Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Чаба был голоден и сначала направился было на кухню что-нибудь съесть, но потом раздумал. Достал бутылку коньяка из шкафа и налил себе и отцу.

– Рассказывай, что нового? Как тебя принял наш общий друг Эккер?

– Чуть попозже, отец. Все по порядку, а сейчас поговорим о более важном деле. – Он налил себе еще рюмку и жадно выпил. Генерал только сейчас заметил, что сын очень взволнован. – Я присутствовал при допросе Радовича, – начал Чаба. – Ужасное зрелище! Оно будет сопровождать меня до самой смерти. Только теперь я понял, что не каждого человека можно называть человеком, даже если у него и привлекательная внешность. Майор Бабарци как раз и является таким типом. Он у меня на глазах своими руками избил Милана до полусмерти.

– Я понимаю, сын, очень хорошо тебя понимаю.

– Пять лошадей околели бы от таких пыток, но Бабарци лошадей ценит больше, чем людей. Я просто не могу понять, как Милан все это выдержал.

– Он признался? – На всегда непроницаемом лице генерала появилось выражение тревоги.

– Нет. Он потерял сознание, и ничего страшного не произошло. Но мне лично кажется, что он сломлен. Отец, того, что я видел, нельзя вынести. Физически слабый человек находился бы в более выгодном положении, так как он скорее бы умер. Но Милан сильный человек – и физически, и морально. Однако и он вряд ли долго вытерпит. Он мне сам говорил об этом.

– Ты с ним разговаривал? – Генерал, словно устав от объяснений, быстро сел.

– Да... С Эккером я тоже разговаривал и сказал ему, что если Радовича и дальше станут пытать, то он умрет от ран и побоев.

Хайду возился с толстой сигарой, которая дважды выскальзывала у него из рук, прежде чем он отрезал у нее кончик, обсыпав табаком колени.

– Скажи, сын, разве не лучше было бы, если бы этот несчастный умер? – Раскурив наконец сигару, генерал ждал ответа.

– Безусловно, смерть избавила бы его от невыносимых страданий, – ответил Чаба, все еще надеясь, что Милан солгал ему. – Но он не должен умереть. Эккер возложил на меня ответственность за его жизнь. Дело в том, что им очень нужны его показания. Эккер даже пообещал, что попытается помочь ему бежать, если тот назовет некоторые имена. – Произнося эти слова, Чаба не спускал глаз с лица отца, который в этот момент, видимо, полностью овладел собой. – Эккер сказал, что для империи опасен не столько сам Радович, сколько люди, с которыми он вел переговоры. Я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы вылечить его.

Сигара у генерала затухла. Это случалось чрезвычайно редко и свидетельствовало о том, что отец глубоко задумался о чем-то и забыл обо всем другом.

– У тебя есть спички? – спросил Хайду, бросая на стол пустой коробок.

Чаба подошел к отцу и подал ему спички.

– Милан страдает ужасно. Я вливал ему морфий. Немного помогло. Позже он пришел в сознание, и мы немного поговорили. Милан сказал мне, что больше он пыток не вынесет, что сломили не только его тело, но и его дух. Он просил, отец, чтобы я умертвил его. Он умолял об этом. Он боится вопреки собственной воле стать предателем. Не исключено, что он им станет, так как находится на краю пропасти. – Генерал наконец-то снова раскурил свою сигару. – Я буду уговаривать Милана, чтобы он дал показания. Пусть расскажет все, что ему известно, и тогда он спасет свою жизнь.

– Ты хочешь уговорить его стать предателем?

– Предателем? Милан – коммунист, офицер советской разведки. Какое же это предательство, если мы перетянем его на нашу сторону? По-моему, это был бы патриотический поступок. В конце концов, Милан все же венгр... – Чаба говорил это для того, чтобы принудить отца высказать свое мнение.

Хайду почувствовал себя загнанным в угол. Спокойствие, казалось, изменило генералу, он встал и нервно заходил по комнате.

Чаба присел на подлокотник кресла, несколько секунд он смотрел на отца, а затем спросил:

– Скажи, отец, не лучше ли нам поговорить друг с другом начистоту?

