Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Кузнец сплюнул.

– Говоришь так, будто невесть сколько провоевал! А дай бог, если самому годов двадцать будет.

Украинец снова взглянул, на этот раз уже насмешливо.

– Ще й по цьому необстрелянного видно – прикидуется ось яким умником, а розуму, что у горобца мяса. Мини, хлопче, було шестнадцять рокив, як нас швед пид Нарвою вздрючив. С того часу и дому не бачив. Литву, Польшу, Саксонию промаршырувалы; був бы тут мий батько, вин бы не дав сбрехаты: мэни аж за двадцять шесть. Ось воно як, голубчик, николы не считай другого молокососом або дурнем.

Мартынь прикусил язык.

– Так ты, выходит, уже лет десять воюешь?

– Та буде так. А поточнийше – один бис знае.

– Видишь ли, друг, а я всего одно лето, – ну, как тебе сказать, – за калмыками да татарами гонялся. А скажи-ка ты, как на душе бывает, когда из пушек начнут бить?

– Та нияк. Воны палять, и мы палим – не я и не ты, а ти, що у батарей. Тоби кажется, що палять прямо по тэбе, – так це пустое, ни тэбе вин не бачить, ни мэне, тильки в цю сторону бье. Звычайно, який раз и угодить може, ну як що, перехрестишься, то так же и в пятого, може и в десятого, и перед тобою, и за тобою. Це уже як выйде, и угадать це трудно, якого ж биса бояться. Чи бийся, чи ни – чому буваты, того не минуваты.

– Да я не боюсь. А что, в тебя ни разу не попадали?

– Бомбой – ни, а то б вже не жарився на сонци. А пулей с мушкета – три раза, а то и четыре доставали. Ежели не угодыть прямо в башку або в брюхо, то не так страшно. В мякоть або бок обдере – то же не до смерти, полежишь-полежишь в гошпитале, а то и просто на вози, недили через три-четыре подлекарь пощупае, кажем, осмотрыть – здоров! Знов можешь служить! Так вот оно, хлопче, всяко выходыть. Ткнуть тэбе в канаву – и лежи, або опять же прикажуть вылезать и бижать, – от ты и лежишь або бижишь и стреляешь, другой раз перезаряжаты не поспиешь, ну тогда прямо прикладом. А вин видтиля смалыть, и у него, як у тэбе, – мушкет, палаш або копье. Другий раз вин не выстоить и ну тикаты. Тоди ты за ним и «ура» гаркаешь, або як там выйде. А другий раз тэбе самого погонять, ну тут уж ничего не чуешь, одни ноги и знаешь, а уж воны сами про себя знають, даже мушкет кинешь, чтоб легче тикаты було. Ось воно як, хлопче, бувае.

Мартынь слушал-слушал, и у него вроде бы все стало мешаться, все, что до сих пор было так ясно. Но в то же время и злость снова поднялась.

– Говоришь так, будто тебе все равно, он ли бежит, ты ли. Что ж, тебе и дела нет, за что воюешь? Не знаешь, чего надо добиться?

– А ты знаешь? Брешешь, хлопче, ничего ты не можешь знать, тэбе в потылыцю пхають, вот ты и идешь, ось воно як. Десять рокив я вже мотаюсь, а хиба мэни кто сказав, для чого и яка мэни вид цього польза? Може, колченогим, може, безруким домой отпустять, буду ходить по селам, побираться. Паны-то, ти знають, за що, а ты, холоп, хиба знаешь? Був ты голодранцем и будэшь.

Тут уж Мартынь не выдержал и закричал:

– Я-то знаю, почему мы со своим барином здесь! Ежели все будут думать, как ты, как же мы шведов разобьем!

– А на що нам их розбиваты?

Этого Мартынь уже не мог вынести. Захлебываясь, он принялся рассказывать о том, как шведы опустошили Видземе, как король надул мужиков, установив страшные наказания за малейшее сопротивление дворянам, и наконец совсем бросил страну, отдав ее на разграбление калмыцким и татарским ордам. Снова разволновавшись, коверкая русский язык и вставляя свои слова, он пытался втолковать украинцу, что Ригу надо взять, а шведов выгнать, – только тогда будет мир и мужик сможет жить по-людски, а не как скотина. Хотел было растолковать, что король уже разбит под Полтавой и теперь надо только довершить, что там начато, но окончательно запутался и умолк, разозлившись сам на себя и на соседа, что лежал, покусывая былинку, и равнодушно ковырял песок носком сапога. Но о Полтаве тот расслышал.

