме сидит.

– Но коли так, выходит, барин может еще воротиться?

– Невозможного в этом нет. Если уж родичи сумели избавить его от петли, так из тюрьмы еще легче вызволить. Самое большое несчастье шведов в том, что у них нет денег. Военные похождения юного короля Карла в чужих землях обходятся очень уж дорого, он опустошает свою же собственную страну и разоряет завоеванные – разве мы на своей шкуре этого не изведали? Сенат в его столице не единожды бунтовал, но король постоянно зажимает его, как цыпленка, в кулак, никто не смеет стать ему поперек пути, так что управители провинций вынуждены порой преступать законы и взирать сквозь пальцы на то, как подрывается их безопасность, лишь бы раздобыть денег, чтобы король тратил их на постройку кораблей, литье пушек и выделку пороха.

Кузнец вздохнул, и слышались в этом вздохе и надежда, и печаль.

– Если бы наш барон вернулся, мы бы тут не были как без головы.

– На него очень-то надеяться нельзя, я его немного знаю. Он еще тогда смертельно ненавидел шведов, на то у него были известные причины. А теперь будет злее вдвое, куда там – втрое! Не думай, что он повел бы вас против калмыков защищать шведскую Лифляндию и Эстляндию. Да и вовсе невероятно, чтобы он вернулся сюда. Сосновое ведь принадлежит уже не ему, а казне. Чего ему здесь делать? Сомневаюсь, чтобы шведы пустили его в бывшие владения. Нет, он скорее втянул бы нас в новую беду, нежели помог бы. Да что там, все это одни догадки, не стоит о них ни говорить, ни размышлять. Давай-ка лучше не думать, а спать.

Но кузнец не мог не думать. С именем Брюммера в памяти вновь вставали старые картины – камень старого отца, староста с переломанными ногами, кровопийца Холгрен, Майя, барон, связанный, на соломе в навозной телеге… И затем снова калмыки с их ужасными стрелами, что пронзают насквозь человека… Мысль металась, как воробей под ситом, никак не находя выхода.

2

Ни завтра, ни даже послезавтра им не удалось начать будоражить волость. Очень уж взволновало сосновцев и лиственцев распоряжение о фуражной повинности. Когда Мика, сын пастушки, вез Крашевского и кузнеца в Лиственное, встретились им один за другим два жителя прицерковной стороны. И тот и другой встревоженно расспрашивали – мыслимое ли это дело ехать сейчас в Ригу, когда самое время сеять, везти сено и солому, когда у самих с начала весны корму ни клочка? Получив подтверждение, что ехать обязательно придется, первый сплюнул и прошипел:

– Чтоб их нечистый побрал!

Другой высказался более определенно – взмахнул кулаком и выкрикнул:

– Проклятые шведы!

Крашевский покачал головой.

– В плохое время начинать нам доводится. Они сейчас так разъярены – попробуй-ка объясни им, что пойдем отстаивать сами себя, а не рубежи шведских владений. День-другой придется подождать, а то все дело пойдет насмарку.

Переживали это известие и в Лиственном. Луга в имении большие, сена прошлым летом поставили немало, хотя сразу же пришлось десять возов сдать казне. В глубине сенного сарая еще набралось бы воза два с лихвой, беда только, что настила в сарае не было, вот нижний слой и заплесневел, даже подопрел, своя скотина сунет морду и фыркнет, даже в рот не берет.

День был ясный, солнечный, ветреный. Работники выгребали сено наружу, расшвыривали его, высоко подкидывали и выбивали черенками вил; вонючее облако пыли затянуло весь господский двор. Сам Холодкевич, озабоченный, стоял неподалеку; свернул жгут, проверяя, не сырое ли, понюхал и покачал головой. Приказчик уверял, что если сено трижды переворошить, то оно будет как вчера сметанное, никакой дьявол не сообразит, что тут одна труха. Того же держались и работники поопытнее. Работали все в охоту, с превеликим усердием: ведь они же не кто-нибудь, а лиственцы. Если господское сено забракуют, доля бесчестья падет и на их голову.

