Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

– Столь почетное предложение, дорогая Роза, вы отклонить не имеете права, – объясняла она.

Мадам Эльфи отнюдь не интересовало, испытывал ли Эндре какое-либо влечение к профессии священника, она просто рассчитывала, что, если один из детей семьи Пооров будет учиться в Берлине, его близость благоприятно скажется на формировании характера Чабы. В этом и заключалась подлинная причина ее настойчивости. Ее уже несколько лет беспокоила принимающая особый оттенок прямота Чабы. Она хорошо знала, что младший сын восторженно в нее влюблен, слушается ее, но внутренне чувствовала его склонность к цинизму, равнодушие к семейным традициям, недостаток энтузиазма. Долгие годы она тайком надеялась, что Аттила станет солдатом, а Чаба – священником. Однако перед экзаменами на аттестат зрелости младший сын решительно заявил, что хочет стать врачом.

– Мама, – сказал Чаба, – я не могу доказать ни того, что бог есть, ни того, что его нет. Вы говорите – есть, я не спорю, верю. Ради вас я даже хожу в церковь. Регулярно участвую в молебнах. Но, дорогая мамочка, не заставляйте меня верить тому, что написано в библии. Читаю я ее с увлечением, ибо описано там все очень интересно, временами даже поэтично, но я ее воспринимаю только как литературное произведение.

Эльфи такие его речи причиняли острую боль. Генерала Хайду они не интересовали, так как, будучи убежденным верующим, в библию он заглядывал лишь изредка. Он считал, что бог есть – должен же кто-то руководить делами вселенной, – но библия в свое время была выдумана попами, чтобы доказать его существование, и, пока не появится документ лучше, полезнее, до тех пор будет ощущаться потребность в священном писании.

Эльфи полагала, что Эндре оказывает на Чабу положительное влияние. Ей нравился молчаливый, фанатичный теолог, так же как еще один друг Чабы – Милан Радович. Правда, он нравился ей совсем по иным причинам.

16 августа по приезде из Лондона мадам Эльфи отправилась в Будапешт, чтобы поспеть на церемонию производства Аттилы в лейтенанты. Она гордилась своим сыном. Затем они провели пару дней в Будапеште и вечером 30 августа прибыли в Берлин. Приехал с ними и Эндре, который до начала занятий хотел покопаться в теологической библиотеке – вот уже два года, как он стал собирать данные о жизни венгерских реформаторов.

В пути у них состоялось много бесед. Эльфи главным образом говорила об Англии, о своих поездках в Египет, ничуть не скрывая явных симпатий к английскому обществу, столь уважающему национальные вековые традиции, что им замечательно удавалось сочетать с демократизмом, которого требовала современная жизнь. И все это привлекает ее потому, что английская демократия основана на глубоком уважении к традициям, к привилегиям отдельных классов и слоев общества.

Эндре горячо ее поддерживал, однако Аттила страстно спорил с матерью. Да, он за демократию, но было бы ужасно даже представить, если вдруг в Венгрии по примеру англичан примитивным людям, не умеющим ни читать, ни писать, или, скажем, евреям были бы предоставлены демократические права. Сперва нужно свергнуть власть еврейских банкиров и фабрикантов, вызволить венгерских землевладельцев из когтей еврейских финансовых заправил, а уж потом проводить перевоспитание людей и вернуть разграбленные земли. Только тогда и можно будет разглагольствовать о демократии. Но для этого, нужна железная рука, централизованная воля. Беда, однако, что Гембеш болен, а дядюшка Пишта Бетлен в блоке с еврейскими банкирами проводит оппозиционную политику.

Эндре полагал, что Аттила во многих отношениях прав, но отмечал, что на политическое единство приходится рассчитывать только тогда, когда режим поможет избавить народ от нищеты. С некоторыми мерами Гитлера он не согласен, но в известном смысле считает, что тот похож на «бич божий» – на Аттилу, так как с момента своего прихода к власти сделал немало чудесного. Вернул побежденному народу чувство национальной гордости, веру, покончил с безработицей, пусть радикально, зато основательно рассчитался с атеистическим и антицерковным большевизмом, с веймарскими свободами, попирающими мораль, с декадентством, втаптывающим в грязь все божественные и человеческие идеалы.

