Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Погода стояла теплая – таял снег, пахло чем-то свежим. С полудня шел дождь, и, пока они добирались до виллы Эккера, оба основательно промокли. Дома была одна Эрика.

– Господин профессор просил обязательно подождать его, – сказала она загадочным тоном и провела их в кабинет Эккера, поставила на стол чай и печенье.

Чаба так промок, что попросил рюмку коньяку. Эндре же пил чай. Ни один из них, разумеется, и не подозревал, что в подвальном помещении виллы у прекрасно оборудованного аппарата для подслушивания сидел сам профессор Эккер и с большим вниманием слушал их разговор. На коленях у него лежала записная книжка, в которой он время от времени бисерным почерком делал какие-то пометки.

Чаба сидел как раз напротив портрета, на котором Эрика была изображена в костюме Евы. Он видел портрет еще тогда, когда Пауль его только что закончил, однако сейчас он открыл в нем новые достоинства, и не только в композиции, но и в колорите. Совершенно неожиданно для себя Чаба вдруг подумал, что гибель Пауля придала картине совершенно другой смысл. А может быть, все это надуманное? И задним числом он видит то, что хотел увидеть? В конце концов, это не имеет значения, но сама картина подсказала ему эти мысли и заставила по-новому почувствовать и любовь, и радость.

– Восхитительно! – воскликнул Чаба. – Боже мой, какой замечательный художник вышел бы со временем из Пауля! Интересно, каким образом этот портрет попал сюда?

Девушка взглянула на портрет:

– Профессор купил его. Сначала он поинтересовался у привратницы, что стало с картинами Пауля. Та ответила, что часть картин куда-то исчезла, а другую просто растащили. Этот портрет забрала себе сама привратница, и Эккер купил его за двадцать марок.

– Теперь он стоит тысячу марок, но главное не в этом, – заметил Чаба. – Важно, что он есть. Наш старик очень порядочный человек. – И, повернувшись к Эндре, он спросил: – Хороший портрет, не так ли?

– Хороший, хотя мне никогда не нравилась манера Пауля... – Эндре посмотрел на девушку, затем перевел взгляд на портрет: – Неужели это ты?

Эрика кивнула. Некоторое время они сидели молча. Чабу охватило такое чувство, будто все они отдавали должное памяти Пауля.

– Порой мне кажется, что Пауль не умер, – первым нарушил молчание Чаба. – Если взять Милана, то в подобной ситуации он мог бы пойти на самоубийство, но Пауль – никогда. К тому же ты ведь не получал официального извещения о его смерти.

– Я, разумеется, не получал. – Эндре поправил очки. – А жены у него не было. Но не лучше ли нам поговорить о чем-нибудь другом?

Эрика просматривала каталог. Подавшись чуть-чуть вперед, она руками обхватила колени.

– Хорошо, что мы говорим о нем, – сказала она. – Пауль умер, но память о нем должна жить. – В голосе у нее чувствовалась грусть. – Я очень благодарна господину профессору. Вы с ним давно знакомы, однако не знаете, какой он замечательный человек. Я обязана ему жизнью. – Девушка низко наклонила голову, будто разглядывала собственные колени: – На прошлой неделе он привез урну с прахом Пауля. Поставил ее на стол и сказал: «Эрика, это земные останки Пауля Витмана. Если ты хочешь жить, то тебе нужно будет смотреть правде в глаза, а это и есть сама правда». С тех пор эта урна стоит в моей комнате. «Зачем?» – спросите вы. – Эрика посмотрела на Чабу: – И на этот вопрос ответил профессор. Он сказал, что я должна жить для того, чтобы пропагандировать картины художника Пауля Витмана. Должна разыскивать его полотна, а однажды – не знаю, конечно, когда именно, – должна познакомить весь мир с его искусством. Он сказал, что это и есть та самая цель, ради которой я должна жить.

– Правильно, – согласился священник. – Боже мой, если бы каждый немец был таким, как наш умница-профессор!..

– И что бы тогда было? – спросил Чаба, поднимая голову. – Может быть, тогда не было бы концлагерей?! Нет, попик, тебя снова обуревают твои пустые мечтания! Концлагерь – это непременный атрибут нацизма. И это не сказка. Это прекрасно знает и Эккер.