– Ты мэне, хлопче, не учи! Пид Полтавою я бився в полку полковника Нечаева – добрый командир був, упокой господи его душу. Разбили нас пид Фрауштадтом, а потом полковник Ренцель зибрав, водив по Саксонии, Бранденбургским землям и Польше, поки не добрались до своих. Зовсим молоденького, ще зеленого пиймалы мэне у Москви та запысалы в дывызию генерала Вейде; пид Нарвою шведы його заполоныли, а нас, як тых баранов, прогналы на ту сторону рички. Зараз мы с тобою в части бригадира Штафа лежимо на рижских песках, споримо и сами не знаемо о чем. Паны, воны знають, чого ради. Царю треба багато земли, городив, ему и море нужно, порты та корабли и усе. А нам що? Щоб до дому отпустылы, земли щоб дали, ораты та борониты щоб дозволили та ночью спать в своий хати, оце и все. Що нам шведы, що нам твоя Рига? Щоб вона сгорила!..

Мартынь продолжал свое – русским надобны добрые мастеровые, а на царской службе можно выслужиться до офицера и даже вольную получить. Но украинец и слушать не хотел, глаза его снова были закрыты, только спустя некоторое время он приоткрыл их и поглядел сердито.

– Чухна ты, хлопче, та ще и дурень.

Двадцать пятого мая под Ригу явились еще Ингерманландский и Астраханский полки из дивизии князя Меншикова, их разместили с остальными вблизи Дюнамюндской крепости. Четыре дня спустя фельдмаршал граф Шереметев с генералами на совете решили провести штурм рижских предместий по обе стороны Двины. Солдаты бригадира Штафа уже были в низине за ветряками, где их не могли видеть и обстреливать из крепости. Туда же подбросили еще пятьсот человек, чтобы отрыть надежные укрытия на самой вершине холма, а шестьсот мушкетеров выставили охранять работающих. С обоих флангов воздвигающих редуты солдат прикрывала сотня гренадеров и два эскадрона драгун. Всего в распоряжение Штафа были выделены тысяча двести человек с тремя пушками.

Столько же, только без драгун, на левом берегу дали бригадиру Лесси, помимо того еще двух инженеров и двух рижских дезертиров, которые знали окрестности и могли быть проводниками. Сигналом к наступлению был выстрел из трех мортир с Петершанца. Мушкеты пускать в ход было запрещено, предстояло, действуя одними палашами, ворваться в предместье, окруженное частоколом, а местами и бруствером; кроме того, оно было окружено глубоким, наполненным водой рвом с дамбой, под которую, возможно, были подведены мины. Все время, пока солдаты вели траншеи к предместью, противник непрестанно стрелял из крепости, убив двух челочек и тяжело ранив третьего. Русские в свой черед непрерывно бомбардировали Ригу с Петершанца, чтобы не пропустить подкрепления к шведам, обороняющим предместье.

Тридцать первого мая бригадиру Лесси приказали в одиннадцать часов начать штурм по дамбе, а для подкрепления прислали еще часть в полтораста пехотинцев и казаков. Орудуя палашами, русские ворвались в предместье; защитники его искали укрытия в Риге, успев предварительно поджечь все дома, еще не занятые штурмующими. Пока русские укреплялись там, с городских стен сильно били из пушек.