Эльфи, удобно откинувшись в кресле, всем телом ощущая мягкое убаюкивание поезда, явно наслаждалась спором юношей. Правда, некоторые утверждения Аттилы ей не нравились. Она знала, что его сознание формировалось в военном училище, но была убеждена, что им удастся ловко повлиять на мировоззрение сына. Дело это не срочное, биться о стену головой смысла не имело. Но случая высказать свое мнение она не упустила.

– Боюсь, сынок, накличет Гитлер беду на немецкий народ.

Аттила удивленно взглянул на мать:

– Что именно ты имеешь в виду?

Женщина капнула одеколоном себе на шею и за уши, вставила в золотой мундштук длинную египетскую сигарету.

– Имеются признаки, – произнесла она, раскурив сигарету, – указывающие на то, что непосредственные соратники Гитлера – люди примитивные, противники германской аристократии. Один только пример, дорогой. Вальтер – ровесник твоего отца. Так почему же он до сих пор ходит в подполковниках? Может быть, неважный солдат? Смешно. Офицер генштаба, с блестящей подготовкой. Видимо, выше он не продвигается потому, что советники фюрера видят в нем аристократа.

– Позволь мне, мама, сделать пару замечаний, – прервал ее Аттила. – Только очень прошу, пойми меня правильно, обижать тебя я бы не хотел. – Прервав речь, он покрутил на пальце перстень. – Уверена ли ты, что ощущения твои и, скажем, дядюшки Вальтера – это подлинно демократические чувства? – Эльфи с улыбкой потрясла головой, давая понять, что слова сына ей не понятны. – Поясню, – продолжал лейтенант. – Гуттены остаются баронами, даже если не называют себя таковыми. Семья Хайду тоже не из тех дворян, что имеют по семь сливовых деревьев. Если я ничего не путаю, то наше поместье составляет около восьми тысяч венгерских хольдов. И оно свободно от долгов – обстоятельство тоже немаловажное. Имеется имущество и у тебя. То есть мы тоже кое-что да значим. Наше прошлое, нынешнее социальное положение, вес в обществе ко многому нас обязывают. Считаешь ли ты, к примеру, уместным, что лучший друг отца – либерально настроенный журналист?

– Ты имеешь в виду Гезу Берната?

Аттила кивнул:

– Да, его. – В купе было жарко, и он расстегнул мундир. – У меня лично нет претензий к семье Бернатов, но отец перенимает немало либеральных взглядов и принципов дядюшки Гезы.

– А что тут плохого? Не понимаю.

– Бернат недвижимости не имеет. Он – служащий. Ясно, что у человека, живущего на заработок служащего, представления о мире и обо всем другом отличны от нашего. Он просто должен мыслить по-иному. Дальше. Разве это в порядке вещей, что лучшим другом моего младшего брата является парень по имени Милан Радович? Не знакомый, мама, а друг. Это не составляло бы угрозы, дружи он одновременно с несколькими юношами, и из своего круга. Ты улыбаешься, хотя здесь не до улыбок. Кому нужно, чтобы Чаба был закадычным приятелем всякой прислуги. С дядей Мишкой его водой не разольешь. И еще одно – об Андреа. Думаешь, их связь до сих пор простая игра? Мама, то, что вы проходите мимо всего этого, это не демократический образ мышления, а либерализм. – Он поднял руку: – Извини, еще один вопрос. Если Чабика заявит, что хочет жениться на Андреа, что ты ему скажешь?

Эндре много раз пытался вмешаться в разговор, он побледнел, его худощавое лицо нередко вспыхивало, но он себя сдерживал. Он не был согласен с Аттилой, отдельные заявления того волновали его. Но сейчас ему было любопытно, что ответит тетушка Эльфи.

