Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Когда он познакомился с Чабой, менаду ним и Моникой еще ничего не было. Милан начал вспоминать, когда же это случилось. Принялся подсчитывать. Полтора года назад, дня через два после праздника Реформации, Милан пошел поужинать в студенческую столовку и тут же заметил Чабу, который сидел за одним столиком с толстяком Хопером. Оба были сильно выпивши. Позвал ли его Хопер или он сам подошел к их столику, потому что свободных мест не было, Милан уже не помнит. Он обменялся несколькими фразами с Чабой, сказав ему, что знает его по рассказам Гезы Берната. Хопер заплетающимся языком прервал их, предложил пойти выпить еще, сказав, что он угощает. «Девушек бы надо пригласить», – предложил Чаба. «Девушек? Ну что ж...» Хопер расхохотался, тряся животом и двойным подбородком. Он и об этом позаботится, будьте спокойны. Моника умеет такие вещи устраивать. «Кто такая Моника?» – в один голос спросили Милан с Чабой. Когда они шли по улице, Хопер поведал им, что Моника Фишер – его кузина. Ей шестнадцать лет, учится на курсах медсестер, но уже все умеет. Чаба смутился, и сразу стало ясно, какой он застенчивый, вел он себя совсем не так, как избалованные юноши из богатых семей, с которыми Милан встречался ранее.

Моника оказалась очень красивой,обаятельной девушкой, но даже в интересах «святого дела» не пожелала звать своих подруг, за что Хопер ее грубо обругал. «О-о! – сказала Моника. – Этот глупый толстяк еще и проповеди читает! Если у твоих друзей кровь играет, это еще не значит, что я должна доставать им девиц». Хопер хотел было ударить девушку, но Чаба заступился за нее и отругал как следует толстяка.

Позже, когда они вдвоем возвращались домой, Чаба рассказал Милану кое-что о девушке. Ее родители – бедные актеры. О матери говорят, что она порядочная сводня, даже собственную дочь готова послать на панель. Когда через несколько недель Моника стала принадлежать Милану, он понял, что девушка просто несчастная, но отнюдь не легкомысленная.

Положив карандаш, Милан порвал лист бумаги на мелкие клочки. Он разволновался, подумал, что действие успокоительного лекарства подходит к концу. И сразу же заподозрил ловушку. Только теперь он сообразил, какая опасность таилась в том, что он собирался написать. Он сознался, что является коммунистом. Но ведь гестапо имеет право арестовывать в интересах безопасности рейха родственников и друзей коммунистов. Иными словами, всех их могут засадить в концентрационный лагерь. Следовательно, он не имеет права писать ни одного слова о своих друзьях. Это, конечно, тоже нелепо, так как о его дружбе с Чабой и Эндре Поором известно всем, и он не может умолчать о них. Милан сел на край кровати, посмотрел на свои забинтованные ноги.

«Все начинается сначала, – подумал он, – но только будет гораздо труднее, потому что новый следователь – враг хитрый и умный». У Милана возникло подозрение, что и друзья схвачены и теперь его самого подвергают испытанию, чтобы выяснить, насколько достоверны его показания. Хопер, этот отвратительный тип, такой слизняк, что от первой пощечины сразу же в штаны наложит и всех выдаст. А ведь он не приверженец нацистов, даже теперь Милан не может сказать о нем этого, он просто слабак. Среди немцев много слабых людей. Объединяясь во всяческие союзы и союзики, они кажутся сильными и грозными, а в одиночку их легко сломить. О нем самом толстый анатом ничего компрометирующего не знает, зато он знаком с его друзьями. На мгновение Милан задумался: «Что знает Хопер об Элизабет Майснер?» Помнится, он встречался с ней один раз. Моника знает об Элизабет несколько больше: девушка давала ей уроки венгерского языка. Для этого она и приходила к ней на квартиру. Моника, разумеется, не подозревает, что Элизабет связная группы Доры. Здесь об Элизабет пока ничего не знают, а то бы у него обязательно спросили о ней. Анне было поручено в случае его провала немедленно отправить Элизабет с фальшивыми документами в Швецию. Что бы ни случилось, но упоминать об Анне и Элизабет нельзя.