С соломой дело было куда хуже. Яровое не уродило, да и семян не хватало, вот часть полей и осталась незасеянной. За зиму ржаную солому пришлось скормить коровам – и для них пришли старые добрые времена, когда, бывало, болотное сено им лучше и не подсовывай: засопят, раскидают рогами и затопчут. Копны так подгнили, что еле-еле набралось охапки две соломы. Сеновал над большим хлевом осенью был полон соломы, а сейчас шесть девок ковыряли там, продирая граблями труху и охвостье, выкидывая выгребенную солому к въезду на сеновал. Куча соломы выглядела довольно внушительной, но наберется ли два воза, – в этом сомневались даже самые смекалистые. Девкам было все едино – наберется или не наберется, – им в Ригу не ехать, так что ежели там порка будет, то достанется она парням. Они визжали, баловались, особенно когда на сеновал забрался сам Холодкевич. Толкались, ловили одна другую, швыряли на вороха соломы, так что только голые икры мелькали. Но сегодня барину не шло на ум то, на что он охотно посматривал раньше, покатываясь со смеху вместе с ними и даже подстрекая. Молчаливый и угрюмый, он прикинул на глаз ворох соломы, осмотрел нетронутую часть сеновала и недовольно покачал головой.

Когда он спустился, Мика только что въехал во двор с Крашевским и Мартынем. Барин сам поспешил к ним; Крашевский его не интересовал, но кузнецу он кивнул головой.

– Хорошо, что приехал, Мартынь. Начни раньше всего с лошадей, до зорьки они должны быть подкованы. Одна уже стоит у кузницы, чтобы время не тратить. Как думаешь, до вечера управишься?

– А барин не знает, гвоздей-то они здесь наготовили?

– Сдается, что нет, гвоздей нету. Тебе самому придется наготовить. Опять же у четырех телег кой-что поправить надо, только и остались старые, изъезженные. Можно бы и раньше еще починить, да кто же знал, что этакая напасть случится как раз в самый сев. Хоть бы ты управился, день-то не такой уж большой.

Мартынь махнул рукой.

– Не тревожьтесь, барин, – дня недостанет, прихватим и ночи. Дайте только мне парня, чтобы мехи раздувал да придерживал железо на наковальне.

Ему дали в подручные сына старого дворового Анджена – Петериса. Это был пригожий семнадцатилетний темноволосый парнишка с живыми глазами, бойкий на язык и ловкий в работе. Минут через пятнадцать в кузне уже шипели мехи, с таким же шипением вкруг углей извивались белые языки огня, все выше вздымаясь судорожными рывками в закопченном дымоходе. Звенело железо, небольшой молот нетерпеливо позвякивал по наковальне.

Солнце и сильный ветер охотно явились сегодня на толоку к лиственцам. За полдень сено у сарая уже было сметано. И впрямь, вся плесень исчезла, сено уже не пылило, хоть подкидывай его, хоть черенком вил хлопай. Старый Анджен в таких делах знал толк, стог выглядел так, словно его сметали всего позавчера, предательский запах мог учуять только стариковский нюх. До полдника надо успеть нагрузить возы, а то к вечеру сено повлажнеет и, если его плотно навить, опять обретет свои прежние скверные качества. От кузницы приволокли добротно налаженную телегу. Накладывали сено в сарае: как бы сильный западный ветер не нагнал за ночь дождя. Оба воза стояли рядышком, плотно навитые – любо глядеть, – перетянутые мочальными веревками и прижатые слегами. Но когда из остатков этого же сена кинули по охапке обеим лошадям, стоявшим у кузницы, они отфыркнулись и отвернули головы. М-да, хорошего мало. Но старый Анджен и тут нашелся: разбаловали их свежей травкой, а солдатские лошади в Риге за милую душу съедят.

Но когда дело дошло до соломы, и он растерялся. Один воз наложили, а на второй и половины не набралось. Дворовые, забравшись на сеновал, стояли, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Даже ребята, для которых самое разлюбезное дело побегать по гладкому настилу и попрыгать в открытые люки, и те, поглядев на расстроенные лица взрослых, стояли притихшие и присмиревшие. Нахмурившись так, что весь лоб изрезали морщины, Холодкевич обвел толпу злыми глазами, будто как раз его люди и были повинны в этой беде.