Однако та горделиво помалкивала. Вот уже десять лет она разъезжает с мужем по свету, встречается с дипломатами, ведет себя не просто как хозяйка во время приемов, как декорация на вечерах и ужинах, а почти как незаменимый сотрудник своего супруга. Она наблюдательна, видит взаимосвязь явлений, имеет собственное мнение и о себе самой, и о муже, и о мире, и о людях. У нее есть принципы, к тому же непоколебимые, покоящиеся на прочной основе. Взять, к примеру, Аттилу, его откровенные рассуждения оправдывают именно ее принцип воспитания. Не поддерживай она с сыном дружеские отношения, Аттила все равно бы раскрылся. Ничего. Разве в сознании Аттилы проявляется только влияние военного училища, а ее воспитание нет? Как бы не так. «Мы, Хайду, и мы, Гуттены, еще кое-что значим» – это воспитано в детях не академией Людовики.

Конечно, во многом Аттила прав. Но правда кое-что значит только в сочетании с жизненным опытом. Она ему даст ответ, но не в присутствии Эндре. Она ему скажет: «Сынок, тебе надо усвоить несколько вещей. Жизнь не казарма, где люди вытягиваются перед тобою в струнку, как положено солдату, и не могут тебе ответить, так как, исходя из твоего положения, прав можешь быть только ты один. Стало быть, ты должен сделать вывод, что семейные дела не обсуждаются даже среди друзей. Разве только речь идет о жизненно важном деле. Эндре – наш друг, но человек он не наш, а церковник. Стало быть, наши дела его не касаются.

Да, сынок, ты прав, мы кое-что значим. И поэтому можем себе позволить дружить с Гезой Бернатом. Генерал-майор Хайду может так поступить, потому что отчетливо представляет себе границы такой дружбы. Бернат – человек толковый и тоже очень хорошо это знает. С твоим младшим братом Чабой дело несколько посложнее. По складу своего характера он не похож ни на одного из нас. Личность он противоречивая, но своеобразная, именно потому так трудно управляем. Приказами или распоряжениями многого от него не добьешься. Натура у него не из легких, компанию людей глупых он не любит. Вместе с тем ты должен признать, что в нашем кругу, главным образом среди молодежи, довольно часто попадаются личности глупые, пустоголовые. Я не могу заставить твоего младшего брата дружить с подобными молодыми людьми.

Милан Радович... По своему социальному положению он к нашему кругу не принадлежит. Все верно, но человек он интересный, разносторонний, пользующийся нашей поддержкой. Он тоже хотел бы кое-чего достичь, но может это сделать только с нашей помощью. Радович отдает себе ясный отчет – я с ним не раз беседовала, – что именно ему надо подняться до уровня Чабы, то есть до нашего уровня, а не Чабе опуститься до его. Радович прорвался сквозь заслон своего круга, что удается людям лишь особо талантливым. Вместе с тем он сознает, что, если хочешь остаться на поверхности, надо приспосабливаться. Наша историческая задача – приковывать к себе талантливые народные силы. Андреа – миленький, чистый щенок. Мне лично она нравится. У нее нет собственности? Полагаю, это вещь не главная. Если Чаба ее любит и будет с нею счастлив, я готова благословить их обоих. В этом вопросе я шуток не люблю. Сынок, ведь я мать. Грош мне цена, если мой сын будет несчастным! Анди – девушка небогатая, но по своему мировоззрению, отношению к жизни, поведению она принадлежит к нашему кругу. А это уже вещь существенная».

Поезд притормозил. Женщина на мгновение выглянула из окна вагона и проговорила:

– Пойми меня правильно, Атти. Но сейчас я устала и голодна. Продолжим разговор после обеда.

Теолог встал, понурив голову. Он полагал, что женщина вступит в спор с Аттилой. Уклончивый ответ тетушки Эльфи разочаровал его. В его светло-каштановых матовых волосах мелькнул луч света и снова погас.

Поезд ходко несся мимо знакомых мест. В лихорадочном взоре Эндре отражалось беспокойство, ему было стыдно, он чувствовал, что своим молчанием предал друга. Перед ним предстало печальное личико Андреа, затем нахлынули воспоминания...

