Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

В воскресенье утром, сразу же после завтрака, господа уехали в Лауберн – Винцент фон Шнейдер пригласил их на охоту. В таких случаях челядь могла свободно вздохнуть и отоспаться, потому что и домоправительница с горничной хотели отдохнуть от вечной ругани, спешки и слежки. В имении стояла такая тишина, точно и куры, воспользовавшись редкостным случаем, уселись на насест. Но на сей раз одна Плетюганиха не легла в постель. Отыскала большущую торбу и торопливо зашила в ней дыры. Она решила доказать, что может добиться большего, чем какая-то выпоротая телка, только поторапливаться надо, пока остальные не набрели и не обобрали лучшие места.

К этому времени у шалаша углежога из леса выбрался какой-то странный человек. Невысокого роста, но довольно полный, особенно в бедрах. Как и на всех – кафтан, до колен онучи, перевязанные оборами, голова большая, на ней не то шапка, не то платок, только нос да скулы видать. Человек принялся возиться возле шалаша, как у себя дома. Бояться ему было нечего: углежог, он же и смолокур, нечаянно упал в торфяную гарь, которая и посейчас еще тлела, и теперь, охая, лежал на господском сеновале с обожженными ногами. В шалаше пришельцу, очевидно, ничего не надо было, он только забрал две жерди потолще и одну потоньше, перекинул их через плечо и потащил по излучине озера к тому месту, где березы у самой воды, а кочки прямо бурые от ягод, сверкающих на раннем солнце. В нескольких шагах от берега из воды торчал огромный пень, точно медведь, раскинувший лапы. Видимо, у этого человека был в своем деле немалый опыт и хороший глазомер. Он тщательно прикинул расстояние, поглядывая на жерди, затем перебросил одну тонким концом на пень, за нею – вторую. Третью, тонкую, он взял в руки и, встав боком, скользя подошвами по этому мостку из двух жердей, добрался до пня. Сидя там, он поправил мостки, затем поднял тонкую жердь и окунул ее в омут. Шест отвесно погрузился до самого конца, даже рука ушла в воду. Человек кивнул головой. Недаром люди говорят, что в этом месте Черного озера дна нет.

Мерку человек отнес назад к шалашу, а вместо нее взял из груды увесистый камень. Видимо, был он очень тяжелый, трижды опускал человек его на землю, каждый раз с минуту отдыхая, пока, наконец, добрался до того же места. Здесь он положил камень на мостки и, стоя на коленях, ползком вкатил его на пень. Из-за пазухи вытащил длинную, выкованную кузнецом Мартынем цепь, обвязал вокруг камня, оставив большую петлю, затем перебрался назад и исчез в лесу.

Полчаса спустя к шалашу углежога сломя голову примчалась Плетюганиха. Свернула с гати во мхи, где уже сверкала клюква, но не остановилась: она же знает место, где ее горстями греби. Дошлепала до березы, сквозь молодняк – до сосенок и непроходимой топи и, ворча, вернулась назад. Непохоже, что клюквы тут видимо-невидимо, – совсем забыла, что стоя ее не видишь. И только когда наклонилась, увидела все изобилие, даже то, что таится в ямках, под сломанной полевицей и под кочками. Плетюганиха довольно заворчала, развернула мешок и принялась собирать ягоду обеими руками. Нет, она не собирала, она загребала, она цапала, она рвала, захватывая с ягодами и белые клочки болотного мха. Пусть знают и выпоротая Мильда, и барыня, что есть такие, кто и на большее способен. Нет, эта поротая подлюга не наврала, такая уйма клюквы в редкие годы бывает. Светлая и темно-красная, белесая и фиолетово-черная, все с белыми подбрюшками, ягодка к ягодке, точно нанизанные на еле видимую шелковую нитку, точно раскиданные по кочкам ожерелья. И снова густыми пятнами, точно кто-то побывал уже здесь и щедро рассыпал из туеса горстями, столько набросал, что у доброй старостихи торба скоро наполнится. Все время она ползала лицом к лесу. Но вот пошли кочки покрупнее, перегибаться через них проку мало. Плетюганиха разогнулась, чтобы перейти на другую сторону, и увидела чудные мостки, перекинутые с берега на огромный пень. Любопытство на миг пересилило ягодный азарт, она подошла взглянуть на них и наверняка ничего не поняла. Когда попробовала ногою, не прогибается ли жердь, в березняке над кустом крушины поднялся человек, перекидывавший мостки; он вскинул руки, казалось, еле-еле удержался, чтобы не предостеречь окриком. Видно, сердце у него было доброе и он боялся, как бы Плетюганиха не упала в воду и не утонула. Старостиха махнула рукой и вернулась к своему мешку: углежогу лучше знать, на что ему этакое сооружение. На этот раз она повернулась спиной к лесу, обирая противоположные стороны кочек, где ягод оказалось еще больше. А клюквы было столько и торба наполнялась так быстро, что Плетюганиху обуяла понятная каждой ягоднице страсть и жадность – еще, еще, мало, еще! Из-под самых скрюченных пальцев в кочку нырнула серая гадюка, но Плетюганиха и эту кочку обобрала, сплюнула, чертыхнулась и пошла хватать дальше.

