Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

В шалаше сосновцев Клав подтолкнул Мартыня.

– Ты как, ничего не слышишь?

О настил шалаша что-то шлепнулось, раз, другой, потом все чаще, а немного спустя зашелестело беспрестанно. Мартынь ухмыльнулся:

– Вот оно, слово Комариного Бренциса.

Дождь лил до самого утра. Рассвет начинался медленно, серый, моросящий, сосны время от времени отряхивали свои макушки, и тогда прямо за ворот скатывались целые потоки воды. Речка казалась еще чернее, чем вчера в сумерках; от мелких капель, падавших на ровную поверхность, возникали бесчисленные круги; они ширились, соприкасались, расплывались и возникали вновь; вода зыбилась, словно ее шевелили тысячи невидимых пальцев, скрытых в глубине. Ратники в шалашах подымали головы, им не хотелось выбираться, хотя и сосновцам, и лиственцам время от времени на лицо падали капли. Болотненские, промокшие и замерзшие, выбрались наружу и грелись подле костра, – кое-как слаженная крыша шалаша уже не спасала от дождя. Но вот дождь стих, речка перестала рябить, луговину застлало густым клубящимся туманом, ветер исчез вместе с дождем, и некому было разогнать серую промозглую пелену. Мокрые сучья в тяжелом, неподвижном воздухе не хотели разгораться, дым стелился то в одну, то в другую сторону. Болотненцы ворчали, ползая вокруг костра и время от времени сердито перебраниваясь.

Мартыню все не давала покоя какая-то мысль. Он уже давно с подозрением поглядывал, на измокших людей, потом поднялся и подошел к ним. Вскоре там послышалась такая гневная брань, какой ратники еще не слыхивали.

– Скоты вы, а не воины! Чем теперь в калмыков стрелять станете – грязью да конским навозом?

Оказалось, что холщовые котомки сухи только у того, кто лежал на них, а остальные и сами промокли, и котомки насквозь промочили. До всего другого, что в них находилось, вожаку не было дела, пускай едят вместо сухарей это тесто. Но в матерчатых мешочках вместо пороха оказалась лишь черная, никуда не пригодная каша, а у самого промокшего мужичонки, по прозвищу Бертулис-Дым, – одна жижа. У болотненских вообще было принято именовать соседа какой-нибудь кличкой, которая постепенно вытесняла настоящее имя, да так и закреплялась на веки вечные и за потомками. Бертулис-Дым, растерянный и перепуганный, стоял перед вожаком. Мешковатый вид его еще больше вывел Мартыня из себя.

– Вот прикажу растянуть тебя поперек коряги да задать такую порку, какой тебе в каретнике от своего старосты получать не доводилось! Ведь наказывал же я с вечера: береги порох пуще глазу! Посылают на войну этакого раззяву! Только пеньку тебе мыкать под началом жены, вот где твое настоящее место!

Разгневанный вожак вернулся к себе, упал на котомку и долго еще не мог успокоиться.

– Ну что ты станешь делать с такими дурнями, когда до боя дойдет? Подмоги от них не жди, одна обуза и беда с ними.

Болотненцы помалкивали. Когда Мартынь в таком настроении, лучше переждать, пока его гнев пройдет, ведь он вспыльчив, да отходчив. Подмочившие порох перешептывались, обсуждая напасть, даже земляки честили их на все лады. Затем они впятером что-то придумали, подсели к костру, вывалили пороховую кашицу из мешочков на бересту и кусок осиновой коры и принялись сушить у огня, перемешивая палочкой. Остальные болотненцы обступили их и дивились: нет, что ни говори, а есть у этого Бертулиса-Дыма смекалка! И ведь высушат, раз плюнуть, пускай тогда кузнец, воевода этакий, заявится да понюхает еще.

