Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– «Не виноват»? – Гуттен вытаращил глаза: – Дружишь с коммунистами и считаешь себя ни в чем не виноватым? Ты не думаешь, что это несколько странно, а?

– За все случившееся следует винить того, кто донес на Милана в полицию. Меня тоже туда вызывали. Мама, почему ты вдруг решила, будто мне известно, что Милан коммунист? Я этого не знал, а если хочешь услышать мое мнение, то я и сейчас не верю этому. – Бросив рассерженный взгляд на Аттилу, он продолжал: – Поверь, что это всего-навсего подлая провокация.

Эльфи хотела что-то сказать, но фон Гуттен остановил ее жестом и, подойдя к Чабе вплотную, заявил:

– Никакая это не провокация, молодой человек. Нам показывали протокол допроса твоего друга, где он во всем сознался. Он – член коммунистической партии. Это сущая правда. А я и твоя мать виновны в том, что ты дружил с коммунистом. Ты с ним в этом доме частенько встречался. Как скажется на мне арест Радовича, я пока еще не знаю. Во всяком случае, мои недоброжелатели используют это против меня, да и твой отец, видимо, тоже не обрадуется...

– Чего же вы все от меня хотите в конце концов? – не выдержал Чаба. – Скажите, что я должен сделать?! Уж не выступить ли с ложным признанием?! Уж не заявить ли, будто я знал о том, что Милан коммунист?! – Все это Чаба выпалил раздраженным голосом. Особенно злило его то, что Аттила, виновный в случившемся, спокойно курил и, словно в знак утверждения, кивал.

Нервный голос Чабы разозлил Эльфи. Она вскочила с кресла и начала кричать:

– Что за манера говорить?! У кого ты этому научился? И вообще, что ты о себе такое возомнил?! Гляди мне в глаза, когда я с тобой разговариваю, и не пожимай так плечами...

– Ты права, мама, извини, – произнес умиротворяюще Чаба и закрыл глаза. Охотнее всего он сейчас закричал бы, заплакал – ведь по отношению к нему совершена величайшая несправедливость. – Прошу извинить меня, дядюшка Вальтер, – тихо сказал он и вышел из комнаты.

Остальные еще некоторое время оставались в библиотеке, разговаривая о возможных последствиях дела Радовича.

– У меня лично такое мнение, что Чаба знал о деятельности Радовича. Просто он сейчас испуган и не решается говорить правду. – Эльфи в отчаянии начала заламывать руки: – Я уже не знаю, что о нем и думать.

– К сожалению, вы плохо знаете Чабу, – впервые за все это время подал голос Аттила. – Он сказал правду. Если бы он хоть как-то был причастен к подрывной деятельности Радовича, можете мне поверить, он учел бы и последствия. Как мне кажется, Радович по-хитрому воспользовался доверием Чабы. Не сердись, мама, но виноваты в этом в первую очередь вы сами. – Поймав удивленный взгляд матери, он продолжал: – Да-да, мама. Я знаю, что правда горька, однако мы должны откровенно говорить друг с другом. Когда я тебе в поезде высказывал свои опасения, ты улыбалась. А Чаба только с такими типами, как Радович, чувствует себя хорошо.

– Я устала, – проговорила Эльфи, оставляя без ответа слова старшего сына. Она встала и как сонная направилась в свою комнату.

Слова Аттилы болью отозвались в ее сердце, однако она считала, что он не прав, так как Чабу насильно ни к чему не принудишь. До сих пор у них не было никаких забот с младшим сыном, который, как она верила, любит их больше всего на свете. Она подумала о том, что, возможно, из-за охватившего ее страха она слишком грубо обрушилась на Чабу, а будь у нее с ним разговор с глазу на глаз, все, видимо, пошло бы по-другому. Но она боялась, и боялась отнюдь не без оснований. Ее сыновья, конечно, ничего не знают о том, что их отец, а ее муж, не любит Гитлера и что он уехал из Лондона с твердым решением предупредить регента о серьезных последствиях секретного совещания в Берхтесгадене. Она знала и о том, что на мужа оказывали влияние определенные английские круги. Если немцы пронюхают об антинацистской деятельности мужа, то они обязательно пришьют ему и дело Радовича, хотя (это она знала точно) у регента не было более антибольшевистски настроенного советника, чем генерал Аттила Хайду. Однако, несмотря на это, Гитлер мог все равно скомпрометировать Хайду и потребовать у Хорти его немедленной отставки. С беспокойством она думала о скором возвращении мужа.

