Текст книги "На грани веков"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Поодаль на скошенном овсяном поле показался Криш – он спешил отсюда к хуторку. Может, и бывший ратник убегает от своего вожака? Ну нет, скорей уж просто не хочет, чтобы его в будний день застали в гостях у Марии Гривы. Мария с Интой, засучив по локоть рукава, стирали у колодца белье. Одна – уже чуть похудевшая, но белая и привлекательная, как наливное яблочко, другая – со смуглыми мускулистыми руками, с черными жесткими волосами, еле укрощенными красным, завязанным на затылке платочком, скорее цыганка, а не мужичка. Мария с улыбкой отозвалась на «бог в помощь», Инта мокрыми руками поспешно застегнула самодельную нитяную пуговичку на рубашке; Мартыню даже показалось, что она зарделась. Что ж, хороший признак. Мартынь уселся на перевернутую кадушку. Разговор никак не вязался. Хорошо, что у Марии такой бойкий язык, – она сразу же спросила, что слышно про войну, словно зная, что кузнец об этом наверняка станет говорить.

– Русские уже под Ригой, весь Даугавский большак забит пешими, конными и обозами.

Он повторил все, что рассказывал барон. Прибавив кое-что от себя, расписал, как разбитый под Полтавой, король удрал к туркам, и заявил, что владычеству шведов в Видземе приходит конец. Женщины, мало разбираясь в военных делах и в политике, больше слушали. Мария задумалась, даже вздохнула раз-другой.

– Бог его знает, что еще будет.

– Хуже, чем при шведах, не будет! Что мы хорошего от них видим? Ваккенбухи – денежная подать… А какие у нас талеры, когда с мужиков шкуру дерут, не глядят, сенокос ли, сев, грабят еще почище калмыков. Да разве же у мужиков больше теперь прав, чем в самые черные времена?

Все больше горячась, он рассказал о том, что прочел сегодня сам. Мария то и дело исподтишка поглядывала на Инту и рассказчика; не успел он окончить, как она уже уложила на плечо мокрые, свернутые в жгут простыни.

– Пойти к ключу выколотить…

Инта было направилась с нею, вдвоем-то оно куда сподручнее. Но Мария не согласилась – тут и работы-то совсем ничего, пусть лучше Инта слушает, не закричит ли маленький в люльке. Собралась она уж очень поспешно, видимо, сообразив, что у Мартыня с Интой есть о чем поговорить наедине. А у них и языки разом отнялись. Оба повернулись боком друг к другу, еле слова выдавливали. Мартынь продолжал расхваливать русских, которым нужны хорошие ремесленники, – ведь у них и мужик может разбогатеть, выслужиться в офицеры, а то и вольным стать. Инта удивилась:

– И чего это ты русских хвалишь? Разве ж сам не ходил биться с калмыками?

– По глупости, не ведал я, что русские скоро будут тут господами. Плохо мне придется, ежели еще до времени не перекинусь к ним. Да я один-то что, невелика беда, – надо и обо всех думать.

– Выходит, твердо решил идти под Ригу?

– Твердо… да нет, я еще хотел… если б ты…

– А я при чем? Разве ж тебе мой совет надобен?

– Да не совет, а ты сама. Если бы ты вот пошла за меня!..

Вырвалось это нечаянно. Дюжий кузнец даже смутился, как мальчишка. Инта без надобности начала плескаться в корыте. Когда разогнулась, то видно стало, что слегка покраснела, а так спокойная, точно заранее знала, что он это скажет.

– И что ты только говоришь? Знаешь ведь, что я не могу. Пострел…

– Пострела можно взять, он такой же мой, как и твой.

– Ну, Пострел еще туда-сюда, да ведь я ж и другого не могу…

Мартынь остолбенел, но только на минуту – потом он смекнул:

– Юкум?

Инта кивнула головой.

– Ну вот, теперь понимаешь, что я не могу. Нет, нет, не сейчас! – сказала она.

Мартынь встал, не особенно удивленный и обиженный. Теперь можно было говорить спокойно и по-деловому.

– Вот и я так прикидывал. Ну, не сейчас, говоришь, так, может, потом?

