Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Холодкевич говорил проще, зато более деловито. Об остающихся дома пусть не беспокоятся; через неделю начнется сенокос, покосы ратников из обеих волостей будут убраны, рожь обмолочена; кроме того, хозяйства ополченцев на это время освобождаются от всяких податей и барщины. Если поход затянется до зимы, из имения воинам вышлют подводы с провиантом и теплой одеждой… Прослышав о зиме, болотненские сперва переглянулись, потом посмотрели на свои лапти и пестрядинные штаны – виды на будущее неутешительные.

И Крашевский захотел сказать слово, хотя удавалось ему это с трудом, он часто останавливался и переводил дух. По его мнению, самое важное то, что латышские крестьяне научатся объединяться, вооружаться и защищать отчизну. Господ у них всегда было много – Ливонские рыцари, поляки, шведы, теперь вот лезут русские. За всеми этими смутами и переменами крестьянин забыл, что земля принадлежит не господам, не имениям, а ему самому, что это его отцы и деды выкорчевали здесь лес, прогнали волков и медведей и проложили проезжие дороги. Это он своим трудом на своей земле постоянно кормил чужеземных завоевателей, сам же «хлебушко жевал мякинный и работал дотемна». Пребывая в послушании и рабстве, растерял он ратную доблесть, с которой люди бьются за свои человеческие права, прежнее достоинство, без которого человек становится скотиной, уподобляясь одичавшей кошке или лесному волку. Этим маленьким отрядам ополченцев надо объединиться, стать тысячной армией, способной не только отбить калмыков, но и очистить родину от всех до единого чужеземцев и поработителей.

Королевский посланец уже несколько раз оглянулся, нахмурив лоб. В речи Яна-поляка было нечто такое, что никак не входило в его задачу и казалось даже опасным. Без сомнения, у того лихорадка, руки дрожат, на землистых щеках выступили темно-красные пятна, голос все чаще прерывается – похоже, он больше бредит, нежели говорит в здравом уме. Юрис не успел остановить его, бредни Крашевского прервало нечто непредвиденное.

С сосновской дороги на господский двор вбежала какая-то женщина. На ногах самодельные полусапожки, а выше них, пожалуй, даже выше колен, онучи, перевязанные новыми пеньковыми оборами. В короткой полосатой юбке и туго подпоясанной кофте, из-под льняного платка выбиваются черные жесткие волосы, смуглое лицо с крупным некрасивым ртом и черными сросшимися бровями полно упрямой решимости, даже злости. На спине плотно набитая торба, откуда торчат черенки ложек и еще какая-то кухонная утварь, а сверх нее привязан небольшой котел. Не мешкая, не очень-то осматриваясь, девка протиснулась вперед лиственцев и стала за сосновцами. Те, видимо, почувствовали себя неловко и сдвинулись потеснее,

Полномочный представитель в удивлении сошел с крыльца.

– Это что такое? Эй, девка, тебе чего здесь надобно?

Девушка даже не сочла нужным ответить и только взглянула исподлобья карими, вроде бы задорными, не уж вовсе не испуганными глазами. Мартынь пояснил:

– Помнишь Друста, с которым вы когда-то проучили нашего управляющего Холгрена? Ты в Риге у шведов укрылся, а Друст долгое время был в бегах, в лесу прятался. После того как управляющего нашли убитым, он и вовсе пропал отсюда. Это его дочка Инта.

– Так чего ж ей надо? Чего она к солдатам лезет?

– Видать, хочет с нами идти.

Юрис даже побагровел от гнева.

– Глупости! У мужиков под ногами путаться – вот еще выдумала, цыганенок этакий! А ну, сейчас же пошла отсюда!

Инта не только ничего не ответила, но даже сделала вид, будто королевский наместник говорит с кем-то другим, но уж никак не с нею. Зато ответила Мартыню:

– Да, я пойду с вами. В торбе у меня все, что надо, чтобы еду варить, – видишь, даже котел на спине. Святым духом в лесу не проживете, а кто ж вам станет готовить, коли бабы с собой не будет? А потом у меня чистая холстина есть для перевязок, ежели кого поцарапает.