Милан встал, с трудом дошел до стола, взял чистый лист бумаги и карандаш, после долгого размышления начал писать:

«Я Милан Радович. Родился в Будапеште 8 февраля 1916 года. Мой отец, Петер Радович, пятидесяти лет, рабочий-текстильщик. Мать, Пирошка Тотнадь, поденщица, работает в красильной мастерской».

Внезапно ему показалось, что он ясно видит перед собой преждевременно состарившуюся мать: ее тонкие, жидкие волосы повязаны черным платком, морщинистое лицо с дряблой кожей улыбается, хотя мать почти никогда не смеется.

Дальше он писать не смог. Отсутствующим взглядом он смотрел в пустоту, охваченный невыразимой грустью.

В понедельник утром Гезу Берната разбудили громкие голоса дочери и Чабы, раздававшиеся из столовой. Он немного удивился столь раннему визиту Чабы, но объяснение молодого человека удовлетворило его.

– Завтра, дядя Геза, вы уезжаете. Мне хочется провести последний день с Анди.

– Правильно, – согласился Бернат и закашлялся так сильно, что покраснели все лицо и шея. Андреа принесла отцу стакан воды и тут же стала укорять его в том, что он слишком много курит, но отец пропустил слова дочери мимо ушей. – Правильно, старина, пользуйтесь случаем, только завтра мы никуда не едем.

Андреа с радостными восклицаниями обняла отца, поцеловала, завертела по комнате.

– Перестань баловаться, девочка, – остановил он ее. – Лучше позаботься о завтраке.

– Когда же мы едем? – спросила Андреа и подошла к Чабе, сидевшему в кресле у стола. По выражению лица юноши нельзя было сказать, чтобы сообщение об отсрочке с отъездом обрадовало его.

– Еще не знаю, – ответил Бернат и, одернув пижаму, подошел к окну, притворил его. – Который час?

– Десять минут десятого, – ответил Чаба и пристально посмотрел на Берната, словно желая отгадать его мысли.

– Наш отъезд откладывается из-за человека, который приходил к тебе вчера вечером и в субботу вечером?

Бернат обошел вокруг стола, потирая небритый подбородок. В наступившей тишине было слышно, как скрипит щетина.

– Ко мне позавчера вечером никто не приходил. А вчера вечером здесь был Чаба.

Андреа удивленно посмотрела на отца. Чаба повернулся к ней, взял за руку и пожал.

– Все так и было, как сказал твой отец, Анди. В субботу вечером к вам никто не приходил, а вчера вечером у вас был я. Разве ты не помнишь?

– Нет. Вчера мы были с тобой в кино, а потом пошли потанцевать в вечернее кафе «Банан». Не дурите мне голову. Отпусти мою руку!

– Анди, – спокойно произнес Бернат, – не сердись, поди приготовь нам завтрак. Потом мы обо всем поговорим. Хорошо?

– Что вам подать на завтрак?

Журналист посмотрел на Чабу:

– Думаю, что вполне подойдет яичница с салом ну и, конечно, чай.

Когда Андреа ушла в кухню, Чаба встал и, закурив, спросил:

– Есть какие-нибудь новости?

Бернат все еще тер подбородок.

– Чаба, – сказал он серьезно, – ни твои родители, ни друзья, ни даже Анди не должны об этом ничего знать. Ничего!

– Я ведь уже не маленький, дядя Геза.

– Милан жив. Его пытали, но он жив. Может быть, нам все-таки удастся спасти его.

Чаба долго молчал. Это известие так взволновало его, что он с трудом сдерживал охватившее его чувство.

– Дядя Геза, я охотно помогу вам.

– Знаю, старина. Ты уже помог. Остальное мое дело. Ты ничего не знаешь. Разговор с Анди предоставь мне, а сейчас я пойду приму ванну... – Сделав несколько шагов к двери, Бернат остановился, наморщил лоб: – Должен тебя еще кое о чем попросить. Купи три билета на завтрашний вечер в кинотеатр «Форум». Билеты не выбрасывай, об остальном поговорим позже. И еще... – Подойдя к Чабе вплотную, он добавил: – Пожалуй, об этом надо было бы говорить не в пижаме, но важна суть. Со мной в любой момент может произойти несчастный случай. Молчи, знаю, что ты хочешь сказать. Словом, все возможно. Не забывай, что у Анди, кроме меня, никого нет. Дело в том, что ты обязан заботиться о ней. Речь идет не о женитьбе, в двадцать лет этого не обещай. Я прошу, чтобы ты был ей хорошим другом. Остальное время покажет...

