Текст книги "История России. XX век. Деградация тоталитарного государства и движение к новой России (1953—2008). Том III"

Автор книги: Андрей Зубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 65 страниц)

Литература:

Голос Православия – Voix de l’Orthodoxie: к тридцатилетию со дня основания (1979–2009). СПб., 2009.

Г. Ананьев; А. Юдин. Жизнь с Богом. М.: Культурный центр Духовная библиотека. 2013.

Прот. Александр Шмеман. Дневники. 1973–1983. М.: Русский путь, 2005.

B. – Sh. Gordon. The Storm Petrels: The Flight of the first Soviet Defectors. N. Y.: Harcourt Brace, 1978.

V. Krasnov. Soviet defectors. Stanford, CA.: Hoover Institution, 1986.

5.2.4. Культурные процессы в русском обществе. Встреча двух Россий. Появление правозащитного движения. «Еврейский вопрос»

Попытки некоторых из новых вождей обелить Сталина и предать забвению его преступления вызвали активное сопротивление у людей, поверивших в XX съезд и торжество справедливости. Вдруг показалось, что кровавый деспотизм и террор могут вернуться на русскую землю. В сентябре 1965 г. КГБ арестовал двух писателей, Юлия Марковича Даниэля и Андрея Донатовича Синявского, за то, что они публиковали «антисоветские» повести и рассказы за границей под псевдонимами «Николай Аржак» и «Абрам Терц». Арест и суд над ними вызвал к жизни первый, пусть малочисленный, общественный протест – движение правозащитников и инакомыслящих.

Это движение возникло на стыке культурного андеграунда и левых интеллектуально-культурных элит. Подавляющее большинство правозащитников прошло путь от молодых коммунистов-идеалистов до противников революций и политического насилия. Они верили, что преодоление тоталитаризма невозможно без индивидуального интеллектуального роста и морального очищения. Один из инициаторов движения, Александр Есенин-Вольпин, сын поэта Сергея Есенина, предложил собраться у памятника Пушкину, в центре Москвы, с требованием гласного, открытого судебного разбирательства дела Даниэля и Синявского. 5 декабря 1965 г., в день советской Конституции, прошло первое такое собрание. Год спустя митинг повторился, уже в знак уважения к конституционному закону. В условленный час пришедшие на митинг молча сняли шапки, смотря на памятник Пушкину. Среди них был «отец» советской водородной бомбы академик Андрей Дмитриевич Сахаров – вскоре ставший одним из моральных лидеров правозащитного движения.

Другим лидером, получившим к тому времени всемирную известность, стал писатель Александр Исаевич Солженицын. Еще до снятия Хрущёва началась травля писателя комсомольскими вожаками. С 1965 г. за ним начал следить КГБ, которому удалось захватить в рукописи новое произведение Солженицына – «В круге первом».

ДОКУМЕНТ

КГБ и «консультанты» из Союза писателей доносили партийному руководству, что писатель стремится доказать, что «строительство социализма – это прежде всего необузданная эксплуатация людей, система лагерей, бесправный труд заключенных… На протяжении всей книги, – сообщали они, – автор пытается проводить нить, что вся история Советского государства – это неоправданные и ненужные жертвы (Гражданская война, коллективизация, первые пятилетки, Отечественная война)… Мысль о том, что Октябрь себя не оправдал…». – Кремлевский самосуд: Сборник документов / Сост. А. В. Коротков и др. М., 1994. С. 17.

10 марта 1967 г. Секретариат ЦК оценил деятельность Солженицына как антисоветскую. По словам Петра Ниловича Демичева, секретаря ЦК КПСС по культуре, «это свихнувшийся писатель… с ним надо вести решительную борьбу». В. В. Гришин добавил: «Он клевещет на все русское, на все наши кадры». Председатель КГБ Семичастный предложил исключить Солженицына из Союза писателей.

Перед лицом опасности Солженицын перешел в наступление. Он направил IV Съезду советских писателей открытое письмо, призывая добиваться отмены цензуры, которая десятилетиями душила русскую литературу. Письмо поддержали около ста литераторов. Одновременно Солженицын передал письмо через своих друзей-иностранцев в мировую печать. Началась неравная борьба между всесильным аппаратом и писателем.