Вскоре она уснула, но проспала недолго, так как ее разбудила старая экономка Аннабелла. Эльфи инстинктивно посмотрела на стенные часы – было десять минут седьмого.

– Баронесса, вас просят к телефону, – тихо сказала экономка.

– К телефону? В такое время? – надев халатик и бросив беглый взгляд в зеркало, она скорчила гримасу. – Кто звонит?

– Профессор Эккер.

Эльфи поспешила к телефону.

– Прошу прощения, уважаемая госпожа, что я так рано беспокою вас. К этому принудило меня неотложное дело, по которому мне необходимо переговорить с вами. – Слова так и лились из профессора водопадом. Рассказав о ночном допросе, он продолжал: – Уважаемая госпожа, я, как член совета университета и его представитель, несу, так сказать, ответственность за своего самого любимого ученика, за которого я поручился. Моего поручительства оказалось достаточно для того, чтобы Чабу не арестовали. – На какое-то время он умолк, словно ожидал благодарности от генеральши, но она молчала. – Его показания не занесли даже в протокол, что имеет немаловажное значение. – Генеральша продолжала молчать, так как думала в этот момент о своем муже и о том, какими последствиями может обернуться для него все случившееся. – Однако в настоящее время, уважаемая госпожа, важно отнюдь не это. Иначе я бы вас и беспокоить не стал.

– Тогда что же, дорогой Эккер? – с трудом выговорила она.

– Сейчас узнаете, уважаемая госпожа, сейчас узнаете. Полчаса назад ко мне на квартиру приехал штурмбанфюрер Браун и сказал, что ему не понравилось поведение Чабы, и особенно его упрямство. На допросе Чабы я в его присутствии и в присутствии Эндре заявил Брауну о том, что оба они, как только вспомнят что-нибудь по делу Радовича, сообщат об этом в гестапо. Я думаю, уважаемая госпожа, мое обещание следует рассматривать как своеобразную подписку о лояльности вашего сына, на что я решился, руководствуясь чисто гуманными принципами.

– Да-да, разумеется, – поспешила заверить госпожа. – Однако, ради бога, извините меня, дорогой господин профессор, но я все еще никак не могу понять, в чем же, собственно, проблема.

– Дело в том, уважаемая госпожа, что Чаба не пожелал подтвердить моего обещания.

– Как это так? Он что – отказался?

– По сути дела, да. Он, правда, молчал, однако упрямое молчание в такой ситуации равносильно отказу.

– Боже праведный, этот ребенок сведет меня с ума! – запричитала госпожа, и Эккер уловил в ее голосе нотки страха. – Уважаемый господин профессор, я готова принять вас и поговорить.

На несколько секунд в трубке воцарилась тишина. Госпожа уже подумала, не положил ли ее Эккер, как вдруг он заговорил:

– Если разрешите, уважаемая госпожа, я хотел бы дать вам один совет.

– Разумеется, вы очень добры.

– Я вам советую и прошу вас одновременно разрешить мне в вашем присутствии поговорить с Чабой. Я бы хотел объяснить ему кое-какие вещи, а вас, уважаемая госпожа, просил бы поддержать меня.

Генеральша с облегчением вздохнула.

– Буду очень вам благодарна, дорогой Эккер, – затараторила она, – очень благодарна. Большое вам спасибо за вашу добровольную помощь.

Спустя час профессор Эккер в сопровождении Эндре уже появился на вилле генерала Хайду. Позвали Чабу, который, увидев профессора, очень удивился, не зная, чем вызван столь ранний визит. Чаба был явно не в настроении: он устал и совсем не выспался.