Вот рядом стоит девушка в матросской блузке и темно-синей плиссированной юбке. «А ты, Эндре, на танец меня не приглашаешь?» Вдоль стен сидят мамы. Чаба увлеченно играет, ловко варьируя мелодию, но задавая отличный темп. Он посматривает на Эндре, взглядом подбадривая его: «Ну ты, церковный мешок, пригласи же ее, я тебе разрешаю». Он обвивает руками талию девушки – ладони от волнения покрываются потом, у Андреа на спине напрягаются мышцы. «Обними покрепче, – предлагает она, – иначе танцевать невозможно». Он механически подчиняется, глотая обильную слюну и будучи теперь уверенным, что любит девушку. Но Анди принадлежит Чабе...

Рано пробудившееся половое влечение основательно потрепало Эндре, продолжая мучить его и по сей день. Ему исполнилось уже двадцать, лет, а он еще не имел дела с женщиной. Его упорной, железной воле до сих пор удавалось преодолевать проявляющиеся инстинкты, но не богатое воображение. Мысленно он уже не раз переживал все радости и муки любовных утех. Разумеется, с Андреа. Только с ней одной. Ему не раз чудилось, что не было бы ничего неожиданного, если бы Андреа предстала вдруг перед ним в обнаженном виде.

Поезд мягко покачивало, колеса гулко стучали по рельсам. Эндре откинулся на спину, подпер голову, его худые, впалые щеки заливала краска. Голос тетушки Эльфи доносился до него словно с того света. Говорила она тихо, невозможно было понять ни единого ее слова. Глубоко вздохнув, он открыл глаза.

– Мне представляется, – проговорил он, – Чаба должен будет воздать хвалу всевышнему, если Андреа выйдет за него замуж.

Собеседники изумленно на него взглянули, не понимая, к чему он клонит, поскольку женщина почти целый час беседовала с Аттилой совершенно о другом. Он заметил устремленные на него удивленные взгляды, но, даже не удостаивая их своим вниманием, точно лунатик, вывалился из купе.

Поезд протяжно загудел, и искры, сыпавшиеся из трубы паровоза, засверкали перед окнами, точно светлые ленты.

Любезность тетушки Эльфи застала Андреа врасплох. Та обняла ее, поцеловала, увлекла за собой на кухню, показала ей блюда, уговорила попробовать жареного цыпленка, с беспокойством наблюдая, понравилось ли кушанье. От такого обилия душевности Андреа совсем расчувствовалась, вся ее неприязнь улетучилась.

Вальтер фон Гуттен вел себя исключительно тактично, домой не пришел, чтобы не мешать Эльфи принять венгерских друзей по своему усмотрению, но своевременно позаботился о напитках – французском коньяке с пятью звездочками, ароматной венгерской палинке и рейнских винах. За столом прислуживали старая гувернантка, седовласая Аннабелла, и ее племянница, голубоглазая Луиза, а обязанности виночерпия добровольно взял на себя Аттила. Лейтенант был поразительно любезен и предупредителен. Андреа нашла, что на сей раз в его взгляде отсутствует жадное желание и он разговаривает с нею почти как с сестрой. К смущенным взорам Эндре она уже привыкла и даже во сне не могла бы себе представить, что за замешательством теолога уже скрывается нечто вроде болезненной чувственности.

Разговоров за столом было немного, прозвучало только несколько фраз по поводу вкусного ужина. За окнами временами свирепо завывал ветер, лишь на минуту затихал, чтобы затем взреветь с новой силой. Андреа сидела напротив тетушки Эльфи, которая с интересом рассматривала раскрасневшееся лицо девушки, ее темно-голубые глаза, скрытые под сенью густых ресниц. Иногда ее охватывало чувство, будто Андреа прибыла сюда из какой-то ближневосточной страны, напоминая своей фигурой, осанкой, лицом египетских женщин.

С едой было уже покончено, когда неожиданно поднялся Эндре. Он слегка наклонился вперед, так что на спине резко вырисовывались его лопатки. Левой рукой он поправлял очки в золотой оправе, а в правой держал бокал, полный вина. Чаба, приподняв веки и сморщив лоб, взглянул на него, не понимая, чего же хочет его друг. Раскрасневшаяся Андреа улыбалась. Аттила едва заметно кашлянул и быстро взялся за сигарету. В дверях гостиной застыла ухмыляясь белокурая Луиза. Сняв передник, она тут же сделала приглашающий жест.