– Потом, может быть. Спроси у меня через некоторое время – через год, что ли, тогда, я думаю, это пройдет.

– Через год… Немалое время, ну да что ж тут поделаешь…

Подавая руку, он все-таки погрустнел. Инта пожала ее крепко и сердечно, поглядела таким взглядом, какой Мартынь замечал иногда еще там, на эстонском порубежье. Поглядела она и подержала руку немного дольше, чем следовало; казалось, сейчас скажет еще что-то такое, что все повернет иначе. Но Мартынь не хотел этого. Это будет из жалости, от сочувствия, потому что он страдает. А это совсем не то, что ему надо. Оно и верно: еще год, чтобы забыть Юкума… Он решительно выдернул руку, кивнул на прощание и пошел прочь. Инта прижала ладонь к глазам, но сразу же отняла ее.

– Значит, пойдешь?

Мартынь ответил, не останавливаясь и даже не оглянувшись:

– Пойду, пожалуй, даже завтра…

Но ни завтра, ни послезавтра он не ушел. Не потому, что еще колебался и раздумывал, а просто не поспел. Тенис Лаук сломал колесо, а как же его оставишь к осени без телеги. Да и кое-какую мелочь надо починить, чтобы сосновцы не говорили, что кузнец только брать горазд, а слова не держит. А потом уж пускай Мегис один управляется.

Об одном еще думал Мартынь – как лучше убраться отсюда без лишних пересудов и проводов. К отцу он был эти дни особенно внимателен и ласков, но старик именно благодаря этому угадал его замысел. Говорить он почти и не говорил, все время был какой-то взъерошенный, может быть, и занемог, в последний день совсем не подымался. И Мегис притих, с его губ не сходила недобрая ухмылка, шея временами вытягивалась, видимо, он хотел что-то спросить, но коли сам кузнец разговора не начинает, так и он не осмеливался: к своему вожаку он испытывал беспредельное почтение.

Мартынь решил, что уйти лучше всего в сумерки, когда люди уже собираются ложиться и без крайней надобности никто с наступлением темноты из дому не выходит. Отец лежал лицом к стене, подтянув колени к подбородку, возможно и заснул. Слышно, как громыхает в кузнице Мегис, как в Бриедисах лает собака… Где-то лениво протарахтела телега и постепенно затихла.

Впервые после долгого вёдра вечер был пасмурный, даже накрапывало. Кузнец поглядел на небо и с удовлетворением подумал, что ночь намного темнее не будет: когда сумерки сгустятся, взойдет полная луна. Все до мелочей у него обдумано и взвешено. Русским языком Мартынь владел сносно, – еще при Холгрене в сосновской кузнице работал подручный, выходец из польской Видземе, изъяснявшийся только по-русски.

Мартынь поднялся на пригорок, продрался сквозь мелкий кустарник к дубу с камнем старого Марциса у подножия. Вытащил спрятанный под кафтаном меч, на котором вчера выбил первые буквы своего имени и фамилии и дату – 1709, и сунул под заросший высокой травой куст. С оружием к русским идти нельзя, могут заподозрить, и начнется долгое и нудное расследование. Он хотел заявиться как крестьянин, враждебно настроенный к шведам, а ежели примут, так и ружье дадут, и что-нибудь другое, чем можно колоть или рубить.

Кузница была закрыта, Мегис, верно, ушел в овин и сейчас ужинает. Так-то оно и лучше, пусть люди несколько дней остаются в неведении, за это время он уже будет под Ригой, а потом Инта расскажет, куда делся сосновский кузнец. Дорога еще сухая, дождик только высохшую полевицу окропил, для новых сапог это не страшно. Шел Мартынь осторожно, чтобы незамеченным миновать имение: старостиха, днем подслеповатая, с темнотой, точно сова, вылезала из логова и бродила вокруг, будто отыскивая прошедшие дни, когда она владычила в округе.

Да, нигде не видать ни души. В овине Бриедисов сквозь какую-то щель блеснул огонь. Собака замолкла, сбежала вниз и, виляя хвостом, обнюхала знакомого соседа, он нагнулся и погладил ее влажную голову.

– Да, да, это я, только не выдавай!