Наместник еще больше рассердился.

– Вот разболталась! Лекарь экий выискался! Десяток верст пройдет по лесу, а потом мужикам придется на плечах ее тащить либо волкам на съеденье бросить. Матери ее тут нет? Пускай уведет.

На этот раз Инта прислушалась к нему, но ни в голосе, ни во взгляде не заметно было ни малейшего признака страха или почтения.

– Отец у меня пропал, мать зарыта в Липовом логу. По лесам я хаживала больше, чем любой из вас, волков видывала тоже побольше любого рижского барича. Ежели меня сейчас не возьмете, я все равно следом уйду.

Тут и Крашевский спустился с крыльца.

– Я думаю, господин офицер, пусть она идет. Мне кажется, Друст теперь в Риге, во всяком случае я ему дал с собой письмо, чтобы вручил моим друзьям. За Инту бояться нечего, в лесу выросла, мужскую работу делает, свиней колет лучше всех в волости. И впрямь она может быть полезна ратникам.

Юрис потихоньку посоветовался с тремя военачальниками, потом махнул рукой.

– А мне-то что, смотрите сами. А ты, егоза, гляди у меня!

Инта даже не взглянула на того, кто ей невесть с чего грозил пальцем. Она в это время перешептывалась с Андженовым Петерисом и показывала ему засунутый под кофту большой нож, который, надо полагать, родился не только для приготовления пищи.

Мартынь скомандовал, ополчение тронулось. Оставшиеся мужчины замахали шапками и закричали вслед, желая счастливого пути, дети захныкали, бабы и девки начали вытирать глаза. У дверей сарая толпились оборванные и косматые беженцы из Северной Видземе, дворовые парни не подпускали их близко, чтобы они своим видом не омрачали настроения ратников. Трем-четырем из ополченцев невесты украсили цветами шапки, и эти парни держались более лихо, чем все остальные. Петерис попытался затянуть «На войну я уходил», но никто не подхватил песни. Клав ткнул его в бок: эту песню бабы да девки дома за прялкой поют, а у тех, кто сами уходят, не песни на уме.

Посреди Болотненской волости пришлось свернуть с большака налево в лес, к северу. Ночью лил большой дождь, кусты и трава в крупных каплях, рытвины зимника, по которому вывозили дрова и сено, полны воды. Строем уже нельзя было двигаться. Мартынь разрешил идти по одному и пробираться, как кому удобно. Вскоре поля и дворы скрылись позади, ясеневая и орешниковая молодь за спиной уходящих, казалось, плотно сомкнулась над извилистой ложбиной дороги. В чаще визгливо свистнула желна. Ели клонились вершинами к северу, будто знали, что ратники идут воевать туда.

4

До полудня ратники шагали по знакомым местам. За большими болотненскими лесами, мшаринами и торфяниками началась открытая холмистая возвышенность с березовыми и осиновыми рощами, а по ту ее сторону, далеко к северу, синел необъятный окоем леса. Дорога по неглубоким низинам и невысоким пригоркам, извиваясь, тянулась прямо туда. Робко прижавшись к рощам, притаились крестьянские усадьбишки, такие же нищие и невзрачные, как и в Болотном. Зато слева, на высоком взгорье, над верхушками липовой аллеи и парка, гордо высились красные крыши имения и две башни; серая – замка и белая – церкви. Словоохотливый болотненский житель, по кличке Комариный Бренцис, точно знал, что за люди тут живут. Всего на этой равнине три волости с тремя имениями – остальные отсюда не видать. Все три вместе с волостями принадлежат Бешеному Динсдорпу, самому лютому живодеру и кровопийце во всей Видземе. Трезвый, он еще ничего, но это случается только трижды в году, когда барон ходит в церковь каяться в грехах, бросается там на колени, бьется лбом о спинку скамьи и приказывает угощать и поить в имении всех нищих и калек, которых в его волостях избыток. В восьми корчмах Динсдорпа люди оставляют последний грош. Верно или нет, но сказывали, что во всех трех волостях только двое хозяев носят сапоги. А баронесса Динсдорп, сказывают, убежала от мужа, потому как во хмелю он даже над нею измывался. И шведы ничего не могли с ним поделать, потому что он умел провести присылаемых властями ревизоров, а в земельном и замковом судах у него друзья-приятели, подати казне он всегда платит вдвое. Жалуются ли на него крестьяне, судится ли он с соседями – барон всегда одерживает верх.