В 1965–1967 гг. правозащитному движению сочувствовали уже десятки тысяч человек, прежде всего в Москве и Ленинграде. Илья Эренбург, Корней Чуковский, Вениамин Каверин, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Давид Самойлов и др. подписали коллективное письмо, требуя освободить Синявского и Даниэля. КГБ арестовал тех, кто собирал материалы о суде и направлял их за границу, – Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Веру Лашкову и Александра Добровольского. Правозащитников коммунистическая пропаганда умышленно называла нерусским словом «диссиденты».

Новые аресты вызвали еще больший поток писем поддержки арестованных. «Подписанты» были во многих институтах, университетах, учреждениях культуры России. Люди, преодолевая страх, собирали одежду и деньги женам арестованных. Некоторые историки – Рой Медведев, Александр Некрич – собирали и суммировали факты о преступной деятельности Сталина. Сопротивление «неосталинизму» также пользовалось поддержкой среди «старых большевиков» и «просвещенных» аппаратчиков в ЦК. Солженицын вспоминал: «Самиздат пошел как половодье, множились имена, новые имена в протестах, казалось – еще немножко, еще чуть-чуть – и начнем дышать».

Энергия движения питалась еще живой памятью сталинской эпохи. Политика новой власти: замалчивание, извращение, обеление недавних событий – оскорбляла эту память. Александр Твардовский в своей поэме «По праву памяти» (1966–1969 гг.) писал:

 
Забыть велят и просят лаской не помнить – память под печать,
Чтоб ненароком той оглаской непосвященных не смущать.
О матерях забыть и женах, своей не ведавших вины,
О детях, с ними разлученных, и до войны, и без войны.
А к слову – о непосвященных: Где взять их? Все посвящены.
 

В салонах, в том числе и высокопоставленных, читали и стихотворение Евтушенко «Памяти Есенина», запрещенное к публикации:

 
Есенин, милый, изменилась Русь,
И плакаться от этого – напрасно.
Но говорить, что к лучшему – боюсь,
А говорить, что к худшему – опасно.
 

Евтушенко признавался, что ему «не хочется, поверь, задрав штаны, бежать вослед за этим комсомолом». В стихотворении было еще много наивной веры в «хороший ленинский социализм», но и было уже решительное утверждение неправды нынешней жизни. И слушатели соглашались с поэтом.

Томясь в забвении, бывший Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв тоже стал «диссидентом». Нарушив запрет ЦК писать мемуары, он надиктовал сыну Сергею на магнитофон воспоминания. Прежде всего, говорил он сыну, «я хочу рассказать… о Сталине, о его ошибках и преступлениях. А то, я вижу, опять хотят отмыть с него кровь и возвести на пьедестал». Также, говорил он, «хочу рассказать правду о войне. Уши вянут, когда слушаешь по радио или видишь по телевизору жвачку, которой пичкают народ». В 1971 г. книга под названием «Хрущёв вспоминает» вышла в Бостоне. И хотя перед смертью Хрущёва вынудили подписать заявление, что издаваемая за границей книга – «это фальшивка», всё же сам факт написания и заграничной публикации бывшим Первым секретарем своих мемуаров – совершенно новое явление в советском обществе, свидетельствующее о его ускоряющемся разложении.

Георгий Константинович Жуков тоже написал воспоминания, которые оказались слишком «правдивыми» для новой власти. Мемуары маршала были изданы только после того, как из них была выкинута критика Сталина и сделаны многочисленные купюры в описании войны. (Рабочая запись заседаний Политбюро ЦК КПСС. 1968. Л. 92).

Но всё меньшая часть русского общества соглашается оставаться в прокрустовом ложе официальной идеологии, определяемой «мудрецами» в ЦК КПСС. Даже их собственные жены и дети часто становятся активными потребителями не санкционированной сверху культуры.

Поездки за рубеж и встречи в России с иностранными деятелями науки и культуры, обмен гастролями, как бы он ни был дозирован и как бы он ни распространялся только на избранные коллективы (Большой театр, МХАТ и др.), приезд крупнейших иностранных музыкантов, выставки, издания альбомов зарубежных художников XX в., демонстрация современных французских и итальянских фильмов, учреждение журнала «Иностранная литература» и публикация романов зарубежных писателей XX в. в толстых литературных журналах, издание однотомников и двухтомников незаурядных иностранных писателей – кумирами советской интеллигенции становятся Ремарк и Хемингуэй, – возможность включать в репертуар театров современных зарубежных драматургов – итальянца Эдуарде де Филиппо, француза Жана Поля Сартра, американца А. Миллера и др. – все это расширяло кругозор молодого и не очень молодого русского читателя и зрителя. Конечно, Запад уже перестал быть для русских людей «страной святых чудес», как для западников XIX в., но в XX в., после десятилетий разрыва с ним, Запад становился «страной чудес» в конце 1950-х и, особенно, в 1960-е гг.