«Хорошо бы, – согласился мысленно Хайду, – очень хорошо бы, только я не уполномочен на откровенный разговор с сыном». Когда генерал узнал об аресте Радовича и сообщил об этом своему связному сверху, тот приказал пока никаких шагов не предпринимать и ждать, посоветовав сделать так, чтобы Радович не мог ничего рассказать.

– Отец, – начал Чаба, встав перед отцом, – Милан просил меня передать тебе, что он больше не выдержит, а если его принудят говорить, то он назовет Эккеру твое имя первым. Я думаю, он хотел спровоцировать меня, чтобы я его умертвил.

– Ничего он не провоцировал, – приглушенным голосом возразил Хайду. – Его нужно умертвить...

– Значит, это правда?

– Да, правда. Больше я тебе ничего сказать не могу. Если Радович во всем признается, нас арестуют. Твою мать, разумеется, тоже.

– И мама принимает участие в движении?

– Она ни о чем не имеет ни малейшего представления, однако, несмотря на это, нацисты ее из своих лап не выпустят.

Чабе казалось, что выдержать это невозможно – усталость, нервотрепка, а теперь еще признание отца... Итак, перед Чабой стояла дилемма: умертвив друга, он спасал собственных родителей, свою невесту, но навсегда терял самого себя. Если же он этого не сделает, а Милан признается, то тогда он, Чаба, можно сказать, собственными руками убьет родителей, а может, и свою невесту. Ни по одному из этих путей он не мог пойти, так как его замучила бы собственная совесть. С растерянностью и отчаянием он посмотрел на отца и спросил:

– Выходит, что ты, ярый антикоммунист, вошел в контакт с коммунистами и вел с ними переговоры?

– Ни в какой контакт с ними я не входил: я отклонил их предложение. – Заметив душевное смятение сына, он продолжал: – Сынок, наши сторонники хотят заключить мирный договор не с красными, а с англосаксами. Правда, с твоим другом я действительно вел переговоры и он знает, к чему мы готовимся. Мы хотим свергнуть диктатуру Гитлера, однако не покушаемся на Германию, которая ведет борьбу против Советского Союза. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

– Ты поддерживал связь с участниками антигитлеровского заговора?

– Естественно. Гитлер и его клика арестовали тысячи людей, но не всех. Число оставшихся на свободе противников фюрера растет день ото дня. Если нам удастся договориться с англосаксами, то...

– Не продолжай, отец! – Чаба вскочил на ноги. – Меня это не интересует. Лучше скажи: что же нам теперь делать?

Генерал уже успел взять себя в руки: он был, как и прежде, решительным солдатом и главой семьи. Он уже полностью успокоился, так как теперь он понял замысел Эккера.

– Действовать нужно немедленно, сынок.

– А как?

Генерал посмотрел на часы. Было начало четвертого. Телефонные разговоры подслушиваются, следовательно, звонить опасно, даже если разговор будет вестись обиняками. Действовать придется самостоятельно.

– Где сейчас содержат Радовича?

– В медизоляторе, Для большей безопасности я дал ему снотворного. До вечера он не проснется, к тому же допрашивать его сейчас все равно нельзя.

– Правильно сделал, – похвалил сына Хайду. Немного поразмыслив, он продолжал: – Ты можешь сейчас вернуться на службу?

– В любое время, Как-никак я несу ответственность за жизнь Милана. Эккеру это даже понравится.

– Тогда соберись с духом, сынок, и езжай на работу.

– И что же я ему скажу? Правда, он еще спит, так что никакого разговора у нас не получится.

– Его необходимо умертвить.

До Чабы не сразу дошел смысл слов отца, возможно, еще и потому, что произнесены они были каким-то безразличным тоном, как будто речь шла о чем-то обыденном. Неужели и приказ об убийстве может быть таким бездушным? Чаба не поверил собственным ушам. И это сказал его отец? Чаба даже встать не мог.

– Умертвить Милана? И чтобы это сделал я?

Генерал подошел поближе к сыну и нагнулся к нему:

– Я тебе приказываю!

Чаба затряс головой. Грудь ему вдруг что-то страшно сдавило.

– Нет, – прошептал он и отвел глаза, чтобы освободиться от взгляда отца. – Нет, я этого не сделаю. Ты не можешь отдать мне такой приказ.