Чаба хотел было заверить Берната в верности, но успел лишь произнести: «Дядя Геза...»

Бернат сжал ему руку и заставил замолчать.

– Ну, я пошел мыться. – И он вышел из комнаты.

Чабе стало стыдно – дядя Геза рисковал жизнью ради Милана.

Бернат не был идеалистом, который любит наблюдать за событиями со стороны. До сих пор все складывалось так, как он предполагал. Но и в его хорошо продуманном плане был один слабый пункт – нельзя было избежать завтра вечером хотя бы минутной встречи с Миланом. Момент этот может стать критическим, потому, что трудно заранее предвидеть, как поведет себя Шульмайер. Майор борется не только за свою жизнь и безопасность, но и за привязанность к Вальтеру фон Гуттену. Шульмайеру известно, что о его тайне знают два человека – Милан Радович и он. Непонятно, поверил ли майор, что Бернат все написал о нем и передал письмо одному из членов правительственной делегации. Завтра вечером перед майором Шульмайером будут стоять два человека, которым известна его тайна, и, пока они живы, его собственная жизнь и счастье подвергаются опасности. Какой же выход из столь щекотливого положения изберет Шульмайер? Даст им возможность бежать или заставит замолчать навеки? Вероятно и то, и другое, у них же имеется лишь один способ самозащиты – самим убить майора. Но если Шульмайер решил отпустить их, тогда это будет похоже на обычное убийство.

И хотя Бернат был озабочен, он все же старался выглядеть веселым и ел с большим аппетитом. Было мгновение, когда ему показалось, что предпринятая им акция – безумие. Если с ним случится беда, он подведет Андреа. Кто будет заботится о ней, кто заменит его? Но он тут же заглушил свои сомнения, мысленно убедив себя в правильности поступка, ведь он ненавидит все, что теперь происходит в Германии.

В конце завтрака Андреа вдруг спросила:

– Может, вы все-таки скажете мне, что за игру затеяли сегодня утром? – Посмотрев сначала на отца, она перевела взгляд на Чабу.

Бернат, положив вилку и нож, принялся размешивать сахар.

– Откровенно говоря, я думал, что ты и сама сообразишь.

– Ничего я не понимаю.

– Теперь вижу. Только не будь такой агрессивной, я этого не люблю. И еще мне не нравится, когда ты пожимаешь вот так плечами да еще и гримасы строишь, которые совсем тебе не идут. – Заметив, что дочь еле сдерживает рыдания, Бернат, однако, не растрогался, понимая, что должен быть твердым и решительным. – Надеюсь, ты помнишь, что я репортер телеграфного агентства. А это значит, что я должен постоянно искать информацию. В Германии это не так-то просто. Люди, соглашающиеся давать мне информацию, часто рискуют свободой. И они с полным на то правом требуют, чтобы их связи со мной оставались тайными. Думаю, что сказал вполне достаточно, однако добавлю еще, что в данном случае сохранение тайны не только моя, но и твоя святая обязанность.

Чабе понравилось, как ловко вывернулся Бернат. Для него это, конечно, привычное дело. Он посмотрел на Андреа, которая собирала со стола пустые тарелки. Делала она это не спеша, словно хотела потянуть время, на лице се застыло выражение задумчивости.

– Теперь понимаю, – проговорила она, поднимая поднос, – но я все-таки ненавижу этого вашего Радовича. – Не ожидая ответа, она резко повернулась и вышла на кухню.

Мужчины переглянулись. Чаба тронул Берната за руку и успокоил его:

– Положись на меня, дядя Геза. Я сам поговорю с ней.

Бернат оделся, сказал, что у него дела, к обеду он будет у родителей Чабы. Прощаясь, он обратился к Андреа:

– Дочка, ненависть, как известно, плохой советчик. У тебя нет никаких причин ненавидеть этого несчастного парня. Он тебе ничего плохого не сделал.