– Прежде всего не кричи на меня, – тихо заметил священник. – Пойми, что я не твой подчиненный и к тому же нисколько не глупее тебя. У меня имеются свои представления о мире. И я тоже, как и ты, живу на территории империи. Сказки о концлагерях выдумали коммунисты. Ты сам собственными глазами не видел ни одного такого лагеря и не разговаривал ни с одним человеком, который был бы очевидцем тех самых ужасов, которые выдумали коммунисты. А теперь будь добр, выслушай мое мнение. Милан тоже никогда не видел концлагерей, а только слышал легенды о них. Ты же на слово поверил тому, что он тебе рассказывал. Ты обзывал меня идиотом, насмехался надо мной, считая себя при этом умником, но если бы ты на самом деле был таким, то давным-давно докопался бы до истины.

Голос священника стал страстным. Он заметил, что Чаба чрезвычайно внимательно слушает его, и заговорил еще смелее:

– А ты не подумал о том, что если бы страшные слухи, распространяемые о концлагерях, были верны, то разве об этом не узнал бы весь мир и все человечество? Сейчас я не буду ссылаться на господа бога, который не потерпел бы такого, однако сошлюсь на служителей божьих, на церковь, на Ватикан. Неужели ты думаешь, что слуги господни стали трусливее? Нет. Об этом не может быть и речи, Чаба.

Или подумай о немецком народе. Если бы он видел эти ужасы, разве он стал бы терпеть, чтобы его братья сотнями тысяч погибали в лагерях смерти? Они не видят того, чего нет на самом деле. Разумеется, у немцев есть перегибы, не без этого. Например, они остригли волосы Эрике, но ведь ее выпустили из концлагеря. Выпустили наши друзья. Тогда почему же она не рассказывает нам о тех ужасах, которыми забил тебе голову Милан? – Он посмотрел на девушку и продолжал: – Эрика, положа руку на сердце скажи, что ты там видела и что с тобой там делали. Тебя били? Над тобой издевались? Видела ли ты подобное собственными глазами? Очень важно, чтобы сейчас ты сказала правду, так как, не скрою, я очень беспокоюсь за нашего Чабу. Я очень боюсь, что он полностью поддастся коммунистической пропаганде и испоганит себе жизнь.

– Я уже рассказывала о том, что было со мной. Что мне еще сказать? – Девушка посмотрела на священника и задумалась: – В лагере я, собственно говоря, ничего не видела. Могу рассказать только о том, что делали лично со мной, а как там жили или живут другие, я ничего не знаю.

Чаба не стал спорить с Эндре, так как уже не впервые слушал его доводы. Из всего этого разговора он сделал для себя вывод, что не стоит заниматься политикой, так как до истины все равно не доберешься. У Чабы так разболелась голова, что он охотнее всего пошел бы домой. Все, что до этого говорил об их дружбе Эндре, было правдой, которая болью отзывалась в его душе. Он чувствовал, что своим поведением не раз обижал друга, хотя, если хорошенько подумать, Эндре того не заслуживал. Про себя Чаба решил, что при удобном случае он попросит у Эндре извинения за все.

В этот момент в прихожей послышался какой-то шум, а через несколько секунд в комнату вошел профессор Эккер. Он по-дружески поздоровался с молодыми людьми, поблагодарил Эрику за то, что в его отсутствие она выполняла обязанности хозяйки дома. Вытерев потный лоб, Эккер подсел к ним поближе.

Эрика налила профессору чаю, после чего он поинтересовался, как они себя чувствуют и какие известия из дома. Это были самые обыкновенные вопросы, какие при встрече задают друг другу интеллигентные люди, и Чаба с Эндре вежливо отвечали на них. Эккер слушал их, кивая время от времени, а когда он посматривал на девушку, на его лице появлялась почти детская улыбка.

– Твои родители все еще в Лондоне, Чаба, не так ли? – обратился Эккер к молодому человеку.

– Да, пока все еще там, господин профессор, – ответил ему Чаба. – Однако в последнем письме отец сообщал, что скоро он уедет оттуда.