Вскоре в зал вошли Вальтер фон Гуттен и Аттила. Профессор галантно поцеловал ручку госпоже Эльфи, по-дружески поздоровался с остальными, а уж затем начал обстоятельно излагать свои мысли. После первых же слов профессора Чаба понял, что этот ранний визит предназначался именно ему, а он сам выступал перед членами семьи в качестве этакого обвиняемого. Чувство горечи и обиды охватило Чабу, которому захотелось поскорее уйти отсюда, чтобы не видеть никого.

А профессор Эккер тем временем продолжал говорить о том, что моральный долг требует от Чабы и Эндре по мере сил помочь следствию.

– Вы ночью, дорогой друг, – обратился профессор к Чабе, – ничего не обещали в этом направлении...

– И сейчас не собираюсь обещать, – перебил Эккера юноша. – Было бы очень странно, если, бы я доносил на своего друга. Я не был и никогда не буду доносчиком гестапо. И вообще, с меня довольно этой катавасии. – Повернувшись к матери, он спросил: – Я могу уйти?

– Нет. Ты останешься здесь! – решительно заявила генеральша. – И будешь отвечать...

– Ну прошу тебя, мама.

– То, о чем тебя просит господин профессор, не предательство. Ты понимаешь?

– Не понимаю, но все равно.

– Выяснилось, что Радович коммунист, а наша моральная обязанность заключается в разоблачении коммунистов. Тебе понятно?

– Наша? И моя тоже?

– И твоя тоже.

– Не знаю, какой моралью вы руководствуетесь. Милан – мой друг, а, по моим представлениям, дружба – это большое и святое чувство.

– Он твой друг? Это после того, что случилось?

– Да, и после этого тоже, мама. – Чаба осмотрел присутствующих. Лишь один Эндре не выдержал его взгляда и опустил глаза. – Я люблю его не как коммуниста, а как человека...

– Хватит рассусоливать! Радович коммунист, и это главное! – резко перебил его Вальтер.

Чаба с удивлением уставился на дядю. «И этот тоже завозмущался! А что бы он сказал, если бы я ему прямо в глаза заявил, что ненавижу гомиков?»

Гуттен перехватил взгляд юноши и, словно угадав ход его мыслей, сразу же стал более мягким и более покладистым:

– Не сердись, сынок, я разнервничался. Но в данном случае речь идет об очень серьезном деле.

– Я знаю, но от своего друга я все равно не откажусь. – Чаба бросил взгляд на Эндре и продолжал: – Другие пусть делают, что хотят, а я на сделку с собственной совестью не пойду. Хочу, чтобы вы меня поняли. Милан у меня на глазах не делал ничего такого, чтобы я мог заподозрить его в принадлежности к компартии.

Аттила встал и подошел к брату.

– Ничего? – удивленно спросил он.

– Ничего.

– Тогда разреши напомнить тебе кое о чем. Например, о том, что произошло летом прошлого года на Балатоне. Не помнишь? А разве тогдашнее поведение Радовича не свидетельствовало о том, что он коммунист?

– В прошлом году? Насколько мне известно, ничего подозрительного не случилось. Мы все вместе провели летний отдых, – затараторила генеральша.

– Вы с папой тогда как раз уезжали на несколько дней к дядюшке Пиште, – заметил Аттила.

– Да, помню. И что же случилось за это время?

– Да ничего особенного, – ответил Чаба. – Радович побил Бабарци, и ты знаешь, за что именно, однако это отнюдь не коммунистический акт. Не нужно быть коммунистом, чтобы научить Бабарци правилам хорошего тона.

– Я не это имел в виду. – Аттила покраснел как рак. – Ты это хорошо знаешь. Я имею в виду его заявление, направленное против Гитлера, и вообще его поведение. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что Радович лютой ненавистью ненавидит всех немцев?

– Нисколько не больше, чем их ненавидел Петефи или, скажем, Кошут. Если придерживаться твоей точки зрения, то можно обвинить всю Венгрию в том, что она коммунистическая страна, так как большая часть ее населения ненавидит немцев...