Андреа не ответила, не видя смысла спорить с отцом. Да, она ненавидит Радовича за то, что он вклинился между ними, обострил отношения между ней и Чабой. Она не знала, сколько они еще пробудут в Берлине, но была уверена, что Чаба все оставшееся время будет отдавать теперь не ей, а своим друзьям. У нее сразу же испортилось настроение, она и с Чабой не хотела больше разговаривать. Оставив его в столовой, она ушла в кабинет отца, чтобы навести там порядок.

В королевском посольстве Швеции Геза Бернат быстро разыскал Анну Нильсон. Стройная девушка среднего роста дружелюбно улыбнулась ему, но журналист сразу же заметил, что за ее улыбкой таилось с трудом скрываемое беспокойство. Ее пепельные волосы волнами спускались на плечи. «Подражает Грете Гарбо», – подумал Бернат. Ворот белой шелковой блузки закрывал шоколадного цвета шею, овальное лицо тоже сильно загорело, под глазами и вокруг носа слегка проглядывали золотистые веснушки. Но больше всего привлекали необычайно большие глаза, и Бернат не обратил особого внимания на тонкий, слегка изогнутый нос и мягкого рисунка губы. Прямым ресницам нетрудно было придать изогнутую форму, но, очевидно, Анна Нильсон считала себя и без того достаточно привлекательной.

– Хочу у вас справиться кое о чем, – оказал Бернат, садясь на стул, стоявший у письменного стола, и протянул девушке паспорт. – Разрешите, барышня, закурить трубку?

Девушка задумчиво полистала паспорт. На мгновение подняла на Берната глаза.

– Пожалуйста. Хотите получить визу? – спросила Анна, просматривая паспорт.

Бернат раскурил трубку и выпустил клуб дыма.

– Да, мне нужна ваша виза. Только в Швецию еду не я, а один мой соотечественник и коллега. Свой паспорт я вам дал в подтверждение своей личности.

Анна откинула назад упавшую ей на глаза прядь волос. Выражение лица все еще не выдавало обуревавших ее чувств. Движения были привычными, почти автоматическими.

– За визой должен явиться сам отъезжающий. Где ваш соотечественник или его паспорт?

Бернат наклонился к девушке ближе, вынул изо рта трубку:

– На Папештрассе, в «Колумбии». Там же и его паспорт.

Карие глаза девушки сразу же затуманились, взгляд на мгновение застыл. «Она не доверяет мне, – подумал Бернат, – и это понятно. Милан, очевидно, называл ей мое имя, но лично мы с ней раньше не встречались, и теперь она вправе предполагать, что перед ней провокатор».

– Разрешите узнать фамилию вашего соотечественника? – спокойно спросила Анна, протягивая руку за карандашом.

– Милан Радович, журналист, берлинский корреспондент будапештской газеты «Делутани хирлап».

Девушка сидела неподвижно, положив руки на стол. Она крепко сжимала в руке карандаш, кончик которого уткнулся в бумагу.

– Анна, – оказал Бернат, – я не провокатор. Вот уже три года, как я знаком с советником Юргенсом, который может подтвердить, кто я такой. Мне кое-что известно о вас, но, возможно, Милан вам меня и не называл. – Он еще более понизил голос. – Я не знаю, какая связь существует между вами, но меня это и не интересует. Хочу помочь ему, потому что уважаю его, вот и все.

Завтра в десять вечера на легковой машине его повезут из «Колумбии» в ораниенбургский концлагерь. На восьмом километре машина остановится. Милану представится возможность бежать. Это я все продумал. Но завтра во что бы то ни стало ночью Милану нужно перейти через германскую границу, и в этом я ему помочь не могу. Вот и все. Я в любом случае буду там поблизости, но у меня нет ни машины, ни необходимых документов. – Бернат встал и протянул руку: – Прошу мой паспорт. – Анна отдала ему паспорт. Она очень побледнела, было заметно, что услышанное потрясло ее. Бернат вынул из бумажника визитную карточку и положил ее на стол: – После шести вечера я буду дома. Если понадоблюсь, позвоните. Скажите, что говорит Анна. Если вам нужно будет со мной встретиться, я после вашего звонка выйду из дома и пойду в Международный клуб журналистов. Там мы сможем поговорить. – Бернат вежливо поклонился: – До свидания, барышня, – повернулся и пошел к двери.