Сосновцы и лиственцы уже снаряжались в дорогу. Прежде всего надо было перебраться через речку. Шириной она была шагов в пятнадцать и добрых семь пядей в глубину, брода ни справа, ни слева не могли отыскать. Как посмотришь, вроде и не течет вовсе, вода будто застыла. Но брошенная в воду ветка, словно в раздумье, повернулась на месте, затем чуть заметно начала скользить к востоку. Это показалось просто невероятным – ведь все до сих пор известные реки и ручьи текли или на запад, или же на юг, к Даугаве. Можно подумать, что в вечерних сумерках ратники заблудились и пошли в неверном направлении, но Клав решительно отверг эти домыслы. Он твердо знал, что двигались все время только на север, – выходит, есть и такие реки, что текут на восток, впадая в другую, большую, либо в какое-нибудь озеро. Перебраться через речку было нехитрым делом. Этот берег невысок, хотя и довольно крут, а тот и вовсе низок, за ним снова тянется болотистый лес. У самой воды росли две стройные черные ольхи, их срубили и перекинули рядышком на тот берег. По таким мосткам можно перебраться запросто. Болотненцы все еще вяло копошились возле своего шалаша, а те, кто сушил порох, точно воробьи, стайкой приткнулись на корточках у костра. Только вожак повернулся, чтобы прикрикнуть на нерадивцев, как в это же мгновение произошло нечто неожиданное. Раздался оглушительный грохот, взметнулся черный, прорезанный темно-красным пламенем клуб дыма; такая же черная рука молниеносно отшвырнула вспыхнувшую бересту; кто-то отлетел от костра вверх тормашками; затем из вонючего дыма вынырнула закопченная голова Бертулиса-Дыма, без шапки, с зажмуренными глазами. Букис внезапно обрел такой голос, что даже застывший, окутанный туманом лес дрогнул:

– А, с-сатана! Ну вот и глазам каюк!

Но нет, глаза уцелели, Бертулис-Дым вовремя успел зажмуриться. Вот они раскрылись, с чудовищными белками в черном окаймлении, выпученные с перепугу. Рот у бедняги тоже широко открыт. Дрожа и охая, Бертулис-Дым поднялся на ноги. Ну, все ясно, искра угодила в хорошо просохший порох, из-за нее все и случилось. Болотненцы поспешили на помощь к попавшему в беду товарищу, успели спасти подкатившуюся к огню шапку, принесли воды и смыли с Бертулиса копоть. Копоть сошла легко, но начисто отмыть его так и не удалось, все лицо да еще одно ухо отливали стальной синевой. Пробовали оттирать и отскабливать, но ничего не помогало. Известно, что в таких случаях мелкие несгоревшие крупинки пороха глубоко врезаются в кожу, да так и остаются на всю жизнь. Саднило, должно быть, крепко. Все еще оглушенный, пошатываясь, Бертулис-Дым время от времени со стоном проводил по лицу ладонью. У Инты в котомке было перетопленное несоленое сало, она принесла его на кленовом листе и втерла в лицо Бертулису; синева на нем начала блестеть и отливать, как мечи, отточенные старым Марцисом. Выглядел Бертулис так диковинно, что ратники не могли удержаться от смеха.

Острый на язык Андженов Петерис закричал:

– Бертулис-Дым… И вовсе не Дым, а Бертулис-Порох!

Вот так Бертулис-Дым получил новое прозвище и уже не избавился от него. А то, что лицо стало синее, ему потом в походе пригодилось, да еще как.

Злоключение Бертулиса-Пороха занимало ополченцев долгое время, даже после того как переправились через речку, так что топкий лес они заметили, уже успев промокнуть и обнаружив, что густые кусты чернолоза целыми пригоршнями швыряют в лицо влагу. Эта болотина на черных землях была хуже мшарин, черноземная грязь облепляла ноги, под водою скрывались корни, люди спотыкались о них, падали и измучились больше, чем вчера, шагая в духоте и воюя со слепнями и комарами.

Туман оставался все таким же густым, за двадцать шагов ничего нельзя было разглядеть. И ни единой тропки вокруг. Приходилось брести наобум по топким чащам и островкам, заросшим осокой. А раз неравномерно двигались, так и время нельзя было определить: может, еще позднее утро, а может, и полдень недалек. Даже всезнающий Клав чесал затылок. Подвернулась тропа, проложенная и протоптанная каким-то лесным зверем, но, следуя по ней, они пришли к такому заболоченному озеру, что еле-еле выбрались оттуда.