– Ну!.. Чего стоите как неприкаянные! Что делать-то станем?

Приказчик было сообразил, что в каретнике еще должна остаться солома: месяц тому назад натаскали барщинники, когда ночевали там. Но и ее набралось каких-нибудь четыре охапки, а остальное девки растаскали в хлева на подстилку. Там, перед тем как вывозить навоз, было такое месиво, что с подойником к коровам приходилось чуть не по колено брести. Глаза у Холодкевича налились злобой, как некогда у Холгрена. Пожалуй, впервые в жизни этот бабий угодник пригрозил скотницам тростью.

– Самих вас надо бы уволочь в каретник!

Впервые в жизни и они не скалили зубы перед барином, а, сознавая вину, прятались друг за дружку.

И вдруг они увидели, как по настилу взбежал Андженов Петерис с еще дымящимися клещами в руках; Холодкевич же только тогда обратил на него злобный взгляд, когда тот воскликнул:

– Чего, соломы нету? Эка штука! Да ведь еще совсем, на днях дворовые бабы ее в сенники понабивали да в кровати понапихивали. Чем она плоха?

Барин поначалу был просто ошарашен, а потом вдруг расплылся в улыбке. Он повернулся и приказчику:

– Ну, что ты, Беркис, на это скажешь? А ведь, верно, не плохо придумано?

Приказчик так и подскочил.

– Куда как неплохо!

Бабы всполошились, как наседки, завидевшие ястреба. Да где это видано, чтобы солому из постелей вытаскивали! Даже при старом Шульце такого не бывало! Выходит, людям так на голом полу и спать? А куда же ребят укладывать? В лес, что ли, их тащить, в мох под елку?

Но Холодкевич стукнул тростью по гладко обтесанным бревнам сеновала.

– А что? И моху можете надрать в лесу, очень даже просто! Вы что, хотите, чтобы шведы с меня шкуру спустили? Ну-ка, ребята, волоките сюда сенники и вытряхивайте! А у тебя есть смекалка, Петерис!

И он одобрительно похлопал Петериса по плечу, Женатые работники медлили, некоторые даже ворчали в лад со своими бабами, зато молодые так и забегали. Вот и выход неожиданно нашелся. А к тому же ведь не каждый день удается так потешиться – вытряхивать у девок сенники! Пускай поспят на голых досках. Они радостно повалили гурьбой вниз по въезду, за ними гурьбой посыпались бабы и девки, чтобы приглядеть, как бы вместе с постелями не пострадали иные пожитки. Мимоходом они отпускали Петерису тычки. Услышал он и злое шипенье:

– Паршивец этакий! Выискался барский благодетель! Разложить бы да крапивой!.. Вот теперь и качай по ночам моего дитенка на руках!

Но Петерис не обращал на это внимания. Гордо вскинув голову, спускался он с сеновала, сознавая себя спасителем барина и человеком куда более умным, чем все это старичье.

В обоих концах Сосновской волости дело шло не лучше.

Марч выехал чуть свет, подстелив под себя рядно, чтобы не так резала зад острая хребтина коня. Перво-наперво к даугавцам, те, ведь известно, самые нерадивые и вздорные. Ближе всего двор Лукстов. Туда он повернул так, для порядку: с тех и взять-то нечего. Грантсгал уже сам успел обшарить все свои постройки и сейчас скидывал с решетин овина закопченную солому. Плюхаясь на ток, она вновь обретала первоначальную свежесть и желтизну, точно вчера ее после обмолота сгребли. Стоя на четвереньках, он просунул сквозь ободранную крышу серое, запыленное лицо. В волосах нити паутины. Ответив на приветствие Марча, он сказал:

– Сена у меня нет ни крохи, а соломы с треть воза наберется. У Грикиса, у того уж непременно еще осталось сено. Ты только пошарь хорошенько, он, шельма, прятать умеет.