Неожиданное сопротивление сына заставило генерала задуматься.

– Чаба... – заговорил он более мягким голосом.

Чаба невидящим взглядом уставился в пустоту.

– Ты хочешь сделать из меня убийцу? – спросил он. – Нет, отец, убийцей я не стану.

– Если ты не умертвишь Радовича, ты убьешь меня с матерью... – Генерал остановился, ожидая, что же скажет Чаба, но тот молчал. Быстро оценив ситуацию, генерал еще раз утвердился во мнении, что все сейчас находится в руках сына, так как только он может увидеть Радовича. Налив в рюмки коньяку, он сказал: – Возьми себя в руки. – Вложив рюмку в руку сына, приказал: – Пей!

Чаба машинальным движением опрокинул рюмку в рот, а затем уставился на отца, который начала объяснять ему, почему он должен выполнить его приказ, при этом генерал ссылался на логику войны, а так же на древние неписаные моральные законы, согласно которым ради двух жизней нередко жертвовали жизнью одного человека. В данном случае речь идет даже не о двух жизнях, а о целой организации, участники которой стремятся спасти честь нации и создать новую Венгрию.

Коньяк оказал положительное действие на Чабу – дрожь прекратилась, он несколько успокоился. Он, конечно, не мог предугадать, что случится в ближайшие часы, однако уже твердо решил: что бы ни произошло, лишать Милана жизни он не станет.

– Меня не интересует мораль войны, – тихо проговорил Чаба. – Кстати, Милан Радович тоже сражался за новую Венгрию.

– Радовичу и его товарищам нет места в новой Венгрии. Смешно, что ты этого не понимаешь. Мы для того и собираемся свергнуть нацистский режим, чтобы иметь возможность договориться с Западом, а уж затем общими усилиями ополчиться против Советского Союза.

Чаба выпил еще рюмку коньяку и встал:

– Отец, ты знаешь, что я не разбираюсь в политике, однако кое-что я все-таки понимаю. Режим нацистов есть смысл свергнуть только тогда, когда этим же ударом можно покончить с войной. Ты понимаешь? Покончить с войной. Если бы Гитлер на законном основании принял ваши предложения, вы сотрудничали бы и с ним. Вы боретесь не против самих нацистов, а лишь против кое-каких внешнеполитических их шагов.

– Сейчас у нас с тобой нет времени для дискуссий по политическим вопросам. Нам нужно решительно действовать!

– Совершенно верно, – кивнул Чаба, – однако в данной ситуации любое действие тесно связано с занятием той или иной политической позиции. Но мне что-то не нравятся твои политические взгляды. Именно поэтому я и пальцем не пошевельну, чтобы лишить жизни своего друга.

– Ради меня и матери ты должен это сделать.

– Отец, – начал Чаба уже совершенно спокойно, – все мы, включая и Милана, находимся в опасности. Мы должны найти такое решение, чтобы все благополучно из-бежали ее. Но только не такое, какое предлагаешь ты.

– Он же сам умоляет тебя об этом!

– Потому что не видит выхода и хочет остаться честным. Он не хочет выдавать тебя, хотя, быть может, это и помогло бы ему спасти собственную жизнь. Боже мой, я только сейчас увидел, какая огромная разница между вами.

Упрямство Чабы обескуражило генерала. Он не узнавал сына – его словно подменили. До сих пор он никогда по возражал ему, а теперь не только противится, но и оскорбляет.

– Решение этого вопроса в твоих руках, – холодно проронил генерал.

– Да, конечно, и, как мне кажется, я уже знаю, что мне нужно делать.

Отец подошел к Чабе вплотную, спросил:

– Что ты решил?

– Я помогу Милану бежать.

– Каким образом?

– Этого я пока еще и сам но знаю, но, во всяком случае, попытаюсь.

В этот момент в комнату вошла Эльфи. Поспешив навстречу матери, Чаба поцеловал ее:

– Мама, хорошо что ты проснулась, я хотел попрощаться с тобой.

– Куда ты едешь? – поинтересовалась она и, взглянув на мужа, только по выражению его лица поняла, что здесь происходит что-то важное, необычное. Обняв сына, она попросила: – Останься, – и посмотрела на мужа. – Что случилось, Аттила? – А поскольку генерал молчал, Эльфи стала настаивать: – Я хочу знать, что тут у вас произошло.