– Спасибо, господин Бернат, – сказала девушка, когда он уже взялся за ручку двери.

Незадолго до полудня Чаба вернулся домой вместе с Андреа и Эндре.

После ухода Берната Чаба попытался успокоить девушку, целовал ее, потом взял на руки и отнес на кушетку, сел рядом с нею. Андреа прижалась к нему, как большой ребенок, ищущий утешения и любви.

– Знаешь, я даже испугался, когда ты так отозвалась о Милане. Но теперь все хорошо.

– Да, – ответила Андреа. – Меня рассердило, что отец считает меня совсем глупой. Он даже забыл, что в субботу вечером представлял мне визитера. Майора Хорста Шульмайера. Так он назвал его. Я хорошо запомнила это имя... Видишь ли, Чаба, – она погладила его по щеке, – я хорошо знаю своего отца и вижу, что он опять что-то задумал. Сказал бы лучше прямо, что у него свои планы, но я не должна об этом ничего знать.

– А разве он тебе этого не объяснил? – Чаба растрепал волосы девушки. – Я расскажу тебе, в чем дело, если ты дашь мне честное слово, что будешь молчать как рыба.

– Честное слово. Вот моя рука.

Андреа выскользнула из объятий Чабы. В окно проник луч солнца, и в комнате сразу же стало веселее, даже уютнее.

– Твой отец намеревается превратить дело Милана в международный скандал. Для этого ему нужны точные, заслуживающие доверия данные. Он очень осторожен, но игра эта опасная. Дядюшка Геза человек порядочный и потому не хочет никого в это дело вмешивать. А теперь, барышня, причешитесь, и отправимся к Эндре. Этот святоша уже, наверное, на меня сердится...

Эндре Поора они застали в общежитии. Худой семинарист в очках хотя и был в неважном настроении, но очень обрадовался приходу Чабы. Они разговаривали в приемной, так как впускать посторонних в комнаты семинаристам не разрешалось. Андреа с любопытством оглядывала помещение. Комната с тремя окнами была чрезвычайно чистой, меблирована просто и строго. Девушка читала мудрые изречения евангелистов Иоанна, Матфея, Марка и не прислушивалась к разговору друзей. Вдруг она задумалась. Чаба – лютеранин, она же – католичка. Если они поженятся, то один из них должен подписать соглашение относительно религии их будущих детей. Если это сделает она, то потеряет право на религиозные таинства: на исповедь, на причастие, а когда она умрет, ее похоронят в неосвященной земле. Андреа слегка содрогнулась от этой мысли, потом пожала плечами. Представила, как над ее могилой будет молиться Эндре. Вообще-то в данный момент это не существенно, по возвращении в Венгрию она все равно не пойдет исповедоваться и не станет рассказывать, что стала любовницей Чабы. Зачем? Если бог вездесущ, он и так все знает. Он был свидетелем их любви, и уж совсем не важно, будет ли об этом знать еще и священник.

– Ступай оденься, – сказал Чаба, сжимая локоть семинаристу. – Мы подождем тебя.

Эндре встал, поправил очки, что-то пробурчал и вразвалку вышел из комнаты.

– Эндре никогда не будет военным, – сказала Андреа, глядя ему вслед.

– Тебе покажется смешным, – пояснил Чаба, – но вот он-то как раз и будет военным. Он намерен стать дивизионным капелланом.

– Дивизионным капелланом! – удивилась девушка. – Это с его-то телосложением? Поспорим, что даже я, девушка, сильнее его.

Чаба прикурил две сигареты, одну из них дал Андреа.

– Проиграешь. Ты и не представляешь, какая сила таится в этом парне. Худой, бледный, с ввалившимися щеками, плоской грудью, торчащими лопатками, он очень силен: сплошные мускулы. Да еще и выносливый, как кошка. – Чаба выглянул в окно. В саду росли на удивление высокие платаны, кроны их походили на кроны тополя. – Иногда мне кажется, – продолжал Чаба, – что душа у Эндре слабее тела. Причину этого я объяснить не могу, но такое ощущение появилось у меня еще тогда, когда мы учились в первых классах школы. Думаю, что он и сам это знает и поэтому решил стать священником, и не каким-нибудь, а дивизионным капелланом. Хочет закалить и укрепить свою волю.