С самого утра до полудня рижские пушкари непрерывно бомбардировали укрепления, возведенные бригадиром Штафом на вершине холма у ветряков на правом берегу Двины. Крепко сжав в руке мушкет, Мартынь укрывался в глубоком окопе, совсем забыв об украинце справа и о Мегисе слева. Голову он часто высовывал наружу, сверкающие глаза его не отрывались от валов крепости, где один за другим вспыхивали пушечные выстрелы, а в промежутках слышалась дробь мушкетов. Бомбы изрыли весь пригорок, иная падала далеко позади, редко которая разрывалась на самом краю окопа, взметывая кверху желтые струи песка. Кузнец не обращал на них внимания. Дезертиры сообщили что горожане готовят вылазку; только этого он и ожидал. А потом и это выскользнуло из его памяти, он уже не помнил, почему тут лежит и зачем надо брать Ригу Охваченный воинственным пылом, он чувствовал только, что все мысли смешались в дымящийся вихрь, крутящийся вокруг одного – надо стрелять, убивать, уничтожать. Но стрелять было запрещено, потому что на валах не видать ни души, даже пушкари находились в надежном укрытии. Время тянулось бесконечно долго; Мартыню уже мерещилось какое-то движение внизу у валов, в ушах так звенело, что орудийные выстрелы казались приглушенными, безобидными хлопками.

В полдень у валов внезапно показалась группа рижских кавалеристов, они невиданно быстро построились в два ровных ряда и с палашами наголо понеслись в гору. Где-то за окопами грохнули три русские пушки, первые ядра врылись в песок в двух десятках шагов перед окопами. Солдаты скрипели зубами и чертыхались. Два из следующих трех ядер угодили прямо в середину скачущих, закидали их желтыми брызгами и заставили смешаться. Один конь вместе с всадником взвился на дыбы, другой упал, ткнувшись мордой в песок, солдат кувырком перелетел через его загривок. Но в этот момент и мушкетеры расслышали команду, раздался залп, второй, затем третий, потом один за другим затрещали разрозненные торопливые выстрелы. Уже после второго залпа рижане сбились в клубок, который еще пытался катиться к ветрякам, но, еще раз крутнувшись на месте, помчался назад, словно его скидывал сам откос взгорья. Ветер унес следом тучу порохового дыма. Когда он рассеялся, откуда-то справа раздался восторженный вопль: «Восемь!» Но сразу же вслед за этим на самом верху у мельниц, откуда, очевидно, откос проглядывался лучше, послышался еще более громкий возглас: «Двенадцать!» Вероятно, это обозначало число убитых всадников или коней, а может быть, и тех и других вместе.

Но считать было уже некогда. Из рассеивающейся внизу тучи выскочили солдаты крепостного гарнизона, пригнувшись, пробежали немного, бросились на землю и выстрелили. За ними, стоя, палили красные и желтые солдаты городской гвардии. В русских окопах еще не отдали никакой команды; пули рижан, чавкая, секли бруствер. Мартынь не мог удержаться и заставить себя ждать еще чего-то, его туловище само вскинулось, точно подброшенное скрытой пружиной. Но украинец тут же стянул его за ногу назад, да еще накричал на него так свирепо, словно Мартынь подвергал и его опасности:

– Скотина ты этакая! И чого ты башку пид пули суешь!

Мегиса никто не стащил. Поднявшись вместе с вожаком, он остался стоять, как чучело, высунув голову над бруствером, держа мушкет на изготовку. Сзади задрожала земля, эскадрон драгун помчался охватить левое крыло неприятеля и отрезать ему отступление к воротам предместья. Справа, в десяти шагах от них, солдаты прижались к самому дну траншеи, вымуштрованные кони словно птицы перелетели через них, только смяв спереди песчаный бруствер. Мегис разглядывал этих летящих всадников так, будто ему поручено было пересчитать их одного за другим, чтобы никого не пропустить. А те плотно прильнули к конским гривам, шпоры без жалости раздирали бока скакунов, длинные палаши сверкали как раскаленные. Самый последний драгун немного отстал, когда по траншее прозвучала команда, но выстрел Мегиса. на какое-то мгновение опередил залп. Драгун как будто остановился, конь выскользнул из-под всадника, протащил его, волоча за ногу, запутавшуюся в стремени, затем бросил на откосе, а сам унесся следом за остальными.

Перебежками, ложась и вновь поднимаясь, рижане добрались почти до самых русских окопов. Но, когда в траншеях уже вскочили на ноги, чтобы броситься и схватиться врукопашную, через окопы волной перекатился находившийся до сих пор в резерве полк Штафа. Рижане не выдержали. Русская пехота погнала их назад, кавалеристы старались обойти с обоих флангов. Сбившись в кучу и смешавшись, рижане хотя и добрались до валов предместья, но там уже не в силах были сопротивляться, Даже поджечь ничего не успели, пронеслись по предместью и укрылись за стенами Риги, откуда сразу же принялись яростно обстреливать русских из пушек и мушкетов, хотя особенного урона нанести не могли.