К вечеру туман стал рассеиваться и погода прояснилась. Солнце так и не вынырнуло из белой завесы туч, но местонахождение его сквозь просветы в вершинах деревьев все же можно было определить, и местность стала куда суше и тверже. Затемно войско Мартыня добралось до сухого ельника, где в яме под поваленным деревом скопилась молочно-серая дождевая вода. Да лучшей тут и не найти было. Переночевали хорошо – зеленовато-рыжий мох под елями, как обычно, был густой и мягкий, в вершинах шумел ветер; под утро, правда, стало прохладнее, огня пришлось развести побольше.

Назавтра большую часть дня шагали по сухому ельнику, огибая непроходимые заросли рослых березок. Солнце уже должно было клониться к закату, впереди блеснула голубизной равнина. Ратники облегченно вздохнули, словно все время плыли по необозримой водной глади и теперь заметили берег. С опушки пахнуло легким воздухом поля, в глаза сверкнуло низкое солнце; у кого нюх поострее, те уловили характерный запах овинной копоти – значит, где-то поблизости жилье.

Продравшись сквозь поросль на опушку, сразу же увидели четыре крестьянских двора, один близ другого. Строеньица маленькие и старые, коньки на крышах совсем иные, чем в сосновских местах. Поля каменистые, наполовину засеянные, наполовину только распаханные с весны и уже заросшие буйной травой. Залаяли две собаки, но тоже как-то иначе, нежели в своей стороне. Мартынь не позволил ратникам сразу же заходить во дворы, решив наперед посоветоваться со старшими.

– Всей оравой мы их только напугаем, нынче народ и без того переполошенный. Пусть сначала двое разведают, что там за люди. Ты, Клав, возьми с собой Марча и ступайте вдвоем! Мушкеты оставьте здесь, чтобы не подумали, что разбойники.

Отрядам он приказал разместиться по опушке и ожидать. Клав с Марчем направились к первому жилью. На дворе издалека увидели какую-то женщину. Заметив приближающихся, она крикнула кому-то, кинулась а ригу и захлопнула ворота. С чурбачка поднялся на ноги высокий костлявый старик с белой округлой бородой и, держась за стенку, заковылял к воротам – видимо, слепой. Клав позвал его издали:

– Не беги, дед, мы тебе ничего плохого не сделаем.

Но старик даже головы не повернул, верно, был еще и глуховат, потому-то женщина так громко и кричала. Ворота он еще нащупал, но внутрь попасть не мог. Разведчики махнули рукой и направились к следующему жилью. И там по двору расхаживала какая-то баба, но она не побежала, а, уткнув руки в бока, глядела на двух малышей, которые у стены риги, лежа на песке, подставили вечереющему солнышку голые животы; затем она повернулась всей дородной фигурой к ратникам. Те сразу же смекнули, что добра и тут не жди. Выговор у нее был какой-то чужой, ратникам он показался чудным – нараспев.

– Бродят тут разные, только баб пугают! Ни одного мужика в дому нет.

Марч так и покатился со смеху.

– Так чего ж лучше, вот мы в самый раз тут как тут.

Женщина взмахнула кулаком.

– Бесстыжие, ох и бесстыжие!

Даже Клав ухмыльнулся, что с ним бывало очень редко.

– Испугаешь тебя такую. Ну да ладно, нам только надобно знать, что это за волость и далеко ли до Эстонии.

– Какая вам тут волость!.. Это Каменистое Тапской волости, Сама волость там, вон где солнышко сейчас. А чего вы в нашей волости ищете, чего вам тут надобно?

Клава даже задела наглость этой бабенки, ее явное неуважение к воину с мечом на боку.

– В твоей волости мы ничего и не ищем, только идем через нее к эстонскому порубежью. Мы королевские солдаты.

Даже это не подействовало, баба стала еще ершистей.

– Да какие вы солдаты! Голь перекатная! Вот наших мужиков шведы увели с собой на эстонское порубежье, – бог весть, где только теперь их косточки белеют. А вы лесовики беглые, вас бы только связать да выгнать за озеро, чтобы бились с калмуками, как наши.