И старостихи около имения не видать. Где-то за толстыми стенами кто-то дважды подул в турий рог Брюммера. Жалкие людишки, тешатся ратной трубой, а во тьме, может быть, движется новый, самый опасный противник. Нет здесь настоящего господина, чтоб держать их в страхе и повиновении, – ну, да еще хлебнут горя!.. Ложитесь-ка лучше спать, недоумки, и спите, покамест вас не поднимут и не прогонят девять раз сквозь розги…

За имением в лесу осыпались листья, еще не тронутые заморозками, но уже пожелтевшие от долгой засухи. Вслушиваясь в их шорох, Мартынь уловил что-то похожее на тихие шаги и сообразил, что шуршат они за ним уже довольно долго. Он остановился и принялся наблюдать: на фоне белых березовых стволов мелькнула черная человеческая фигура и застыла чуть поодаль. Кузнец сразу же узнал – Мегис! В нем вспыхнул гнев, вызванный этим непрошеным преследованием.

– Ты чего это тащишься? Чего потерял?

Ухмылки под бородой сейчас, конечно, не разглядишь, эстонец только робко кашлянул.

– Я с тобой.

– Со мной? А ты что, знаешь, куда я иду?

– Чего ж не знать: к русским.

– А что ты там станешь делать?

– Раз ты идешь, значит, и я. Куда ты, туда и я.

Ну что ты скажешь на это! Собака Бриедисов послушалась и осталась дома, а ведь этот не послушается, как ни гони, чисто репейник!.. Мартынь разозлился, но тут же припомнил, что Мегис еще в кузнице все время старался справить все самое тяжелое и старику угождал, насколько это было возможно, – словом, делал все, чтобы они оба не знали никаких забот. Кузнец махнул рукой и двинулся дальше, Мегис держался чуть позади. Дважды еще Мартынь останавливался, все хотел кинуться, надавать затрещин этому бродяге и прогнать его к чертям, но сдерживался. Оба раза останавливался и Мегис, словно сам ожидая этих затрещин, но в то же время сознавая, что все равно пойдет дальше, что бы с ним ни делали.

Покос Лукстов вынырнул перед ними серым, вдающимся в лес клином. Подул ветер, дождь полил сильнее, стало прохладнее. Мартынь ускорил шаг. Одиноко было и грустно, донимали заботы о том неведомом, что ожидает его под Ригой, но он ни за что не хотел вступать в разговор с Мегисом, доверчиво шлепавшим следом, должно быть, не спуская глаз с его спины. Ночь казалась бесконечной, как и дорога, усадьбы на равнинах не видимы, даже огонек нигде не мелькнет, собака не залает. Идти было тяжело: наверху – белесое, дождливое небо, залитое светом полной луны, и потому внизу – непроглядная тьма, ноги ежеминутно спотыкаются в рытвинах разъезженной дороги, запинаются за какие-то корни. Дважды путники останавливались передохнуть и подремать. Когда Мартынь забирался под ель и прислонялся спиной к стволу, эстонец опускался в сторонке на пень, чтобы вмиг быть на ногах, как только шевельнется вожак.

На самой зорьке подошли они к атрадзенской мельничной речушке. Мост был уже в порядке, видно, власти приказали поправить его, чтобы многочисленные возчики могли перебираться с кладью, но от реки подымался все тот же застарелый запах тины и гниющего дерева. Уже на самом мосту путники расслышали шум со стороны большака и мельницы – раздавались людские голоса, похоже, что фыркали кони, что-то грохотало и стучало. Мартынь не мог понять, в чем дело, но Мегис оказался куда сметливее. С минуту послушав, он сказал:

– Это русские обозные.

Тут кузнецу показалось, что он и сам так думал. Он хотел уже прикрикнуть на спутника, чтобы попридержал язык, но сдержался. Встречаться с обозными не входило в его расчеты. Немало он уже наслышался о их бесчинствах, старый Марцис сам повидал все это во время шведско-польских войн, так же как и поколением раньше – еще дед Мартыня. Надо добраться до Риги, к главным силам русских, где, конечно, иной порядок, там предстать перед каким-нибудь офицером повыше чином и объяснить ему свое дело как следует. А что ты объяснишь своре этаких бродяг. Обыщут тебя, нет ли денег, ладно еще, если самого оставят в живых и прогонят в лес… Шум около мельницы усилился, там перекликались и переругивались; ветер дул прямо оттуда, можно было разобрать некоторые русские слова, только они не сулили ничего доброго.