Но вот из кустов крушины показалась все та же фигура в кафтане. Двигалась она такими легкими и осторожными шагами, что их не услышал бы и менее занятой человек. Когда старостиха, наконец, разогнула спину, чтобы прислушаться, что это шуршит и в какой стороне, по голове ее ударила тяжелая березовая дубинка. Даже вскрикнуть она не успела, только руки раскинула и ткнулась лицом в кочку, куда только что заползла гадюка. За первым ударом последовали еще два, и каждый раз череп старухи звякал, точно пустой глиняный горшок. Потом человек бросил дубинку, ухватил Плетюганиху за узел платка у подбородка, подтащил к воде, затем поволок вверх по мосткам. Тяжелая это была работа. Человек уселся на мостки и, пятясь, подтаскивал старуху к себе, затем отползал на длину руки и повторял эту операцию. Хорошо, что у оглушенной глаза закрыты, а то ему пришлось бы зажмуриться, а в таком случае легко потерять равновесие.

Когда голова Плетюганихи была на пне, человек живо схватил цепь, стянул петлю потуже и накинул на шею Плетюганихи. Оглушенная старуха дернулась, видимо, приходя в себя, но было уже поздно. Обмякшее тело до половины свешивалось с пня, когда человек толкнул камень, который, точно этого и дожидался, молниеносно бухнул в воду; цепь жалобно звякнула, не желая ржаветь в этом черном омуте, добрая старостиха вскинула ноги и так же быстро полетела вслед за камнем. По воде побежали круги, все шире и шире, пока не заглохли у той стороны озера, но здесь они еще долго бились о заросший мохом берег. На черной поверхности вереницей появлялись и лопались удивительно прозрачные пузырьки, можно было подумать, что внизу – самая чистая вода, которую Плетюганиха сейчас запоганит своей черной душой.

Человек сходил за оставленной старостихой клюквой и высыпал ее через пень вслед собравшей ее. Жерди и березовую дубинку притащил назад к шалашу углежога и поставил именно там, где взял. Мешок свернул и сунул под торфяную кочку, где тлело особенно жарко, и сразу же оттуда повалил дегтярно-черный дым – точно черным было все, что принадлежало милейшей старостихе. Затем человек кинулся через дорогу в лес и, забравшись в чащу кустарника и папоротника, оставался там довольно долго. Видимо, и там у него были какие-то дела.

Три дня спустя все дворовые и люди, отряженные от волости, искали Плетюганиху по всем сосновским лесам и болотам, да только напрасно – она как в воду канула. Люди сведущие, особенно бабы постарше, уже перешептывались, что сам дьявол уволок старостиху. Кое-кто припомнил, что в воскресенье заметил нечто диковинное и необычайное: черный кот с красными глазами пробежал по гати и исчез бесследно. Черная ворона, величиной с хорошего гуся, летела от озера и несла в клюве что-то похожее на старостихин красный чулок. Через год люди наверняка будут клясться, что видели все это своими собственными глазами, и объяснять, что именно все это значило. Так и пойдет из поколения в поколение переходить предание о «доброй старостихе».