Клав не на шутку рассердился. Чего там еще время терять с этой ведьмой – он свистнул, чтобы остальные шагали сюда. Дородная баба хоть и приутихла, но не очень-то испугалась. Из других дворов сбежались бабы, дети, старики. Разинув рот, они издали разглядывали чужаков. Сквозь растерянность и любопытство явно проглядывали недоверие, неприязнь, даже злоба – рать Мартына сразу почуяла, что друзей тут не найдешь; Перво-наперво направились к четырем небольшим колодцам, напиться свежей воды. На одном журавле не было ведра, – бабы даже и не подумали принести и помочь. Болотненцы разозлились, сами ворвались в ригу и вынесли нужную и даже ненужную посуду, Кошм владельцы кинулись отбирать свое добро, их отогнали, угрожая мушкетами. Да что там ратники, даже старшие и сам вожак, разгневавшись на негостеприимных хозяев, разрешили обшарить все четыре двора и взять все, что только сыщется пригодного в походе. По всему селению слышался шум и гам, бабы и старики ругались и голосили, им вторили дети; две собаки, удрав в поле, лаяли, пока совсем не охрипли; где-то немилосердно визжал поросенок. Посреди третьего двора у колодца разложили общий костер, – у болотненцев оказался теперь свой собственный котел, вода в нем с клокотаньем крутила куски свежей поросятины, ложек уже не приходилось занимать у сосновцев: у самих больше чем надо. Два ратника, отыскав в самом дальнем жилье шесть караваев только что выпеченного хлеба, тащили их к костру, две молодайки и бойкая старуха да двое мальчуганов, девчонка и старик на деревянной ноге, воя и почем зря честя пришельцев, гнались за ними, пытаясь отнять хлеб. Но когда Бертулис-Порох поднялся и обратил к ним высиненное лицо, в отсвете костра казавшееся почти черным, те с воплями кинулись назад. Тут Бертулис впервые понял, что и на войне ему эта синева может сослужить неплохую службу.

Вожак приказал привести старика на деревянной ноге и усадить его на опрокинутый ушат. Одноногий, разъяренный, как и все здешние, посверкивал глазами, заросшими седыми ресницами, и не хотел говорить. И только когда Криш пригрозил ему мечом, он немного развязал язык, да и то страшно заикался; из того, что он пробормотал, не раскрывая рта, еле шевеля краешком губ, понять можно было мало. Да, он тоже в свое время воевал на эстонской границе, там и ногу потерял. Из Тапской волости шведы забрали с собой тринадцать мужиков еще ранней весной, в самый сев; ежели до зимы не вернутся, придется голодать. Ни за что нельзя было у него выведать, как же далеко до эстонских рубежей, – то ли старик не знал, то ли не хотел говорить. Одно можно было понять: от Каменистого к северу есть болото, за ним поросшее лесом взгорье, потом Глинистое озеро; по ту сторону опять лес, а уж там где-то, стало быть, и Эстония. Мартыня эти сведения ничуть не удовлетворили; он подергал колченогого за рукав.

– Чудные же вы тут люди: мы идем оборонять землю от врагов, а нас встречают, как недругов.

Рот у старика раскрылся пошире, глаза злобно блеснули сквозь гущу ресниц.

– А кто же вы? Хуже калмуков. Где это мясо взяли, чей это хлеб?

– Да ведь знаешь, старик, латышский обычай требует, чтобы каждому путнику хоть глоток воды подали, ежели уж ничего больше нет. А вы что делаете?

Бренцис внезапно закричал, вскинув голову и спеша проглотить кусок, из-за чего щеки у него вздулись, как мяч, а первые слова скорее можно было угадать, нежели понять.

– Что они делают? Я хочу из колодца напиться, а тут баба с метелкой над головой: выжрете все, а что нам останется, не могли в лесу из лужи налакаться?

Вожак потряс кулаком.

– Сволочи этакие! Вот и обороняй их! Погодите, заявятся калмыки, – увидите, что от ваших халуп да и от вас самих ничего не останется.

Старик был упрямый и донельзя нахальный – он так же потряс кулаком.

– А мы не звали вас оборонять, нам вашей помощи не надобно. Калмуки к нам не придут, сюда за сотню лет грабитель не забредал. Им и не добраться: впереди озеро, на востоке эвон какие болота, на западе речка Лосиновка вытекает из топей – кому жизнь не мила, пускай лезут.