Перейдя через мост, Мартынь снова остановился. У мельницы было тихо, видимо, солдаты вошли в помещение либо поехали дальше. А что если часть их свернет на эту дорогу, поискать, нет ли поблизости крестьянской усадьбы, где еще можно чем-нибудь поживиться? Забыв всю злость на неотступно следующего за ним Мегиса, Мартынь посоветовался с ним. И Мегис тоже полагал, что такое может статься, еще чего доброго столкнутся нос к носу. Поэтому они перебрались через канаву и залезли в кусты у подножия холма. Гомон уже стих, но слышно было, как загремело и заскрипело дальше, в стороне атрадзенской корчмы. Там они наверняка снова остановятся – надо подождать до рассвета, а то попадешь в какую-нибудь передрягу.

Рассветало очень уж медленно, раза три они засыпали и вновь просыпались. Наконец, в низине постепенно стали вырисовываться купы ив, ветлы, а за ними темная громада мельницы. Там уже было тихо, до того тихо, будто все вымерло, – кто знает, найдется ли еще там живая душа. Но тут же они облегченно вздохнули: на мельнице громко и задорно пропел петух. Всю жизнь они слышали песню петуха, но только теперь оценили, как много этот провозвестник утра может сказать вот таким запуганным неизвестностью, выжидающим людям. Ежели этот куриный владыка осмелился соскочить с насеста и заорать посреди двора, так, верно, и его хозяева уже встают и обуваются. Мартынь вытащил из котомки ломоть хлеба и кусок вареного мяса, подумав, отрезал и Мегису – как-никак, тот все же был подручным в кузнице, а теперь спутником. Пока они перекусывали, совсем рассвело. Дождь утих, серая завеса вверху начала раздаваться и опадать, на востоке зарделись трепетные просветы. Мартынь вытер нож о траву и заботливо спрятал в карман.

– Пора идти.

– Иного не остается.

Значит, они вполне понимали друг друга, неведомое будущее объединило их лучше долгих разговоров. Мегис поднялся первым. За зиму и лето он поправился на латышских хлебах, хорошо выглядел, сильный и бравый, в новых сапогах, тепло одетый. Впервые за все время взглянув на него внимательно, Мартынь внезапно подскочил как ужаленный.

– Дурной, что ты делаешь? Саблю подвязал!

У Мегиса болталась длинная, отнятая на севере у татарина сабля; все это время он тщательно хранил ее в только ему одному ведомом месте. Выпучив глаза, он недоуменно глядел на кузнеца.

– Ну да, саблю… чтобы рубить. На войну ведь идем.

– Ишь ты, вояка! Головы у тебя нет и ума ни крохи! Думаешь, они не станут сразу допытываться, где ты ее раздобыл? На первом суку тебя повесят, да и меня за компанию. Сейчас же забрось ее!

Мегис поскреб под шапкой в густой копне свалявшихся волос.

– Повесят… чего пустое городишь. Мы же идем им на подмогу…

Но, наконец, смекнул, в чем дело. Будто ему уже грозила опасность, живо оглянулся, обеими руками схватился за оружие, отвязал его и забросил через голову далеко в кусты.

Мартынь, ворча, спустился на дорогу. Но злость его скоро прошла, и, забыв о нелепой оплошности Мегиса, он показал ему:

– Погляди, на мельнице-то все живы!

А много ли там было? Всего одна женщина, держа в подоле лукошко, перешла мельничный двор; давешний пернатый певец семенил за нею.

Выйдя на большак, они снова в изумлении остановились. Широкая, плотная, веками убитая дорога латышских крестьян, жителей верховья, польских видземцев, русских возчиков, несмотря на летнюю сушь, разъезжена по самые ступицы. Пешеходные тропки по обочинам тоже изрыты, даже канавы заезжены.

Повсюду измочаленные хворостины, обломанные кнутовища, обрывки ремней, а в стороне валяется разбитое колесо. С грязной песчаной полосы доносилось зловоние: распластанная в пыли, гнила похожая на селедку рыбина. С ободранных ветвей ивы свисали сосульки дегтя.

