Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

– Разве ж и они бьют?

– Нет, вас только погладят, особливо вон того кудлатого, пока не причешут.

Какой-то добросердый старик высказался более толково:

– Ума у вас нет, сынки. Самим к ним лезть – лучше уж в пекло живьем.

– А что же они такое делают?

– А то и делают, что не спрашивают, в силах ли твой конь кладь тащить и выдержит ли твоя телега, ежели ее гнать по этому аду кромешному. От Айвиексте до Риги почитай что без передышки, мыслимое ли это дело? А потом только скажут: «Езжай домой!» – да кинут в телегу охапку соломы. Вот и добирайся до Айвиексте, коли для лошади всего и корму, что охапка соломы!

Тут заговорили и остальные; у тех, что вытягивали головы, тоже развязались языки; самые храбрые кричали во всю глотку, чтобы слышали все, что у них на душе накопилось. Все жаловались на самоуправство и трудности пути и выкладывали свои горести так, будто эти прохожие явились расследовать, что тут творится, и восстановить справедливость. Видя, что толку от них не добьешься, путники махнули рукой и пошли мимо возов. И верно, у иного вместо сломанной оси прилажена жердь, а колесо брошено в телегу, у другого конь на трех ногах, поджимает скрюченную четвертую к самому животу. А обозные так и не унимались – гвалт слышался еще долго, даже когда обоз тронулся.

Русских не было видно ни на дороге, ни поблизости, хотя путники всматривались во все стороны. Дороги на этой песчаной местности уже не узнать – «ад кромешный», лучше слова извозный и придумать бы не мог. Тут уже ездили по обросшему редким можжевельником взгорью, но вскоре и там начинался точно такой же ад и приходилось забирать еще дальше в сторону.

Старые шведские шанцы справа, на пригорке у церкви[8]8
  Имеются в виду земляные валы, возведенные шведами у Саласпилсской церкви. Здесь в 1705 году польские войска нанесли тяжелое поражение Карлу XII, который спасся бегством.


[Закрыть], неведомо почему показались путникам подозрительными. За валом что-то сопело и фыркало; вот над краем его показалось нечто похожее на человеческую голову и исчезло, но это могла быть и птица. Какое там птица – семь или восемь драгунов, оставив коней пастись внутри самого редута, вышли из узкого прохода навстречу ищущим русских. Мартынь сразу же приподнял шапку, но те только обступили их и уставились так, будто перед ними не такие же люди, а невиданные, вылезшие из лесу чудища. И неприятно и обидно, в особенности потому, что во взглядах солдат сквозила скрытая насмешка и над одеждой латышского мужика, и над ним самим. Один даже нагнулся и пощупал сапог Мартыня, видно, не веря, что такие высокие голенища могут быть из настоящей кожи. Мегис, как всегда в подобных случаях, скривил лицо в жуткую ухмылку, глаза его злобно загорелись, видимо, он почувствовал в них сородичей своих прежних мучителей в Печорах. Один его вид и вызывающая поза разозлили окружающих, они разъярились и, стиснув кулаки, подступили вплотную. Тщедушный рыжеватый солдат с водянистыми круглыми вытаращенными глазами, с противным прыщеватым лицом и отвисшей нижней губой выкрикнул:

– В сапогах ходят, идолы! Ежели ты чухна, так чего в лаптях не ходишь?

Мегис сделал величайшую в своей жизни глупость: дал волю гневу и языку.

– Сам ты чухна, тебе бы лапоть на голову напялить!

Услышав, что он говорит по-русски, солдаты переглянулись и разозлились еще пуще. Низкорослый так рассвирепел, что побагровел, точно свекла, даже белки его круглых глаз налились кровью. Он подскочил к Мегису и, рванувшись вверх, вцепился пятерней в его бороду.

– На затылок сверну твою косматую харю!