Солдаты, словно муравьи, выкарабкались из траншей на взгорье к мельницам, рассеялись по всему косогору, чтобы осмотреть поле боя, куда уже не долетала ни одна вражеская пуля. Офицеры обходили место стычки, подсчитывая убитых. Только вокруг одних шанцев лежало более сотни шведских и городских солдат. У русских был ранен полковник Фенигбир, а убиты капитан, десять солдат и один драгун.

Вокруг драгуна столпилась целая куча народу, его переворачивали, разглядывали, слышались выкрики и даже ругательства. Подошли и Мартынь с Мегисом. Солдат лежал с открытыми круглыми глазами, прыщавое лицо его уже покрылось восковой желтизной. Дело ясное, убит сзади своей же пулей. Поручик потрясал перед солдатами кулаком и свирепо ругался:

– Скоты! Мерзавцы! Сквозь строй всех, привязать к столбу и драть кнутом, чтобы мясо клочьями летело! Чтоб глаза на место встали, чтоб научились целиться как следует!

Солдаты злобно глядели друг на друга, видимо, надеясь узнать виновного по лицу. Но все эти бородачи и усачи, одинаково до черноты загорелые, запыленные, в песке, измятые, были на одно лицо. Мегис тоже вскинул громадный заскорузлый кулак, а ругаться он умел не хуже русских. Мартынь за рукав оттащил его в сторону, а когда отошли поодаль, остановился, погладил ладонью ствол мушкета и хитро прищурил глаза.

5

Заняв предместье, русские подвели подходы к рижским валам, на вновь оборудованных позициях установили семь тяжелых мортир, из них две бросали девяти-, а семь – пятипудовые бомбы. Работали солдаты тех полков, которые не участвовали в штурме. Им было несладко: разозленные рижане обстреливали их без передышки из пушек и мушкетов, за два дня убив и ранив более двухсот человек.

Жилось тут куда лучше, чем в песчаных окопах и лагерях. Большая часть жителей еще в начале осады убежала в город, дома стояли пустые либо полупустые; не только офицеры, но даже солдаты разместились в оставленных жилищах и на скорую руку раздобывали все необходимое из обстановки. Иной мушкетер где-нибудь в деревне весь век кормил клопов на лавке, а теперь валялся на городской кровати, чай пил из заморской фарфоровой чашки и только с ворчаньем отправлялся в караул к пушке или за вал. Но рижский смрад чувствовался здесь куда сильнее, чем в поле, даже в комнате не было спасения, на улицах же и в траншеях вовсе дыхание перехватывало.

Подпоручик Курт фон Брюммер и ротный командир Николай Савельевич Плещеев устроились в доме у самого рижского вала. Именно потому дом и уцелел, что вал возвышался над ним и прикрывал его. Зловоние в комнате ощущалось куда меньше, но зато жара была нестерпимая. Они вынесли стол и устроились в маленьком садике с тремя липами, кустом сирени и несколькими грядками лука и огурцов. Денщик Плещеева, разбитной и пронырливый москвич, в каком-то погребке нашел зарытый ящик вина. Денщик уже спал, завалившись под лестницей. У офицеров на столе были две бутылки, и оба пребывали в отличнейшем настроении. Изгородь вокруг сада давно сожгли на дрова, так что с улицы мог зайти любой. Огурцы еще только цвели, но в уже подросшем луке – целые проплешины. Хозяйка услужливо вынесла полотенце – пот господам утирать. Одного из них она не выносила, но другой говорил по-латышски и потому казался почти своим. Вот и сейчас она ласково поглядывала, как он изборожденной тонкими жилками рукой наполнил стакан и подал ей. Вытерев губы углом передника, она печально улыбнулась.

– Ох, и удивилась я, когда господин офицер заговорил по-латышски, точь-в-точь как наши здешние немцы.

– Может, того же роду-племени.

– Если того же, то не так уж хорошо.