Видать, этого старого хрыча не запугаешь, заупрямился, а под конец просто перестал отвечать. Мартынь велел прогнать его взашей.

Раздобыли соломы, расстелили на земляном полу в ригах второго и третьего двора и легли спать. После всего, что довелось испытать в холодном, сыром лесу, спали, как на господской перине, только собаки, беспрестанно лая, тревожили тех, у кого сон более чуткий. С рассветом вожак поднял людей и приказал живо снаряжаться в путь. Через Каменистое прошли строем по два. Мартынь хотя и заметил, что у Бренциса что-то вроде горба на спине, но не придал этому особого значения. Только когда дворы уже остались позади, ветер откинул угол мешка, и тут обнаружилось, что у того к спине привязан большой котел. Вожак было вскипел и отчитал вора, но отослать его назад уже не мог – жители Каменистого собрались толпой и что-то выкрикивали вслед, во всяком случае уж никак не добрые пожелания. Ратники, оглядываясь назад, только зубами скрежетали. В особенности злился Юкум, которого дородная хозяйка успела обругать в самый последний момент.

– Вернуться бы двоим-троим и задать этим горлопанам взбучку!

У всех сразу всплыло в памяти, как они разделались с Динсдорпом, но вожак был решительно против взбучки. Кто-то из болотненских все же не удержался, обернулся и выпалил из мушкета в воздух. Галдящая орава, понятно, мигом скрылась, но стрелявший получил суровое внушение за напрасную трату пороха и стрельбу без приказа. Мартынь строго-настрого запретил выкидывать впредь такие штуки, за ослушание пригрозил всяческими карами вплоть до порки. Порядок прежде всего, а то какое же это войско, не войско, а воровская шайка.

5

Болото перед высоким берегом озера было не больше двух верст в ширину, но очень уж чудное и труднопроходимое. Топь хоть и неглубокая, но жидкая, как раствор в твориле, и известково-белая; местами ноги проваливались по колено, покуда не нащупывали твердое скользкое дно. Там и сям торчали серые верхушки больших и малых камней; вытянувшись длинной вереницей, воины Мартыня прыгали с одного на другой – это Петерис догадался по ним перебраться, чтобы хоть немного уберечь обувку; он же и прыгал первый, петляя по камням и заросшим мелким тальником островкам, где жижа только слегка зачерпывалась в лапти.

Часам к восьми болото осталось уже позади. С проклятиями все принялись вытирать ноги о ржавую осоку и невиданно густые заросли таволги. Подножие косогора поросло смешанным лесом, чем выше, тем больше елей, и лишь на самой вершине кое-где высились редкие гигантские вязы, далеко протягивающие извилистые ветви в просветы между хвойными деревьями. Ели тут иные, нежели в окрестностях Соснового, невысокие, но с густыми, будто свалявшимися ветвями и мелкой рыжеватой хвоей. Под ногами серая твердая глина, местами прикрытая тонким слоем моха, идти удобно и легко.

Крутой склон по ту сторону косогора густо порос осинником, старыми липами и большими кустами орешника; озера еще не видно, но чувствовалось, что оно все время где-то справа. К полудню поросль в одном месте резко оборвалась, в широком просвете внезапно открылась голубоватая, мерцающая на солнце водная гладь. Ратники, пораженные и остолбеневшие при виде этого сверкающего зеркала, перевели дух и зажмурились – никто из них до сих пор не видал еще такого озера. Вот оно, Глинистое озеро… Похожее по очертаниям на селезенку, вытянулось в излучине, заросшей лесом; ни тот, ни другой конец отсюда не видны. Тут ратники и расположились пообедать и наглядеться на сверкающую ширь. И в течение дальнейшего пути озеро то и дело поблескивало между кустами, казалось, ему не будет ни конца ни краю – даже надоедать стало. Затем берег пошел более пологий, открытый; озеро точно придвинулось, у краев видны островки камыша и осокоря – верно, исток Лосиновки недалеко.

Уже спускались сумерки, когда берег понизился настолько, что вода виднелась сквозь кусты в каких-нибудь двадцати шагах. Теперь озеро выглядело непривлекательным, серым, тинистым, от него тянуло сыростью, так что ночью все время пришлось подкидывать в костер сучья, и все равно утром люди поднялись чуть свет, невыспавшиеся и продрогшие.