Мартынь не успел и дух перевести, как удар кулака свалил солдата на песок, точно куль с мякиной. Но в мгновение ока тот снова очутился на ногах и выхватил саблю. Если бы остальные не удержали его, плохо пришлось бы эстонцу. Вмешиваться кузнецу уже было поздно, разговор кончился; двое драгунов вывели коней, солдаты вскочили в седла и заключили друзей в тесный круг. Прикрикнули на них и погнали по взрытому песку к Риге. Мартынь понуро брел впереди, Мегис на шаг сзади. Прыщавый гнал коня так, что наступал эстонцу на пятки, и, скрипя зубами, ругался про себя. Еще не забытое прошлое всей тяжестью вновь навалилось на Мегиса, когда он расслышал за спиной хорошо знакомые ласковые словечки, среди которых чаще всего слышалось «паршивец» и «чухна проклятый».

3

Почти до самого вечера их продержали в небольшом лагере верстах в полутора от большака. Тут были обозные и пехотинцы, драгунов всего лишь полсотни. Сидели пленники порознь, каждый привалившись к колесу своей телеги, переговариваться не смели. К каждому был приставлен караульный солдат, время от времени подходил какой-нибудь прапорщик, разглядывал их, словно пойманных зверей, прикрикивал на караульных и снова уходил. Солдаты держались поодаль, но вообще-то мало обращали внимания на пленных. Только порою показывался прыщавый драгун, разъяренный, как и утром, ругался такими отборными словами, каких они даже не понимали, и снова скрывался за возами, когда караульный угрожающе стукал оземь прикладом мушкета. В обед солдаты поели гречневой каши с копченой бараниной, заедая хлебом. Пленники глотали слюни, но о них никто не вспомнил. Да и лошадям было немногим лучше. Драгуны своих привязали особо – те хоть и были костлявые, с длинными журавлиными шеями и сбитыми спинами, но пока что еще держались. Зато обозные клячи бродили вокруг возов, таскали ржаную солому и жадно вынюхивали, куда обозник спрятал краюху хлеба. Солдаты с бранью, кнутами и прикладами то и дело отгоняли их прочь. Иной одёр, чуть поодаль, на пригорке, опустившись на колени, обгрызал можжевеловый куст; летом тут еще росла редкая полевица, сейчас она высохла и от одного прикосновения рассыпалась в мелкую труху.

На закате, видимо, был получен приказ двигаться дальше. Пленникам велели подняться и отойти в сторону. Внезапно в лагере поднялась несусветная кутерьма. Возчики ловили своих лошадей, что, по правде сказать, было не таким уж трудным делом – загнанная скотина и не думала никуда убегать или хотя бы уклоняться от новых мучений. Стучали дышла, разбросанную на землю солому снова укладывали на возы, кашевары ставили котлы на двуколки с колесами высотой до плеч. Пехота по четыре в ряд выстроилась впереди отряда. Оказалось, что драгуны тут только для охраны обоза, по одному на каждые две телеги. Пленников загнали куда-то между ездовыми, место караульных солдат заступили драгуны – к великому несчастью, пленники увидали, что один из них тот самый давешний враг. Они застыли, предчувствуя неладное, когда прыщавый соскочил с коня и направился к ним – ясно, затеял что-то недоброе. Мартынь заметил в его руках длинную цепь и подумал было, что их скуют вместе, чтобы не убежали. Но оказалось, что у того и вовсе дьявольский замысел: один конец цепи он накинул Мегису на шею, другой привязал к длинному концу оси. Мегис до того растерялся и опешил, что даже не решился противиться. Мартына мороз пробрал – это же чистое душегубство, как только колеса завертятся, товарища неминуемо задушит. Кузнец попытался протестовать, но драгун прикрикнул, чтобы он заткнул глотку, потом, размахивая плетью, поклялся изрубить в куски и того и другого, ежели будут перечить либо попробуют бежать. Ни одного офицера поблизости не было, некому даже пожаловаться, а остальным не до них: прямо светопреставление, шум такой, что за пять шагов не слыхать друг друга; кто заметит в этой сутолоке двух мужиков и их мучителей, – никто из прибегавших мимо даже не присмотрелся, что творится за этим возом соломы. Даже возница сначала не заметил, что прицепили к его колесу.

С воем, грохотом, визгом, скрипя пересохшими осями, обоз двинулся. Колесо, закрутившись, натянуло цепь так, что Мегис едва не упал. Мартынь держался вплотную к нему, будто мог этим чем-то помочь.