Вскоре Эндре вернулся. На нем был простой темно-серый костюм семинаристов-богословов с жилетом, застегнутым доверху.

– Пошли.

Около Тиргартена они сели за столик в садике кондитерской. Чаба заказал мороженое. Солнце припекало. Чаба снял пиджак, поднял лицо к небу, чтобы оно загорало. Андреа же решила подставить солнечным лучам ноги и подняла подол платья выше колен.

– Тебе не жарко? – спросила она у Эндре. – Я бы сварилась в такой одежде.

– Я – мерзляк, – ответил Эндре, поправляя очки, – обожаю тепло.

Чаба, не открывая зажмуренных глаз, сказал:

– Тогда тебе надо стать миссионером, а не дивизионным капелланом. Уехать куда-нибудь на экватор.

– Знаешь, я уже думал об этом. И возможность такая есть.

– Но только не в Африку, – посоветовала Андреа. – Негритянки все такие безобразные.

– Для Эндре это не имеет никакого значения, – засмеялся Чаба. – Он же у нас женоненавистник.

Семинарист бросил сердитый взгляд на друга:

– Снова говоришь глупости, – и, посмотрев на девушку, добавил: – Думаешь, я женоненавистник, потому что не хожу с вами на вечеринки и не завожу знакомств с легкомысленными девицами?

– Дурак ты, будущий поп, – парировал Чаба. – Тебя послушать, так можно подумать, что я в дом терпимости хожу. – Чаба открыл глаза. – Не верь ни одному его слову, Андреа. Вообще никогда не верь попам.

Однако Андреа запомнила слова Эндре. «Если неправда, что Чаба посещает публичный дом, Эндре не сказал бы этого. Во всяком случае, я должна все выяснить до своего отъезда».

– Вчера в полдень я обедал с профессором Эккером, – внезапно сказал семинарист.

Рука Чабы, в которой он держал ложку с мороженым, застыла на полпути. Он с удивлением посмотрел на друга, потом осторожно положил мороженое в рот.

– Вот как? Ты его пригласил на обед?

– Случилось так, – объяснил Эндре, – что он захотел поговорить со мной. Позвонил мне по телефону, а я предложил ему вместе пообедать. Мы встретились в ресторане «Аист».

Эндре вытер носовым платком узкие губы.

– Что надо было от тебя Эккеру? – поинтересовался Чаба, роясь в карманах в поисках сигарет.

– Сначала мы говорили о Милане. Профессор объяснил, почему он так жалеет его и чувствует себя ответственным за случившееся. Он полагает, что Милана можно было бы спасти.

– Каким образом?

– Надо было серьезнее отнестись к его антинацистским высказываниям.

– Я к ним всегда относился очень серьезно, – сказал Чаба, закуривая. – Я и любил его потому, что он антинацист.

– Ничуть ты к ним серьезно не относился, – возразил Эндре. – Именно это и объяснил Эккер. Всех, кто серьезно относился к антинацистским настроениям Милана и не донес на него, он вовлекал в свою организацию. По мнению Эккера, Милан возглавлял одну из партийных организаций. Поддерживал непосредственную связь с Москвой.

– Вернее, с самим Сталиным, – съехидничал Чаба. – Раз в неделю он лично разговаривал со Сталиным по телефону и получал от него задания.

– А я слыхала, что они встречались в Будапеште! – воскликнула, громко смеясь, Андреа.

– Ребята, это не шутка, – сказал семинарист. – Эккер считает, что жизнь Милана в опасности. А вы дурачитесь. И Витман умер...

– Кто это сказал? Эккер?

Семинарист кивнул:

– Он покончил жизнь самоубийством.

На мгновение все замолчали.

– А что с Эрикой? – хрипло спросил Чаба.