Насчет соломы Марч не очень-то заботился, рожь у даугавцев каждый год родила неплохо. А вот с сеном вечно бьются, одна болотная осока. Грантсгал оказался прав: Грикис, брат бывшей любовницы Холгрена Лауковой, был продувной бестией. Сам провел ключника по всем своим пристройкам, все показал, а потом посреди двора развел руками.

– Сам видишь – ничего у меня нет. Хоть шаром покати.

Вел себя Грикис в высшей степени дипломатично, не сказал ни одного грубого слова. И в то же время делал вид, что не слышит, как Грикиене с дочкой, следуя за ним по пятам, так честят Марча на все корки, что у того уши пылают и от смущения парень даже не в состоянии разглядеть что-нибудь в этих закоулках. Обозвали его и барским лизоблюдом, и мальчишкой на побегушках у Мартыня. Ключник! Как же – ищейка он, а не ключник!.. Ишь, девок среди бела дня тут вынюхивает, бессовестный!

Когда и в Кливах, и в Ариешах его встретили примерно так же, Марч вскипел: да что он в конце концов – власть или нет? В Дардзанах прихватил с собой своего дружка Юкума и, вернувшись в Луксты, велел ему и Гачу вооружиться чем попало и обшарить все дворы подряд. Баб гнать к дьяволу, а ежели заартачится кто из мужиков, огреть по спине, черт бы их подрал! Марч сам ответ держать будет. Не мытьем, так катаньем, а до вечера подать воз сена и воз соломы! Въехав в лее, остановил коня: похоже, что гвалт доносится из Грикисов, вроде бы голоса Грикиене и ее дочки. Так оно и оказалось. Сыщики обнаружили в риге под мякиной изрядный ворох доброго сена.

Марч отправился в прицерковный конец. «Совсем распустился народ, – думал он в гневе. – Забыли уже, как под Холгреном жилось, когда никто и пикнуть не смел. Разбаловал их Холодкевич. Не худо бы всыпать лозой кое-кому, хотя бы тем же Грикисам!..» Марчу даже и в голову не приходило, что непочтительное отношение к нему вызвано тем, что он такой же мужик и носит высокий чин не по годам.

В прицерковном краю друзей у него было куда больше, чем среди даугавцев, но, памятуя о злополучных стычках, он и тут старался действовать через других. Позвал Сусурова батрака Клава и Падегова Криша – старых соратников по давнишней борьбе за Майю, приказал им обойти дворы, собрать подать и завтра чуть свет отправить возы в имение. Сам он должен поскорее воротиться: коня надо хорошенько накормить и дать ему отдохнуть перед завтрашней поездкой. А кроме всего прочего, надо ведь, чтобы и в имении до вечера набрали два воза.

Люди прицерковного конца были вообще спокойнее и сговорчивее даугавцев. Повоевать Клаву и Кришу пришлось только в Лауках, где на сеновале еще хранилось порядочно сена. А чему тут дивиться, если Холгрен выделил любовнице лучшую часть покоса рядом с господскими лугами. Нагрузили полвоза, примерно столько же оставили и хозяевам. У Тениса, считавшегося вдовцом после смерти Майи, от гнева дергались обвислые щеки. Сын Холгрена, горбун Тедис, ходил вокруг да около, скрипя большими белыми зубами и сжимая в руках бельевой валек. Сама Лаукова, точно ошалев, костила Клава и Криша разбойниками с большой дороги и подкупленными кузнецом Мартынем душегубами, которые живого человека среди бела дня зарезать готовы. Сборщики подати были глухи ко всему, деловито указывали, как складывать, увязывать и выезжать. Когда воз уже сворачивал на дорогу к церкви, вслед за ним с пригорка вылетел бельевой валек, но задеть он уже никого не мог.