– Держись сбоку, чтобы не намотало на ступицу.

Но Мегис уже сам сообразил, в чем его единственное спасение. К счастью, цепь оказалась довольно длинной, он прихватил ее и, держа у конца оси, выгнув шею, следил, чтобы ее не затянуло под колесо либо не намотало на ступицу. Так он и ковылял по рытвинам, выбитым передними возами, перескакивал через островки растоптанного можжевельника, раз даже споткнулся. Но тут уж возница заметил, придержал коня, дождавшись, покамест он встанет, и начал браниться с изувером, но тот еще и ему пригрозил, и издевательство продолжалось до самой дороги.

Там, где возы сворачивали на большак, на коне возвышался офицер, видимо, главный тут, потому что он ни одного воза не пропускал без осмотра. Порою офицер вытягивал руку в перчатке, с красным лакированным хлыстиком и выкрикивал приказ либо выговор. Уже по одному тому, что ругался он без воодушевления, а только по долгу службы и ради порядка, да еще на ломаном языке, видно было, что он не коренной русский. По костлявому горбоносому лицу и длинным передним зубам, а также по очень уж опрятной одежде и лоснящемуся коню можно было даже предположите, что это сынок лифляндского дворянина. Увидев воз с прикованным к оси человеком, он задержал его, из-за чего остановился и весь обоз. На этот раз офицер, видимо, рассердился всерьез, горбатый клюв его круто метнулся к солдату.

– Эта што за свинства!

Драгун подъехал к нему и что-то отрапортовал, но безуспешно. Офицер правой рукой взмахнул хлыстом, левой рванул повод, пришпорил коня, тот широкой вороной грудью ткнулся в драгунскую клячу, так что она задними ногами скользнула в канаву.

– Скотина, свинья, дурак! Ты что, корову на базар гонишь или государева пленника ведешь? Сей же час развязать, пускай идет, как положено человеку!

Потом погрозил Мартыню:

– И ты такой же самый дурак! Сей же час развяжи его!

Мартыню не надо было повторять дважды. Он сорвал петлю с шеи Мегиса, отвязал другой конец цепи, свернул ее в клубок, точно гадину, швырнул под телегу и вытер ладони об одежду. Воз двинулся дальше, а следом за ним и весь обоз, где злобные крики по поводу задержки умолкали по мере приближения к грозному офицеру.

По большаку в сторону Риги ехали, пока не стемнело. Пленные держались рядом; после того как Мегису дали возможность идти нормально, Мартынь на миг даже забыл про передрягу, в которую угодили, ему уже казалось, что все будет хорошо. Конь конвоира нет-нет да и наступал им на пятки, но это огорчало их не больше, чем проклятия самого драгуна, да и они в общем гаме слышались только изредка. Затем снова свернули с большака, на сей раз через скошенное поле к Даугаве. Мегис потер шею, пальцы его покраснели. Мартынь прошипел:

– Живодер, а не солдат!

В бороде у Мегиса промелькнула все та же недобрая ухмылка.

– Пустое, мы и не этакое видывали. А вот чтобы как телка к телеге…

Он замолчал, заметив, что голос его звучит далеко не мужественно. Да и как тут сдержишься, даже две слезы скатились на грудь.

Они приближались к большому военному лагерю на таком же поросшем можжевельником взгорье. Еще с большака видны отблески многочисленных костров, разгоравшихся все ярче. Багровое пламя причудливо извивалось, постепенно сливаясь в огромное потрескивающее зарево, черный дым застилал небо; снова заморосило. Далекий гул понемногу разделился на отдельные шумы, все отчетливее слышались скрип телег, конское ржание, солдатский гомон и выкрики команды. Когда ветерок с востока на миг отогнал дым к Риге, по другую сторону костров можно было различить освещенные купы деревьев; вот мелькнули белые дома с красными черепичными крышами, но сразу же потонули во мраке ночи. Это был Юнгфернгоф, а вокруг него – довольно большой лагерь, где расположились какие-то резервные полки и обозы. Царская армия была ныне рассредоточена от Полтавы до Риги, генералов недоставало, поэтому командиром здесь Шереметев назначил свободного подполковника.