Не дав отцу ответить, Чаба сказал:

– Папа тебе все объяснит, а мне пора идти.

– Не отпускай его, дорогая! – воскликнул генерал. – Если не хочешь потерять единственного сына, удержи его. Прощу тебя!

Эльфи вцепилась в сына:

– Говори, Чаба, – и посмотрела на мужа: – Ну говорите же!

– Наш сын хочет стать самоубийцей.

– Лучше быть самоубийцей, чем убийцей! – в сердцах выкрикнул Чаба.

Хайду, словно не услышав замечания сына, продолжал:

– Он намерен помочь Радовичу бежать, а это равносильно самоубийству.

У Эльфи, видимо, закружилась голова, так как она сразу же села. Чаба бросился к ее ногам:

– Отец требует, чтобы я умертвил Милана, но я ни за что на свете не сделаю этого. Я – врач и связан клятвой... К тому же Милан – мой друг...

– Радович сам умоляет о смерти, – перебил его генерал. – Ты уж и об этом скажи матери.

– Я что-то не пойму, о чем вы тут толкуете, – заволновалась Эльфи.

– Эльфи, – генерал подошел к жене, – твоего брата умертвили по приказу Гитлера. Вальтер был настоящий мужчина, верный патриот. Он не предал своих товарищей... и меня тоже.

– И ты принимал участие в заговоре?

– Не только принимал, но и участвую до сих пор. Радовичу об этом известно. Детали уже не интересны. Его подвергали пыткам. Чаба говорит, что Милан находится в таком состоянии, что не перенесет дальнейших мучений. Милан просил твоего сына о том, чтобы он умертвил его. Он боится, что не выдержит и тогда выдаст меня и еще десятка два людей. Эккер затем и перевел Чабу на новую работу, чтобы наш сын сберег жизнь друга. Однако, по-моему, если отбросить сентиментальности в сторону, Радович в любом случае приговорен к смерти, независимо от того, признается он или нет. Следовательно, вопрос стоит так: если Чаба вылечит Радовича, то тот станет предателем, нас с тобой арестуют, а сторонников нашего движения разнесут в пух и прах; если же он его умертвит, то погибнет всего лишь один человек, который будет жить и бороться дальше.

Генерал замолчал. Эльфи поразила жестокая логика мужа. Она задрожала, словно ей стало холодно. Невольно подумала о том, смогла ли бы она, оказавшись на месте сына, убить человека, которого любит. Генерал же расценил молчание жены как добрый знак.

– Удивительно, что мы должны умолять собственного ребенка, чтобы он поберег нашу жизнь и безопасность. Сын, скажи, кто для тебя дороже: мы с матерью или этот несчастный безродный космополит? Кто тебя вырастил? Кто сидел у твоей кровати, когда ты болел? Кто беспокоился о тебе – родная мать или Радович?

И хотя в его словах была определенная логика, Эльфи и Чаба все же почувствовали в них фальшь. Чабе особенно не понравилось то, как отец говорил о Милане.

– Чаба – мой сын, – проговорила Эльфи, – но действовать он должен не по моей или твоей указке, а по велению собственной совести. Он несет ответственность перед ней. Если он что и сделает не так, то отнюдь не потому, что хочет этого, а лишь потому, что не может поступить иначе. Я буду молиться за него. Ты, Аттила, не раз приказывал сыну, чтобы он отказался от своего друга. Ты – солдат, и я тебя понимаю. Бывают люди, которые способны менять свое мнение по приказу. Но я не понимаю, как ты мог просить сына, чтобы он умертвил Милана... своего друга... Выходит, ты способен просись и о том, чтобы убили меня...

– Эльфи, что ты говоришь?! Неужели ты так и не поняла, о чем идет речь? Важны не мы сами, а дело, которому...

– Для меня важнее всего сын, его счастье и спокойствие, и ничто другое, Аттила... ничто другое.

Чаба наклонился к матери и бережно поцеловал ее руку.