– Вот как? – удивился Эккер, положив изящным движением кусочек пирожного в рот и запивая его чаем. – Когда вы в последний раз видели Эрику? – спросил он вдруг безо всякого перехода, посмотрев на Чабу и на Эндре одновременно. – Она стала лучше выглядеть, не правда ли?

– Гораздо лучше, – признался Эндре. – Когда я впервые встретился с ней – это было спустя несколько дней после ее освобождения, – то просто ужаснулся.

– Я не удивляюсь, – сказал Эккер. – Слава богу, она относительно быстро избавилась от нервного расстройства. – При этом он бросил в сторону девушки теплый взгляд.

– Все это заслуга господина профессора. Если бы не он, то я даже не знаю, что бы со мной было.

– Да, мои дорогие, знаете ли вы, что я слышал? – снова заговорил Эккер, меняя тему разговора. Все с любопытством уставились на лысого человечка, который, потерев копчики пальцев, закурил сигарету и, удобно откинувшись в кресле, продолжал: – Наш друг Милан Радович якобы появился в Германии.

– Не может быть, – не выдержал Чаба. – Радович очень смелый человек, но он не идиот. – Поняв, что сказал глупость, он тут же поправился, однако от профессора не ускользнуло это замечание. – Хотя, – продолжал он, – вполне возможно. Но ведь никто не знает, что бы с ним случилось после побега, если бы ему не удалось бежать за границу. Тогда мы бы его, наверное, и увидели...

Эрика закурила и нахмурилась:

– Я думаю, что Милана уже нет в живых. Я никак не могу себе представить, чтобы кому-нибудь удалось бежать из гестапо.

– По-твоему выходит, что его расстреляли, а его поиски организованы лишь для того, чтобы скрыть это убийство? – спросил Эндре. – Глупости! После расстрела поисков убитого не устраивают. В этом нет никакой необходимости, тем более что в Германии у него родственников нет. Мне лично все ясно. Милан был членом организации – в этом он и сам признался, – которая и освободила его.

– Во всяком случае, это смелые ребята, – заметил Чаба. – Только мне это нападение кажется сказкой. Пожалуй, Эрика права.

Эккер не без умысла завел разговор о Милане, так как и сам не верил официальному донесению гестапо. Собственно говоря, его сейчас интересовал не только Радович, но и люди, которые стояли за его спиной. Иногда ему казалось, что Чаба знает о побеге Милана намного больше, чем об этом говорилось в официальных сводках. К такому мнению он пришел на основании некоторых наблюдений. Раньше, когда речь заходила о Милане, Чаба не мог скрыть беспокойства за судьбу своего друга, более того, по выражению его лица было заметно, что он страдает. Однако после побега Милана с лица Чабы уже исчезло выражение озабоченности и беспокойства.

Эккер дружески посмотрел на Чабу, а затем начал объяснять, почему он не верит официальному сообщению о побеге Радовича... Однако это вовсе не значит, что он начисто отвергает возможность побега, вернее, Милан бежал не сам, а кто-то организовал его побег. Чаба внимательно слушал доводы профессора, а сам в это время разглядывал его ботинки. Он слышал стук дождевых капель за окнами, и вдруг в голову ему пришла мысль: как же так, на улице идет сильный дождь, а подошвы ботинок Эккера и отвороты его брюк совершенно сухие? Он перевел взгляд на ковер под своими ногами – он был мокр, и ботинки все еще были насквозь мокрыми и грязными, хотя он уже более двух часов сидел в теплой комнате. Эккер же всего несколько секунд находился в прихожей, следовательно, он никак не мог успеть за это время переодеть брюки и обувь, хотя если хозяин дома возвращается в грязной обуви, то снимает ее и надевает домашние туфли, а Эккер дома обычно ходил именно в домашней обуви...

Вот об этом-то своем наблюдении и хотел тогда рассказать Чаба Гезе Бернату, но потом как-то забыл.

Журналист вопросительно уставился на Чабу, который старался поподробнее вспомнить об этом случае.

– Ты говорил, что заметил что-то подозрительное у Эккера, – напомнил ему Бернат. – Рассказывал о девушке, которую тот вызволил из концлагеря. Помню, говорил, что тогда вы еще спорили о побеге Радовича. Эндре тоже был с тобой.