Воз сена в два часа набрали, а вот с соломой не ладилось. Сборщики податей с лошадью и шесть молодых парней по второму разу объехали весь конец, хотя им уже был знаком каждый двор и они хорошо знали, что больше нигде соломы не достанут. На обратном пути остановились у Вилкадобов. По дороге к имению остались, правда, еще Веверы, но туда заворачивать второй раз не стоит. Работники, болтая и зубоскаля, растянулись у обочины: этим и горя мало, не им ответ держать Сборщики податей стояли в сторонке, судя и рядя, часто поглядывали на Вилкадобы. Наконец, Клав махнул рукой:

– Заворачивай!

Сами сборщики направились вперед, вызывающе вскинув голову, давая понять, что пусть лучше никто и не думает вставать им поперек пути. Но таких и не оказалось.

Сам Вилкадобниек послан в извоз куда-то в глубь Видземе. Чахоточная Вилкадобиене, тощая, как жердь, ко всему уже равнодушная, сидела на солнышке на опрокинутой кадушке. Отхаркиваясь, она кинула безучастный взгляд на незваных гостей. Оба ее парнишки стояли разинув рты. Явившиеся за соломой устыдились своей решимости бороться с подобной беззащитностью и переговаривались вполголоса.

Самым дальним из строений Вилкадобов была какая-то полуразрушенная хибара, годная разве только для ссыпки в нее мякины. Правда, и остальные постройки, кривые и покосившиеся, еле держатся, но эта уж и вовсе предоставлена своей судьбе. О ней-то, видно, и говорил Клав с Кришем на дороге. Парни по одним их взглядам поняли, куда дело клонится, и пришли в восторг – про этакое в волости еще не слыхивали. Стоило только Клаву с Кришем заикнуться об этом, как они были уже на крыше. Где-то раздобыли хлебную лопату, ободрали зеленый моховой покров вместе с обгнившими застрехами. Перерезали перевясла из лозы, небрежно скинули наземь прижимины. Разворачивать крышу принялись с конька. Когда ветер отнес в сторону тучу пыли, стало видно, как быстро ширится зияющая пустота, в которой торчали одни стропила с изъеденными древоточцем жердями настила. Старшие, покачивая головой, принялись изучать сброшенную солому. Те концы, что торчали наружу, совсем почернели, а те, что находились внутри, сохраняли еще первоначальную белизну. Когда все перемешали, получилось нечто серое, но все-таки ближе к черному, нежели к белому. Что поделаешь, другого выхода нет.

Воз набрался преизрядный. Да еще и самому Вилкадобниеку осталось немало. Парни, не переставая смеяться, свернули воз на большак. Один из них спросил:

– И что только Вилкадобниек скажет, когда увидит, что была у него на клуне крыша, да сплыла?

Другой зубоскал отозвался:

– Вилкадобниеку-то и сказать нечего, а вот Вилкадобиене ему так и брякнет: крыша-то наша в Ригу поехала.

Как было сговорено, на другое утро с рассветом возы сосновцев и лиственцев съехались в Сосновое. Понятно, что от даугавцев ехал Грантсгал, – его доброго коня и впрягли в воз с сеном. Солома навалена на телегу из Ариешей, и лошади оттуда же, но так как подходящего мужика у них не было, то возницей приставлен Дардзанов Юкум. В прицерковной стороне лучшие лошади, ясное дело, у Смилтниека и у Лауков – вот и пришлось им ехать. Смилтниек злобно ходил вокруг воза с сеном и без надобности то и дело постегивал коня, будто тот был в чем-то виноват. Тенис; сегодня исчез из дому, пришлось приставить к возу с соломой шестнадцатилетнего паренька Иоциса, Граудова батрака. Лиственские возы вызвался сопровождать разбитной Сталлажев Симанис, который хотел справить в Риге какие-то свои дела. В числе остальных – и Андженов Петерис, который как раз накануне вечером разделался со своими обязанностями в кузнице. Он еще ни разу не бывал в Риге и очень хотел ее повидать. Вокруг возов теснилась большая толпа дворовых и жителей волости. Родные отъезжающих все тут. Жены и матери стояли пригорюнившись, иная порой и глаза вытирала – времена-то ведь нынче какие, а дорога дальняя, все может приключиться и в пути, и в самой Риге. Только над Иоцисом из Граудов и Юкумом некому было повздыхать. Вот они и стояли на отшибе и болтали беззаботно, даже весело, то и дело посмеивались над Лаукихой, которая суетилась, гладила своего коня и бранилась на все лады:

– С одного конца сразу двух родичей наряжают – да где же тогда правда на свете! Вот насели на нас, что твоя хвороба, заживо в могилу гонят. Нет, ты мне скажи – ты кто: ключник господский либо Мартыня Атауги служка?