Поднявшись на довольно высокий холм, Комариный Бренцис махнул рукой в сторону другого холма. Перед густой сосновой порослью грудились постройки с ладными соломенными крышами, высились четыре трубы, даже несколько окошечек блеснуло. Это Осиновое, в восемь крестьянских дворов. Дорога вела мимо них. Осиновое уже не принадлежит Динсдорпу, он его проиграл в карты какому-то другому барину, что живет верст за тридцать отсюда. Пятнадцать лет судился, все хотел оттягать свое добро, но вот тут-то впервые сорвалось: выиграл дело не кто иной, а заслуженный шведский майор, он оказался куда сильнее. С той поры Динсдорп еще больше взбесился, и на то имелись вполне понятные причины. Мужики в Осиновом живут привольнее и зажиточнее, показывая всем в округе дурной пример и возбуждая предосудительное стремление к более или менее сносной жизни. С подвластными майору людьми ничего нельзя сделать, тащить их в каретник барон не имеет права. Дело дошло до того, что бывшие крепостные Динсдорпа чуть ли и шапки не перестали снимать, когда он проезжал мимо. Динсдорп всячески старался отомстить им. Не давал дров из леса, но мужики обходились и своей рощей, где деревья прямо как грибы росли. Запретил корчмарям продавать им пиво и водку, но тогда люди майора приспособились гнать дома такое доброе питье, что даже окрестные динсдорповские крестьяне наведывались к ним тайком угоститься – ясное дело, к великому урону своего господина и восьми корчмарей. Однажды он даже надумал перегородить эту самую дорогу, чтобы жители Осинового не могли попасть ни туда, ни обратно. На том и другом конце своих границ поставил рогатки и караульных парней, да только тут дело кончилось для него вовсе нескладно. С утра, значит, на дороге рогатки, а после обеда подъезжает к ним какой-то большой шведский военный чин – охотился в имении владельца Осинового. «Это что за штука, почему еловые рогатки поперек дороги?» – «Так и так, ему объясняют, господин Динсдорп не желают, чтобы люди отставного майора ему дорогу портили». Чин даже кровью налился: «Это еще что за новости – его дорога! Дороги – они для всех, никто никому не может запретить по ним ездить!» Созвал осиновских крестьян, повелел убрать все рогатки, свалить в костер и сжечь. Через неделю Динсдорпу прибыло извещение явиться в Ригу – пятьсот талеров штрафа, а иные божатся, что еще и три дня в тюрьме ему пришлось отсидеть.

Своим рассказом Комариный Бренцис просто восхитил ратников. Что может быть приятнее, если какому-нибудь барину тоже приходится несладко! И когда взбирались на Осиновую гору, даже котомки показались куда меньше и мушкеты легче. Кто посмеивался, кто еще расспрашивал, а кто помоложе – так и посвистывал.

В селении устроили привал. Посередине поляны – качели, еще с Пасхи, мальчишки и сейчас висли на них; сразу видать, что свободно живут, прямо как вольные. Вода в колодцах чистая и прохладная, жаждущие путники припали к ней, только изредка отрываясь, чтобы перевести дух. Осиновцы оказались очень гостеприимными. Узнав, что это за люди и куда направляются, даже бочонок пива на поляну выкатили. Им уже тоже объявляли о созыве ополчения, но прямого распоряжения еще не было, к тому же они были уверены, что майор сумеет избавить своих людей от этой неприятной повинности. До чего же избалованный народ, даже позавидуешь этаким!

Сразу же за равниной начались огромные незнакомые леса, в которых никто из отправившихся в поход еще не бывал, но зато осиновцы могли рассказать о дорогах по крайней мере в пределах дневного перехода. Надо думать, что и самый бескрайний лес должен где-нибудь кончиться, а за ним опять начнутся поля с населенными дворами. Отдохнув, ополченцы в бодром настроении направились вниз с Осиновского взгорья снова на север и только на север.