– А что, вы во вражде с немцами? Мне казалось, что вы тут уживаетесь гораздо лучше, чем мужики со своими господами.

Хозяйка недовольно махнула рукой.

– Ах, господин офицер, да где ж тут уживешься! Горожане нас так прижимают, что мочи нет, вовсе житья не дают. Одно благо, что корчму закрыли, а то мужчины по вечерам только там и торчали. Жители предместья, дескать, не имеют права держать питейные заведения – да это уж бог с ним. А потом – мельницу держать нельзя, рожь и муку скупать у мужиков – нельзя, шерсть – нельзя, все надо брать у городских купцов, чтобы они еще больше денег гребли да жирели. Была тут у нас школа, но господа ратманы пожалели денег на учителя; теперь ребята без ученья бродят и одним озорством занимаются, а чем им еще заняться, ежели ни читать, ни писать не умеют, катехизиса не ведают. Землей владеть не дают, вот за этот самый лоскуток, что под огородиком, только и знай каждый год за аренду в ратушу неси.

Курт не рассердился только потому, что вино уже ударило ему в голову. Он лишь головой покачал.

– Нехорошо, нехорошо, что и вы тут враждуете. Все вместе мы должны держаться, а иначе ни те, ни другие не преуспеют. Ну, да скоро установится русское господство и совсем другие порядки настанут.

Плещеев с удовольствием утерся полотенцем, потом пощупал белую мягкую льняную ткань.

– Прямо как у московских бояр. Мой отец в торговых рядах в Москве красным товаром торгует, а только никогда у него такой утиральник на гвозде не висел Ох и скупой, дьявол, по три года одни сапоги да латаные порты носит. А чего эта баба скулит?

Курт перевел несколько фраз, но Николай Савельевич к горестям жителей рижского предместья был совершенно безразличен. Хозяйка в такой же мере была равнодушна к господскому разговору на русском языке.

– Хоть бы уж установились эти новые порядки, все давно их ждем. А когда ж они настанут-то? Целый год вы тут воюете, народ голодом морите, кого зараза не скосила, того вы своими бомбами порешите. День и ночь грохочет, глаз не сомкнуть, сердце все время как лист осиновый, того и жди, что крышу на голову свалят. За Даугавой все пожгли. Светопреставленье чистое, а не жизнь.

– Да ведь война, милейшая, ничего не поделаешь.

– Пускай бы воевали шведы да рижские господа, им есть из-за чего. А нам, голытьбе из предместья, каково? Только и было, что еще концы с концами сводили. Чего только мой муж не перепробовал!

– А кем же был ваш муж?

– Лучше спросите, господин офицер, кем он не был! Обручником, мешконосом; когда накопили кое-что, купили этот самый домик. Взялся он за дело самовольно, да не тут-то было – нельзя! – на то цеховые мастера в городе, они все могут, им ничего не заказано. Бог весть, откуда только они и понабрались, из прусских земель да отовсюду; иной хоть и здесь родился, а по-латышски так говорит, что слушать тошно. И учиться не хочет, за собак нас считает, а не за людей. Да ты-то сам, идол, кто таков?! Мы тут жили, когда твой отец еще в Неметчине навоз возил, а мать в лесу шишки собирала.

Но гнев ее тут же прошел, тяжелый вздох снова приподнял грудь.

– Потом он стал тайком ячмень, льняное семя да пеньку у мужиков, значит, скупать. Домой-то возить не смели, да ведь у нас тут половина предместья – родичи и знакомые, у каждого какой-нибудь подвальчик. И шло все ладно, а потом опять ни с чем, все пропало.

– Он что, твой муж, от чумы помер? Вдовой, что ли, осталась?

– О господи, что вы говорите-то, господин офицер! Какая же я вдова! Жена, мужняя жена, господин офицер! Да муж-то теперь в солдатах – взяли, мундир надели, ружье на плечо. Только какой из него солдат, кошки чужой убить не мог!

Брюммеру что-то пришло в голову, он пытливо посмотрел на нее:

– А твой муж вчера не был там, на холмах?

– Не знаю. Они тут волной накатились и назад промчались в Ригу. А тут сразу и вы пришли – грохот, крик, вой, огонь и дым – чистый содом. Мы все в погребах укрылись, а что оттуда увидишь…

Плещеев, видимо, понял, что она говорит о вчерашней битве и о своем муже. Погладив усы, он ухмыльнулся.