Тут уже не было никакой путаницы и поисков; капралы, ответственные за порядок в лагере, объехали кругом вереницу возов, разделили ее на большие и меньшие группы и в строгом порядке одну за другой отвели в заранее назначенное место. Телеги выстроили замкнутым кругом, оставив четыре прохода, лошадей привязали внутри, кругом на известном расстоянии выставили часовых. Обозные наносили дров и развели костры. Где-то поблизости мычала корова и блеяли овцы, оттуда приехали возы с только что освежеванными тушами; солдаты, отряженные разделывать их, выкатили колоды для рубки мяса, кашевары установили котлы, звенели железные обручи, хряпали широкие мясницкие топоры, жужжали точила, натачивая ножи. Жирный пар поднялся над лагерем, дразнящий запах гороховой похлебки смешивался с тошнотным запахом животных и человеческих испражнений.

Насытившись, возчик принес полкотелка варева и пленникам. Это был небольшой, круглый, неведомо с чего и когда нагулявший жирок мужик, сам, видать, порядочный обжора, поэтому доброту его можно было оценить вдвойне.

– Похлебайте и вы, голубки, лаем да мордобоем брюха не набьешь.

Он сам рассмеялся своей шутке и все время с улыбкой глядел, как пленники жадно едят одной ложкой попеременно. Не скажешь, чтобы он их очень-то жалел, видно только, что самому приятно глядеть, как другие едят со вкусом. Котелок мгновенно опустел; он взял его и пошел поглядеть, нельзя ли раздобыть добавки, но тут же вернулся.

– Ни капли не осталось, все сожрали.

Котелок он бросил на воз, потом вскарабкался на него сам и, покопавшись, сбросил здоровый ломоть черствого, но невиданно светлого ржаного хлеба.

– С Украины еще, на всю дорогу нам муки достало. Эк, какая там рожь растет – ай, ай! Этакого хлеба вы тут, верно, и не пробовали.

Он был прав, такого вкусного ржаного хлеба сосновцы еще не едали. Солдатик скинул и охапку соломы.

– Прилягте, намаялись, поди, сегодня.

Ухмыльнувшись, он устроился на ночлег сам, видимо, до того довольный своей судьбой, что о завтрашнем дне даже и не загадывал. Но пленники тщетно старались уснуть: слишком уж много пережито за это время. Они слушали, как постепенно затихает шум лагеря, и смотрели в огонь костра, вокруг которого возились одни кашевары. И караульные стояли как-то чудно – один лицом к возам, другой спиной. Совсем иные люди и иной мир. Пленники чувствовали себя щепками в далекой реке, вынужденными нестись по воле волн либо останавливаться, когда останавливается поток. Тут уж не приходится ни раздумывать, ни выбирать – только страх и послушание, послушание и страх, вот и все.

Мегис что-то заметил и подтолкнул Мартыня. В зареве костра как из-под земли выросли пять или шесть пеших драгунов с саблями наголо, они провели двух человек со скрученными руками. Пленники следили за ними, пока они не потонули во тьме, точно сквозь землю провалились. Мегис шепнул:

– Нашего поля ягоды.

– Ага, только скорей на горожан смахивают. Может, из Риги.

И русский на своем возу увидел их.

– Верно, ваши земляки? Чудной вы народ, чухна, и чего вы занапрасно бунтуетесь? Против русских – да где ж это видано!.. Против нашего царя лучше никто и не думай бунтовать, самого шведского кесаря к турке загнал, там он и загинет.

Солома прошуршала, потом он снова продолжал разговор; на этот раз солдат говорил уже лежа:

– На Украине чуть не в каждом селе кого-нибудь вешали. Экие дьяволы, бунтовщики. Мазепина банда, остаются вынюхивать, а потом доносят. Ну, мы их мазанки разворотили, за ноги вытащим этакого гуся из кукурузы – кукуруза это такой злак с большими колосьями и желтыми зернами, они ее сами едят и свиней кормят. Чудная сторона, настоящих деревьев и даже кустов в помине нет; коли надо кого повесить – бери с телеги бревно и вкапывай. Можно, конечно, и так – коли поднять оглобли, а поперек ремень, да это не надежно, кто повыше – ногами в грядку телеги упирается, никак не виснет, сукин сын!