Эндре скользнул взглядом по сидевшей с другой стороны стола девушке. Андреа глубоко вздохнула и откинулась назад. Шелковая блузка туго обтягивала ее высокую грудь. Семинарист стыдливо опустил глаза, однако очертания груди Андреа остались в его сознании.

– Ты что-то спросил? Ах, да... – ответил Эндре. – Эккер, собственно, и пришел поговорить со мной об Эрике. Он хочет ей помочь. От имени университетского совета он подаст прошение об ее освобождении из лагеря.

– Серьезно? – воскликнул вопросительно Чаба, глаза его засверкали.

– Возможно, что и нас вызовут в качестве свидетелей, – продолжал семинарист. – Профессор просил, чтобы мы говорили об Эрике только самое хорошее. Не мешало бы, вернее, было бы неплохо намекнуть на то, что Пауль совершил насилие, то есть изнасиловал ее.

– Пауль Витман изнасиловал Эрику? – подозрительно посмотрел на семинариста Чаба. – И такую глупость мог сморозить Эккер? Фантастично!

– Это действительно довольно глупо, – поддержала его Андреа, беря из пачки на столе сигарету. – Девушку можно изнасиловать только в том случае, если она сама этого захочет. – Закурив, Андреа бросила беглый взгляд на семинариста: – Ты этого, конечно, знать не можешь.

Худое лицо Эндре исказила гримаса. Он сердито посмотрел на нее:

– А тебе откуда известно, что я могу знать и чего не могу?

– О боже, кандидат в попы, – вмешался Чаба, – пожалуй, еще окажется, что ты...

– Ничего не окажется, – прервал его Эндре. – Мне не нравится ваше самомнение. По-вашему выходит, что я настоящий кретин.

Ему захотелось объяснить, что он видел Андреа обнаженной раньше, чем Чаба, а если он не верит, то Эндре может описать, как она выглядит голенькой. Посмотрев на ее ноги, он заложил нога на ногу.

– Извини, – сказала она. – Мы не хотели тебя обидеть. Но, поверь, сказанное мною – чистая правда.

– Конечно, правда. Но вы, по-видимому, не понимаете, что к чему. Эккер все хорошо продумал. Витман умер, ему теперь уже все равно, что мы о нем скажем. А Эрика жива, и ей надо как-то помочь. Важна цель, а не средства.

Андреа примирительно положила руку на плечо семинариста и горячо поддержала его:

– Ты прав, Эндре, эту девушку изнасиловали. Если хочешь, я тоже могу сказать об этом. Девушку можно изнасиловать.

Эндре взглянул на задумавшегося Чабу, почувствовал, что наступил момент расплаты. Медленно перевел лихорадочный взгляд на девушку и, подчеркивая каждое слово, произнес:

– Ты говоришь так, словно тебя уже насиловали.

Солнечный луч, пробившись сквозь густую крону лип, упал на загорелое лицо девушки, на какое-то мгновение ослепив ее. Андреа сощурилась, прикрыла глаза рукой. Намек семинариста был ей понятен.

– Меня не надо насиловать, – сказала она и улыбаясь посмотрела Эндре в глаза. – Любимому человеку я отдамся безо всякого принуждения.

Этот разговор не понравился Чабе. Он сделал знак официанту, чтобы расплатиться, но поднялись они не сразу. В садике было немного посетителей, лишь за некоторыми столиками сидели молодые люди и несколько пожилых женщин. Чаба водил пальцем по краю стола.

– Идея Эккера не так уж и плоха, – проговорил он, растягивая, слова. – Но мне она чем-то не нравится. Что-то меня во всем этом настораживает. – Чаба откинул упавшие на лоб волосы. – Я знаю Эрику и думаю, что она никогда не сказала бы ничего подобного о Пауле. Даже в том случае, если бы это могло спасти ей жизнь.

– Но Витман умер, – возразил семинарист.

– Тем более. Подумай, Эндре, – оживившись продолжал Чаба. – У Эрики никого нет. Я не верю в великие страсти, презираю сусальную любовь, мне не совсем понятна любовь Ромео и Джульетты и всякие комедии с заверениями любить до гроба, но я вполне могу себе представить, что Эрика, узнав о смерти Пауля, не захочет жить дальше. Поэтому она и не согласится на такую ложь.