С той поры, как Мартынь пытался расстроить свадьбу Бриедисовой Майи с ее Тенисом, она считала его злейшим врагом. Отчасти в этом был резон, ведь только по ее и Тенисовой вине и погибла Майя. Но, сознавая свою вину, а может быть, втайне и страшась, она в каждом своем несчастье видела месть Мартыня и каждого друга Мартыня причисляла к своим недругам. Побагровевший Марч шарахался от нее и, наконец, спрятался за своих людей, которые нарочно поддразнивали и без того разъяренную хозяйку. Она припала к лошаденке и принялась ласкать ее, словно прощаясь навеки. И тут предчувствие не обмануло Лаукиху.

Угрюмый и злой приехал на прихрамывающей коняге Холодкевич, чтобы поглядеть на эти десять возов для казны. Напрасно сосновские девки оправляли платки и передники, он на них и глазом не повел. Сено и солома, что от имения, были еще куда ни шло, но, взглянув на воз с соломой, собранной в прицерковном конце, он побагровел.

– Это, по-вашему, солома! Да ты что, казенную подать в Ригу везешь или навоз на толоке вывозишь?

Граудов Иоцис жался к возу. Кнут в руке барина начал угрожающе подниматься. А он при чем, коли на клуне Вилкадобниека лучшей не было? У воза, что выделен даугавцам, рука с кнутом бессильно поникла. Возчиком здесь был Грантсгал, самый почтенный хозяин в волости, на него не след кричать, как на остальную голь. Холодкевич даже голову опустил и почти простонал:

– Люди, люди, что вы со мной делаете! Ведь шведы с меня шкуру спустят!

Грантсгал хорошо сознавал – сено и впрямь никуда не годилось. От всей души было ему жаль барина, да ведь как тут быть.

– Мы и сами видим, барин. Какое же это сено – труха одна да охвостье. Да что поделаешь, вот все, что смогли наскрести.

Марч подтвердил, что у даугавцев больше взять нечего. Холодкевич прикрикнул было на него, чтобы он придержал язык, да и сам замолчал. Конь Иоциса из Граудов потянулся мордой к сену на возу лиственцев; но тотчас же отпрянул, потряс мордой и отфыркнулся. Барин вздохнул и махнул рукой.

Грантсгала поставили в голову обоза: ему дорога знакома, знает, когда надо подхлестнуть, а где пустить лошадей, не понукая. Женщины из прицерковной стороны лесом немного проводили отъезжающих и вернулись на свою дорогу, а тем, что из придаугавской стороны, надо было пройти дальше, до Лукстов. Холодкевич поглядел вслед обозу, покачал головой и, уже не замечая сосновского ключника, даже не отдав никаких распоряжений, повернул лошаденку назад в Лиственное. Такое холеное прежде лицо этого гуляки и любителя прекрасного пола заметно расплылось, чуточку пожелтело, от уголков рта легли две глубокие борозды, двойной подбородок стал морщиться. Да, минули добрые времена, один бог ведает, что только еще будет…