У слушателей холодные мурашки пробежали по спине. Мартынь спросил:

– А что эти двое, тоже бунтовщики?

– А кто же еще, зря не свяжут и в штаб не поволокут.

Пленники интересовали его мало, он опять стал расписывать Украину. Травы для коней там всегда вдоволь, только с водой трудновато – рек мало, да и те летом пересыхают. Но зато вишня – растет на сухом рухляке, ягоду аж горстью греби! А сливы! Синие, мягкие, как набьешь ими брюхо до отвала, даже на гороховую похлебку с бараниной глядеть неохота.

Но Мартыню было не до Украины. Выждав, когда болтун замолк, он опять спросил:

– А с нами как будет?

– Кто ж его знает? Расстреляют либо повесят. Бунтовщиков больше стреляют, а лазутчиков вешают, и вся недолга. Да ведь и то, как полковник посмотрит, с какой ноги встанет. Хоть и гневливый он, сатана, а справедливый – выпороть ли велит, повесить ли, а только уж каждый знает, за что.

И опять завел свое. Мужики на Украине ходят в сапогах и едят одни булки. И мяса – завались; волы, бараны, свиньи – пропасть свиней. А сало украинское розовое, ровно морковным соком выкрашенное, так и тает во рту, и все только копченое, сырого там не едят…

Зевок распялил рот чревоугодника так широко, что он даже слова не мог вымолвить. Сомкнув его, он уже не пытался продолжать разговор, должно, крестился, слышно было, как поминает богородицу и разных святых. Решив, что сейчас как раз подходящий момент, Мартынь торопливо принялся рассказывать, кто они такие, куда направляются и как попали в эту переделку. Спросил, как повидать тут какого-нибудь офицера, хотя бы того самого, что на дороге приказал отвязать Мегиса. Никакие они не бунтовщики, сами по своей охоте пошли помогать русским биться со шведами, только надо вот кому-то доложить об этом.

Оба приподняли головы и прислушались – что же скажет солдат? Но тот молча лежал, не отвечая ни слова. Мегис поднялся, поглядел, снова сел и беспомощно произнес:

– Он спит.

И впрямь обозник уже храпел вовсю.

Спать на соломе было неплохо. Дождь, правда, лил изрядно, но, так как и остальные мокли и мерзли, с этим можно было смириться. Они натянули шапки на уши и по возможности глубже вобрали головы в воротники, да еще плотно прижались спинами, согревая один другого. Усыпляя друг друга, они нарочно непрерывно сопели, Мегис даже почмокал губами, но Мартынь чувствовал, что он не спит. Глаза их все время были сомкнуты, и все же заснуть они не могли, то у одного, то у другого невольно вырывался вздох; тяжелые думы и мрачные видения терзали их всю ночь напролет, словно злой кошмар.

Чуть свет солдаты стали выбираться из возов, чертыхаясь, стряхивали воду, накопившуюся в складках одежды, и искали повод выругать соседа. Такой добродушный вчера солдат, расхваливавший Украину, с утра злобно закричал на видземцев и прогнал их от воза, чтобы не путались под ногами. Кругом раздавались сердитые окрики, даже лошади злобно фыркали, а коровы, предназначенные на убой к обеду, бодались и мычали. Лагерь захлебывался от слякоти и злости. Когда затрещали костры и солдаты похлебали горячего, самочувствие понемногу изменилось, послышался смех, там и сям затянули заунывную русскую песню. Только пленники, не пившие, не евшие, продрогшие, еще больше загрустив от солдатской песни, ежились на охапке соломы в навозном месиве.

Сразу же после завтрака за ними пришли пять драгунов, верно, те самые, что вчера вечером повели горожан. Хорошо еще, что их врага среди них не было. А эти относились равнодушно, как к скотине, которую ведут на убой, – погнали их бок о бок и принялись зубоскалить над одним из своих, с которым ночью что-то приключилось. Разъезженное, вытоптанное взгорье превратилось в сплошное болото, в ямах поглубже колыхалась жидкая серая кашица. Выбирать дорогу не приходилось, пленников гнали напрямик через это месиво, а потом снова в какую-то наполненную водой и навозом колдобину. Прошли мимо скоплений повозок, конных и пехотинцев, протискиваясь между возами и соломой, между вымазанными дегтем осями и драгунскими конями, которые хватали за уши и норовили лягнуть. Там, где посуше, разбиты полотняные палатки офицеров, кто-то из них, в одной рубашке, фыркал над тазом с водой, который держал денщик, нагнувшись с полотенцем через плечо.