Андреа с такой страстью обняла Чабу, как будто он долгое время отсутствовал и вдруг неожиданно вернулся. Она целовала его и, прижавшись лицом к его груди, шептала ласковые слова. Чаба почти испугался столь бурного изъявления чувств возлюбленной, взял ее за подбородок и, поглядев ей в глаза, спросил:

– Что-нибудь случилось?

Голубые глаза девушки наполнились слезами, но через секунду она уже улыбалась:

– Ничего, просто я глупая. Видела плохой сон, и все. – Она потянула Чабу за собой: – Не обращай внимания.

Чаба послушно пошел за ней:

– Тихо, а то разбудим твоего отца.

– Его нет дома, он ушел после полуночи.

Чаба остановился у стола, расстегнул френч, закурил.

– Ты извлекала пулю из ноги Милана?

– Значит, это был все же он?.. – спросила она так, будто вовсе и не обращалась к Чабе с вопросом, а просто рассуждала вслух. – Я, конечно, не знала, что тот раненый – Милан. Но если бы и знала, то все равно помогла бы ему. А что с ним?

Дверь в комнату Андреа была открыта, и Чаба видел покрытый белой простыней диван, подушку, на которой осталась вмятина от головы Андреа. Чаба поднял взгляд на нее. Сквозь тонкое шелковое полотно ночной рубашки вырисовывались контуры девичьего тела, грудь, плавный изгиб бедер. На какое-то мгновение Чабой овладело страстное желание: хотелось схватить Андреа на руки и отнести на постель, забыться и забыть обо всем на свете. Однако через несколько секунд он отбросил эту шальную мысль, более того, она показалась ему просто странной и он какое-то мгновение недоумевал, как такое могло прийти ему в голову, когда необходимо было решать вопрос о жизни и смерти.

Коротко и немного сбивчиво Чаба рассказал Андреа обо всех событиях, которые произошли с ним за несколько последних часов.

Андреа сидела рядом, положив свою горячую руку на колено Чабы.

– Вел я себя отвратительно, – продолжал Чаба, – как истеричная женщина.

Андреа встала, выключила свет и распахнула окно. Жалюзи приподняла настолько, что между ними образовались щели величиной в палец. В комнату хлынул поток свежего воздуха. Стоя у окна, она сквозь щели смотрела в сад.

– Боже мой, – бормотала она себе под нос, – что же нам теперь делать?

«В чем же наша вина, если на нас обрушивается такое наказание? Перед кем мы виноваты? – В этот момент она почувствовала, как сильные мужские руки обняли ее сзади. – Бедный Чаба! – подумала она. – Несколько недель назад ему до слез было жаль Эстер. Бедный Чаба, да и я тоже...»

Взяв обе его руки в свои руки, она осторожно сдвинула их себе на живот:

– У меня будет ребенок. Я не хотела говорить тебе об этом, а теперь нужно, чтобы ты знал. – Повернувшись, она обняла Чабу за шею: – Дорогой мой, у нас будет ребенок!..

Чаба наклонился, и они долго целовали друг друга. «Андреа – единственная моя надежда в жизни, – думал он. – Я люблю ее, а она – меня. Если мне суждено будет умереть, мне ничего не жаль, кроме ее любви».

– Что нам делать, Чаба? – спросила она, а пока дожидалась его ответа, подумала о том, как прекрасна тишина.

Однако она не хотела, чтобы время остановилось – тогда и эта проклятая война никогда не кончится. «Что же теперь будет с нами? Кто знает? Что бы ни случилось, я была счастливой. Вот уже восемь лет, как Чаба любит меня. Восемь лет счастья! Может ли кто-нибудь, кроме меня, похвастаться восьмилетним счастьем? Отец говорил, что, по данным западных агентств, уже погибло более двадцати миллионов людей. Двадцать миллионов! В основном молодых. А ведь они тоже кого-то любили, и их тоже кто-то любил. Мертвые никогда больше не узнают, что такое любовь. А вот я знаю. И Чаба тоже знает...»

– Почему ты молчишь?

– Думаю.

– О чем?

– О тебе... О нашем ребенке, о родителях, о Милане, об Эккере и о самой себе. И еще о том, как же мне поступить.

– Я помогу Милану бежать, – сказал наконец Чаба. – Но как? Пока это только одни слова. Мне было бы легче, если бы я не любил своих родителей. Но я люблю их. Мне задали задачу, которую я не могу решить. – И вдруг он начал тихо смеяться.