– Прошу прощения, – с улыбкой перебил юношу Эккер, – мой друг Чаба абсолютно прав, но здесь речь идет совсем не об этом. Что правда, то правда, в Венгрии многие не многие не любят немцев, и среди тех, кто не любит немцев, не все коммунисты. Однако каждый коммунист их на самом деле не любит. Милан Радович как раз относится к их числу. Я же хотел бы обратить внимание Чабы на само понятие «дружба» и на то, насколько этично защищать такую дружбу. Должен признаться, что мне лично поведение Чабы очень понравилось. Нам нужно уважать людей, которые по-серьезному мыслят и готовы отстаивать свои убеждения. Это настоящие люди с цельным характером.

И хотя Эльфи сильно сердилась на Чабу, эти слова Эккера были приятны ей и в какой-то степени успокоили ее, так как они как бы подтверждали ее правоту относительно того, что ее младший сын не какое-то ничтожество, а яркая личность, которую уважает сам Эккер.

– Я позволю себе продолжать, – проговорил Эккер. – Я лично твердо убежден в том, что Чаба ничего не знал о коммунистической принадлежности и подпольной деятельности Радовича, однако, само собой разумеется, это не означает, что Радович не является членом коммунистической партии. Несчастный во всем признался, а Чабе надлежит поразмыслить над тем, каким образом Радович злоупотреблял его дружбой. Как же можно считать себя чьим-то другом, когда тот лишь наполовину открывается перед тобой, а вторую, быть может самую главную, половину своего «я» скрывает от тебя. Настоящая дружба предусматривает полную отдачу, полное духовное раскрытие перед своим другом. Возможно, что именно поэтому в наше время так редко встречается настоящая дружба. Вот и выходит, что Милан Радович злоупотреблял этим замечательным человеческим чувством, а от вас или, точнее говоря, от нас требует полной откровенности. Мы были откровенны с ним, а он с нами – нет.

– Совершенно верно, господин профессор, – поддержал профессора Эндре. – Вы абсолютно правы. Я, например, по-настоящему люблю Милана. Правда, я не раз спорил с ним, но это дела не меняет. Теперь же, как мне ни больно признавать это, я должен сказать, что он меня обманул.

Чаба смотрел на теолога и молчал. Слова Эккера заставили его задуматься. И хотя тот вроде бы говорил все правильно, какое-то внутреннее чутье подсказывало Чабе, чтобы он ни в коем случае не отказывался от дружбы с Радовичем.

– Сынок, я считаю, что господин профессор абсолютно прав, – тихим, уговаривающим тоном проговорила генеральша. – Нам стало ясно, что ты не повредишь дружбе, если дашь обещание полиции.

– Я точно такого же мнения, Чаба, – заметил подполковник. – Считаю, что нам следует поблагодарить господина профессора за то, что он поручился за тебя.

– Да, конечно, – неуверенно вымолвил Чаба. – Спасибо, однако никаких обещаний я давать не буду. Этого я сделать не могу. Я сам не коммунист, могу поклясться, что это так, но полицейским доносчиком я не буду. – Проговорив эти слова, он посмотрел на Аттилу, который, поняв, на что намекает младший брат, выдержал его взгляд.

– Выполнить свой долг перед родиной – это не донос! – решительно заявил Аттила.

– Это кто как понимает. Я такого обещания не дам. Если Браун этого не поймет, пусть высылает меня из страны. Больше я ничего сказать не могу.

Чаба в детстве очень много читал, и не только о приключениях и путешествиях, но и серьезную литературу о поисках человеческого счастья. Чаба воспринимал понятие «счастье», как состояние, когда гармонично сочетается физическое и духовное начало. Он любил Андреа, а она его, и их любовь как раз и создала ту самую гармонию, которая необходима для счастья. Сейчас же Чаба с горечью начал понимать, что одной только любви для такой гармонии недостаточно. После ареста Милана Чаба уже не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его безмятежная жизнь была омрачена этим печальным событием, которое сказывалось даже на его отношении к Андреа.