Мегис понимающе покачал головой.

– Русская военная дорога, сразу видать. В России канав нету, там они и поля разъезжают в версту шириной.

Мартынь прислушался, повернувшись к атрадзенской корчме. Нет, ничего не слыхать, верно, обозные там не остановились. Миновав поворот, путники увидели, что перед корчмой в самом деле пусто, только неподалеку бредет какая-то серая фигура, но на солдата не похожая. Даугава неслась неглубокая и спокойная, такая же, как сто и двести лет назад; на том берегу курились мокрые лубяные крыши Фридрихштадта. Спутник Мартыня был тут впервые, но неведомо отчего на лице его расплылась широкая улыбка, когда он указал на реку.

– Я ее видал у Валдайских гор, там ее чуть ли не перепрыгнуть можно.

Кузнецу не верилось, да только как с ним спорить, ведь этот скиталец столько повидал.

Коновязь у корчмы вся была изгрызена и повалена наземь, только и торчат наполовину искрошившиеся остатки столбов. На обрыве к реке свалены поломанные телеги, дегтярные бочки с выбитыми днищами, рваные рогожи. Ворота стодолы распахнуты, и в ней тоже накидан разный хлам. Площадка перед дверью вся в ямах чуть не по колено, лошадиный помет и прочая дрянь целыми кучами, даже дух захватывает.

Серая фигура ввалилась в корчму, опередив Мартыня и его приятеля. Войдя, они сразу же увидели, что этот человек весь в муке, значит, он и есть мельник. Ежели у мельника кафтан в муке, значит, у мужиков есть что молоть и дела идут не так уж плохо. Корчмарь сидел за стойкой, широко расставив локти, навалившись лохматой головой на ладони, – видимо, не выспался, но никак не скажешь, что он напуган или обижен. И пяти десятков ему еще нет, латыш тучный и дюжий, видать, примирившийся со своей судьбой. Он уже расспрашивал гостя, устало усевшегося на конце лавки.

– Что у тебя за кутерьма была под утро?

Тот отмахнулся, вытряхивая пыль из бороды.

– Известно что: опять овес искали.

– Много взяли?

– Да ничего не взяли – чего же брать, коли овес еще не кошен и мужики не везут. Только первую рожь мелю.

– Ну, им и рожь сгодится.

– Рожь и мука у них своя, с Украины и из Польши – черт знает откуда, хоть завались. Сами сытые, даже курицы не тронут. А вот кони с ног валятся, сена нынче тут почитай что нет, а долго ли скотина на одной ржаной соломе продержится? Наши же латыши, в извоз наряженные, теперь куда больше оголодали, да только им ничего не дозволено брать.

– Не дозволено!.. Время военное, кто это дозволения станет спрашивать?

– А я тебе говорю – не дозволено, я ведь с ними каждый день дело имею, ни одной ночи поспать не удается.

Корчмарь пошутил:

– Зато уж я тут от зари до зари отсыпаюсь!

– На то ты и корчмарь, твое ремесло такое. Хорошо еще, что порядок у них строгий. Свои же извозные, эти, правда, тащат потихоньку, что плохо лежит; ежели подберутся к солдатским возам – и оттуда тянут, русские за ними строго доглядывают. А коли сами солдаты берут, то с ними завсегда унтер-офицер, он выдает квиток – потом будто наши власти за все чисто заплатят.

Корчмарь вновь ощерил крепкие зубы.

– Заплатят… Только сулят они. Еще неведомо, кто на этой земле хозяевать будет. Когда шведы вернутся из Польши, вот тогда и поглядим, как оно пойдет.

– А что там глядеть. Их песенка спета, король, сказывают, к туркам удрал, войско все разбежалось и в плен попало, русскому царю больше и биться не с кем. Я-то знаю, второй месяц они об этом рассказывают. Рига еще держится, да только они и ее возьмут, и тогда мы будем под русскими. Сам видишь, сколько их – тьма! Это же не войско, а вторая Даугава!