– Над чем ты смеешься?

– Смеюсь ли, плачу ли – это все равно. Просто я вспомнил о теории порогов Эккера.

– Оставь ты этого идиота в покое!

– К сожалению, он не идиот. Он, скорее, дьявол, а дьяволы – существа довольно неглупые, да и в самой его теории порогов что-то есть.

– Такое понятие имеется в психологии.

– Я знаю. Однако Эккер ее как бы обновил: мы можем выбирать пороги, но если выбор был сделан неверно и непоследовательно, это ведет к гибели.

– Милан – человек последовательный, – заметила девушка. – Он всегда выбирал тот порог, который следовало выбрать. Ерунда это, а не теория. Или, быть может, ты полагаешь, что Эккер, как отец новой теории порогов, никогда не умрет? Нужно не теории выдумывать, Чаба, а... – Она неожиданно замолчала, направилась к дивану и села, закрыв лицо руками.

Чаба медленно приблизился к девушке, взял с тумбочки сигарету, пепельницу и, закурив, сел рядом с Андреа.

– Продолжай.

– ...Жить по-человечески. Несколько недель назад меня удивил отец. Часть своих бумаг он сжег, а другую часть упаковал. Я полюбопытствовала, что же именно он упаковал и почему. Он попросил, чтобы я оставила его в покое. Между нами произошел такой разговор. «Какое тебе дело до моих бумаг?» – спросил он. «А чего ты скрытничаешь? – поинтересовалась в свою очередь я. – Или ты думаешь, что я не знаю, чем ты занимаешься? Мне известно больше, чем тебе кажется». Он испугался, но еще больше он испугался, когда я сказала: «Если гестапо и не знает, то я-то уж наверняка знаю, от кого из западных корреспондентов и каким образом ты получаешь информацию». Отец побледнел и немного успокоился только тогда, когда я сказала ему, что он хоть что-то да делает.

– Что же делает твой отец? – спросил Чаба, будто не имел об этом ни малейшего представления.

– Через какого-то человека из шведского посольства он переправил куда надо какие-то важные сведения. Я кое-что прочла, видела около двадцати фотокопий с фотографий. Это были снимки военных корреспондентов... Мы, конечно, слышали об ужасах, которые творят немцы, но не хотели им верить, поскольку так нам спокойнее жилось. А сегодня ночью, перед тем как отец ушел, чтобы известить Пустаи об опасности, мы долго разговаривали с ним. Затем мы говорили о тебе, о твоих родителях – короче говоря, о многом. Я рассказала отцу все, что узнала от Эндре. Папа сказал, что мы даже не догадываемся о том, какую ошибку совершили и совершим в будущем, если не выступим против гитлеровской Германии. Но это невозможно, так как твой отец и его соратники больше боятся рабочих, чем самих немцев, а настоящего движения Сопротивления нельзя организовать без участия в нем широких народных масс.

– Мой отец тоже чего-то организует.

– Теоретически, так сказать, в салонной обстановке. Отец говорил, что победу нужно завоевывать в уличных боях, на баррикадах, а не за чашкой кофе и рюмкой коньяку. То же, чем занимаются твой отец и его соратники, непростительное преступление. Чаба, я прекрасно разбираюсь в том, что такое врачебная этика, но я пришла к выводу, что могу считать себя свободной от этой этики. – На миг она задумалась, а затем продолжала: – Да, конечно, так и следует поступить. До тех пор пока продолжается эта война, а мы живем среди убийц, нам не следует забивать себе голову врачебной этикой, если речь идет именно об этих самых убийцах. Руководствуясь ею, мы невольно встанем на путь лжегуманизма, превратимся в сторонников теории Христа о всепрощении и непротивлении злу насилием. Мы должны сознательно убивать нацистов, всех нацистов, независимо от того, немец он или же венгр.

Чаба схватил девушку за плечи и сильно встряхнул ее:

– Замолчи, Андреа! Ты несешь бред! Мы не можем действовать методами нацистов. Не забывай о том, что мы – люди.

– В этом тоже наша вина. Мы продолжаем до сих пор считать нацистов людьми. – Она встала.