После легкого пути по сухому взгорью еще противнее было снова забираться в топь. Реки еще не видно, можно только угадать, где она скрывается за мокнущим в воде и трясине осокорем, рогозом и мелкими кустиками. Ливни здесь были, по-видимому, сильные; озеро и исток речки набухли, березы и сосны в низинах на добрый локоть погрузились в воду. Надо идти прямо на запад, искать место, где можно перебраться через речку, иначе на тот берег озера не попасть. После полудня солнце било между деревьями прямо в глаза – значит, они уклонились от нужного направления. Те, что послабее, в трясине снова стали отставать, лапотники жаловались на сопревшие пальцы, а комары и усталость донимали всех. Покачав головой, Мартынь глянул на старшого лиственцев – Симаниса.

– Этак мы уйдем черт знает куда. Может, речка-то все только по болотам и тянется.

Симанис потряс головой и указал пальцем.

– Нет, скоро будет посуше, – погляди, камыш кончается, только осока видна, и кусты куда гуще.

Он оказался прав: трясина все мельчала, пока, наконец, войско не выбралось на сухую, поросшую вереском поляну шириной в две проезжих дороги, тянущуюся прямо к северу, к реке. Речка была узкая, но очень глубокая. Опустили жердь в двенадцать вершков, но дна так и не достали. Короткие сосенки не достигали того берега, разве что связать их березовыми ветками, чтоб получились мостки. Сухая полоса продолжалась и на той стороне, хотя все гнула к западу. Леса окрест озера, видать, богаты живностью. Еще в топи ратники спугнули три стада козуль, а теперь и четвертое, мелькая серыми подбрюшьями, умчалось по вереску. Пока есть мушкеты и порох, с голоду не помрут.

Мартынь понял, что людям надо как следует отдохнуть, все выглядели вконец измотанными, угрюмыми. Болотненские сразу же сняли лапти, чтобы хоть немного отошли сопревшие ноги. Предводитель отозвал в сторону старших, чтобы ратники не слышали, какие его донимают заботы.

– Эта сухая полоса уведет нас к черту на кулички, – гляньте, солнце клонится к вечеру и уже по правую руку, – мы идем аккурат в другую сторону, не туда, куда хотели.

Симанис, до сих пор гордившийся тем, что первый угадал близость сухого пути, грустно кивнул головой.

– В другую сторону, ясное дело. Заливы да заводи у озера, вот они и загибают путь.

Клав даже пригорюнился.

– Я еще давеча видел, как сквозь кусты вода поблескивает, только не сказал ничего, чтобы ребят не расстраивать. Озеро за нами следом гонится, делать нечего – придется опять брести по болоту и попробовать перейти эту топь. Берег на той стороне болотистый, а вот дальше леса синеют, там, видать, опять пойдут места повыше и посуше.

Мартынь сам уже это все заметил, и ему казалось, что единственная дорога – через топь. Но старшой болотненцев Букис сердито затряс свалявшейся паклей бороды.

– Мои люди больше в бучила не полезут, и так уж у всех ноги до мяса сопрели. Они говорят: либо тонуть в этих вадьях, либо домой поворачивать.

Вожак дернулся, как ужаленный, – вот этих слов он уже давно ожидал, все время по разным признакам чуял, что эти лапотники втайне вынашивают. Он хлопнул тяжелой ладонью по рукояти меча.

– Пусть лучше никто и не заикается о доме! Нам надобно перебраться на ту сторону озера и дойти до эстонских рубежей. И доберемся, хоть до подмышек топь будет!

Кивком приказав Клаву следовать за ним, он быстро ушел, шаркая по вереску ржаво-красными сапогами. Старшой сосновцев понял: вожак решил разведать, не сворачивает ли все-таки песчаная полоса к востоку и не огибает ли озеро. Нет, не огибает. Солнце все так же сияло справа. Они не обмолвились ни словом, у обоих были одинаковые мысли. Клав раз-другой тяжело вздохнул, на что Мартынь повернул назад голову и сердито сверкнул глазами.