Однако для становления российского самосознания куда более важную роль сыграла встреча и постепенное усвоение опытов «другой России», России эмиграции, России изгнания. Так, со второй половины 50-х гг. стал постепенно возвращаться в русскую культуру Иван Бунин. Издание однотомника его прозы, затем пятитомного собрания его сочинений, в качестве приложения к журналу «Огонек» и, наконец, девятитомное собрание сочинений (1966–1967 гг.), включившее в себя и такие произведения, как «Жизнь Арсеньева», сборник «Темные аллеи» и даже часть его публицистики, привлекло к нему внимание читателей России. С Александром Куприным, поскольку он еще при жизни вернулся в Советский Союз, было еще проще, и его творчество, разумеется, еще не в полном объеме, становится доступным российскому читателю, включая и лучшее из всего, что он написал, – полуавтобиографический роман «Юнкера». Издаются дореволюционные произведения Ивана Шмелева, проходят выставки и выпускаются буклеты таких художников, как Коровин, Бенуа, Рерих. Очереди на эти выставки выстраиваются огромные. Чтобы попасть «на Рериха» в Музее искусств народов Востока в Москве, люди стояли чуть ли не с вечера предшествующего дня. Это была колоссальная тяга к культурному и духовному обогащению опустошенного в сталинские десятилетия русского общества.

С каждым годом действует все энергичнее и активнее тамиздат и самиздат. Трудно перечислить каналы, по которым запретная литература притекала в Россию из-за рубежа и преодолевала препоны советских спецхранов. Кто-то, рискуя карьерой, привозил с собой неизданные на родине произведения Бунина, включая даже «Окаянные дни», кто-то, движимый научным интересом, получал разрешение на работу в спецхранах и не ленился и не боялся переписать от руки многостраничные произведения, затем не удержался дать почитать другу-единомышленнику, тот перепечатал и всё – запретная книга становится свободной.

В 1960-е гг., в период появления читательского спроса на свободную богословскую и философскую мысль, привозятся из-за рубежа, переписываются, перепечатываются, копируются на гектографе, позднее – на ксероксе, под носом у начальства произведения классиков русской мысли первой половины XX в., сначала Николая Бердяева и Фёдора Степуна, как наиболее публицистичных и доступных по манере изложения, затем и более глубоких и сложных о. Сергия Булгакова, Николая Лосского, Семена Франка.

Достаточно посмотреть на каталог издательства «YMCA-press», чтобы убедиться в том, что подъем книгопечатания русских религиозных мыслителей, издания «Антологии русской мысли» и переиздания работ 20-х гг. приходятся на вторую половину 1960-х гг., то есть как раз на то время, когда в России сложилось движение навстречу проблемам и решениям, которые ставили и о которых размышляли выдающиеся российские мыслители, творившие в Зарубежье.

Задолго до того, как стали прокладываться газопроводы из России в Европу, образовались невидимые тоннели, по которым в Россию шли высочайшие достижения русского духа, накопленного за полвека изгнания. Любовь к дореволюционной России и её культуре, подчас болезненная и надрывная, и надежда на выздоровление больной страны становились смыслом жизни пока еще незначительной части поколения 1960-х гг.

«Аналитики» КГБ, отчитываясь перед руководством, пытались объяснить появление интеллектуальной и политической оппозиции главным образом активностью «лиц еврейской национальности». С исторической дистанции видно, что «еврейский вопрос» действительно сыграл особую роль и в десталинизации и в правозащитном движении. Молотов, сам женатый на еврейке Полине Жемчужиной-Карповской, говорил Чуеву: «У них [евреев. – Отв. ред.] активность выше средней, безусловно. Поэтому есть очень горячие в одну сторону и очень горячие в другую. В условиях хрущёвского периода эти, вторые, подняли голову, они к Сталину относятся с лютой ненавистью».