– Что-то припоминаю. – Чаба подсел к столу и, закрыв глаза, начал вспоминать. Да, в тот вечер он еще спорил с Эндре, который безо всяких оговорок склонялся на сторону профессора. И только потом Чаба вспомнил-таки о сухих ботинках Эккера. – Все вспомнил! – обрадовался он и рассказал о том, что тогда заметил.

– Боже мой! – невольно воскликнул Бернат. Было заметно, что он разволновался.

– Но что случилось, папа? – с тревогой спросила Андреа. – Что тебя так взволновало?

Бернат нервно заходил по комнате.

– Так-так, на улице шел дождь, а у него ботинки были сухими, – пробормотал он, не обращая внимания на вопрос дочери.

– Точно так оно и было, – подтвердил Чаба. – Вот у меня и сложилось мнение, что Эккер был дома, только не знаю, почему он пришел с таким опозданием.

– Выходит, что Эрика обманула вас, – высказала предположение Андреа.

– Не думаю, – отозвался Чаба. – К чему бы ей это делать? Мы с Эрикой друзья.

– Однако жизнью своей она обязана Эккеру, – заметил Бернат, вынув изо рта трубку.

Чаба пальцами постучал по столу:

– Насколько я помню, Эрика в ту пору не очень-то цеплялась за жизнь.

Андреа взяла отца за руку и спросила:

– Почему тебя так заинтересовал Эккер? Ты что-нибудь знаешь о нем?

Бернат выпил стакан воды и вытер рот рукой. Трубку он крепко зажал в ладони и поднес ее ко рту лишь после долгого раздумья. Некоторое время он молча попыхивал ею, и у Чабы сложилось впечатление, что старик что-то знает, но никак не решится, говорить ему об этом или же нет.

Бернат попросил дочь, чтобы она приготовила черный кофе, так как у него снова разболелась голова, Андреа вышла из комнаты, а когда дверь за ней закрылась, Бернат тихо заговорил:

– Скажу только тебе, старина. Андреа пока об этом не должна знать. Немцы стягивают войска на нашей западной границе. Одновременно с этим в страну прибыло множество делегаций.

– И что все это значит?

Бернат выпустил дым к потолку и пояснил:

– Это означает, что они готовятся к оккупации страны, а большая часть членов делегаций являются агентами гестапо. Разве отец не говорил тебе о том, что Гитлер вызвал к себе регента?

– Отец не разговаривает со мной о таких вещах. – Чаба с изумлением посмотрел на озабоченное лицо Берната: – Если я правильно понял, то ты полагаешь, что профессор Эккер связан с гестапо? – Журналист молча кивнул. – Быть того не может.

– Ничего невозможного нет, старина. Просто ты не знаешь гестапо. Мне лично деятельность Эккера уже давно кажется подозрительной. Правда, доказательств, что он связан с гестапо, у меня нет, однако целый ряд его шагов я никак не могу объяснить логически.

– Эккер – гуманист. В некоторых случаях он подыгрывает нацистам, но делает это, вероятно, для того, чтобы удержаться на поверхности. Только так он может помогать своим друзьям.

– Ну а как же с сухими ботинками?

– Этого я не могу объяснить, – ответил Чаба. – Но если Эккер агент гестапо, тогда не понятно, почему он меня не выдал. Ведь я не скрывал своего мнения.

– На это я не могу ответить, хотя ты мыслишь правильно. Однако если ты вспомнишь о нашем разговоре, – продолжал Бернат, – то убедишься в том, что события подтверждают мою правоту.

Между тем Андреа принесла кофе на подносе и поставила на середину стола.

– Прошу вас, господа, – предложила она и села сама. – Не знаю только, достаточно ли крепкий получился. В прошлый раз ты принес великолепный кофе.

Бернат медленно помешивал в своей чашечке.

– Я рад, что хоть этот удалось достать.

– Выходит, сейчас и в Турции уже нельзя достать кофе? – спросила девушка.

– Можно, только у меня было слишком мало времени.