Закрыв глаза, Чаба лежал на кровати, чувствуя, что и Андреа не спит.

– Сердишься? – спросил ее Чаба. – Не сердись.

– Милан твой друг, и было бы странно, если бы ты вел себя как-то иначе. Я так люблю тебя.

Последние слова Андреа пришлись по душе Чабе, он немного успокоился и чуть-чуть расслабился.

– Самое печальное во всей этой истории заключается в том, что теперь все отвернулись от Милана и говорят о нем черт знает какие небылицы. Высказывают различные предположения, чтобы как-то оправдать собственное поведение. Сегодня утром у нас был Эккер.

– И ты мне об этом не сказал? – Андреа приподнялась и облокотилась. Одеяло сползло у нее с одного плеча.

– Он привез с собой Эндре, – продолжал Чаба. – Я только сейчас понял, что это была отнюдь не случайная встреча. Я чувствовал это. Все они, как бы сговорившись, ополчились против меня. Но самое неожиданное заключается в том, что им удалось склонить на свою сторону и мою мать.

– Твою мать?

– Да, представь себе, – с горечью произнес он. – Я же тебе говорил вчера: когда меня забирали, я не видел ее. И дядюшку Вальтера я нигде не видел. Весь дом словно вымер, а на самом деле всех их тоже допрашивали. И не только допрашивали, но и пугали. По словам Брауна, они тоже виноваты в том, что я дружу с коммунистом. Когда я вернулся домой, мать встретила меня с заплаканными глазами. Я даже не могу тебе объяснить, как я разочарован. Поверь мне, она действительно умная и смелая женщина, даже больше того. – У Андреа на этот счет было свое мнение, но она не стала его высказывать, а лишь едва заметно улыбнулась. – И вот представь, она стоит передо мной плачущая, с кругами под глазами, и не просто стоит, а нападает на меня, говорит, что якобы я разрушаю семью, злоупотребляю гостеприимством и уж если не думаю об отце, то хотя бы подумал о ней, родной матери, и о дядюшке Вальтере.

«Бедняжка, все-то тебя обижают», – подумала она и, поцеловав его, села на кровати.

– Думаю, если сегодня вечером приедет твой отец, будет настоящее представление, – заметила Андреа.

– Знаю. – Чаба пожал плечами: – Но ничего другого я сделать не могу. Ты же сама сказала, что я поступил правильно.

– Разумеется, правильно, но отец твой будет возмущен.

В отношении отца у Чабы не было никаких неясностей. Он с нетерпением ждал его приезда. Генерал, разумеется, никак не мог остаться безучастным к дружбе своего младшего сына с коммунистом.

– Конечно, он будет возмущаться. Я его понимаю. – Чаба сделал вид, что его это не очень-то и интересует, а сам ощутил, как внутри у него нарастает тревожное чувство, невольно подумал: Милану, быть может, уже переломали ноги в гестапо. В университете ходили упорные слухи, что в гестапо на допросах отнюдь не брезгуют подобными методами. Посмотрев на Андреа, он вдруг спросил: – Ты бы отказалась от меня, если бы вдруг узнала, что я коммунист?

– Конечно, не отказалась бы. Я уже думала о том, что не будет никакой беды, если тебя просто вышлют из страны.

– Я тоже об этом думал. Нам-то с тобой хорошо бы было, а вот моему отцу – нет.

Андреа опустила голову и кончиком указательного пальца начала выводить на одеяле какие-то затейливые узоры.

– Странно как-то все, – тихо проговорила она. – Мы серьезно любим друг друга. Вот уже десять дней мы живем с тобой как муж и жена. У нас даже ребенок может быть.

– Бывает и такое, – усмехнулся Чаба. – Месяца через полтора ты пришлешь мне письмо, в котором и сообщишь, что у нас будет ребенок.