Как в эпоху революции и становления коммунистической деспотии среди людей, вставших во главе большевизма, было немало евреев, так и теперь, в 1960-е среди евреев, ассимилированных в русскую культуру, было велико число людей, горячо выступивших против коммунистического тоталитаризма, поддержавших после XX съезда идеалы «социализма с человеческим лицом». Некоторые из этих людей, как бы исправляя заблуждения дедов и отцов, в середине 1960-х стали «диссидентами».

Эти люди мучительно расставались со своими иллюзиями о «демократическом социализме» и «интернационализме». Теперь они с прежней страстностью отстаивали новые идеи – свободы, законности, гласности и либеральной демократии. Некоторые из них, вслед за молодым священником, сильным богословом и проповедником Александром Менем, обратились к Православию, другие стали увлекаться Талмудом, мистическими учениями каббалы или одной из восточных религиозных систем. Но большинство оставалось в секулярном политическом инакомыслии правозащитного движения.

Среди еврейской части правозащитников и им сочувствующих росту антисоветских настроений способствовала также память о холокосте, о котором в СССР не упоминалось, дискриминация евреев при приеме в учебные заведения и на работу, сохранившаяся со времен «борьбы с космополитизмом», а также рост интереса и симпатий к Израилю. Укрепление еврейского самосознания вызвала победа Израиля над коалицией арабских стран (Египет, Сирия, Иордания) в июне 1967 г. Некоторые правозащитники-евреи, например, весьма эрудированный мыслитель Григорий Соломонович Померанц, – сравнивали это событие с победой греков над персами под Марафоном. Русские не часто разделяли этот энтузиазм и настороженно относились к движению, добрую половину которого составляли евреи. Но среди самих правозащитников, как когда-то и среди большевиков, на национальную принадлежность обращали мало внимания. Более того, возмущенные казенным антисемитизмом современного им коммунистического режима, правозащитники русской национальности поддерживали своих друзей евреев в их праве, оставаясь евреями, быть полноправными гражданами СССР, а если кто-то из них желает этого, то и возвращаться на историческую родину – в Землю обетованную – Израиль. Именно желая поддержать своих еврейских друзей, русский литературовед Андрей Синявский взял псевдоним – Абрам Терц.

В КГБ и партаппарате пытались против правозащитников разыграть карту русского национализма, исподволь проводя мысль, что «евреи как всегда против русского государства». При этом новые большевицкие идеологи делали вид, что забывают, что историческое русское государство разрушили как раз их, коммунистов, политические отцы и деды, люди многих национальностей, те самые Ленин, Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Воровский, Киров и иные, имена которых носят множество городов, заводов, улиц, кораблей и воинских частей по всему СССР.

Обостряемый провокациями КГБ, «еврейский вопрос» не подорвал единство правозащитного движения. Та ожесточенная полемика, а впоследствии и разрыв между сторонниками возрождения России на национально-религиозных основаниях и поборниками «космополитической» либеральной демократизации страны, которая действительно в 1970-е гг. расколола правозащитников, прошла вовсе не по линии этнического разделения: и евреи и русские, хотя и в разных соотношениях, входили в оба эти интеллектуальные лагеря. Но за пределами правозащитного движения семена антисемитизма дали свои ядовитые всходы в русском народе. В те годы распевали шуточную песенку известного барда Владимира Высоцкого: «Зачем мне считаться шпаной и бандитом? / Не лучше ль податься мне в антисемиты: / на их стороне хоть и нету законов, / поддержка и энтузиазм миллионов». В этой шутке было немало горькой правды.

Литература:

Диссиденты о диссидентстве // Знамя-Плюс, 1997–1998.

А. И. Солженицын. Двести лет вместе. Ч. 2. М.: Вагриус, 2006.

А. И. Солженицын, Из-под глыб. Париж: YMCA-Press, 1974. Переиздана в кн.: Русская интеллигенция. История и судьба // Ред. С. Лихачев. М.: Наука, 1999.

С. Н. Хрущёв. Пенсионер союзного значения. М.: Новости, 1991.

Ю. Слезкин. Эра Меркурия: евреи в современном мире / Пер. с англ. С. Ильина. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

5.2.5. «Пражская весна» и отношение к ней в русском обществе. Раскол и конформизм элит

Общественное движение в Чехословакии в январе-августе 1968 г., известное как «Пражская весна», оказалось поворотным для европейского коммунизма и для России.