Барыня бесновалась, словно белены объелась. Все девки из замка, да и некоторые дворовые ходили с красными полосами на лице от плетеного хлыстика. С пристрастием не единожды допросили каждого, кто оставался дома в воскресенье. Призвали Бриедисову Анну, которой было дано тайное задание следить за кузнецом и его проделками. Нигде никаких следов так и не нашли. Однажды утром Инте передали приказ, – не мешкая, вместе с мальчишкой явиться в имение. Грамоты от генерал-губернатора у нее не было, пришлось подчиниться.

Когда дотемна она не вернулась, Мартынь сам отправился в имение, чтобы узнать, что с ними случилось. Но еще около господских риг они попались ему навстречу. Инта бросилась ему на грудь, чего до сих пор никогда не делала. Барыня приказала ей остаться в имении хлев чистить. Это бы еще ничего, работы она не боится, да страшнее всего, что барыня обещала мальчишку, «этого бандитского выкормыша», отобрать и послать в Атрадзен гусей пасти, чтобы не путался под ногами и не мешал работать взрослым.

Мартынь долго молчал, потом погладил Инту по плечу, а Пострела по голове, вздохнул и сказал:

– Потерпите денек-другой. Пойду в Ригу, попытаю, неужто ж и вовсе на свете правды нет.

6

За два года Рига буйно вновь расцвела. Суда стояли у набережной рядами, среди них попадалось и много русских, еще издали бросающихся в глаза, так густо и свежо были они осмолены; выделялись они и огромными мачтами и особыми очертаниями, присущими кораблям голландца Тиммермана. Больших двухкорпусных стругов было немного, зато малые облепили весь Заячий остров и правый берег выше пристани на Ридзине; лифляндские и курляндские челны казались клиньями, вбитыми в колоду. До самой излучины за селедочной пристанью в небо вздымался лес мачт с реями и осмоленными шишками блоков на мотках канатов.

На узкой полосе между берегом и городскими валами день-деньской кипела толчея, в которой сновали юркие, торопливые люди. Рижские господа в перчатках терлись среди рабочих, нимало не боясь испачкать иноземную одежду о поленницы дров или смоленые штаны грузчиков либо об усыпанные кострикой спины браковщиков льна, – несмотря на все благородство, полезешь и в пекло, если оттуда деньги плывут. Серые кафтаны местных крестьян и простолюдинов перемешивались с диковинными одеждами иностранцев и нагольными полушубками русских струговщиков. Слышались чужие языки, а где их не понимали, объяснялись знаками, помогали себе руками и все-таки договаривались. Визжали блоки, скрипели канаты, громыхали телеги ломовых извозчиков, капитаны и штурманы выкрикивали слова команды, перекликался рабочий люд, кое-где переругивались, даже дрались, правда не очень буйно. Резкий запах смолы, дегтя, скипидара и конского навоза заглушал остальные, более умеренные запахи. Тучи воробьев взмывали ввысь и вновь падали на землю возле разорвавшегося куля с овсом или просыпанной горсти российской гречихи. Голуби, плеща крыльями, чуть не сбивали шапку с головы; порой сердито вскидывалась рука, норовившая поймать их, но эти портовые воришки были слишком увертливы и ловки.