– Да-а, народу у них страсть!.. Кони и пушки, а обозов, обозов!.. Сдается мне, они и сами счета не ведают. М-да, и порядок строгий, совсем не похоже на то, что тут рассказывали про разных казаков да калмыков, – почитай что так же все, как и у нас.

Мартынь навострил уши: вот об этом он как раз и хотел слышать. Его потянуло рассказать о собственных похождениях, о том, как ходил биться с калмыками, да только похоже, что здесь это будет неуместно, не такие они люди. Поэтому он лишь полюбопытствовал:

– И возьмут, выходит, Ригу?

Но собеседники считали себя людьми более солидными – они даже бровью не повели. Мельник спросил у корчмаря:

– Ты что, один? Твоей-то не видать.

– Один, один. Жену с ребятами отвез на взгорье, за лесом, к одному хозяину. Тут же сейчас день и ночь битком набито, а ты знаешь, что она у меня на парней заглядывается, они за эту войну оголодали, что волки. Всякое может быть.

– Что ж, оно и толково. Моя старуха видеть их не может; хоть и пригрозил ей, а все боюсь, как бы не ухватилась за кочергу.

Корчмарь заметил, что Мартынь разглядывает замусоренное помещение, где такая же вонища, как и на дворе, только с той разницей, что здесь пахло еще и смазными сапогами.

– Глядишь, что здесь не блестит, не сверкает? Пожил бы тут недельку, увидел бы. Одна орава не успеет убраться, как вторая вваливается. Спервоначалу пытался было выгребать и чистить, а потом рукой махнул – все одно зря. Трех баб тут надо бы с лопатами да метлами.

Кузнец с этим охотно согласился. Поскольку разговор, наконец, завязался, он осмелился попросить:

– Не найдется у вас испить чего-нибудь? Деньги меня есть.

Корчмарь ухмыльнулся.

– Это можно, и денег не надобно.

Не вставая, он нагнулся и зачерпнул из ведра медной меркой. Мартынь напился и оставил Мегису. В посудине была вода. Корчмарь пояснил своему соседу:

– Хорошо еще у меня родничок в кустах под пригорком, я им его не показываю, а то самому с Даугавы придется носить. Колодец давно уже сухой, поутру они, чертыхаясь, чистую грязь хлебали, до речки им добежать лень, этим извозным.

Мартынь стеснительно заикнулся:

– Вода-то хорошая, а только нельзя ли…

Корчмарь осклабился во всю пасть.

– Кружечку пива? Нету, братец. Ты мог бы попросить у меня и мерку настоечки или бутылку рейнского – все равно нету. Три месяца уже не дымится атрадзенская пивоварня. В горненских чанах крысы развелись. Когда ячмень появится и опять можно будет пиво варить, придется эти чаны пустить на слом.

И они вновь принялись беседовать о своих семейных делах. Мельник считал, что жить порознь нынче тоже никуда не годится.

– Ну, чего ты торчишь в пустой корчме, все равно никакого проку. Ты бы мог переждать у хозяев, пока новый порядок не установится.

– Это я и без тебя знаю, да что поделаешь, коли нельзя! Не пускают. Старая барыня еще туда-сюда, а молодая – ни в какую. Корчму, дескать, без присмотра оставлять нельзя: окна выбьют и двери повыломают, крыша соломенная – подожгут. Чистая дьяволица у нас эта Шарлотта-Амалия, только с плеткой по имению и расхаживает. Когда она полной хозяйкой станет, драть станут почище, чем при самом Этлине.

– Может, русские заведут другой порядок, об этом поговаривают.

– Поговаривают и ждут всегда, а чего дождались? Порядок будет иной, а порка для мужиков останется та же, спокон веку иначе не бывало.

Мартынь необдуманно обмолвился о том, что рассказывал о русских порядках барон. Корчмарь даже взъярился.