К песку взгорья теперь примешивался чернозем и глина, вереск постепенно вытеснили огромные папоротники, березовая и рябиновая поросль, по обе стороны внизу в соснах мелькала черная ольха. По всему видно, что песчаная полоса скоро оборвется и снова пойдет вязкая и липкая топь. Внезапно ратники разом остановились, глянули друг на друга и снова уставились вперед. В двадцати шагах впереди из чащи, словно призрак, торчала серая с проседью голова с большими ушами и круглыми глупыми глазами. Вот она нагнулась, вздрагивающие влажные ноздри обнюхали точно такого же серого телка, который хотел просунуться вперед, верно, чтобы разузнать, кто же это так необычно продирается сквозь папоротник. Потом ланка медленно повернулась и ленивым прыжком исчезла в молоди, за нею следом засеменил телок. Когда Мартынь с Клавом продрались сквозь чащу, огромная олениха со своим детенышем находилась посреди небольшой полянки. И там они узрели нечто совсем неожиданное.

Из зарослей рябины вылезло медведеподобное существо, косматое, с шерстью какого-то зеленовато-рыжего цвета, держалось оно на задних лапах, точно человек. Потом увидели, что это и впрямь человек: правая рука его поднялась и с удивительной сноровкой метнула топор; тот, свистнув в воздухе, врезался в заднюю ногу олененка, как раз в сустав. Животное осело задом на землю, застонало, не переставая растерянно бить передними ногами, пытаясь следовать за маткой, уже исчезнувшей в кустах по ту сторону поляны. Косматый прыжками, точно лесной зверь, подскочил к раненому телку, схватил его за горло и стал душить, даже издали было слышно хриплое звериное дыхание. Не сказав друг другу ни слова, ратники бросились к нему. Сивый четвероногий и зеленоватый двуногий, сплетаясь в один сопящий клубок, катались по папоротнику, но вот животное перекинуло морду через истоптанный куст, глаза у него подернулись белесой пленкой, а душивший его откинулся и сел.

Его выцветшие голубые глаза с тупым страхом уставились на людей с мечами, вставших по обе стороны и следивших за его малейшим движением. Вот он взглянул в ту сторону, где в папоротнике лежал его топор, но нечего было и думать добраться до него, потому что тогда надо миновать ратника, а тот, похоже, шутить не любит. За несколько мгновений ратники хорошо рассмотрели этого странного человека. Рыжевато-седой, одет вместо кафтана и штанов в какой-то позеленевший, перевязанный лыком ворох лохмотьев, ноги, обмотанные тряпьем, обуты в лапти, также перевязанные лыком. Вожак кивнул Клаву.

– Это калмык, приглядывай хорошенько. Ежели вздумает напасть или бежать – приколем.

Но тут им пришлось изумиться еще больше. Рыже-серая борода раздвинулась, и, точно сквозь кусты, послышался тонкий сдавленный голос, произнесший с хорошо знакомым эстонским выговором:

– Я никакой калмык, я есть эстонес, я пеку ис руской семли.

Сосновцы переглянулись, Мартынь пожал плечами.

– Бес его знает, может, и правду говорит. На всякий случай прибери-ка топор, он, видать, мастак его бросать, а у нас и мушкетов с собой нет.

Покамест Клав поднял топор и перекинул его через левый локоть, Мартынь глаз не спускал с пленника.

– Лучше и не пробуй – видишь меч? Он у меня конопляную бечевку в воздухе разрубает.

Но сидевший и не думал ничего пробовать, а тяжело откинулся на папоротник и закрыл глаза: верно, вконец обессилел и отощал. И только проскрипел еще слабее:

– Никута я не попеку. Второй тень лезу стесь и зду, не потойтет ли кто, кого мозно съесть. Оленей тут мноко и косуль, та только пекают они, серти – не поткрасться на просок. Эту веть вы не отперете, а то пропал я токта – то утра не дозыть.

Когда же он сочно вымолвил свое «куррата»[2]2
  Уже в 1701 году Северная война коснулась латвийской земли: в битве на Спилве под Ригой Карл XII разбил силы Августа II. Саксонцы отступили в Курляндию и Литву, куда за ними последовали и шведские войска.


[Закрыть], сосновцы уже были почти убеждены, что имеют дело с настоящим эстонцем. Клав толкнул его концом меча.