Чехословакия, как и другие «страны народной демократии», в ускоренном темпе прошла тот же путь, какой с 1920-х гг. проходила Россия. Пользуясь присутствием Советской армии в стране после 1945 г., чешские коммунисты потребовали себе основные посты в правительстве республики. Президент Чехословакии Эдуард Бенеш, вернувшийся из эмиграции, в феврале 1948 г. вынужден был уступить грубому давлению Сталина и коммунистов. Он дал согласие на формирование коммунистического правительства, а в июне подал в отставку. Президентом Чехословакии стал коммунист Клемент Готвальд. Он провел конфискации земельной и иной собственности, запретил антикоммунистические партии и органы печати и начал широкую полосу жестоких репрессий. В тюрьмы и лагеря было брошено более четверти миллиона человек (из 12 млн населения), многие представители былого ведущего класса вынуждены были покинуть пределы страны. Немало чехов и словаков было убито в застенках, порой даже без судебного решения. В 1952 г. состоялся большой процесс над 14 бывшими руководителями чехословацкой компартии, среди которых был и Генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский. Их обвинили в сотрудничестве с западными разведками и повесили. В тюрьму попали и такие видные деятели коммунистического переворота 1948 г., как министр обороны Людвиг Свобода и министр внутренних дел Йозеф Павел. Много словацких коммунистов было обвинено в национализме. Министр иностранных дел Владо Клементис был казнен, а глава компартии Словакии Густав Гусак заключен в тюрьму. Простудившись на похоронах своего кумира Сталина, вскоре умер Готвальд. Новое руководство КПЧ во главе с Антонином Запотоцким с 1956 г. прекращает массовые убийства и репрессии. Когда в 1957 г. умер Запотоцкий, президентом Чехословакии стал Антонин Новотный. Если Готвальд разрушил чешское общество репрессиями, то Новотный разрушил народное хозяйство богатой и развитой когда-то страны бессмысленными реформами и подражанием Хрущёву в экономике.

5 января 1968 г. Пленум ЦК КПЧ сместил Антонина Новотного, Первым секретарем чехословацкой компартии стал лидер словацких коммунистов 46-летний Александр Дубчек. Президентом Чехословакии стал старый коммунист, испытавший на себе застенки Готвальда, – генерал Свобода.

Накануне пленума в Чехословакию приехал Брежнев и дал добро на перемены. В Политбюро ЦК КПСС верили Дубчеку, который провел юность в России, учился в советской школе, а в 1955–1958 гг. окончил Высшую партийную школу в Москве. Дубчек помогал свержению прогерманского режима Тиссо в Словакии в 1944 г. У него были дружеские отношения с Брежневым. Советский лидер часто беседовал с ним по телефону и называл «Сашей».

Вместе с тем Дубчек, под влиянием хрущёвской «оттепели» и общения со словацкими интеллектуалами, стал сторонником реформ и «социализма с человеческим лицом». В Чехословакии была фактически отменена цензура печати. К руководству радио и телевидения пришли коммунисты-реформаторы. Началась замена руководства силовых структур, запятнанного преступлениями эпохи Готвальда. Общество начало гласно обсуждать преступления сталинизма и пути будущего развития страны. Дубчек стал знаменем освобождения для студентов и интеллектуалов, а затем и общенационального движения. Вскоре это движение получило журналистское название – «Пражская весна».

Размах гласности и спонтанного общественного движения в Чехословакии испугали руководителей Кремля. Критика сталинизма влекла за собой с неизбежностью пересмотр отношений между СССР и странами Восточной Европы, при Сталине установленных, распад Варшавского договора. В чехословацкой печати эти темы уже начали обсуждаться. Мирный характер освобождения Чехословакии от коммунизма виделся московским коммунистам прелюдией к новым народным восстаниям по примеру ГДР в 1953 г. и Венгрии в 1956 г.

Под влиянием «Пражской весны» началось студенческое брожение в Польше. С другой стороны, в Румынии сталинистский режим Чаушеску продолжал разыгрывать «национальную карту» и, оставаясь формально в Варшавском договоре, поступал наперекор воле Москвы всюду, где только мог. В ЦК КПСС серьезно опасались, что «Пражская весна» может «перекинуться» на Прибалтику, Украину, Белоруссию и даже в Москву, где многие с огромным вниманием следили по «вражьим голосам» за происходящим в Чехословакии.