– Боже упаси! Об этом я даже и думать не хочу. Что я тебе хотела сказать? Ах, да. Словом, мы с тобой взрослые люди. А когда я остаюсь одна, то порой начинаю думать, что в некоторых вещах я еще сущий ребенок, я просто многого не понимаю. Например, я до сих пор никак не пойму, почему у нас в Венгрии да и здесь, в Германии, все так боятся коммунистов. Каких только ужасов о них по рассказывают! А отец говорил мне, что во многих странах коммунистические партии существуют легально, а не в подполье, как у нас или здесь, в Германии.

– Где есть демократия, там есть и свобода, а здесь нет демократии, значит, нет и свободы. Берусь спорить, что ты не знаешь, что такое демократия.

– Собственно говоря, меня это не очень-то и интересует, – призналась Андреа. – Я не собираюсь заниматься политикой.

– А вообще-то, что тебя, собственно, интересует? – спросил Чаба, поворачиваясь на бок. И хотя он мысленно уговаривал себя, что ему не следует думать о Милане, он не мог этого сделать.

Не обращая внимания на то, что ему говорила Андреа, он продолжал думать о своем друге. «Милан, конечно, уже знает, что донес на него не кто иной, как Аттила. Интересно, что Милан сейчас думает обо мне? Убежден ли он в том, что я к этой подлости не имею никакого отношения?»

Были моменты, когда Чаба даже со злостью вспоминал о Милане. «И зачем ему понадобилось все это? Ну хорошо, он ненавидит Гитлера, ну и ненавидь себе на здоровье, но зачем же вступать в какую-то организацию? Каким же нужно быть наивным романтиком, чтобы надеяться, что они смогут как-то повлиять на происходящие в мире события! Почему же коммунисты не сделали этого тогда, когда их партия еще не была запрещена? Говорят, что их было очень много, несколько миллионов человек. А теперь, когда их по существу разбили, они вновь начинают действовать, создавать свои организации. Этого как-то сразу и не поймешь. Ну а Милан? Двадцатилетний парень, с трудом, выбился из низов, поступил учиться в университет, стал корреспондентом газеты. Даже дядюшка Геза и тот прочил ему большое будущее. А теперь сиди в сырой камере и медленно умирай, а может быть, его уже и в живых-то нет».

Андреа заметила, что Чаба не слушает ее – видимо, друг для него значит больше, чем она. На какое-то мгновение ее охватил страх, что она может потерять Чабу, и, может быть, навсегда. Ей хотелось плакать, однако, взяв себя в руки, она вылезла из-под одеяла и пошла в ванную.

Генерал-майор Хайду был извещен о деле Радовича через час после приезда домой. Ему дипломатично, но ясно намекнули, что его младшего сына Чабу не выслали из страны только из уважения к его, Хайду, прошлому и тому высокому положению, которое он занимает. При этом разговоре присутствовал и его шурин, подполковник фон Гуттен, который поручился за Чабу.

– Видите ли, господин советник, – обратился фон Гуттен к очкастому Шульману, который занимался в своем министерстве студенческими делами, – этому Радовичу удалось провести даже профессора Эккера, который на моих глазах признался в этом, так что нет ничего удивительного в том, что мой племянник тоже оказался, так сказать, обманутым.

Худой светловолосый чиновник сухо улыбнулся и закивал:

– Так точно, господин подполковник. Господин профессор признался в своем заблуждении. – Он разгладил рукой, украшенной перстнем, шелковый галстук. – Однако позвольте вам заметить, господин подполковник, студент-медик Хайду не признался в своем заблуждении, напротив, он даже сделал довольно-таки подозрительное заявление. – Чиновник посмотрел на лицо генерала, подергивающееся в нервном тике. – Сожалею, господин генерал, что мне приходится сообщать вам об этом, но это так. Развивая свою мысль, должен сообщить, что за подобное поведение любой подданный Германии на основании имеющихся у нас распоряжений был бы незамедлительно взят под стражу органами государственной безопасности.

– Я полагаю, – хрипло заговорил генерал, – будет лучше, если я немедленно посажу сына в поезд и отправлю его в Будапешт.