– Чем черт не шутит, – я же их сам с пригорка считал. Каков ее кавалер с виду?

Курт повторил вопрос по-латышски, хозяйка только руками всплеснула.

– Ой, вы еще спрашиваете, господин офицер! Да ведь моего мужа все предместье знает – по этакой шишке. На левом веке, прямо с лесное яблоко, и все росла, последнее время ему веко пальцем приходилось поднимать, если хотел глянуть обоими глазами. Вот я и говорю, что солдат из него никудышный.

Рассказывая, она приложила кулак к глазу, показала, как подымает веко и глядит обоими глазами ее муж, Тут уж Плещееву незачем было переспрашивать; донельзя довольный подобным обстоятельством, он хлопнул Брюммера по колену.

– Ну, ясное дело, вот точь-в-точь такой с яблоком над глазом и лежал там! Башка пополам до самой шишки – молодцы наши драгуны. А теперь-то уж он лежит с остальными в канаве, песком засыпанный.

Хозяйку испугал этот неожиданный порыв веселья, что-то недоброе почудилось ей в том, как русский офицер кулаком машет.

– Что этот русский говорит?

Курт постарался принять равнодушный вид.

– Что он говорит… Всех убитых пересчитал, а этакого, с наростом над глазом, будто не видал.

Хозяйка еще раз недоверчиво глянула на офицеров, потерла глаза, вздохнула и пошла в дом. Николай Савельевич проводил ее улыбающимися глазами и подмигнул вслед.

– Вдова как есть. Если мы тут долго простоим, надо будет приударить за ней. Не так чтобы молодая, да зато чистенькая, поглядеть приятно, пахнет от нее, как от этого полотна. И как они его, дьявол их подери, выбеливают?

Но мысли Курта заняты были совсем другим.

– Не будем загадывать, долго ли простоим, Николай Савельевич, и так уж всю осень и зиму зря торчим. Я думаю, завтра или послезавтра будем штурмовать Ригу.

– Кой черт вас гонит, Курт Карлыч? Эх, все вы, немцы, крутитесь, будто ветер ловите. А русский человек, он торопиться не любит, – подумавши да потихонечку. Скажем, мой батюшка в торговых рядах, он как? Допрежь скажет покупателю: «Рупь», – три раза перекрестится, поскребет в бороде, плюнет и только потом: «С пятаком». Зато у него и свой дом на Яузе, и под кроватью сундук серебра. Вот так и с Ригой: возьмем мы ее, не тревожьтесь, возьмем; ежели не завтра, не послезавтра, так осенью наверняка, а последний срок – будущей весной.

Побагровев, Курт ударил кулаком по столу.

– Вы сами не соображаете, что говорите, Николай Савельевич!

Плещеев лукаво поглядел – кипятится его собеседник.

– Немец, правду сказать, он завсегда немцем останется. Да чего мы понапрасну спорим, по мне что – пущай хоть завтра. Только не раньше бы, пока у этой скотины Акулова в ящике хоть бутылка вина останется.

– Ах, об этом, Николай Савельевич, не беспокойтесь! То, что мы здесь, в предместье, пьем, это же простой рейнвейн, а там, в городе, должно быть венгерское, шампанское, бургундское. Горожане могут дохнуть, да и дохнут, верно, с голоду, но в погребах господ из ратуши и гильдии, у купцов-толстосумов найдем еще такие бочки, куда человек стоймя войдет.

– Как же это получается, Курт Карлыч? Вы же с ними одного роду-племени, а вот тех же рижан вроде и ненавидите?

– Конечно, ненавижу, и для этого у меня есть причины. Одного племени – ну и что ж из этого? Я древнего ливонского дворянского рода, а они пришельцы, шваль, голодранцы. Какой нам прок от имений, если деньги у них, торговлей они заправляют, цену на зерно и лен они запрашивают – сколько дворян уже в их карман угодило! Даже имения они начинают покупать, пристраиваются с нами рядом сидеть, даже по плечу осмеливаются хлопать. Соплеменники – плюю я на таких соплеменников!