Крашевский правильно предвидел: о походе против калмыков люди сейчас и слышать не хотели. Поковщики, приезжая к Мартыню, сразу же заводили разговор о поехавших в Ригу, судили-рядили, как у них там дело обернется, и хотели знать, что думает об этом кузнец. Ему же это событие казалось ничего не стоящим перед лицом тех бедствий, которые надвигались с севера. Что значат эти десять человек и лошади, когда под угрозой находится вся волость и имение со всем добром и людьми, когда отчая земля и народ ее могут погибнуть, если вовремя не выйти навстречу и не отстоять Видземские пределы. Люди слушали-слушали, почесывали в затылке и вздыхали, соглашались, что оно, конечно, собраться и выйти против калмыков надо бы, но минуту спустя опять тужили о тех, в извозе. Небольшое облачко вблизи заслоняло им глаза, – они хоть и чувствовали опасность, но не могли разглядеть черной тучи, которая нарастала на далеком рубеже. Точно так же дело шло и у Яна-поляка: лиственцы слушали-слушали, почесывали в затылке, вздыхали и снова начинали гадать, удалось ли Сталлажеву Симанису сбыть в Риге воз с заплесневевшим сеном. Первые дни батрацкие жены, точно переполошенные куры, сбившись в стаю, только и кудахтали, что о голых досках на кроватях, от которых кости ноют, о том, что дети из-за этого просыпаются по ночам и взрослым не дают покоя. Иного разговора и не было.

Приходилось, видно, ждать, покамест люди домой вернутся, наговорятся, потужат и понемногу затихнут, – вот тогда самое время начинать. Никаких крупных заказов от жителей волости Мартынь не принимал – в бороне да и в плуге лошади могут походить и неподкованные, телеги можно залатать деревянными клиньями и черемуховыми прутьями. Он ковал оружие. У самого еще с той поры, когда хотел освободить Майю, сохранился старый меч. В бою он его не испытал, но так часто держал в руках, что узнал все его достоинства и недостатки и ковал остальные по этому образцу. Мечи Мартыня, прямые и довольно широкие, как у древних римлян, только с острыми концами, были различной длины и тяжести, чтобы каждый мог выбрать себе по руке и по силам. Когда для клинков не хватило стали, Марч привез из Лиственного, где сохранился большой запас ее. Старый Марцис, забросив севалки и туеса, делал рукояти. Береза, по его мнению, была бы лучше всего для руки, да только мягка и со временем может расшататься, поэтому он выбрал клен. Выделывал он эти рукояти так ловко, что эфес точно сам прилипал к ладони; потом Марцис вымачивал их в отваре какой-то коры и, когда они становились темно-желтыми, до тех пор шоркал куском сухого липового дерева и тер шерстяной тряпицей, что они начинали переливаться, как цветное стекло. На каждой рукояти он выжигал свой особый знак и еще какие-то письмена, значение которых было ведомо ему одному. Натачивал меч до остроты и блеска, о которых только в народных песнях поется. В клетушке у стены был пристроен небольшой ларь, сделанный из колоды: вот за него-то Марцис и складывал оружие и каждый день проверял, не проникает ли туда сырость и не появилась ли на клинках ржавчина. Много работы было у старого Марциса, даже спина его стала гнуться куда проворнее, так что и двигаться он мог теперь довольно шустро. Через сосняк дотащился до мшарин у старой мельницы, наломал там березовых губ, высушил в овине на печи и приготовил трут, чтобы воителям можно было в лесу огонь выкресать. Покамест трут сох на печи, а потом, снова вымоченный, еще и на солнышке, Марцис шил кожаные пояса и прилаживал ремешки, чтобы подвешивать на них мечи. В имении разыскал среди оброчных запасов небеленую холстину, мать Марча вымочила ее в настое отваренного льняного семени, чтобы у ратников были непромокаемые котомки.