– Господин генерал, этого не следует делать, – запротестовал чиновник. – Мы гордимся тем, что в наших университетах и институтах обучаются дети из таких знаменитых семей. Это не только поднимает авторитет самого учебного заведения, но и является символом дружбы двух наших народов.

«Если бы этот паршивый шваб знал, как я ненавижу его, – думал про себя Хайду, – он наверняка не простил бы мне этого».

После ухода советника из дома генерала Эльфи подробно, не скрывая своей озабоченности, рассказала мужу о случившемся. Генерал выслушал жену не перебивая, а затем успокоил, сказал, что ничего страшного, собственно, не произошло, а с Чабой он сам побеседует.

Когда генерал вошел в комнату младшего сына, тот что-то читал. Он вежливо, но чуть-чуть сдержанно поздоровался с отцом, так как догадывался о цели его прихода. В некоторой степени он даже побаивался отца, хотя, откровенно говоря, это был, скорее, не страх, а чувство, похожее на стыд. Чабу несколько дней подряд мучили угрызения совести: ему не хотелось ни разочаровывать отца, ни тем более причинять ему боль.

Генерал Хайду был человеком образованным, начитанным, его отнюдь не случайно использовали на дипломатической службе, так как помимо вопросов военной политики он занимался исследованием в области военной истории; на его некоторые работы обращали внимание даже зарубежные историки. Генерал не скрывал, что его связывала дружба с графом Иштваном Бетленом, у которого он вот уже несколько лет был военным советником.

Генерал сразу же заметил душевное состояние сына, зная по опыту, что вывести его из этого состояния, достигнув при этом положительных результатов при разговоре, можно лишь с помощью дружеской беседы.

Хайду крепко обнял сына, как он обычно обнимал его, возвращаясь после долгого отсутствия домой, ничем не выдавая того, что уже знает об очень неприятном известии.

– У тебя довольно измученный вид, сынок, – сказал генерал, садясь в кресло у окна, – У тебя есть хорошая домашняя палинка?

– Сейчас подам, – ответил Чаба, доставая из шкафа бутылку и рюмки.

Они чокнулись, однако даже по-дружески спокойное поведение отца не обмануло Чабу. Но, как бы там ни было, Чаба несколько успокоился, так как по поведению отца понял, что разговор будет сугубо мужским, а он любил такие серьезные и откровенные беседы, хотя они и бывали довольно редко.

– Ну-с, а теперь перейдем к делу. – Генерал погладил подбородок, а Чабе показалось, будто отец чуть заметно улыбнулся. – Значит, Милана Радовича арестовали. – Чаба кивнул, – Я уже все знаю. У меня только что побывал советник Шульман и официально посвятил меня в случившееся, да и твою мать тоже. Видишь ли, сынок, я нисколько не виню тебя в этой истории, так как ты не мог по одному только поведению Радовича определить, что он коммунист и занимается подпольной деятельностью. Он умный, образованный и симпатичный парень. Я, например, тоже не мог подумать, что он член компартии. Однако я все же хотел бы задать тебе несколько вопросов, надеясь получить на них откровенные ответы. Ты знал, что он коммунист?

– Честное слово, не знал.

– Хорошо, сынок, мне этого вполне достаточно. – Генерал жестом показал, чтобы сын наполнил рюмки. Чаба с чувством некоторого облегчения повиновался. – Ничего страшного не произошло, – спокойно продолжал генерал. – Я знал, что ты так мне ответишь. Твое здоровье!

Они выпили. В этот момент Чаба, как никогда прежде, почувствовал свою близость к отцу. Сердце его радостно забилось. «Вот он, мой отец! – думал он. – Как жаль, что он военный. Собственно говоря, он не совсем военный, так как в нем очень много черт ученого и педагога...» Чаба улыбнулся своим мыслям, представил себе их дом в Венгрии, отца, который так любит покой, а все официальные приемы и банкеты воспринимает как тяжелое бремя. Ему казалось, что он видит отца, когда тот склонился над книгами, вот он что-то читает, нахмурив лоб, делает какие-то пометки, затем снимает очки, смотрит на потолок, думает о чем-то. Неожиданно отец вскакивает со своего места и подходит к стоявшему у окна столику, нервными движениями теребит зеленую скатерть, выдвигает один из ящиков и быстро достает из него карту военных действий в Северной Италии. Да, отец изучал военные походы Наполеона, его битвы, тайны его гениальной стратегии.