Слегка подчищенная после недавнего мора, Рига вновь была загажена, как и положено порядочному царскому городу. Дома, правда, приведены в порядок, но об улицах заботились не слишком, в закоулках подле валов смрад стоял почище, чем на набережной. Зато людей стало раза в три-четыре больше, чем в миновавшие бедственные дни. К полудню пешеходы в некоторых местах так запруживали улицу, что ездоку приходилось останавливаться и ждать, пока его пропустят. Окна в лавках завалены товарами, двери почти везде распахнуты настежь, продавцам некогда было зубоскалить, стоя на пороге, – работы за прилавком по горло. Рижским дамам вновь было на что тратить деньги. Нередко можно было видеть, как из лавки торжественно выплывает почтенная матрона, а ее покупку услужливо несет шествующий рядом офицер русского гарнизона. Дамы куда скорее мужей поняли неизбежность смены эпох. Бюргеры, несмотря на то что царь подтвердил привилегии, дарованные городу, никак не могли привыкнуть к русским порядкам, упрямо не желали учиться русскому языку и не одно столетие считали себя «высшей, угнетаемой варварами расой». Наоборот, барыням, а в особенности барышням, щебетать на русском языке было совершенно необходимо, чтобы установить дипломатические отношения с помещенными к ним на постой офицерами, которые в конце концов оказались в своем роде поистине приятными кавалерами. Иная даже украдкой смахнула слезу, когда воинам пришлось перебраться с бюргерских квартир в офицерские казармы. Рижские дамы лучше поняли, что основы тесного альянса с победителями прежде всего закладываются посредством личных взаимоотношений.

Кузнеца только в первую минуту ошеломила эта невиданная сутолока. Сперва он робко жался к стене, когда навстречу шествовал какой-нибудь благородный господин с дамой, но вскоре заметил, что тут на каждом шагу попадаются и такие, как он, в мужицких кафтанах и заляпанных сапогах, и что никто не обращает на него особенного внимания. Свернув в маленькую уличку к дому Альтхофов, он вовсе на этот счет успокоился.

На этот счет… Но что касается остального, то его все еще терзало беспокойство, дума о том, что заставило его пуститься в такой длинный путь, после которого он еле держался на ногах. Он думал только о том, как-то оно там сейчас в имении, и еще о том, как бы найти здесь помощь, необходимую им троим. В своей правоте Мартынь был убежден несокрушимо, но ведь он же не ведал судебных порядков, не ведал способов, как подойти к судьям, даже где находится суд – не знал. Только попав в рижскую толчею, он понял, насколько неподготовленным и беспомощным явился он сюда, понял, что без опытного помощника ничего не добьется, потому-то и шел к дому Альтхофов посоветоваться с братом. Но чем ближе подходил он, тем сильнее обуревали его сомнения, правильно ли все же он поступает; навязываясь Юрису со своими бедами. Наверняка у того теперь хватает собственных забот с лавкой и устройством семейной жизни – ведь Юрис еще в тот раз был почти счастлив, что Мартынь покидает его дом, и, прощаясь, даже не заикнулся о том, чтобы брат навещал его. И молодая барыня, и Мара – разом промелькнула целая вереница воспоминаний, одно мучительней другого. Какие они лица состроят, вновь увидев мужлана в грязных сапогах!

Мартынь прошел мимо дома Альтхофов, решив поискать помощи в другом месте. Пройдя шагов двадцать, приостановился: да в каком же это другом месте? Перешел через улицу, вернулся и поглядел на окна. Те же самые зеленые занавески – он же их хорошо запомнил, а только сейчас за ними никого не видать. Оба нижние окна открыты, но и в них никто не выглядывает. Внезапно у него промелькнула мысль – до чего же глупо и неприятно, если оттуда и впрямь увидят, как он стоит тут, точно нищий или вор. И одновременно с этим промелькнуло обманчивое видение: ему показалось, что зеленая занавеска колыхнулась, а за нею блеснуло что-то, похожее на пухлый голый локоть. Ну ясно же, что это всего лишь обманчивый солнечный блик на стекле. Устыдившись самого себя, кузнец набрался духу и направился через улицу. Преодолевая новые сомнения и приступ трусости, рванул ручку звонка – ясно слышно, как наверху звякнуло. Подождал минуту, две, три, дернул еще раз, теперь уже сильнее. Никто не появлялся, не слышно ни хлопанья дверей, ни шагов на лестнице. Верно, все ушли, решил он. Ну, ничего, приду чуток позднее, уж тогда кто-нибудь будет. Хорошо бы застать самого Юриса – Мары Мартынь страшился больше самой барыни.