Пленники были так подавлены, что глядели на все вокруг невидящим взглядом. За лагерем в стороне Даугавы, между деревьями и кустами, виднелись большие и малые дома. Мартынь заметил лишь низенький белый домик с крыльцом, обросшим виноградной лозой, через которое их втолкнули в сравнительно большую комнату, так жарко натопленную, что даже дух перехватило.

Драгунский подполковник Клячковский сидел за столом в одной сорочке и завтракал. Видно, что с утра не в духе, значит, ничего хорошего ждать не приходится. По царскому приказу все офицеры вот уже две недели пользовались вилками, – Клячковский никак не мог привыкнуть к ней, хотя, беря кусок с тарелки с напряженным вниманием следил как за этим инструментом, так и за своей пухлой короткопалой рукой. Голый череп его от усилий покрылся потом, рот в ожидании нетерпеливо приоткрыт, лоб нервно собран в мелкую гармошку. Но вот ему повезло, толстые губы ловко ухватили с трезубца кусок мяса, лицо расплылось от удовольствия; правда, на сорочку упала жирная капля, ну да это пустяк. Голубые невыразительные глаза обратились на соседа. Это был его адъютант, совсем еще молодой, очень румяный человек, верно, родственник, потому что держался он крайне непринужденно – карманным ножом обрезал ногти и вычищал из-под них грязь.

– А ты чего не ешь, Борис Яковлевич?

Тот буркнул, даже не подняв головы:

– Неохота, Иван Никитич, потом.

В комнате находился и третий – огромного роста казак, с желтыми белками вытаращенных глаз и торчащими врозь усами. Обеими руками он держал кнут, одной стиснув рукоять из воловьих жил, другой – плетеную трехвостку. Он, как и офицеры, вначале не обратил на вошедших никакого внимания, будто их вовсе тут и не было. Желтые глаза неотрывно следили за неловко тычущей вилкой, а когда кусок мяса все-таки удачно добирался до нужного места и челюсти подполковника начинали двигаться, двигались и торчащие усы, будто и казаку надо было прожевать этот кусок. Когда же Клячковский повернулся к адъютанту, глаза казака обратились туда же, а потом, не мигнув, так же неотрывно принялись следить за тем, как нож обрезает толстый, неправильно вросший ноготь.

Прожевывая третий кусок, подполковник, наконец, взглянул на приведенных. Взгляд его был холодный, но не особенно злой. Затем кивнул казаку.

– Позвать языка!

«Языком» тут у них назывался и допрашиваемый пленник, и толмач. Мартынь как-то понял это и поспешил заявить:

– Мы говорим и по-русски,

Клячковский насупил брови и поглядел внимательнее.

– А! Значит, вы, голубчики, и есть те самые!..

И затем снова доброжелательно, точно обласкав:

– Из Риги?

– Нет, мы сельские, из Танненгофа. Мы пришли… мы хотели…

Но тут подполковник вспыхнул так, что взмокшая лысина покраснела.

– Сельские?! Да вы что мне голову морочите, чертово отродье! Я вас насквозь вижу, и не таких на чистую воду выводил. Самойлов!

Казак уже стоял изготовившись, трехвостая гадюка извивалась по широким штанам и голенищу, выпученные глаза смерили одного пленника, потом второго. Но Клячковский приказал только обыскать чухонцев. Казак зажал кнут зубами, обшарил у обоих карманы, нашел ножи, пощупал под мышками и за голенищами, из котомки Мартыня вытащил ломоть хлеба, теплые чулки и шерстяные онучи, больше там ничего и не было. Подполковник рассмотрел оба ножа.

– Не похоже, что в Риге деланы.