Из Риги возчики вернулись только неделю спустя. Предчувствие не обмануло людей – несладко им там пришлось. Невредимыми остались только возницы из сосновского имения, их даже в пример другим поставили, поэтому они возгордились и не переставали бахвалиться. Даугавцев взбудоражили громкие вопли в Грантсгалах: хозяйка, выскочив во двор, вцепившись обеими руками в волосы, вопила во всю мочь, оборачиваясь то к полю, то к бору, словно ожидала оттуда какой-то помощи. Дочь плакала в комнате, упав на кровать и уткнув голову в изголовье. Грантсгал как приткнулся на лавку, так и сидел, усталый, серый, устремив в пол отупевший взгляд, даже не притрагиваясь к поставленной на стол еде. Рижские господа оставили у себя его доброго коня и подводу, да вдобавок отстегали кнутом по спине. Еще хуже досталось Юкуму, потому как тот пытался протестовать против насилия. Теперь он лежал в предовинье на тоненькой подстилке, сквозь которую холодный пол хоть немного охлаждал спину, и терпел, стиснув зубы, покамест озабоченная хозяйка мешала в горшке какое-то зелье. На прицерковном конце также корчился, стиснув зубы, Иоцис – из-за крыши, что свалили с хибарки Вилкадобниека. У них с Юкумом не было ни отца, ни матери, поэтому даже поголосить над ними было некому. Да и будь у них родичи – что бы они, вместе взятые, стоили против одной Лаукихи! С самого утра, как только вернулись домой возчики, лес не успевал откликаться эхом на ее проклятия и вопли, хотя и был в тот день на редкость гулким и отзывчивым. У Тениса рыхлые щеки тряслись вдвое сильнее, чем в тот день, когда накладывали на воз его сено. Горбун Тедис вскидывал длинную обезьянью ручищу и сучил кулаком в сторону имения. И у Лауков забрали коня с телегой вместе. Избитого возчика привез Смилтниек, которому только пару разочков и отвесили: пусть не жалуется, что остался ни с чем. Набушевавшись к полудню, Лаукиха повалилась на лавку, но через час уже принялась обуваться. Этого так оставить нельзя, и она отправилась в имение.

К счастью, Марч вовремя заметил угрожавшую ему опасность, что неслась из лесу. Когда Лаукиха влетела во двор, он уже был за овином и, выглядывая из-за угла, гадал, как все это дело обернется. А что там было гадать! Ясно, что рассвирепевшая баба прежде всего кинулась в дом, но так как и ключница успела спрятаться, то Лаукиха, сразу же снова очутилась, во дворе. Заглянула в каретник, в клеть, в конюшню, Даже в пристройку над погребом слазила, затем остановила первую попавшуюся бабу и принялась все выкладывать ей. Обобрали их до рубахи, да какое там – до последней ниточки! Мартынь подучил ключника, чтобы их со всей родней по миру пустили. Смилтниека, старого человека, в Ригу отправили, будто молодых не хватает. И куда он только, этот Марч, поганец этот, запрятался? Вот она ему покажет, какие такие законы на белом свете есть! Когда эта слушательница удрала, Лаукиха вцепилась в другую. Коли имение взяло коня, пусть имение и вернет. Уж не сыновей ли своих теперь в соху запрягать? Мало того, что сено украли, а тут еще и новая напасть. Видно, одно только и остается, что пойти в лес да повеситься на первой сосне, только раньше проклясть этих извергов в церкви у католиков, чтоб руки-ноги у них отнялись. Покамест она, подвывая, вытирала глаза – и другая слушательница давай бог ноги! Со двора исчезли все, кто только там был, перепуганные истошными воплями. Даже петух с курами спрятался под навес и угрожающе хлопал там крыльями. Заметив, что она осталась в одиночестве, Лаукиха обвела покрасневшими глазами двор, увидела, что за постройками кто-то шныряет, и сплюнула. Ведь это же не господский двор, а живодерня, это же не люди, у которых сердце в груди, а чурбаны бесчувственные. В поисках сочувствия обернулась кругом еще раз и наконец-то нашла! Это была старостиха, только что выползшая из своей каморки при конюшне, где ей разрешил поселиться Холодкевич. Ну, прямо как господь бог ее послал, вот уж с кем можно поговорить по-людски: она ненавидела Атаугу еще сильнее Лаукихи и поэтому понимала все обиды. Полчаса, а то и час отводили они душу, размахивая руками, перебивая и перекрикивая одна другую. Марч за овином ничего не мог расслышать. Устав прятаться, он осторожно вылез из убежища и, крадучись, проскользнул за угол конюшни. Хорошо еще, что Лаукиха стояла к нему спиной. Марч юркнул под въезд на сеновал и забился в дальний угол, свернувшись в клубок.