Эндре посмотрел на хозяйку. Тихо, по-церковному разделяя слова, он попросил разрешения поднять бокал за здоровье семьи Хайду и присвоение Аттиле чина лейтенанта, одновременно моля всевышнего благословить всех членов семьи.

– В мае нынешнего года, – сказал он, – по случаю двухсотпятидесятой годовщины освобождения Будайской крепости венгерская делегация нанесла визит главе католического мира в Ватикане. У нас, евангелистов, идут споры с католиками, но, по-моему, с тем, что сказал папа венгерской делегации, мы должны полностью согласиться. Нынешние времена, заявил, в частности, глава католической церкви, очень напоминают то, что происходило двести пятьдесят лет назад, ибо сегодня над миром опять нависла огромная опасность – коммунизм, который по своей сущности угрожает не только христианству, но и всему человечеству.

Чаба, лениво зевнув, облокотился на стол. «Этот попик совсем, видать, рехнулся, – подумал он. – Что с ним такое происходит? Ну подожди, святоша, я тебе как-нибудь расскажу, кто угрожает человечеству... – В раздражении он начал покусывать нижнюю губу и, только взглянув на мать, воздержался от того, чтобы вслух не обозвать Эндре идиотом. – Эта скотина, – он покачал головой, – уже забыла о том, что сделали нацисты с Витманом и Эрикой...»

– Перед венграми вновь стоят большие задачи... – продолжал тем временем разглагольствовать Эндре.

Тут уж Чаба не мог выдержать и перебил друга не совсем лестными словами:

– Ты дурак, святоша! Пей свое вино и садись! – Чаба поднял бокал: – За здоровье присутствующих!

Все сразу замолчали. Андреа с испугом поглядывала на тетушку Эльфи, которая и вида не подала, что встревожена замечанием сына, к своему бокалу она так и не притронулась.

Аттила невозмутимо курил.

– Продолжай, – сказал он Эндре, который настолько смутился, что забыл сесть. Однако желание говорить у того уже пропало. Лицо его так и пылало от стыда.

– Извините, – наконец вымолвил Эндре и сел. По всему его виду было заметно, что слова Чабы оскорбили его.

– Ты сейчас, видимо, считаешь себя очень остроумным, – заговорила Эльфи, обращаясь к сыну. – Возможно, даже ликуешь внутренне: как же, я, Чаба Хайду, эффектно сразил Эндре Поора, своего друга! Как богат твой лексикон, сынок... Какие в нем слова: «святоша», «дурак»... – Чаба смущенно улыбнулся. В душе он уже жалел о своем срыве и потому не стал спорить с матерью. – Я бы очень хотела, чтобы ты извинился перед Эндре, – строгим тоном проговорила Эльфи.

«Ну уж нет, – подумал сын, – прощения я просить не стану хотя бы потому, что Эндре и на самом деле дурак». В этот момент он почувствовал, как Андреа под столом наступила ему на ногу. Он бросил злой взгляд на девушку.

– Ну-с? – Эльфи закурила, ожидая, что же скажет сын, но он молчал. – Эндре, тогда я прошу у тебя прощения, – проговорила генеральша.

Священник поднял голову. Глаза его горели.

– Что вы, тетушка Эльфи, ничего такого не случилось. Мы друг другу, бывает, еще и не такое говорим, Чаба пошутил, – попытался Эндре выгородить друга.

– Нет, я не шутил, Эндре. – Чаба бросил на друга косой взгляд. – Именно поэтому я и не намерен извиняться перед тобой. Ты и на самом деле дурак.

– А ты, Чаба, самый что ни на есть грубиян, – спокойно заявил Аттила. – Вот когда бы твой наставник Милан Радович порадовался за тебя, он бы даже гордился тобой.

– А ты, Аттила, выбирай выражения, когда говоришь. Что за манера разговаривать? Простолюдины и те выражаются лучше, чем ты.

Лейтенант посмотрел на мать, в спокойствии которой было что-то угрожающее.

– Мама, я солдат, а не поэт.