– Да, чудные вы люди. Дворянин – ну и что из этого, что дворянин? Мой батюшка в московских торговых рядах – простой мужик, отец его костромской крепостной. А теперь, когда он армии нитки поставляет, сколько раз на советах сидел рядом с родовитыми боярами за одним столом, может, и по плечу их хлопал. Он сам плюет на какого-нибудь разорившегося дворянчика, у которого всего и добра-то, что деревенька да полторы души крепостных.

Беседу прервал страшный грохот; с крепости в предместье снова бросили бомбу. Невдалеке над крышами домов поднялся столб дыма и пыли, офицеры с минуту глядели, как он медленно опал и рассеялся. Плещеев осушил стакан и расстегнул мундир.

– На этот раз, видно, не загорится. Ну и печет же, прямо ад!

Брюммер мысленно витал где-то далеко.

– А скажите, Николай Савельевич, верно это, что, у кого старанье и уменье есть, на царской службе высоко может подняться?

– Подняться! А чего же, на службе завсегда это можно, только кому как повезет. Ежели некому тебе руку подать да подтянуть, так там и сгниешь, где сидишь. Мне вот повезло, потому как с самим князем Александром Данилычем Меншиковым знаком. Тогда он еще по Москве шатался, пирогами торговал, в то время мы часто вместе по улицам шалопутничали. Правду сказать, сорвиголова был и мошенник первостатейный, но голова – о-о! Потому, шельма, и вспомнил про меня. Я, милый, и в Неметчине побывал, полтора года в Бранденбурге изучал воинскую науку, по-немецки малость разумею – «битте, фрелен», «данке шон, мадам» и все такое прочее. Европа, ничего не скажешь!

– Да, немцев в царевом войске много, я сам вижу. Немцев он уважает.

– Да, то есть кого как. У которого голова на плечах и который на что способен, того он уважает и прочее, а никудышному, как и нашему брату, по зубам и к черту! Скор он на расправу, и кулак у него что молот. Александра Данилыча сколько раз охаживал. Голова у Александра Данилыча – о-о! Да вот крадет непомерно, подлец!

Он замолчал и повернул голову к улице. Там остановились два солдата: один плечистый, усач, другой с кудлатей бородой; они отдали офицерам честь, но почему-то оба стояли улыбаясь. Это как, всякий вшивец осмеливается улыбаться, глядя в глаза офицеру? Лоб у Плещеева уже начал было собираться в грозные складки, но тут он заметил, что и у фон Брюммера лицо приветливое.

– Кто такие?

– Да ведь ваши подчиненные, Николай Савельевич.

И взмахом руки подозвал их. Сосновцы живо подошли. Русский их совершенно не интересовал, они смотрели только на своего барона. Тот представил их.

– Мои люди из имения, добровольцами вызвались, сами пешком пришли в Юнгфернгоф.

Николай Савельевич чуть подобрел, только чрезмерная вольность в присутствии начальства казалась ему недопустимой. Рядовой от офицерского взгляда дрожать должен.

– Коли добровольцы, это ладно, царь таких любит. Шведов надо бить, и немцев, и чухну надо бить, только порядок блюсти потребно, у меня строго – ежели начальство с тобой разговаривает, то знай…

Он снова замолк и прислушался. Акулов в доме храпел так, что казалось, будто телега громыхает по булыжной мостовой. Наконец Плещеев сообразил, что хотел сказать.

– Эй ты, борода! У меня там один под лестницей дрыхнет – встряхни-ка его хорошенько да разбуди, чтоб принес еще бутылку. Скажи, что я приказал.

Мегис кинулся через калитку в дом, и сразу же там что-то забухало, словно обмотанным вальком колотят но полу: сосновский кузнец шутить не любил.

Фон Брюммер завел по-латышски беседу с Мартынем.

– Ты вчера тоже бился?

– Да что это, господин барон, за битва: лежал в канаве, только раза три-четыре и успел выпалить.

– И это хорошо. Скоро будем штурмовать Ригу, вот тогда жарко будет.

– Так, значит, скоро? А то какая это война: поболтаешься шесть часов около вала, поглядишь, не лезет ли кто из города, потом опять на боковую либо слоняйся по предместью, где от вони нос затыкай. Может, уже сегодня в ночь?