Мартынь сразу же поспешил пояснить:

– Нет, нет, не в Риге, самодельные. Я кузнец, а это вот мой подручный. Кузнецы мы есть.

Клячковский перебрал остальные вещи.

– У горожан такое не водится… Хитрые вы оба, сразу видно, хорошо вышколены, шведской выучки. Да только мы, голубчики, тоже не лыком шиты, нас не проведешь.

Он положил вилку, уперся ладонями в край стола, откинулся в кресле и начал насмешливо:

– Двадцать лазутчиков шведы выслали из Риги, а? Трех перекупщиков мяса и фуража мы уже поймали, одного даже под Кокенгузеном, мошна у него при себе была порядочная. Четвертый сказался сбежавшим арестантом. Словом, каждый свое заучил. Те двое – вон в окошко видать, где они висят. А вы, дьяволы этакие, признавайтесь, либо мне придется звать на подмогу Самойлова.

Затылок его и вовсе побагровел. Самойлов уже весь подобрался, от жаркой бараньей папахи желтые белки его даже налились кровью. Мегис тупо глядел в окно, тщетно пытаясь что-то разглядеть среди стволов черной ольхи. Мартынь поспешил рассказать, что он прочел королевский указ о том, чтобы отрубать мужикам голову и трупы ломать на колесе, и потому возненавидел всех шведов, уговорил и своего подручного. Вот потому они и пришли на помощь русским, брать Ригу. Рассказал и о своем барине, который теперь должен служить у русских, о злом драгуне и о том, как издевались над Мегисом, привязав его цепью к оси. Чем дальше, тем больше он волновался; и без того туго владея русским языком, он совсем запутался, где недоставало русских слов, он вплетал латышские, придавая им русское звучание, пока наконец не замолчал, весь покрывшись испариной. Подполковник, верно, ничего не понял из всей этой тарабарщины, только уловил имя Курта фон Брюммера и насторожился – то ли он знал его, то ли по крайней мере слыхал о таком. Когда Мартынь наконец умолк, он немного подумал, затем подтолкнул адъютанта.

– Ну, что станем делать с этими дьяволами, Борис Яковлевич?

Тот в первый раз бросил короткий равнодушный взгляд на пленных.

– А черт его знает, Иван Никитич.

И продолжал возиться с ногтями. Клячковский еще подумал, затем, неожиданно рассвирепев, стукнул кулаком по столу и рявкнул:

– Увести! Под замок!

Пять драгунов сразу же оказались тут, они вывели пленных и погнали через грязную поляну на ту сторону, к такому же самому белому домику, только без окон и с низкой дверцей. Втолкнули их туда, закрыли дверь и ушли, хохоча, хлюпая сапогами по грязи.

Помещение было темное и загаженное, нестерпимо воняло; поначалу они только чуяли друг друга, а разглядеть не могли. Мартынь тяжело вздохнул.

– Вот тебе и Рига!

И озабоченно прислушался – вот сейчас Мегис на него накинется. Но тот ничего не сказал, видимо, понимая, что у вожака и без того тяжело на душе. Мартынь обошел тюрьму – голые каменные стены, больше ничего. Попытался приподнять потолок, в одном месте доска, кажется, подалась. «Когда стемнеет, надо будет попробовать, нельзя ли выбраться, – подумал он, – если только те повременят до вечера…»

Незадолго до полудня Мегис нашел место, откуда можно было поглядеть наружу. Лежа на животе, он смотрел в щель под дверью и сообщал:

– Еще одного привели…

Но до этого кузнецу не было дела, он разглядывал во тьме потолок и обдумывал план побега. Часа два спустя Мегис снова произнес:

– Ну точь-в-точь твой барин! А другой – уж не тот ли, что с красным хлыстиком?!

Мартынь разом повеселел: если Курт фон Брюммер тут, то не так уж плохо, тогда все еще может обернуться благополучно – только бы барин узнал, что они тут торчат, будто хорьки в капкане. Он наказал Мегису глядеть в оба – как только барин покажется снова, они примутся колотить в дверь и кричать во всю мочь.