– Но здесь тебе не казарма.

– А я не твой солдат, – добавил Чаба, сгребая со стола в ладонь рассыпанные спички. – Могу тебя утешить. Милан этому не порадовался бы.

Аттила мило улыбнулся, однако Чабу это нисколько не успокоило, так как он знал, что это самое опасное.

– Прошу прощения, мама, – галантно извинился лейтенант, – я постараюсь свое мнение о господине Милане Радовиче выразить в поэтической форме, насколько это будет в силах...

– Я полагаю, что нам уже пора прекратить спор на эту тему, – перебил брата Чаба. – Мы оба знаем, почему ты нападаешь на Милана.

Андреа забеспокоилась, так как почувствовала, что атмосфера все больше накаляется. Знала она и то, что Чаба очень любит своего друга и будет его всячески защищать, а это означает, что так хорошо начавшийся дружеский вечер окончится скандалом.

Тетушка Эльфи тоже хорошо понимала это и потому решила взять инициативу в свои руки. Мысленно она решила при первом же удобном случае поговорить отдельно с каждым из сыновей, а теперь нужно было как-то разрядить обстановку. Тихо и спокойно она заговорила о нормах поведения, об уважении друг к другу, чему всем, по ее мнению, пора было бы уже научиться. Затем она взяла под свою защиту Радовича, сказав о том, что у того было очень тяжелое детство, ему-де пришлось пережить и голод и холод, а это, естественно, не могло не отразиться на его поведении.

– Мама! – Аттила вскочил со своего места: – Тебя ввели в заблуждение! Человек, который называет господина регента глупцом, а фюрера сумасшедшим авантюристом, никак не может быть добрым, и место ему за решеткой. Я таких типов, нравится это тебе, мама, или не нравится, называю заразой. И если бы вы два года назад не вмешались, то я бы научил Милана Радовича, как нужно разговаривать с порядочными людьми.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Эльфи встала, видя, что Аттила весь дрожит от негодования, она подошла к нему и взяла его за руку: – Успокойся, Аттила.

– Как же я могу успокоиться, если у моего брата имеются такие друзья? Посмотри-ка на него, – он показал на Чабу, – он еще и ржет! Ему, видимо, нравится, что я возмущаюсь. Мне обидно, что мой родной брат дружит с такими никчемными типами. – Подойдя к окну, он распахнул обе его створки и нервно забарабанил пальцами по подоконнику.

Эльфи строго посмотрела на Чабу. Эндре, низко наклонив голову, теребил худыми пальцами бахрому скатерти.

– Собственно, что с вами случилось? – спросила Эльфи. – С какого времени вы так рассорились?

Чаба подошел к матери и нежно поцеловал ее:

– Мы не ссорились, мама. Я не знаю, почему Аттила так по-глупому завелся.

Лейтенант перестал барабанить по подоконнику. Слегка сгорбившись, словно намеревался напасть на брата, он подошел к Чабе.

– По-глупому? Ты считаешь, что я говорил глупости?

Чаба улыбнулся во весь рот и недоуменно развел руками:

– Да... Эндре тоже так считает.

Теолог поднял глаза и тихо произнес:

– Милан очень вспыльчив и порой говорит не думая. То, что он сказал о господине регенте и Гитлере, он как раз говорил не подумав.

Андреа, стоя у окна, внимательно наблюдала за мужчинами и за хозяйкой дома.

Чаба решил принудить Эндре к откровенности. Посмотрев ему прямо в глаза, он сказал:

– Не выдумывай. Ты хорошо знаешь, что Милан говорил это совершенно серьезно, а господина регента он действительно считает глупцом, а Гитлера – авантюристом. А почему бы, спрашивается, ему и не иметь собственного мнения?

Генеральша вздохнула и, забыв о сдержанности, к которой себя принуждала, произнесла несколько раздраженно:

– Чаба, ты шутишь, не так ли?

– Я не шучу, мама. У меня лично об этих людях еще худшее мнение, и не высказываю я его только потому, что Аттила и меня посадит за решетку.