– Ну, так подымайся на ноги, пошли к нашим. Ежели ты и впрямь тот, за кого себя выдаешь, – все расскажи по правде, что и как, и поесть получишь. Мы идем с калмыками биться, может, и ты на что-нибудь сгодишься.

Рыже-седой попытался подняться на ноги, но зашатался как пьяный. В то время как Мартынь встал в двух шагах за ним, Клав своим оружием прикончил олененка, который еще дрыгал ножками. Потом они повели пленного к месту привала, зорко следя, не вздумает ли он вдруг запрыгать, как давеча. То, что он обессилел и шатается, может, еще хитрость, а упускать этого зеленого медведя нельзя ни за что.

Все ополчение обступило их, чтобы подивиться и порасспросить. Но пленник снова сел на землю и, тупо глядя, казалось, ничего не слыша, непрестанно хрипел одно: «Есть, есть!» Притащили прирезанное животное, освежевали и наварили два полных котла. Сожрав три больших куска мяса и выпив чуть ли не полведра воды, космач обессилел еще больше, – как куль откинулся на спину и мгновенно захрапел. Мартынь отогнал толпу любопытных, чтобы не мешали отоспаться бедняге, одного человека с мушкетом выставил караульным, а всем остальным велел отдыхать. Когда часа через два старшие подняли ратников, пленник все еще храпел – караульный утверждал, что он даже не шелохнулся. Но когда его хорошенько потрясли, эстонец поднялся, сел, долго протирал сонные глаза, никак не соображая, где же он находится, и, только услышав латышскую речь, просветлел и снова попросил пить. Теперь уж он мог говорить внятнее и рассказал, что сам он – кузнец; находясь в русском плену, работал в разных городах, пока, наконец, не удрал из Печор. Родом он из-под Тарту – сторона эта вконец разорена и обезлюдела. Он хотел укрыться у латышей, но, не зная места, заблудился в болотах вокруг Плиен-озера, а тут его и забрали в плен. О дорогах и направлениях он ничего не знал и утверждал только одно, что заросли этого вереска скоро кончатся, а там опять пойдет мокрая мшарина. Пленника поставили в передней шеренге ополчения, вожак тайком наказал всем хорошенько поглядывать за ним – ручаться за него твердо нельзя, кто его знает, что за птица этот космач. А тот, поев, попив и отоспавшись, ожил на глазах, распрямился во весь рост, и тут стало видно, что мужик он сильный, чуть ли не великан, на полголовы выше самого высокого из ратников. Даже белые зубы злобно сверкнули сквозь космы бороды, когда он потряс кулаком в сторону севера.

– Если латыс итет против калмык, то я итет вместе. Оттайте мой топор.

Клав хлопнул его по плечу.

– Погоди малость, нам еще надо поглядеть, что ты за человек. Только держись вместе со всеми, отставать нельзя.

Мартынь не хотел задерживаться, поэтому с расспросом пленного решил повременить, хотя тот прямо-таки рвался рассказать о всех своих злоключениях.

И правда, сухая полоса скоро оборвалась в мокрой мшарине. Теперь уже не было смысла идти дальше к западу, где тянулось точно такое же болото, и сосновцы круто повернули вправо, на восток. Болотненские замешкались, четырнадцать лапотников остались стоять на краю сухой поляны, отделившись от остальных; вначале они только ворчали, а потом принялись громко кричать. Старшой Букис растерянно топтался между своими людьми и лиственцами. Первым горлопаном у болотненских был Инга Барахольщик, хотя от котла он вставал и по утрам вылезал из логова самый последний. Вообще этот человек состоял из одних контрастов – над стройным туловищем на длинной шее вертелась смехотворно маленькая голова с крупным носом и несообразно крохотным ртом, из которого тем не менее вылетал голос, гудящий, точно пастушья труба из ольховой коры. К тому же у этого величайшего бездельника и лодыря была самая маленькая в волости жена. В корчме он выхвалялся и гордился богатыми родичами, а у самого в халупе, кроме подаренного или одолженного этими самыми родичами барахла, ничего и не было. И вот сейчас рот у него так разинут, что даже округлился, тонкие торчащие уши красные, как гребень у разозленного петуха.