Чаба смотрел на Андреа, и его охватило такое чувство, что перед ним стоит совершенно незнакомая ему женщина. В лице Андреа уже не было прежней нежности, его черты стали как бы тверже, взгляд более острым и решительным. Она подошла к шкафу, поискала что-то в нем. Через минуту она обернулась к Чабе с каким-то конвертом в руке.

– Прежде чем уйти из дома, папа поручил мне передать этот пакет, если он не вернется, в шведское посольство. Он вчера получил его от кого-то. Прочти, посмотри фотографии, а уж только потом, если у тебя не пропадет желание, будешь морализировать и дальше о врачебной этике.

Положив недокуренную сигарету в пепельницу, Чаба с недоверием покосился на конверт. В нем оказались фотокопии двух писем. С чувством любопытства и даже страха он начал читать письмо.

«Веймар,

30 января 1943 г.

Д-р медицины В. Польцер,

гауптштурмфюрер СС

Начальнику имперской полиции и главного имперского управления безопасности господину рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру

Настоящим направляю Вам подробный доклад о результатах своей работы по пересадке костных тканей и их заменителей.

В настоящее время я работаю над пересадкой живой костной ткани нашим раненым и больным. Однако имперский врач СС группенфюрер д-р Гравиц поставил под сомнение результаты моей работы, распорядившись считать ее успешной только после проведения 100 операций, закончившихся с положительными результатами. По сей день мной проведено всего лишь 47 опытов, из которых 14 увенчались успехом. Неудавшиеся опыты окончились летальным исходом, причем смерть наступила в результате быстрого развития других заболеваний.

Мне удалось установить, что пленные, которых мне передавали для проведения опытов, страдали различными заболеваниями или же были сильно ослаблены физически.

Господин рейхсфюрер, мне пока что не удалось полностью выполнить Ваш приказ из-за отсутствия в моем распоряжении здорового материала для опытов.

С глубоким уважением прошу Вашего распоряжения, чтобы я лично имел возможность отбирать для себя опытный материал среди русских военнопленных. Целесообразнее всего было бы разрешить мне немедленную поездку в Аусшвитц, где я могу на месте выяснить все вопросы, имеющие отношение к пересадке живой костной ткани. Аусшвитц является, как мне кажется, очень подходящим местом для проведения таких опытов, так как большая территория лагеря и его обособленность от внешнего мира позволяют проводить опыты, не привлекая к ним внимания посторонних лиц.

Должен заметить, что лица, над которыми проводятся подобные опыты, в их ходе громко кричат, так как с целью наиболее полного получения научных данных мы не прибегаем к методам обезболивания.

Высокоуважаемый господин рейхсфюрер! Если мое предложение полностью соответствует Вашему мнению, то я просил бы Вас отдать в отношении меня соответствующий приказ, руководствуясь которым я мог бы проводить вышеназванные опыты в Аусшвитце (или Люблине) или каком другом восточном лагере.

Хайль Гитлер!

Преданный Вам В. Польцер».

Прочитав донесение, Чаба опустил его на колени. Вздрогнул, будто ему стало холодно.

– Это неправда, – вымолвил он. – Этого не может быть.

– Не может быть? – переспросила Андреа и вынула из конверта несколько снимков: – Пожалуйста. – Она протянула фото Чабе: – Убедись сам, что это чистая правда.

Бросив взгляд на фотографию, Чаба сразу же узнал профессора Польцера. В форме офицера войск СС, он стоял возле операционного стола, на котором лежал привязанный голый мужчина с искаженным от боли лицом. Чаба невольно закрыл глаза.

– «Сначала быстро подскочила температура, а затем не менее быстро наступил...» – еле слышно пробормотала Андреа.

– Что ты сказала? – спросил Чаба.

– Я процитировала строчку из дневника доктора Густава Менрера.

– Меня это не интересует.

– А должно бы интересовать, – заметила девушка. – Вот послушай дальше: «Замороженные трупы людей складывали друг на друга: мужчин и женщин...» Послушай, каких высот достиг сверхчеловек. – И она продолжала читать, так как хотела, чтобы это помогло Чабе поскорее расстаться со своими иллюзиями.