Часа два бродил Мартынь по Риге, почти не замечая сутолоки и гама на тесных зловонных уличках. Заботы и опасения об Инте с Пострелом давили сердце, не давали останавливаться там, где грудилась толпа, пропускавшая отряд гарнизонных солдат либо глазевшая вслед блестящей карете русского генерала. Напротив церкви св. Петра из окна второго этажа выпал ребенок, люди со всех сторон бросились туда, узкая горбатая площадь в один миг переполнилась. Он равнодушно повернул назад, на Грешную улицу: ему-то что за дело, ведь это не Пострел. В толпе позади него заголосила какая-то женщина, но он и тут остался равнодушным: ведь это же не Инта. Собственное несчастье сдавило его так крепко, как клещи раскаленное железо; судьба угрожающе занесла над ним свой молот. Холодные мурашки пробежали по телу, когда он смутно представил себе, что случится, ежели не удастся добиться в Риге правды. Чуть не бегом ринулся он назад, к дому Альтхофа.

Неведомо откуда по уличке к Даугаве тянулась длинная вереница возов, нагруженных мешками, из-за грохота даже уши заложило. Мартынь позвонил и прислушался – никто не шел открывать. Внезапно он увидел нечто, не замеченное им раньше: в дверь вделано оконце величиной с ладонь, видимо для того, чтобы осматривать посетителей. Солнце все время отражалось в нем, но на миг Мартыню показалась, что там промелькнуло что-то, похожее на белое пятно, точно лицо с черными впадинами глаз. Да нет же, он ошибся. Мартынь позвонил еще раз, потом еще. Подождав с минуту, нагнулся и поглядел в замочную скважину – ключ торчит в замке, значит, его просто не хотят впускать.

Руки его бессильно опустились. Всего он ожидал – неприязни, отказа, разочарования в брате, но чтоб даже на порог не пускать!.. Юрис даже не пожелал выслушать, что пригнало брата в этакую даль и чего он тут добивается. Невыразимая горечь наполнила все его существо, глаза затянуло колющей пеленой. Смахнув ее, Мартынь нечаянно кинул взгляд на верх ворот, отошел, чтобы разглядеть получше. Та же самая знакомая бочка в обрамлении двух дубовых веток, но надпись сбита и переделана наново. На верхнем полукружии то, что раньше шло вокруг, – Адальберт Альтхоф, а на нижнем – Инхабер Георг Атоген. Инхабер, Инхабер, – читал по складам Мартынь, вороша в памяти свой скудный запас немецких слов. Да это же означает «хозяин», «владелец», что-то вроде этого. И тут его внезапно осенило. Юриса здесь вовсе и нет, он продал лавку старого Альтхофа какому-то Георгу Атогену, а сам купил другую, более доходную, может, даже с женой и Марой уехал в чужие края – он же об этом еще мальчишкой мечтал. Значит, его в этом доме и нет, а он, дурак, тревожит чужих людей. Теперь понятно, почему не открывали и не впускали чужого человека. Сосновскому кузнецу стало стыдно, он живехонько убрался от дверей. Может, позвонить еще раз и попросить прощения? Но это значит опять беспокоить и проявлять вовсе уж непростительную навязчивость.

У Тесовых ворот Мартынь снова остановился, точно его одернула чья-то твердая рука. Так что же теперь делать? В Сосновом одно слово «Рига» казалось непременным избавлением, а теперь он мотается в сутолоке среди чужих людей и чувствует себя еще более беспомощным и одиноким, нежели в своей кузнице. Никому здесь нет дела ни до него, ни до его беды, каждый идет своей дорогой, так кому же пожаловаться на то, что Пострела отвезут в Отрог, что Инту заставили чистить хлевы и что барыня не дозволяет им жениться? Напрасно он всматривался в этих спешащих людей, надеясь, что кто-нибудь остановится и спросит, что с ним такое. И вдруг точно кто хлопнул его по лбу: а Друст! Ведь он же его друг, как же это он сразу не подумал о нем? Понятно, что сам Друст ничего не сделает, да ведь он старый горожанин, уж наверняка дельный совет даст.