Уже в марте-апреле ряд деятелей в советском руководстве (Косыгин, Подгорный, Шелепин, первый секретарь КП Украины П. Е. Шелест, министр обороны Гречко и военные, верхушка военно-промышленного комплекса, глава КГБ Ю. В. Андропов, министр иностранных дел А. А. Громыко, посол в Праге С. В. Червоненко) считали, что надо готовиться к военному вторжению в Чехословакию. Главы ГДР, Польши, Венгрии (Ульбрихт, Гомулка, Кадар) требовали принять меры для усмирения Чехословакии, так как «троны» под ними начинали ощутимо трещать. Несмотря на многократные предостережения из Москвы, реформы в Чехословакии продолжались. Начались массовые отставки секретарей райкомов и обкомов, митинги в армии. Экономисты обсуждали переход к «социалистическому рынку». 27 июня 1968 г. в пражской газете «Литерарни новины» и других чехословацких газетах за подписями около 60 интеллектуалов была опубликована декларация «Две тысячи слов».

Документ

Декларация «Две тысячи слов» принадлежит перу чешского писателя Людвига Вацулика. Она, в том числе, объявляла:

«Порядки коммунистической партии явились причиной и моделью таких же порядков в государстве. Ее союз с государством привел к тому, что исчезло преимущество глядеть на исполнительную власть со стороны. Деятельность государства и хозяйственных организаций не критиковалась. Парламент разучился обсуждать, правительство – управлять, а руководители – руководить. Выборы потеряли смысл, законы – вес. Мы не могли больше доверять своим представителям ни в одном комитете, да если б захотели, то не могли бы от них ничего требовать, потому что они все равно ничего не могли добиться. Еще хуже было то, что мы уже не могли верить друг другу. Личная и коллективная честь исчезли. Честностью добиться чего-либо было невозможно, а о вознаграждении по способностям нечего говорить. Поэтому большинство потеряло интерес к общественным вопросам и заботилось только о себе, да о деньгах, причем даже и на деньги нельзя было полагаться. Испортились отношения между людьми, исчезла радость труда, короче, пришли времена, которые грозили духовному здоровью и характеру народа».

Предупреждая обвинения со стороны СССР о том, что «контрреволюционеры» пытаются вывести Чехословакию из советского блока, документ гласил:

«Большое беспокойство в последнее время вызывает возможное вмешательство иностранных сил. Оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами, мы должны будем только стоять на своем, не поддаваться на провокации. Свое правительство мы можем заверить в том, что будем следовать за ним даже с оружием в руках, лишь бы оно продолжало делать то, на что получило наши полномочия, а своих союзников мы можем заверить, что союзнические, дружеские и торговые отношения выполним».

За неделю воззвание «Две тысячи слов» было подписано более чем десятью тысячами граждан Чехословакии. Многие советские интеллектуалы узнали об этом документе из иностранных «радиоголосов». А. Т. Твардовский записывал в своем дневнике 19 августа 1968 г.: «Слушал вчера и «2000 слов». По совести говоря, я подписал бы это, относительно нашего положения. А написал бы? И написал бы, только написал бы лучше… Сколько людей слушает у нас все это – одни с величайшим сочувствием и симпатией, другие – с напряженной опаской и ненавистью: вон чего захотели!» – [Рабочие тетради 60-х гг. // Знамя. 2003. № 9. С. 149].

Брежнев и большинство Политбюро колебались. Экономист и писатель Николай Петрович Шмелев, работавший тогда в ЦК, вспоминал, что «советское руководство находилось в полнейшей растерянности: что делать? Давить или не давить?» Эксперты двух отделов ЦК, занимавшихся связями с «братскими» партиями и странами советского блока, писали записки руководству, указывая на то, что «крайние меры» (т. е. вторжение) не нужны, по крайней мере – преждевременны.

Вожди СССР опасались утраты управляемости в «их» стране и даже внутри партии, где обозначился раскол между сталинистами и антисталинистами. События в Чехословакии они воспринимали через призму сталинской идеологии: как победу «антисоветских, праворевизионистских сил» над «здоровыми элементами». Вместе с тем они не стремились к возрождению сталинского произвола. Пугали и возможные международные последствия ввода войск в Чехословакию. Брежнев к тому же сознавал свою роль в выборе Дубчека лидером Чехословакии и хотел дать ему шанс «урегулировать ситуацию» самому. Косыгин, съездив в Чехословакию, тоже усомнился в целесообразности военной интервенции. «Просвещенные» аппаратчики-международники (А. Е. Бовин, В. В. Загладин и др.), некоторые советские журналисты, работавшие в Чехословакии, писали записки руководству, предупреждая, что интервенция приведет к расколу «в мировом коммунистическом движении», возможному выходу Румынии из Варшавского договора, изменению сил в мире не в пользу СССР.