Чаба уже выключился из общего разговора, он все еще раздумывал над тем, что ему сообщил Бернат, который, будучи в Анкаре, узнал о сосредоточении немецких войск на границе Венгрии. Жаль только, что Бернат все равно не скажет ему о том, от кого он получил такие сведения. Он уже несколько раз задавал старику подобные вопросы, но тот хитро уходил от прямого ответа. Но события действительно подтверждали его правоту.

Неожиданно вспомнилось случившееся в феврале тридцать восьмого года...

Чаба жил тогда в квартире Берната, куда он перебрался от дядюшки Вальтера после исчезновения Милана, поскольку не хотел, чтобы у дяди были из-за него неприятности. Он готовился к экзаменам и все время сидел над учебниками. Берната же почти постоянно не было дома: он разъезжал по различным приемам, пресс-конференциям, много писал, и лишь изредка выдавался случай, когда они могли хоть немного поговорить.

Однажды вечером – это он хорошо помнит и по сей день – Бернат сам зашел к нему в комнату. На дворе бушевала зимняя вьюга. Они же уселись в хорошо натопленной гостиной и разговорились о том, что события в мире начали развиваться очень быстро и что этот, так сказать, скоростной темп задает руководство империи. С горечью он пожаловался на то, что все больше и больше товарищей добровольно записываются в легионы, отправляющиеся в Испанию.

– Знаешь, Геза, мне кажется, что немцы никогда не смогут свергнуть гитлеровский режим. Дело в том, что те из моих коллег, кто еще год назад был нормальным, теперь стали фашистами. Гитлер их всех просто-напросто околдовал.

– Нисколько не удивляюсь, – заметил Бернат. – У них прекрасно поставлена пропаганда. Это мое личное, так сказать, мнение, старина, хотя в душу их Гитлер заглянуть не может.

Чаба положил учебник на колени и сказал:

– В душу, как таковую, я не верю. Что это такое – в душе сопротивляться, а на деле честно работать на Гитлера? Плевать я хочу на такое сопротивление. Или посмотри на их праздники. – Он ехидно ухмыльнулся: – Немцы – с тем же чувством сопротивления в душе – с большим воодушевлением принимают в них самое активное участие. И еще какое! Они прямо-таки впадают в экстаз. Вся немецкая нация, дядюшка Геза, полностью прогнила. Мне с немцем сейчас даже разговаривать не хочется. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело, и далеко не уверен в том, что он на тебя тут же не донесет. Эккер, возможно, единственный человек, с которым иногда полезно обменяться мнениями.

– А как он сейчас поживает? – спросил Бернат и отошел к окну.

– Жив-здоров, с нужной энергией читает лекции.

Бернат опустил жалюзи на окне.

– По-твоему, Эккер не фашист? – Бернат вернулся на место и сел.

Чаба закрыл учебник и, пожав плечами, заговорил, растягивая слова:

– Видите ли... Я думаю, он только играет под них. Правда, я не исключаю, что и он нацист, но тогда иной, непохожий на других. Он не ослеплен режимом, способен критически воспринимать события, с ним можно разговаривать. Хотя, откровенно говоря, я и с ним-то не так часто общаюсь: меня просто не интересует политика. – Чаба закурил сигарету и несколько раз затянулся. – Сейчас, когда я остался один, я о многом передумал. – Бернат тем временем набил свою трубку и, раскурив ее, внимательно слушал Чабу. – Думал-думал и пришел к выводу, что нет смысла заниматься политикой. Вот возьмем хотя бы Германию. Весь мир только и делает, что кричит об угрозе фашизма, поносит его, но ничего не предпринимает в целях его свержения. Какая глупость, что Милан загубил свою жизнь! Если бы он был жив... А зачем? Милан – венгр, и какое ему дело до Германии?! А мне какое дело до нее? Да никакого. Если восемьдесят миллионов немцев – или сколько их там на свете? – устраивает режим Гитлера, я только принимаю это во внимание, и все. – Сбив пепел с сигареты, он полистал книгу и продолжал: – Знаешь, чем я займусь после защиты диплома? Завербуюсь врачом в одну из стран Африки. Эндре рассказывал мне, что каждая миссия имеет в колониях свои больницы. Андреа я заберу с собой.