Однажды Милан завел разговор с Чабой об отце.

– Странный человек твой старик, – сказал он. – Немцев он не любит, ненавидит генералов немецкого происхождения и разного рода священников, называя их приверженцами Габсбургов. И в то же время женился на немке. Разве это не странно? – Милан засмеялся.

Чаба объяснил другу, что ничего странного в этом нет, так как его мать не чистокровная немка хотя бы потому, что она и думает-то не по-немецки, а по-еврейски.

– Отец... У него действительно много странностей... Я называю его старым куруцским бригадиром. Я уверен, что двести с лишним лет назад он был бы у Ракоци генералом...

Чаба довольно часто восхищался отцом, хотя и знал его не особенно хорошо. Хайду не любил немцев, видел опасность германизации, и это особенно беспокоило его, так как он был убежден, что многие венгерские генералы, дипломаты и католические епископы в глубине души до сих пор являются немцами и по образу мышления и по поведению. Было в генерале Хайду кое-что и от толстовца. Челядь в имении Хайду жила в относительно хороших условиях по сравнению с челядью других землевладельцев. Не было ни одного случая, чтобы возникшие между генералом и его челядью споры решались с помощью полиции. Он был строгим, решительным, но добрым человеком. Однако у генерала были не только одни добродетели, но и другие качества, познакомиться с которыми Чабе пока еще не доводилось.

В рюмках с палинкой играли блики света. Генерал поднял хрустальную рюмку и задумчиво посмотрел на чистый, прозрачный напиток.

– Однако тебе, сынок, нужно будет извлечь урок из этой истории.

– Что ты имеешь в виду, папа?

– Тебе следует отказаться от этой дружбы.

Чаба поставил рюмку на стол и посмотрел на уставшее, испещренное морщинами лицо отца. Под глубоко сидящими глазами отечные мешки, испещренные точками жировичков величиной с булавочную головку.

– Отец, – тихо вымолвил Чаба, – поговорим откровенно?

Генерал кивнул:

– Иначе нет никакого смысла и разговаривать.

– Дружба – это когда двое связаны крепкими нитями. Я, например, не могу разорвать их. Да и каким образом я это сделаю? Уж не тем ли, что с утра до вечера буду твердить, что Милан коммунист? Если бы даже я так поступил, то и тогда этого было бы явно недостаточно для того, чтобы изменить мое отношение к нему. А что он, собственно, сделал? Убил человека? Поджег что-нибудь? Украл? Обманул? Предал меня? Он, видите ли, создавал какую-то организацию. И против кого же? Против нацистов. Я на него зол, считаю его болваном, однако судить его я не могу. Если же посерьезнее задумаюсь над тем, что здесь творят нацисты день за днем, то, возможно, даже пойму Милана. Так почему же я должен от него отказываться? Только потому, что он выступал против Гитлера? Но ведь против него выступают не только коммунисты. По таким же обвинениям нацисты бросают в концлагеря католических и протестантских священников.

Генералу нравилась откровенность сына. Он понимал, что обещание Чабы ничего бы не изменило. Хайду сообразил, что довольно неудачно выразился. Он устало улыбнулся. Выпив палинку, он покрутил в руках рюмку:

– Ты просто должен признать, что у тебя не может быть друга коммуниста.

– Если ты так формулируешь свою мысль, не указывая имени, то ты прав. Однако в случае с Миланом совсем другое дело. Я в Милане люблю человека, а не коммуниста. Я теперь все время думаю о том, что если все коммунисты похожи на Милана, то я уж никак не могу поверить в те ужасные истории, которые рассказывают о большевиках. Могу только думать, что коммунисты – замечательные люди.