– Прошу тебя, прекрати говорить об этих ужасах!

Андреа замолчала. Вложила все обратно в конверт. Чаба смотрел прямо перед собой и в душе чувствовал, что его положение более безнадежно, чем когда бы то ни было. «Однако я все равно не стану убийцей, – решил он, – я не убью своего больного. Другого выхода у меня нет, следовательно, мне нужно попытаться сделать невозможное».

– Андреа, в каком часу ты пойдешь в госпиталь? – спросил он.

– К восьми.

– Я попытаюсь помочь Милану бежать.

– Каким образом?

– Объясню Эккеру, что его необходимо немедленно оперировать. Если он согласится на это, то Милана отвезут в госпиталь, а уж оттуда Пустаи и его люди организуют побег Радовича. Ты нам поможешь?

Андреа молча кивнула.

Пока Чаба и Андреа обговаривали детали побега Милана, генерал-лейтенант Хайду все еще мучился сомнениями. Он снова и снова обдумывал сложившуюся ситуацию и то, как она может измениться в ближайшее время, однако, сколько он ни ломал себе голову, вывод оставался прежним: Милана Радовича нужно умертвить. Это был единственный, как думал генерал, реальный выход. Идею Чабы об организации побега Радовича Хайду считал детской выдумкой. Про себя он решил всеми средствами воспрепятствовать претворению в жизнь романтического плана сына.

«Предположим, – продолжал мысленно рассуждать генерал, – что невозможное все же осуществится и Милану удастся бежать. Это означает, что вместе с Радовичем придется бежать и мне, Хайду, да еще вместе с семьей. А куда я побегу?»

Эльфи печально наблюдала за нервно расхаживавшим по комнате мужем.

– Перестал бы ты метаться, из угла в угол, Аттила, – тихо сказала она. – Это нервирует меня.

Генерал остановился:

– Меня, например, нервирует поведение твоего сына, и к тому же очень. Да и твое поведение тоже. Вы мчитесь в пропасть.

– Возможно, – задумчиво согласилась жена генерала. – Но меня сейчас больше интересует то, о чем ты вел переговоры с Миланом, а уж раз ты это сделал, то почему не договорился с ним. С точки зрения тактики это был твой ошибочный шаг.

– Эльфи, дорогая моя, – проговорил генерал, с трудом сдерживаясь, – шла бы ты лучше спать.

– Уже утро. Притом неужели ты думаешь, что после всего этого я смогу уснуть?

Генерал взял супругу за руку, и, притянув к себе, заглянул ей в глаза:

– Не сердись, моя дорогая. Я сейчас очень расстроен, встревожен. Я не хотел тебя обидеть. Прости меня. Ради бога прости!

– Я не сержусь, Аттила. – Эльфи сделала такое движение, будто убирала с лица паутину, затеем провела пальцами по лбу: – Я что-то хотела тебе сказать. Да, вспомнила: Чабу я знаю лучше, чем ты. Он ни за что не станет убивать своего друга. Я заметила это по его глазам, когда он прощался со мной. Мне показалось, как будто он просил у меня прощения. – Поцеловав мужа в лоб, она горько улыбнулась: – Чаба – хороший сын, послушный, но сейчас ты попросил от него нечто такое, что он не может выполнить. Сядь и не смотри на меня так, мой дорогой. Со мной ничего не случилось, я совершенно здорова, а сейчас можешь считать, что я просто-напросто думала вслух. – По-матерински заботливо она усадила мужа, а затем села и сама. Закурила сигарету, однако какая-то странная, загадочная улыбка так и не сходила с ее лица. – Знаешь, Аттила, ты, собственно говоря, потребовал от Чабы, чтобы он пожертвовал ради нас самим собой. Это жестоко. На это у тебя нет никакого права. Чаба не принимал участия в вашем заговоре, следовательно, он не имеет никакого отношения и к вашему делу. То нам с тобой нравилось, что наш сын не занимается политикой, то вдруг ты хочешь принудить его к совершению серьезного политического шага. А знаешь ли ты вообще, что такое дружба? Нет, дорогой Аттила, ты этого чувства не знаешь, да и не можешь знать, так как у тебя всю жизнь были только начальники и подчиненные, а друзей у тебя никогда не было.