– И почему же ты решил поехать именно в Африку, старина? – Бернат нахмурился.

– А тебе известно, на сколько человек в колонии приходится один врач?

Бернат вынул изо рта трубку и спросил:

– А тебе известно, на сколько жителей в Венгрии приходится один врач? Планы у тебя хорошие, даже очень хорошие. Но прежде чем ты увезешь мою дочь в те края, я хотел бы тебе дать один совет. Голова разболелась... – Он помассировал лоб. – Сначала получше познакомься с отечественной, так оказать, Африкой. И начал бы ты это знакомство с имения собственного отца, где относительно человеческие условия жизни. Поезжай в деревеньки и хутора и посмотри на тамошнюю жизнь глазами врача. А затем устрой медицинский осмотр отцовской челяди. Соберешь очень любопытные сведения. А если и после этого у тебя не пропадет желание знакомиться со страной, поезжай в Нирьшег, Земплен, в села, расположенные вдоль берега Тисы, а затем пройдись по селам области Зала и Шомодь. А уже после этого обойди Андьялфельд и Уйпешт, Обуду и Кебанью. И тогда ты с изумлением поймешь, что венграм не нужно ехать в Африку в качестве миссионеров, так как у них в стране имеются собственные медвежьи углы не хуже африканских.

Политикой тебе не надо заниматься, тебе нужно лечить народ. А если ты серьезно относишься к своей профессии, то скоро поймешь, что болезни нужно не только лечить, но и предупреждать. Освидетельствуй сотню лиц, страдающих малокровием, и среди них ты найдешь не один десяток больных туберкулезом, особенно среди крестьянских ребятишек. А что ты можешь сделать? Выпишешь им рецепт на лекарство и посоветуешь ребенку лучше питаться. Ты не скажешь одного – где взять на это средства. Но это уже политика. А врачи, которые едут в Африку, в большинстве своем лечат не бедных жителей, а местных господ...

Допив остатки кофе, Чаба поставил чашечку на стол, со злостью посмотрел на Берната и подумал: «Зачем он мне все это говорит? Уж не для того ли, чтобы спустя несколько лет спросить: «Ну что, старина, я был прав?» И тут Чаба понял, что Бернат регулярно обрабатывает его подобным образом, с тем чтобы однажды он сам пришел к мысли о вступлении в какую-нибудь организацию движения Сопротивления. Но немцев не одолеть героям-одиночкам, как бы они ни старались. Он снова подумал о Милане, но только на этот раз сердце у него уже не сжалось. То время, казалось, давным-давно миновало. Странно только, что с тех пор у него уже не было такого близкого друга, как Милан.

Бернат встал и, с трудом подавив зевок, повернулся к Чабе.

– Как бы я хотел оказаться неправым! – сказал он. – Спокойной ночи, старина.

– Я ничего из вашей перепалки не поняла, – пожаловалась Андреа, когда они остались вдвоем.

Чаба крутил между пальцев сигарету.

– Мы говорили о своих воспоминаниях, – объяснил он и внимательно посмотрел на девушку.

– От этого у тебя и настроение испортилось?

Чаба посмотрел на часы, которые показывали начало одиннадцатого.

– А ты спать не хочешь? – спросил он.

Андреа поправила волосы и, с удивлением взглянув на юношу, возмутилась:

– Чего ты мне зубы заговариваешь?! Спать я не хочу, зато желаю знать: что с тобой? Тебя кто-нибудь сильно обидел?

– Что ты! – Он нехотя улыбнулся: – Ты же знаешь, что я иногда сам себе не нравлюсь. Сейчас я как раз нахожусь в таком состоянии. – Он ласково погладил девушку по руке: – Если бы не ты...

– А сейчас тебя что беспокоит? – перебила его Андреа.

Чаба запустил пятерню в свои густые волосы, лицо его приняло каменное выражение.

– Ничего, – ответил он. – Просто я ненавижу самого себя. Скажи, Андреа, почему ты не хочешь стать моей женой?

– И это тебя беспокоит?

– И это тоже. Несколько лет назад Эндре как-то сказал, что я никогда не женюсь на тебе.