– Боюсь, что ты и на самом деле туда попадешь, – заметил лейтенант. – Голос у него был уже совершенно бесстрастный. – Прошу тебя, прекрати свою дружбу с Миланом Радовичем.

Чаба был удивлен столь резкой сменой настроения брата. У него появилось такое чувство, что за внешне спокойными словами брата скрывается что-то угрожающее, какая-то неизвестная опасность.

– Спасибо, что ты беспокоишься обо мне, – сказал он, – но тебе бы следовало знать, что к дружбе я всегда относился очень серьезно. Я, конечно, знаю и достоинства и недостатки Милана. Я люблю его, так как он честный и открытый человек. И я буду считать его своим другом до тех пор, пока не разочаруюсь в нем. – Повернувшись к матери, он продолжал: – Не сердись, мама, я очень сожалею, что расстроил тебя. Я не хотел этого. Если разрешишь, я провожу Андреа домой. – Дойдя до дверей, Чаба остановился и, повернувшись к Эндре, сказал: – Ты меня знаешь. Знаешь, что я не являюсь ни коммунистом, ни анархистом. Но если когда-нибудь будешь говорить об опасности, которая угрожает человечеству, то подумай о Пауле Витмане и Эрике Зоммер.

Обнявшись, они шли по безлюдной улице. Андреа прижалась к Чабе.

– Скажи, зачем Аттиле понадобилось устраивать такой спектакль? – спросила она.

– Представлению не имею, – ответил Чаба. – Ну и я идиот порядочный. Тысячу раз обещал себе, что не стану с ним спорить, и все же не сдержал слова. Знаешь, смешно то, – продолжал он грустно, – что я и с Миланом часто спорил, так как и он иногда нес такую несусветную чепуху, что в пору на стену лезть. Я с ним во многом не согласен, но, когда кто-нибудь обижает его, я воспринимаю это как личную обиду и спешу ему на помощь. Я и Эндре люблю: он открытый и честный парень. Жаль только, что хочет стать священником, но, в конце концов, это его личное дело. Правда, Милан тоже прямой человек, но он совсем иной. И потому его я люблю как-то по-другому. Возможно, потому, что он больше нуждается в любви, чем Эндре.

Порывистый ветер гнал над городом грозовые тучи, а где-то в стороне уже сверкали молнии. Сильная духота вскоре сменилась приятной прохладой. Ветер бил в лицо, врывался под одежду, холодил тело. Девушка зябко вздрогнула и крепче прижалась к Чабе. Неожиданно ее охватило чувство страха, события последних дней показались ей такими, будто она видела их во сне, хотя на самом деле она знала, что это был вовсе не сон. Вот она идет рядом с Чабой, любовницей которого стала десять дней назад. И это вовсе не сон. Быть может, чувство страха родилось в ней от ранее неизведанного чувства счастья. Она всегда считала себя слабой и была далеко не уверена в том, выдержит ли их любовь испытание разлукой. Через несколько дней она должна уехать на родину. И совсем неизвестно, что же ее там ожидает. Возможно, что она поступит учиться к Силади, где у нее нет ни одного знакомого: ни среди учащихся, ни среди преподавателей, даже подруги хорошей и той нет, с кем бы она могла откровенно поговорить. Чего стоит счастье, когда человек должен таиться ото всех?

Когда Чаба сильнее прижал ее к себе, она открыла глаза и улыбнулась. «Боже, какая же я дура! – подумала она. – Чаба идет рядом со мной, а я думаю черт знает о чем. Разумеется, мне будет сильно не хватать его. Конечно, плохо и то, что у меня нет задушевной подруги, но это-то я как-нибудь переживу. Чабе по сравнению со мной значительно легче, так как у него есть друзья, ну хотя бы Эндре, Милан». Неожиданно она остановилась и, подняв голову, спросила:

– А Милану ты расскажешь?

– О чем?

– Что я твоя любовница, – проговорила она спокойно и безо всякого стыда.

Чаба перехватил ее взгляд и, положив руку ей на затылок, сказал:

– Ты для меня не любовница, Андреа. Пойми это раз и навсегда.

– А кто? – Увидев, что Чаба задумался, добавила: – Я нисколько не стыжусь этого: я счастлива, что принадлежу тебе.