Точно уже отыскав настоящего спасителя, Мартынь выпрямился и быстро вышел через ворота. Друст, верно, еще на работе, пристань так же кишит людьми, как и до полудня; грузчики, что муравьи, снуют по сходням вверх и вниз. Но судов так много и сутолока так велика, что Мартынь напрасно дважды прошел из конца в конец пристани. Ничего не поделаешь, придется ждать до вечера и попытаться застать дружка в его каморке. Но оказалось, что зря дожидался; чердачная комнатушка была закрыта и вечером – не то Друст куда-то вышел, не то переселился. Мартынь снова упал духом, расстроился и раскис, точно старая баба. Он отыскал знакомый кабачок с закрашенными окнами, осмотрел там все окутанные табачным дымом углы, набитые пьяницами, – нету. Может, попытаться зайти в винный погребок, где во время солдатчины они отпраздновали первую встречу? Но это было такое благородное заведение, что вошел он с еще большей опаской, чем к сосновской барыне. И в самом деле, фрейлейн сразу же загородила дорогу, смерила его взглядом с головы до ног и резко заявила, что все столы заняты, пусть отправляется в какую-нибудь пивную, а лучше всего на постоялый двор. Держа в руке шапку, кузнец пробормотал, что он только ищет Друста, грузчика; нет ли его случайно здесь? Фрейлейн пошла посмотреть. Мартынь ждал с бьющимся сердцем, забившись в угол, – казалось, от этой красивой фрейлейн зависит теперь его судьба. Минуту спустя она вернулась, и, когда махнула рукой, он едва сдержался, чтобы не подскочить от радости, точно мальчишка, которого мать только что нарядила в новые пестрядинные штаны, – совсем впал в детство.

Фрейлейн указала ему – да вон же он сидит с пятью товарищами. Все такой же взъерошенный, но в воскресной одежде, уже раскрасневшийся, он как раз в это время поднимал кружку и хвастливо разглагольствовал. Оглянулся он только тогда, когда кельнерша толкнула его в спину, видимо, желая убедиться, верно ли, что этот мужик его знакомый и не следует ли его выдворить вон. Друст, повернул бороду, вытянул шею, заморгал глазами, затем вскочил и облапил Мартыня так, точно и впрямь хотел выдворить его отсюда. Но нет, он подтащил его к своему столу и представил друзьям. Фрейлейн успокоилась и ушла за седьмой кружкой.

Друст был в приподнятом настроении, появление друга привело его в подлинный восторг. Всю неделю они трудились без отдыха, три корабля погрузили, два голландских и один датский, со вчерашнего вечера горло прополаскивают, да все еще не прополоснули. «Нет, не прополоснули еще, – подтвердили друзья, – во всяком случае завтра еще надо опохмелиться». Пили крепко, бахвалясь и браня господ. Кузнец только пригубил и все выжидал минуту, чтобы поведать тестю о своих бедах. Наконец эта минута наступила. Друст слушал-слушал, все больше и больше багровея, под конец двинул пивной кружкой по столу так, что белая пена взлетела. Этот человек ему почитай что зять, а проклятая немка не разрешает жениться! Перевешать бы всех немцев! Друзья Друста поддакнули. Погрузить на корабли, повязать, и пускай едут, откуда заявились, в свой Бремен… Мартынь грустно слушал эти вопли и проклятья, которые ничем не могли ему помочь.

Но, видимо, и старый друг понемногу сообразил, что тут нужно что-то другое, он утих, призадумался, и Мартыню удалось подробнее рассказать о своем несчастье. Друст оттолкнул пивную кружку, оперся головой на ладонь и выслушал все до конца. Да, только судом, иного выхода нет. Но что ему ведомо о судах? И все же голову вешать не стоит, завтра же что-нибудь придумают, приглядятся, порасспросят.

Вдруг он вскочил и бросился к какому-то долговязому и костлявому, сильно потрепанному юноше, на вид вроде бы из господского сословия. Принялся рассказывать ему что-то, разводя руками, время от времени оборачиваясь и указывая на Мартыня. Мартынь оправил кафтан и приготовился подойти, как только позовут, – может, это и есть спаситель. Но юноша даже не взглянул в его сторону, что-то ответил и поплелся к двери, и все же Друст вернулся улыбаясь, точно нес радостную весть.