– А ты больше слушай господ! И откуда только этакие бараны на свет берутся? Разве ж тебе неведомо: коли барин говорит так, значит, совсем наоборот, они ведь только тем и живут, что людей дурачат. А он на тебе: «Наш барон сказал…»

Высмеянному Мартыню не было уже никакой охоты оставаться тут, и они с Мегисом покинули корчму. Взбираясь на Птичий холм, кузнец, разговаривая сам с собой, разводил руками и тряс головой. Наконец он процедил сквозь зубы:

– Шут его знает, какой он только будет, этот русский порядок,

Мегис ничего не расслышал, хотя и прислушивался, склонив голову. Но тем не менее он что-то проворчал в ответ: вожак еще подумает, что он не очень внимателен. А Мартыню было все равно, про эстонца он даже и забыл. Минуту спустя он снова пробормотал:

– Э, да что там, что будет, то и будет…

Глинище на Птичьем холме разъезжено донельзя. Видимо, на самой середине дороги пробился ключ, из взбухшей рытвины стекал вниз мутный ручей, кругом валялись слеги и жерди, сломанные дуги и оглобли, недавно тут перевернулся воз с сеном, и по меньшей мере половина его мокла в трясине. Кустарник по обе стороны моста через Кисумский овраг тоже завален сеном и соломой; видимо, и с этих обрывистых круч срывались, может, и шею кто-нибудь свернул. Из русла пересохшей речушки с криком поднялась туча воронья, там валялась дохлая лошадь, белея выгнутыми обглоданными ребрами. Навстречу им спускался старикашка с мешком на плече, почти рысцой, то и дело оглядываясь и ворча. Он подскочил к встречным и принялся возмущенно жаловаться:

– Разве это порядок, кнутом по голове! Ладно еще, что глаз не задело!

Хорошенько вглядевшись, можно было заметить на его лбу под самой шапкой красную полосу. Мартынь спросил:

– Русские обозные?

– Да нет, наш извозный. Орет: «Чего ты, ровно слепой, под ногами у коня путаешься!» Был бы еще русский, а то ведь свой же брат, земляк.

Мегис на своем веку и не такое испытал, ему было просто смешно.

– Ну, а чего ж ты путаешься? Пеший завсегда должен к обочине жаться.

Рассвирепевший старик чуть в бороду ему не вцепился.

– Да где же тебе тут обочина? Они же не едут гуськом, как люди, а по три в ряд, как плот, как коровье стадо, – от одного увернешься, под другого угодишь!

Он рысцой сбежал вниз, все еще негодуя, но назад уже не оглядывался: с двоими опасно связываться. Мартынь так же задумчиво продолжал путь; немного, погодя он снова проворчал:

– Даже по обочине нельзя… Шут его знает…

В липовой аллее имения Отрог не видать ни души. За пятьсот шагов с широкой дороги к замку видны господские клети – все три двери настежь, чтобы еще издали было видно, что там все давно выгребено и подчищено и чтоб понапрасну людей не тревожили. Да, у Шарлотты-Амалии есть голова на плечах. Известковые печи напротив господского кладбища тоже пустые и холодные, – к чему в нынешние времена обжигать известь и строиться?

Прямо у Чертова провала, за изгибом дороги, на опушке бора, путники увидели группу казаков. Они остановили какого-то прохожего и, видимо, с пристрастием допрашивали его. Точно сговорившись, оба кинулись в кусты, которые, подобно щетине густой круглой щетки, торчали из провала, возвышаясь над уровнем дороги. Края провала были отвесные, почти как стена, – то сидя, то плашмя, цепляясь за ивняк и лозу, они съехали вниз. Мегис даже перекувырнулся и чуть не свалился в ручеек, вытекавший из лесу и уходивший в черную извилистую, неведомо куда вымытую нору. Тут уж было не до шуток, – неведомо, с той или с этой стороны едут казаки, и кто знает, может, их уже заметили. Через некоторое время над кустами закачались длинные пики – Мартынь с Мегисом приникли к самой земле. Смеясь и переговариваясь, всадники ускакали в Отрог. Тут только путники переглянулись и разом захохотали: ведь точно какие-нибудь мальчишки кувыркались – у Мартыня на носу царапина, у Мегиса рукав разорван. Эстонец вдруг удивился, глядя на этакую невиданную, похожую на огромный котел яму.

– Какой черт ее здесь вырыл?

– Не какой, а самый настоящий. Раньше, говорят, тут был большой камень. Вот нечистый и задумал со скуки унести его и бросить в Кегум, чтобы плотогонов потопить, да в Лиелвардской излучине петух пропел – он и кинул камень туда, где он и по сей день лежит, а самого будто ветром унесло в пекло.