Кремлевские руководители сделали последнюю попытку уломать Дубчека, заставить его свернуть реформы. 29 июля – 3 августа в Чиерне-над-Тисой на советско-чехословацкой границе, прямо в советском правительственном поезде, прошли драматичные переговоры. Казалось бы, был достигнут компромисс. Но уже 13 августа в телефонном разговоре с Дубчеком Брежнев обвинил своего «друга» в «обмане» – в продолжении демократизации общества. Подгорный и Шелест вели тайные переговоры со словацкими сталинистами о подготовке правого переворота. Советские военные и КГБ готовились к вторжению. Донесения Андропова и посла Червоненко помогли убедить Брежнева в том, что без интервенции СССР «потеряет» Чехословакию, а Брежнев может потерять свой пост. 21 августа 170-тысячный контингент советских войск и войск пяти других стран, членов Варшавского договора, оккупировал Чехословакию.

Западные страны и США отреагировали на интервенцию слабыми и кратковременными протестами. В то же время коммунисты Западной Европы отмежевались от советской агрессии, пытаясь сохранить иллюзию того, что коммунизм и демократия – вещи совместимые. В глазах народов Восточной Европы СССР вновь предстал агрессором. По всему миру прошла новая гигантская волна антисоветских настроений – часто принимавшая откровенно антирусский характер.

Главной трагедией, которую принесла советская оккупация Чехословакии, была окончательная ломка характеров. Примерно 10 дней после 21 августа 1968 г. чехи были едины в своем гневе. Надписи на всех стенах: «Ленин, проснись, Брежнев сошел с ума» писали даже полицейские. Ранее бдительные пограничники открыли границы, и толпы беженцев хлынули подальше на запад. Все военные радиостанции и все засекреченные технические средства страны были использованы для продолжения радиовещания и даже телевизионных передач, в которых выступали еще остававшиеся на свободе представители чешского правительства. На всех улицах и перекрестках были сняты или переставлены таблички и указатели. Все каналы связи со странами, которые участвовали в оккупации, были отключены, но беспрепятственно работала связь и трансляции событий в остальные страны. Высокое начальство пропало и выжидало, чем дело кончится. А вся система телекоммуникаций и вещания работала без начальства намного оперативнее. Солидарны с чехами оказались даже некоторые связисты Советской армии и работники связи, наспех привезенные из СССР, чтобы взять под контроль всю систему связи в стране. По данным КГБ, на 8 сентября 1968 г. был убит 61 советский военнослужащий, из них 11 офицеров; ранено 232 человека, выведены из строя 1 танк, 1 вертолет, 1 самолет и 43 машины и бронетранспортера.

Но постепенно пришло понимание, что возврата к «Пражской весне» нет и не будет. Более предприимчивые, не обременённые семейными связями воспользовались все еще не совсем опущенным «железным занавесом» и эмигрировали. Для оставшихся начались «проверки» на лояльность к советской модели социализма. Первым обязательным вопросом проверочных комиссий был: «Каково ваше отношение к вводу войск». Чешское общество разделилось. Те, кто хотели дальше работать по специальности и не сделать из своих детей бесперспективных граждан второго сорта, которым будет закрыт доступ в вузы (таких было большинство), вынуждены были активно и демонстративно покаяться в своих ошибочных симпатиях к «Пражской весне». Доказательством лояльности стало, например, вступление в Союз чехословацко-советской дружбы. Даже кумир публики певец Карел Готт, ученик русского эмигранта профессора консерватории Константина Каренина, постриг длинные волосы и поехал на гастроли в СССР. Но в порядочном обществе таких действий стеснялись и считали демонстрацию лояльности СССР дефектом характера. В январе 1969 г. чешский студент Ян Палах сжег себя в центре Праги в знак протеста против советской агрессии.

Люди попроще и более практически ориентированные начали покупать у советских солдат дешевый бензин и бытовую электронику. Любовь к русским сменилась на презрительное отношение к оккупантам, а на место симпатии пришла прагматическая расчетливость. Чехословакия из самой дружественной в отношении русских людей страны превратилась в одну из самых русофобских.