Чаба медленно пошел дальше. Слева от них чернели остатки полусгоревшей лавочки, стены которой были оклеены какими-то плакатами.

– Мы любим друг друга, – проговорил Чаба, – а это главное. Но кое-что мне все-таки хотелось бы сказать. Я, конечно, не знаю, что с нами будет завтра или послезавтра. Зато я знаю, что очень люблю тебя. Или ты станешь моей женой, или я никогда ни на ком не женюсь.

– Ничего не обещай на далекое будущее, а то вдруг полюбишь другую. Или я почему-либо разочаруюсь в тебе. И ты будешь обо всем этом рассказывать Милану?

– Это не имеет к нему никакого отношения, хотя он и знает о твоем существовании и о том, что я тебя люблю.

– А разве вы не разговариваете с ним о своих любовных похождениях?

– Разговариваем, но наши с тобой отношения – это не любовное похождение.

После долгого молчания Андреа спросила:

– А что мы будем делать, если у меня родится ребенок?

– Если у нас родится ребенок? – серьезно переспросил Чаба. – Воспитаем его. Единственное, в чем я глубоко уверен, это то, что наш сын – если у нас родится сын – никогда не будет солдатом.

Домой Чаба вернулся за несколько минут до полуночи. Он основательно промок под дождем, однако не обращал на это внимания. Он был погружен в себя, но знал, что мать, видимо, постарается поговорить с ним. Он не хотел ее обижать и решил, что если она не легла спать, то попросит у нее прощения. Поговорит с ней. Вот только о чем? Об Аттиле? Этого он сделать не может, так как это было бы расценено как жалоба на старшего брата, а не то, чего доброго, как измена ему. Чаба был зол на брата. Спустя два года наконец-то удался их план: они могли бы беззаботно и счастливо провести все лето вместе в Берлине, и вот теперь Аттила все испортил. С тех пор как их родители жили в Лондоне, братья редко встречались друг с другом, отец без разрешения начальства вообще не мог покинуть место своей службы, в прошлом году он даже на рождество не приезжал домой и потому очень обрадовался, когда узнал, что сможет провести отпуск в Берлине. И вот теперь Аттила взорвал такую бомбу!

Чаба и сам не знал, почему он недолюбливал старшего брата. Не раз и не два он мысленно копался в своих воспоминаниях, чтобы воскресить в памяти хоть какую-то причину своего столь сдержанного отношения к нему. Так ничего не обнаружив, он решил, что ошибка кроется в нем самом. Но почему? Возможно, вся беда заключалась только в том, что Аттилу в десятилетнем возрасте отправили учиться в Кесег, в военное училище, и потому у братьев не было случая лучше узнать и полюбить друг друга. С этим предположением нельзя было не согласиться. А воспитываясь в военном училище, Аттила на все смотрел совершенно другими глазами, чем он, Чаба. Так, например, Аттила не любит прислугу. Высокомерным тоном, всеми своими поступками он постоянно старается оскорбить кого-нибудь из прислуги. Наблюдая за этим, Чаба всегда стыдился чего-то и, словно желая хоть как-то загладить грубость Аттилы, сам старался быть более вежливым с прислугой. Странным было то, что ни отец, ни мать не были грубиянами, следовательно, свою грубость Аттила унаследовал отнюдь не от родителей.

В гостиной матери не оказалось, зато в комнате дядюшки Вальтера еще горел свет – видимо, он совсем недавно вернулся домой. Недоуменно пожав плечами, Чаба направился в свою комнату, где, к немалому удивлению, нашел Аттилу. Он сидел на диване и листал какой-то военный журнал.

– Сервус, – вымолвил Чаба, закрывая дверь. «Я буду держать себя так, – решил он про себя, – как будто ничего не случилось». – Это ты?

Буря стихла, раскаты грома доносились откуда-то издалека, дождь пошел потише. Чаба открыл окно, и в комнату хлынул поток свежего воздуха. Стащив грязные ботинки и промокшие носки, он сунул ноги в домашние тапочки, ожидая, что же скажет ему брат. Однако Аттила продолжал молча листать журнал.