– Это писарь из той конторы, с которой мы постоянно дело имеем, правда полунемец, а так неплохой парень. Сам он в таких делах ничего не смыслит, да зато его начальник латыш когда-то служил в судах, тот уж наверняка знает. Завтра я свожу тебя туда. Допьем пиво и пошли домой, надо же проспаться, чтоб голова прояснилась.

В чердачной каморке он уложил Мартыня на лавку, а сам растянулся на полу, подстелив один кожух.

– И не так доводилось спать! В лиственском лесу ладно еще, если охапка еловых веток есть.

Мартынь не очень и противился – только теперь, когда появился хотя бы проблеск надежды, он почувствовал, как вымотал его этот долгий путь в Ригу. Но спать он не мог, ведь столько надо обсудить, столько рассказать. Прежде всего он стал рассказывать о своем посещении дома Альтхофа и спросил, не знает ли Друст, может, Юрис продал свой дом какому-то Георгу Атогену? Где же это он теперь? Грузчик сплюнул.

– Где он теперь? Да там же, где и был, не продавал он дом старого Альтхофа. Мастерскую расширил, десять подмастерьев теперь у него работают – а старику и пятерых хватало.

– То есть как это там же? Да ведь на воротах написано – Георг Атоген.

– Вот то-то и оно, что он и есть этот самый Атоген.

Мартынь даже сел от изумления.

– Он сам? Да ведь он – Юрис Атауга.

– Был Юрис, да сплыл. Мало ли в Риге таких латышей – нагребут денег, возьмут за себя немок, да и перекрашиваются на немецкий лад. Мои дружки, старые рижане, могут не один десяток этаких насчитать. У латышского мужика из задка телеги вывалились, вот какие немцы! Дерьмо они, и весь сказ.

Мартыню это казалось вовсе немыслимым. Его Юрис – и вдруг Георг Атоген! Рассудок не в состоянии был этого осмыслить.

– Ты брось!.. Наш Юрис не дерьмо! Помнишь, как вы взгрели сосновского управителя…

– Ну, тогда!.. Тогда он был парень что надо. Вместе и убежали. Он поступил в солдаты к шведам, я нашел работу у грузчиков. Ладно. Ты бренчишь своими шпорами, я корабли гружу, у тебя шикарный мундир, у меня спина в кострике, да зато чаще водится грош в кармане. Ладно. Ты окрутил мамзельку и нажил добра, а я кем был, тем и остался, но ведь к тебе-то клянчить не хожу! А когда ты со своей барыней едешь в лакированной коляске и я с тобой здороваюсь, так ты хоть морду не вороти. Мразь этакая! Да разве ж мы не вместе в Ригу направились, разве в Лиелвардском лесу не под одной елкой спали, друг дружке спину грели? А теперь он тебя даже на порог не пускает?! Стерва он, твой братец.

Тут он дважды сплюнул. Слушая его, Мартынь припоминал все, что довелось видеть во время солдатчины и наблюдать в доме брата. А он еще сегодня, точно нищий, звонил у его дверей; Мара подглядывала сверху, отогнув занавеску, а потом в оконце двери, ей наказано было ни за что его не впускать. Юрису уже нет дела до того, зачем потащился в этакую даль его брат и какие несчастья на него свалились. Да ведь и Юриса-то больше нет, а Георг Атоген – это же вовсе чужой человек, он же не выносит мужицкого духа. Еще немного, и кузнец сплюнул бы, как и Друст. Да только тот как раз рассмеялся.

– Кучера у них нет, видно, денег еще маловато, а туда же гонятся за большими. Купил кучерский кафтан и шапку и, когда хочет покатать благоверную, напяливает его на одного из подмастерьев, который даже и кнутом-то щелкнуть не умеет. Сволочь он, вот и весь сказ.

Потом он расспросил об Инте и остальных. Мартынь мог бы рассказывать хоть до утра, и умолк он, только когда Друст захрапел. Вскоре сон одолел и его.