– Это на себя возьмем мы, Чаба. Ты и я.

– Я далеко не уверен, что возьму. Для меня Пауль значил гораздо больше. И сегодня еще больше значит.

– Но Пауля нет в живых!

– Нет физически, господин семинарист. А может быть, учение о душе ложь? А потусторонний мир, рай, ад, чистилище – все это только сказки? А как же тогда быть с божьей волей? – Чаба заметил смущение друга: – Но я думаю сейчас не об этом. Потусторонний мир меня не особенно интересует. В анатомичке я с душой пока еще не встречался. Это тебе, будущему проповеднику, в первую очередь именно о ней надо подумать. Меня смущает другое: не хочу я мириться со смертью честного и очень талантливого человека...

– Я не понимаю, о чем ты? – прервала его Андреа.

– Я не считаю преступлением, – пояснил Чаба, – что Эрика любила Пауля и отдалась ему.

– Они нарушили закон, – неуверенно заметил Эндре.

– Плевать мне на такие законы! Не думаю, что честные люди будут с ними считаться. Видишь ли, Эндре, Пауля в Европе считали талантливым художником. Несколько его картин уже висят на стенах знаменитейших музеев мира. Нелепая смерть еще больше придаст веса его живописи. Его имя будет жить в его картинах. Люди видят в нем мученика, я уже читал об этом в нескольких статьях, а ведь о его смерти еще не было официального сообщения. Как же я могу заявить, что Пауль Витман изнасиловал немецкую девушку?! Само по себе это страшное преступление, Эндре! Подобного типа стал бы презирать всякий честный человек. Насильники заслуживают расстрела. Нет, кандидат в попы, ты лично можешь давать какие угодно свидетельские показания, а я лгать не стану.

– А что будет с Эрикой?

– Не знаю. – Чаба уставился в пустоту: – И еще я хочу сказать о том, что мне только сейчас пришло в голову. Если мы, венгерские друзья Пауля, оба дадим такие показания, представь себе, что напишет об этом Штрейхер в своей газете. Ведь этим можно вызвать такую вспышку антисемитизма, которая повлечет за собой кровавые последствия. Мы спасем Эрику и пошлем на смерть множество евреев. Ты, возможно, подпишешься под наговором, я – нет. Но заявляю тебе, будущий поп, если ты это сделаешь, ты мне больше не друг! Пошли!

По дороге все молчали. Андреа взяла Чабу под руку, сжала его локоть, а когда они свернули в аллею, тянувшуюся вдоль набережной, шепнула:

– Думаю, что ты прав. – Когда они шли мимо шикарных особняков Грюневальда, Андреа спросила: – Как случилось, что родители отвергли Эрику?

– Ты о таком никогда не слышала?! – удивился Чаба. – Низкие они люди, потому и отвергли. Испугались за свою грязную жизнь. Если эту несчастную девушку выпустят, она будет совсем одинокой. Ей даже жить негде. – Чаба обнял Андреа за талию, прижал к себе. Эндре неверными шагами шел около, словно посторонний, случайно оказавшийся рядом. – К сожалению, этот негодяй Гитлер намного хитрее и коварнее, чем думают некоторые.

– Почему ты так говоришь? – тихо спросил Эндре. – Почему он негодяй? Миллионы людей по вечерам упоминают его имя в своих молитвах, видят в нем мессию. Они не считают его негодяем. И это прежде всего дело самих немцев, а не твое.

Чаба внезапно остановился. Не в силах сдерживать своего возмущения, он обернулся к худому семинаристу, у которого под скулами дергались желваки.

– Послушай ты, кретин! Ступай к черту со своим мессией. Молись на него, повесь его портрет на стенку и преклоняй перед ним колени. А меня не учи!

– А ты со мной не смей разговаривать таким тоном!

Андреа разъединила их, сказав успокаивающе:

– Хватит, ребята! Так и до драки дойти можно. – Взяв под руку справа Чабу, слева Эндре, она потащила их за собой. – Два больших дурака способны поссориться из-за фюрера. Ты считаешь его негодяем, Эндре не согласен с тобой. Ну и оставайтесь каждый при своем мнении. Пошли... Ну давайте, раз, два, левой, правой... И перестаньте!..