Постепенно рыжея, лес утратил синеву. Вот уже отчетливо виден сосняк, да только не очень высокий, – может быть, там мочажинник или мшарина. Навстречу выехала блестящая лакированная коляска, запряженная парой вороных; в коляске барин с мамзелькой, на козлах бородатый кучер и паренек в сером кафтане с медными пуговицами, верно, слуга. Когда приблизились, стало видно, что у барина во всю грудь рыжая борода лопатой, а обрюзгшее лицо, цвета медной кастрюли, поперек себя шире. На ополченцев только что начало действовать осиновское пиво; они шагали по четыре в ряд, даже и не собираясь уступать дорогу. Барин склонился, навалившись на зажатую между коленями суковатую палку, – верно, страдал от ломоты в костях. Тяжелые веки поднялись, блеснули злые глаза, точно как у Холгрена. Комариный Бренцис воскликнул так громко, что даже в последнем ряду могли услышать:

– Ей, право, этот самый и будет Динсдорп!

Возможно, так оно и было, ведь нечистый, стоит его только помянуть, тут как тут. Сытые вороные повернули головы в одну, в другую сторону, потом остановились, чуть не ткнувшись мордами в первый ряд, в котором шли Криш, Марч, Гач и Юкум. Кучер побагровел, как и его господин. Надо полагать, что от крика рот у него разъехался до ушей, но из-за большой бороды это не было видно.

– Дорогу, рвань этакая, коли господа едут! Тащатся, ровно бараны!

Болотненские уже жались к обочине, да и лиственские струхнули, но пока что выжидали – что станут делать сосновцы. Эка уже очутился по ту сторону канавы, Тенис старался спрятать мушкет за спину Клава, будто украл оружие или нес его с каким-то злым умыслом. Остальные, кинув взгляд на Мартыня, не шевельнулись. А он, сверкая глазами, уже спешил сюда из задних рядов.

– Чего орешь, борода! Сам сворачивай, места хватит! Не видишь, что войско идет?

Верно, бородач так и поступил бы, во всяком случае он уже подтянул вожжи, и стычка закончилась бы более или менее мирно. Но все испортил второй бородач – сидевший в коляске. Лицо у него стало уже не бурым, а сизым; опираясь на узловатую палку, грузный, задыхающийся, он в безумном гневе выскочил из коляски. Голос его нимало не напоминал человеческий голос, скорее, это был рев разъяренного быка:

– Скоты! Псы! Падаль этакая! Я вас научу господ почитать!

Палка его взлетела над головой Мартыня. Но тут Криш, точно молодой олень, одним прыжком выскочил из рядов, приклад тяжелого мушкета грохнул по широкому лбу, тотчас же алая струя по носу хлынула в бороду, трость упала за спиной барина, руки скользнули вниз; барин потоптался так, будто кто-то выдергивал у него землю из-под ног, потом повалился на коляску. Удар был не смертельный, только оглушило. Стычка и сейчас еще могла закончиться на этом, потому что кузнец так же быстро приладил обратно меч, как и выхватил его. Но на этот раз безумцем, полезшим на рожон, оказался кучер. Отчасти сказалась выучка ладно вымуштрованного господского кнутобоя, отчасти просто потому, что ополоумел с перепугу. Кнут свистнул в воздухе, конец его, с завязанным узлом резко обернулся вокруг шеи Криша. Тот громко вскрикнул. Крик его, точно искра, попавшая в порох, мгновенно потряс всех сосновцев и добрую половину лиственцев. Люди гурьбой навалились на господскую коляску, за ноги стащили наземь рыжебородого, схватили его не то шесть, не то восемь пар рук. Кучер перелетел через головы и шмякнулся на покрытый жидкой грязью гравий. Поначалу он упал навзничь, потом вверх тормашками и еще раз навзничь – его толкали, пинали, кто-то выдернул у него из штанов рубаху, завернул на голову, другой стянул штаны, у Клава в руках уже очутился кнут. Засвистел он совсем не так, как когда обвился вокруг шеи Криша; кучер вопил истошным голосом. Слуга все это время сидел белый словно мел, а тут взвился, как подкинутый, соскочил с козел, махнул через канаву и припустил по полю такими скачками, что иная собака, будь у нее ноги покороче, и не догнала бы его. У мамзельки, забившейся в угол коляски, глаза округлились, как у курицы, рот широко раскрылся; следуя примеру слуги, выпорхнула и она, перепрыгнула через канаву, пробежала немножко, споткнулась в овсах, запутавшись в своих юбках, растянулась и заскулила. Двое мужиков за шиворот стащили барина с дороги и перекинули через канаву, так что ноги остались на дне ее, а голова на том краю. Двое других так же оттащили кучера и бросили рядом с барином. Увлеченные борьбой, подскочили и те, кто еще не успел в ней участвовать, и, выхватив мечи, направились к этой проученной двоице, чтобы ее прикончить. Но вожак твердо встал на пути, и во всем его облике и голосе было что-то такое, чего нельзя не послушаться.