Утром Друст отвел Мартыня в контору, помещавшуюся в небольшом домике у самого городского вала. В передней дожидались ломовые извозчики, грузчики и тому подобный люд из портовых рабочих. Полунемец уже сидел в своей комнате за огромным столом, заваленным бумагами и всякими пакетами, и маленьким ножичком чинил гусиные перья себе и, видимо, начальнику – те, что получше, он откладывал отдельно. Мартынь и на эту работу взирал с величайшим почтением, но чинивший перья не обратил на него ни малейшего внимания. Старший писарь еще не пришел, надо было ждать в передней, когда позовут. Долго ждать не пришлось, писарь высунул голову в дверь и кивнул обоим. Начальник, господин средних лет, очень обходительный, бегло говорил по-латышски. Терпеливо выслушал он длинный, перечень мужицких злоключений, правда, ничего не переспросил, а под конец даже стал слушать несколько нетерпеливо. Сам он ничего сделать не может, но у него есть знакомый, который занимается подобными делами. Потомственный бюргер, тоже потерпевший от дворян, поэтому за небольшое вознаграждение берется вести крестьянские тяжбы; кое-кто с его помощью сумел добиться справедливости. Сейчас, правда, некогда, пусть Мартынь зайдет после четырех, и они сходят к этому человеку.

Теперь надежда забрезжила ярче, только время до пяти тянулось слишком медленно. Господин из конторы сдержал слово, – сразу же после пяти вышел и повел Мартыня к адвокату. Идти рядом Мартынь не осмелился, шел чуть поодаль, чтобы барину не пришлось стыдиться мужика в грязных сапогах, только следил, чтобы он не затерялся в толпе и не скрылся из виду – ведь тогда все пропало! На лестничной площадке провожатый остановился и сказал Мартыню:

– Господин, к которому я тебя привел, большой чудак, но ты не бойся, он не мошенник, хоть деньги любит… Да, а они есть у тебя?

– У меня, сударь, пятьдесят талеров.

Мартынь хотел вытащить и показать деньги, но тот отмахнулся.

– Не надо, есть и ладно, – думаю, что все пятьдесят талеров не возьмет. Если уж не он, так тебе никто не поможет. Видывал я мужиков, что полгода слонялись по Риге, а дальше дверей суда не попали: перед господами они сами отворяются, а мужик и плечом не распахнет, даже если жалоба написана и все как следует. Без бумаги тебя просто выгонят, как собаку, протаскаешься понапрасну и останешься ни с чем. Прежде было плохо, а теперь в десять раз хуже, легче тебе к господнему престолу добраться, нежели к судейскому столу. А этот господин сведет тебя туда завтра же или послезавтра. Только ты не думай, что он станет все это делать из любви к вам. Нет, на самом деле он мужиков ненавидит, как и любой рижский барин, не за них он борется, а за свою собственную правду. Диковинно, не правда ли? Но я же тебе говорю, что он большой чудак. Никогда не ограничится тем, что вручит клиенту написанную жалобу, а еще идет с ним в суд отстаивать это дело. Говорят, будто знает наизусть все законы со времен привилегий Сигизмунда Августа, любую букву помнит, что изменилось, что переиначено и что дополнено. Господ судей сажает в лужу не только на заседаниях, но и помимо них, нигде от него спастись не могут, потому и стараются поскорее отделаться. Да ты, верно, не понимаешь, что я тебе рассказываю?

– По правде сказать, маловато, сударь…

По изъеденной древоточцем скрипучей лестнице Мартынь направился следом за провожатым, проклиная неуклюжие, страшно громыхавшие сапоги. Впустила их горбатая старуха немка, похожая скорее на седую подвальную крысу, нежели на служанку адвоката. Кузнец остался ждать в маленькой передней, барин прошел дальше, видимо, доложить о клиенте. Выйдя оттуда, он только махнул рукой и сразу же ушел.

Без провожатого Мартынь почувствовал себя скверно. Потихоньку прошел в полуотворенную дверь и перепугался, когда она, закрывшись, громко скрипнула. В первое мгновение у него рябило в глазах, он даже ничего не мог толком разглядеть. Изо всех сил пытался он сдержать с шумом вырывающееся дыхание и отдающийся в ушах стук сердца – ведь спаситель мог возмутиться его свинским поведением и просто-напросто выгнать вон.