Но обошлось и без крика. Через час Мегис подскочил, точно его подкинули, захлюпала грязь, и послышались голоса; дверь раскрылась, за нею стояли Курт и Самойлов, – на этот раз кнут торчал в кармане, только один конец его свесился вдоль штанов, желтые глаза даже подобрели. На крыльце стоял давешний офицер, похлопывая красным хлыстиком по голенищу. Барон засмеялся.

– Значит, заявились мои воины – и сразу же в яму. Что ж поделаешь, всякое бывает. Как только поручик фон Рейтерн мне рассказал, я тут же понял, что это вы, да разве в этом Вавилоне сразу отыщешь?.. Господин подполковник – человек толковый, да только и он ничего не мог понять. Хорошо, что сам приказал вызвать меня, а иначе бог знает, как бы с вами обошлись, время нынче военное. Ну, да теперь все в порядке, мы еще увидим Ригу.

Брюммер был в мундире прапорщика, какой-то чужой, но необычайно живой и подвижный; очевидно, надежда попасть в Ригу его воодушевляла. Кузнецы стояли, скинув шапки, даже Мартынь почти был готов припасть и поцеловать руку барона, чего в своей жизни ни разу не делал. Брюммер понял, о чем они думают, и, улыбаясь, тряхнул головой.

– Я уже сказал, что без фон Рейтерна ничего не знал бы о вас. А теперь ступайте в лагерь, этот солдат здесь затем, чтобы отвести вас на место. А там увидим.

Солдатик без мушкета, налегке шел впереди, кузнецы следом, теперь уже подняв голову, то и дело радостно переглядываясь.

А там вышло так, что на другой день их просто придали полковым кузнецам.

В двухстах шагах от лагеря с восточной стороны установили шесть полевых горнов с мехами, наковальнями и всей необходимой для кузнечного дела снастью. Все полковые кузнецы собрались поглядеть, как станут потешаться над этими чухонцами, назвавшими себя кузнецами. Их расхвалил какой-то офицер, немец, и послал сюда, чтобы они оконфузили русских военных кузнецов. Собралась и большая толпа пехотинцев, они уже тоже знали, в чем дело, и галдели, предвкушая ожидаемую потеху; кузнецы ведь спокон веку ловки потешаться над новичками.

Старшой их, коренастый рыжий бородач, смерил взглядом обоих чухонцев с головы до ног и заговорил так ласково, что остальные давились от смеха, зная, что скрывается за этой приветливостью.

– Значитца, к нам, милочки, заявились? Вот это добро, аккурат нам вас двоих и не хватало. Жисть у вас тут будет барская, не то что в деревне – дьявол ее побери! Хлеб из лебеды, тюря с кислым квасом, лежишь на лавке, воняешь да вшей кормишь. Тут вам и воздух свежий, и щи казенные, и всяческий почет и уваженье: военный кузнец, он сразу же после унтер-офицера идет. Работки – ну, ее ровно столько, чтобы брюхо порасправить, чтоб больше влезло. Мастера вы добрые, уж по одному видать, что в сапогах гуляете, а не в лаптях, как мужику положено. Ну, а теперь и нас поучите, лестно нам поглядеть, как чухна кует. Мы ведь что, русский человек, он завсегда был дурак-дураком, и ежели ты, долгополый, не поучишь, так он и помрет дураком.

Сосновцы переглянулись. Если уж он молотом орудует так же ловко, как языком, то несладко тут будет. Но нисколько не испугались – это же не начальство, в тюрьму не посадят, а кузнечным делом их не запугаешь. Правда, раздражали окружавшие их ухмыляющиеся рожи и ощеренные зубы, да уж тут единственное средство – самому спуску не давать. Мартынь, в свою очередь, смерил взглядом рыжебородого.

– Ты не тарахти, а дело говори!

Мастер даже рот разинул, но отступать уже было поздно. Он хорошо знал, что зрители готовы так же охотно поизмываться над ним самим, ежели он сорвется.

– Полегоньку, голубки, полегоньку, все в свой черед, попервоначалу беседа, потом дело, так уж у нас, у русских людей, заведено. Как оно, милки, лошадей-то подковывать доводилось? Скажем так: вот ты, усач, подкову сладишь, а ты, борода, гвозди сработаешь. Идет али нет?