– Ладно, бросьте, хватит с них взбучки!

Тут и болотненские расхрабрились. Набросились на коней и коляску, ножами и мечами искромсали упряжь, нахлестали гладких вороных – те, фыркая, унеслись в гору, к Осиновому. Коляску опрокинули, трижды перевернули и оставили в канаве кверху колесами. Но тут Мартынь дал команду, люди живо построились в ряды и тронулись так поспешно, будто куда-то опаздывали.

Когда топот ополченцев затих в лесу, барин медленно и осторожно поднял голову и взглянул на своего соседа. Правый глаз барина был залеплен ссохшейся кровью, он смотрел только одним левым. Тут точно так же поднял бороду и кучер, у него левый глаз был закрыт огромным синим подтеком, он видел только правым. Так они долго и недоуменно глядели друг на друга, пока у кучера не затряслась борода, а у барина по левой щеке не скользнула большая слеза. Наверняка это была первая слеза на его господском веку.

В лесу строй рассыпался, люди шли беспорядочной гурьбой, так было и легче продвигаться, и свободнее разговаривать. Мартынь, шагая в сторонке, временами усмехался, его войско становилось все гомонливее. Первая стычка прошла успешно, закончившись полной победой, – это воодушевило и подбодрило всех. Люди, захлебываясь, пересказывали друг другу, как все это произошло, будто кого-то из них там не было. Принимавшие в битве самое деятельное участие лишь изредка роняли словцо-другое, зато громче всех разглагольствовали болотненские. Один будто бы рвался-рвался, да так и не смог дорваться до живодера, другой стоял в сторонке только потому, что хотел в нужную минуту подоспеть на помощь, если кому-нибудь придется туго, третий, оказывается, кричал: «Мечом его в брюхо!» – да только остальные не хотели его слушать либо не слыхали. Но уж зато все они гуртом гнали слугу, резали упряжь и свалили в канаву коляску – в конце концов им и впрямь стало казаться, что именно они-то и выиграли это сражение. Тенис шел понурившись, неведомо с чего все еще багровый. Эка счел нужным оправдываться: он же перепрыгнул через канаву, чтобы лучше прицелиться и застрелить этого рыжебородого. Инта, которая шла с ним рядом и которой он главным образом все и выкладывал, соглашаясь с ним, кивала головой: ну да, ну да, понятное дело, да только целился он, выходит, через плечо, как господа на поединках стреляются, потому как спина его была аккурат против цели. Криш время от времени тайком поглаживал красную саднящую полосу на шее, под ухом у него даже кровь выступила.