– Это еще неизвестно; когда прикажут, тогда и начнем. Но что скоро, это наверняка, генералы у фельдмаршала весь день совещаются. Рига долго не продержится, ты сам только что говорил, какая там вонь стоит. Люди, как мухи, дохнут от чумы и голода, и гарнизону уже есть нечего. Если господа не уступят, горожане бунт подымут. Рига будет нашей, не горюй!

Глаза его так и сверкали. Мегис стоял поодаль и слушал, разинув рот. Ничего не поняв, Плещеев презрительно пожал плечами, повернулся к нему спиной, вылил в стакан остатки и поднял его, разглядывая, как играет на солнце вино.

Шатаясь, прибрел Акулов, без шапки, измятый и всклокоченный. Пытаясь устоять на ногах, он вытащил из-под полы две бутылки. Николай Савельевич уже открыл было рот, чтобы взгреть его, как в таких случаях положено, но, увидев неожиданный запас, смягчился.

– Свинья ты, Акулов, и скотина к тому же, но опять же и молодец, – что верно, то верно. А скажи, у тебя еще много в том ящике?

– Да малость есть еще, ваше благородие.

– Вот что, милок, ты лучше притащи ящик сюда, оно и сподручнее, и надежнее.

– Слушаюсь, ваше благородие, а только это никак невозможно.

– Как это невозможно, – коли я приказываю?!

– Нельзя, никак невозможно. Ящик в погребе, а над ним господин полковник живут, и у них трое денщиков. Одну, ну две, это я еще могу, под полой либо опять же за пазухой. А ежели весь ящик разом – пропащее дело. Вот и сегодня утром хотели меня по загривку огреть: стянуть что-нибудь я тут хочу, дескать. А какой я вор, в жизни рукавицы ни у кого не…

– А ну помалкивай! Сколько бутылок у тебя там еще осталось?

– Не считал, ваше благородие: темно, яма глубокая, хорошо, ежели рукой нащупаешь.

– Ну ладно, сколько же ты нащупал? Десяток будет?

– Может, будет, а может, и нет, это как станется.

– Так и станется, как начальство прикажет, сучий ты сын. Я тебя знаю! Значит, скажем, девять мне, а одну я тебе дарю за находку, слыхал?

Акулов поскреб бороду.

– Слушаюсь, ваше благородие. Да только одну – оно бы вроде не тово – кажись, маловато выходит.

– Что не тово?! В самый раз тово, коли я приказываю! Да гляди у меня, я тебя знаю, шкуру спущу, и вся недолга! Ну, ступай проспись, да не храпи, а то будто конь подыхает.

– Как прикажете, ваше благородие, а только совсем без храпу оно не тово…

И Акулов, спотыкаясь, направился к себе под лестницу. Плещеев только тогда соизволил разгладить суровые складки на лбу, когда тот исчез в калитке.

– Неисправимый пьяница, Курт Карлыч, но опять же и молодчина.

И потянулся за новой бутылкой.

Сосновские кузнецы разместились в таком же безопасном месте, как и их барин, – шагах в пятистах у того же самого вала. Домом жилье их было трудно назвать, оно больше походило на скворечню. Четырехугольная хибара с четырехскатной лубяной крышей и трубой на гребне. Маленькая передняя с оконцем о двух стеклах и всего одна вместительная комната, которая служила одновременно и кухней, – вот и все. Вон и сам хозяин сидит на ступеньках крыльца с одного края, жена – с другого. У старика на мужицкий лад волосы до плеч, совсем белые; старуха лет на десяток моложе мужа. К солдатам они относились очень ласково, верно, потому, что на постой к ним угодили земляки. Только все время они чего-то опасались. Мартынь хотя и знал, чего именно, но виду не подавал. Подходя к дому, он еще издали крикнул:

– Скоро в Риге будем, офицеры говорят, что генералы будто совет держат, а когда закончат – услышите, какой тарарам подымем.

Обоим эта весть пришлась по сердцу, старуха облегченно вздохнула.

– Раз уж надобно палить, так, значит, надобно, лишь бы скорей все кончилось. Экая жизнь, хуже чумы.