Мегис хохотал до упаду, даже борода тряслась.

– Верно, он в свою яму съехал, как мы с тобой.

Когда они выкарабкались из Чертова провала, Мартынь двинулся уже не по дороге, а в бор наискосок через поле.

– Они тут разъезжают верхами взад и вперед, пойдем лучше лесом, как бы еще в беду не попасть.

Возражать Мегису не приходилось. Как всегда в сосновом лесу, деревья редкие, с дороги видно далеко. К счастью, скоро начался взгорок, поросший можжевельником, за ним путники почувствовали себя в безопасности. Направление выдерживалось так, что Даугава и большак оставались поодаль, в стороне. Все лощины сухие, идти было легко. К полудню путники завернули в какую-то усадьбу на Лиелвардской равнине, порасспросили, не знают ли там, где находится главный лагерь русских. Об этом там сказать не могли, но зато оглядели любопытствующих с таким подозрением, что путники убрались прочь, даже не напившись из колодца.

Кайбалиня вконец пересохла. Огре только голенища до половины замочила. Сосенки на пригорке по ту сторону реки совсем порыжели; привыкшие к дремучим лесам сосновцы с сожалением глядели на эту чахлую местность. Под вечер у такой же кучки деревьев, которая тут, верно, звалась лесом, они набрели на домишко, где какой-то мужик, сидя на солнышке, чистил кремневое ружье. И он оглядел их как подозрительных проходимцев; о русском лагере он ничего не знал, а может, и не хотел говорить. А кто они такие, зачем ищут русских, когда ныне каждый порядочный человек бежит из Риги? Вот и позавчера около Икшкиле на лесной дороге он сам наткнулся на убитого и ограбленного рижанина, даже сапоги с него были сняты. В такое время, когда власти меняются, невесть откуда берутся разные прохвосты. Ну да погодите, виселицы никому из них не миновать…

Мартынь и Мегис не могли понять, к чему этот сердитый старик рассказывает им про убитого рижанина и про виселицу. Но, когда он совсем недвусмысленно начал крутить ружьем, они убрались несолоно хлебавши. Озеро Капарамурс почти совсем высохло, но по трясине вокруг него они бродили чуть не до темноты. Выбравшись на сухое место, решили тут же переночевать и утром снова свернуть на большак. Какой толк бродить по болотам, коли то место, которое они ищут, может быть совсем под боком. Рига уже так близко, что, если бы там шло сражение, они наверняка расслышали бы грохот пушек, но пока что ничего не слыхать. Мартыню казалось, что, если русские завладеют городом без него, это будет величайшим несчастьем. Где же тут уснуть под сосенкой, ведь там только его одного и ждут, чтобы кинуться на рижские валы! Он до мелочей продумал, как яснее и красноречивее растолковать причину своего прихода, и уже рисовал себе, как радушно примут заявившихся добровольцев. Ему даже в голову не приходило, что самые прекрасные мечты его еще ни разу не сбывались.

Как ни странно, утром они проспали. Солнце уже стояло высоко, когда Мегис разбудил вожака, и они сразу же отправились в путь прямо к Даугаве. Теперь уже незачем избегать небольших отрядов, они-то и доставят их куда надо. Но вместо верховых еще издали с лужка увидели вереницу обозных, которые возились с колесами или упряжью, но большинство лежали в набитых соломой телегах, только головы высовывали.

Извозные были с верховьев Даугавы, потому и выговор у них какой-то чужой. Утомленные и злые, они даже ответить на приветствие поленились. Когда путники спросили их про русских, головы из соломы так и высунулись; чинившие упряжь обступили их, точно чудо какое услышали. О лагере они так ничего и не сказали, только принялись издеваться.

– К русским – глянь, какие дуроломы выискались! Кто же вас туда зовет?

– Должно, кашеварами – бородач-то, глянь, верно, только у котла и стоял.

– Нет, там их самих накормят бламанже с изюмом,

– Да еще драгунской плеткой попотчуют!

Конечно, Мартыня взяло зло на этих зубоскалов, но он все-таки сдержался, надеясь еще выведать то, что ему нужно.