Часа два этак гомонило войско Мартыня, потом постепенно стало стихать, да и шаг начал замедляться. Давно уже они свернули с большака, который тянулся к востоку, в сторону Лубанов. Дорога, о которой рассказывали осиновские, была заброшенным и ныне сильно заросшим зимником с лужами грязи, серыми топями, закиданными ветками. Вокруг пузырились болота, местами там виднелись черные, поросшие камышом и ситником вадьи, а на сухих местах островки мелких березок, крушины и рябины. Обомшелые сосенки с жидкими зубчатыми макушками не давали тени. Впрочем солнце уже клонилось к закату – видно было, как тусклый красный круг за серым окоемом неба, который с каждой минутой становился гуще и темнее, опускается все ниже. Нещадно парило, душный зной лился с вышины, наплывал от воняющего прокисшей тиной болота. Не чувствовалось ни малейшего дуновения. У ополченцев пересохли глотки, дыхание прерывалось, пот лился ручьями, ноша за спиной стала невиданно тяжелой, мушкеты то и дело приходилось перекладывать с одного плеча на другое, ноги подымались вяло, неохотно. Напиться было негде, вода в ямах у обочины – бурая и кишит всякой нечистью, даже присесть и отдохнуть негде. Правда, вдалеке сквозь серую дымку вроде бы и мелькнула плотная чернота густого леса, но, наверное, это просто мерещилось, потому что, сколько ни шли, лес оставался так же далеко. Вокруг шагавших зудели облака больших коричневых оводов, садились на котомки и тоже следовали на войну. От оводов еще можно было отбиться, но оголодавшие комары кидались на руки и лицо, лезли под шапку и за ворот. Убивая и отгоняя их, ополченцы измучились куда больше, нежели перепрыгивая через топкие места и перекладывая ружье с плеча на плечо. Тридцать шесть человек растянулись сажен на пятьдесят, а те, кто послабее, шли по двое, по трое и отстали еще больше. Мартынь остановил сосновцев и велел дожидаться, покамест подтянутся остальные. Махнул Клаву и отошел в сторонку, чтобы другие их не слышали. Он взмок, как и все, но усталости не заметно было ни в поступи, ни в фигуре, хотя ноша у него по крайней мере раза в полтора была тяжелее, чем у других.

– Как прикидываешь, не смеркается уже?

Большую часть жизни проведя в кузнице, он не очень-то знал все, что за нею, и не мог безошибочно определять время. Клав же был истым хлеборобом – он поглядел на небо, окинул глазами стволы сосен, затем покачал головой.

– Солнце повернулось этак о полдник, часа два после того мы прошагали, до заката часа с два еще остается. Не больше – ты глянь, оводов-то меньше стало.

И в самом деле, жужжание оводов заметно стихало, даже большая часть из сопровождавших покинула котомки ратников. Зато еще назойливее донимали комары. Люди обмахивались пучками сорванной полевицы и сосновыми ветками, причем, стоя на месте, они уставали куда больше, чем на ходу. Клав сердито хлопнул ладонью по лбу.

– Болотные, отборные, жалят, что твои осы, да оглашенные, прямо в глаза норовят. Чем к дождю ближе, тем они больше стервенеют.

– Думаешь, дождик будет?

– А как же без него? Ишь, тянется за нами, как дрема, – с заходом наверняка пойдет.

– Где же мы укроемся, ведь в этой жиже болотной даже присесть негде.

– Этакий дождь находит медленно, к заходу мы и на сухое место можем выбраться, есть же конец и этому болоту.

Узнав, что надо спасаться от дождя, ополченцы без понуканий двинулись живее. Клав с улыбкой заглянул в лицо Инте.

– Ну, воин, как дела? Не жалко дома – там ведь лучше было?

Инта только сердито глянула в ответ. Всю дорогу лиственские, а в особенности эта босота, болотненские, без конца приставали к ней, то набиваясь в друзья, то добродушно подтрунивая. Не мешало бы ей поглядывать, не гонится ли следом с хворостиной мать, а то не успеет загодя сигануть в болото. И чего это она в штаны не вырядилась, ежели в ратники пошла? А парня себе приглядела, с которым будущую ночку ночевать будет?

Сначала Инта старалась отвадить каждого из них, но скоро поняла, что она тут, как овечка в собачьей стае, – ото всех не отгрызешься, поэтому лучше стиснуть зубы и молчать. Лапотники этакие! Шлепают по лужам, пятый раз уже приходится останавливаться и поджидать их, а рот у каждого, что твое поганое ведро, даже окрики вожака мало помогают. Пускай уж пробрешутся, когда-нибудь да уймутся. И она оказалась права, – когда болото кончилось и сумерки сгустились, ухажеры уже тащились позади всех, сопя и задыхаясь, будто воз волоча, в то время как Инта шагала так же бодро, как и в первый час похода. У нее болели плечи от тяжелой ноши и спина взмокла от пота, но назло этим зубоскалам и пустобрехам она стискивала зубы и высоко держала голову.

Дороги, можно сказать, и вовсе не было. В густых сумерках на песчаное взгорье карабкалась смутно различимая, заросшая, давно заброшенная тропа. В поясе, окаймляющем болото, сначала шел чернолоз, выше – сосны вперемежку с березами, на вершине взгорья – ели с редкими кленами и рябинами. Под густой хвоей и листвой почти совсем темно, тропа, видно, и вовсе утерялась, ополченцы двигались наобум, бредя по островкам папоротника, перелезая через гнилые колодины и обходя сломанные и поваленные ветром деревья. Старшой болотненских Букис протиснулся к Мартыню и заговорил с ним. Говорил он коротко, произнося каждое слово раздельно; видать, злой, а может, и манера у него такая была.

– Долго еще будем мотаться по лесу? Пора и привал устроить. И завтра еще день будет. Парни с ног валятся.

Что верно, то верно, Мартынь и не думал спорить, решив вообще без нужды не прибегать к строгости, чтобы между отрядами не вспыхнула вражда и рознь.

– Я уж давно об этом думаю, да на этой поляне воды нету, а нас всех жажда томит. Вон уже низина вроде, а в низине должна быть какая-нибудь речушка либо ручеек. Как только набредем, так и привал устроим.

Букис и сам признавал, что иначе нельзя, но счел своим долгом еще проворчать:

– В темноте и глаза об сучки повыколоть можно.

И это было верно, но Мартынь думал о другом. Болотненские всё на отшибе держатся… Коли в дороге этак, то что же будет, когда до боя дойдет? Ни восемь, ни двенадцать, ни пятнадцать человек по отдельности не могут справиться с тем, что осилят тридцать пять скопом. Да и с лиственскими пока что еще нет единения, какое надобно, хотя с их старшим – Симанисом – сговориться, кажется, нетрудно. Спускаясь впереди всех по довольно крутому склону, они тихонько обсуждали с Клавом этот немаловажный вопрос.

Внизу и впрямь была речка, вроде бы и немалая, хотя в темноте хорошенько не разглядеть. Вот здесь и надо устроить привал. Перво-наперво набрали валежника, выкресали огня и развели три костра – каждый отряд для себя, неподалеку один от другого. Когда все сходили к речке и напились, предводитель приказал соорудить шалаши, чтоб укрыться от непогоды. Обосновывая приказ, он пояснил:

– Ночью наверняка будет дождь. Сами ежели намокнем – завтра солнышко обсушит, а вот порох подмочить никак нельзя, его нам пуще глазу беречь надобно.

Болотненские принялись за работу нехотя, с ворчанием. Самые усталые уже повалились на мох, подложив под голову котомки. И все же из пятнадцати человек кое-кто еще мог двигаться, они-то и поработали за остальных. В общем-то, соорудить шалаш было плёвым делом. К двум соснам приладить жердь, к ней прислонить еще жерди, поперечины привязать прутьями и покрыть еловыми ветками. Работать было легко: лес от трех костров кругом освещен. Правда, вожак заметил, что болотненцы свое убежище сварганили нерадиво; пойдет дождь посильнее – подобное укрытие не спасет. Но он сдержался и не сказал ничего, не желая их озлоблять.

Инта сновала, как челнок. С обеих сторон костра вбила по развилке, сбегала к речке, зачерпнула в котелок бурой болотистой воды и повесила его над огнем. Ячневая крупа и копченая свинина были у каждого ратника в котомке – крупу Инта засыпала сама, взяв у каждого по горсти, а мясо велела отрезать самим. Вожаку – первому, остальные откромсали себе примерно по такому же куску. Чтобы потом можно было их отличить, один обвязал свой кусок полоской лыка, другой проткнул сучком из жимолости, третий с краю на коже сделал зарубку, четвертый сказал, что узнает и так по треугольной форме. Тенис, известный обжора, потянулся с куском сала в добрый кулак, но вожак вовремя успел схватить его за рукав.

– Рехнулся! Есть-то ведь и завтра и послезавтра захочешь!

И остальные высказались против подобной расточительности, так что Тенис, отплевываясь и чертыхаясь, разрезал кусок пополам. Смолистые сосновые ветки горели, потрескивая, похлебка скоро сварилась. Мужики принялись хлебать ее, сопя и расхваливая стряпуху: этакое вкусное варево им и дома не доводилось едать. Юкум потянулся и погладил ее взъерошенную черную голову, платок от суеты – да и жарко! – давно уже съехал с нее.

– Ты, Инта, славная девка и добрый нам помощник. Ежели тебя кто станет задевать, тут же скажи мне.

Девушка внезапно залилась темно-багровым румянцем – наверняка не от огня, возле костра она ведь сидела уже давно, а за бойкость и сноровку в работе ее и в сосновских Вайварах часто хвалили. Может, это была первая ласка, которую довелось изведать ей, лесной дикарке, а может, ладонь Юкума заставила ее почувствовать нечто такое, о чем он и не помышлял, – поди разберись, что порою чувствуют женщины. Инта только глянула исподлобья на неожиданного заступника и отодвинулась от костра подальше в сумрак.

Лиственцы и кое-кто из болотненских, подойдя к ним, завистливо поглядывали, как сосновцы едят горячее и жирное хлёбово, в то время как им приходится довольствоваться черствым куском хлеба, который можно запить только ржавой болотной водой. Но тут котел как раз опустел, и ложки освободились; Инта вновь сбегала к речке, зачерпнула воды в свою чугунную посудину и отнесла ее к костру лиственцев. Вскоре и тут в котле заклокотала вода, ворочая жирные куски мяса. Вне себя от возбуждения Инта радостно махнула рукой болотненским.

– Разложите-ка костер побольше да погодите спать – все сыты будете!

И при этом опять глянула, видит ли и слышит ли ее Юкум. Так Инта накормила всех и обрела себе друзей. С того вечера никому и в голову больше не приходило задевать ее.

Вот и первый переход кончен. Первое сражение закончилось полной победой, успешно преодолена часть пути в сорок-пятьдесят верст к северу, горячий ужин съеден, теперь можно, пожалуй, и на боковую. Уставшие меньше других еще немножко посидели, развесив на колышках раскисшие лапти и мокрые онучи. Отгоняя сон, обсуждали события за день или просто перебрасывались словами. Комаров, правда, поубавилось, но зато они стали куда наглее. Только в дыму костра и можно еще было от них укрыться. Языкастый болотненский подтолкнул Комариного Бренциса:

– Образумь ты своих тварей!

И сразу же поспешил пояснить людям из чужой волости, в чем дело. Бренцис в юности неведомо чем разгневал болотненского барина, тот лишил его должности конюха и загнал на все лето на Клюквенное болото мох драть. А на том болоте комаров было такое множество, что в июле никто больше суток не мог высидеть, чуть не насмерть заедали. А Бренцис дожил там до Михайлова дня, моху, правда, надрал всего пять возов, зато выбрался оттуда посвистывая, без волдырей и лихорадки: оказалось, что он знает слово такое, и от этого слова подлый гнус улетает скорее, чем от дыма или густого тумана. С тех пор его и наделили именем Комариный Бренцис, которое присвоили уже и его обоим паренькам.

Комариный Бренцис слушал рассказ, обхватив руками колени, и, не отзываясь, глядел в огонь. А потом – чудо да и только! – сразу же после рассказа комары стали пропадать. Спустя минуту только редкий еще звенел над головой, а потом исчезал и этот. Сидевшие у костра переглянулись и недоверчиво пожали плечами – да ведь как тут не поверить!