Андреа выбирала себе сигарету из шкатулки. Наконец она нашла ту, которую искала, и закурила.

– Он был прав, – сказала она, выпустив изо рта дым. – Возможно, Эндре знает твоего отца лучше, чем ты сам.

– Чепуха! – Чаба нервно махнул рукой. – Это зависит не от моего отца, а от тебя самой. Ты же хорошо знаешь, что отец уже не противится нашему браку.

– Скажи, ты на самом деле ничего не знаешь?

– Чего?

– Того, что ты не можешь жениться на мне.

– Это почему же я не могу?!

– Да потому, что соответствующие инстанции военного министерства по моральным и политическим мотивам считают невозможным брак венгерского офицера королевской армии с Андреа Бернат.

Чаба сердито сдвинул брови, отчего все мускулы на его лице напряглись. Ему с трудом удалось сдержаться.

– Это кто же рассказал тебе о такой глупости?

– Так оно и есть, Чаба, можешь мне поверить. Обидно, только, что твой отец знал об этом еще тогда, когда намеревался заключить со мной известное тебе соглашение, а это уже некрасиво с его стороны.

– О каком соглашении ты говоришь?

Андреа рассказала, о чем после гибели Аттилы просил ее генерал, и что она ему ответила. Чаба с изумлением слушал девушку.

– Этого не может быть! У отца, конечно, временами бывают довольно странные заскоки, но он порядочный человек.

– Суди как хочешь. Видишь ли, Чаба, я люблю тебя, и потому наши отношения меня нисколько не смущают. Я знаю, что ты тоже любишь меня, и потому останусь с тобой вопреки случившемуся. – Она встала и, присев на подлокотник кресла, в котором сидел Чаба, обняла его за шею. – Я верю тебе, но все же хочу тебя попросить кое о чем: давай пока больше не будем говорить об этом. В определенных положениях женщины подчас мыслят более трезво, чем мужчины. Сейчас мы с тобой как раз находимся в подобном положении. Не стоит опережать события. Если ты на самом деле решишь жениться на мне, тогда тебе придется отказаться от своего офицерского звания. Одновременно это означало бы разрыв с родителями, а я не хочу, чтобы ты пошел на этот шаг. Подождем до конца войны. Обещай мне...

– Ничего я тебе обещать не буду. Или ты станешь моей женой или вообще никем.

Андреа поцеловала Чабу в губы:

– Дорогой мой, чем же я для тебя не жена, а?

– Я хочу, чтобы наши отношения были скреплены официально.

– Видишь ли, Чаба, я настолько люблю тебя, что даже не мыслю жизни без тебя. Правда, я выразилась слишком банально, но это так. Могу объяснить, почему я тебя люблю. Когда ты вернулся домой из Германии, твои родители хотели навязать тебе образ жизни, который приличествует аристократическому отпрыску. Ты получал кучу всевозможных приглашений. Я никогда не забуду, как достойно ты себя вел. Без меня ты не хотел идти ни на один вечер, ни на один прием. Собственно говоря, именно тогда я и почувствовала, что ты по-настоящему любишь меня. Честно и благородно... Скажи, ты обещаешь мне, что ничего не скажешь отцу об этом нашем разговоре?

Чаба хотел было ответить Андрее, как вдруг настойчиво зазвенел звонок. Они переглянулись. Андреа встала и пошла к двери.

Столь поздним гостем оказался Пустаи. Он был явно возбужден. Поздоровавшись с Чабой за руку, он опустился в кресло и, повернувшись к Андреа, спросил:

– Где отец?

– Уже лег спать.

– Разбуди.

– А что случилось?

Пустаи сначала закурил, а потом обронил:

– Зови отца, я сам все ему расскажу. Очень прошу тебя, не тяни попусту время, а иди и разбуди его.

Андреа, предчувствуя что-то недоброе, направилась в спальню отца.

– Ради бога, что с тобой, Миклош? – с удивлением спросил Чаба. – Я тебя никогда не видел таким возбужденным.

– Значит, есть причина. – Пустаи нервно забарабанил пальцами по столу: – Угости меня чем-нибудь покрепче. Ром тоже сойдет.

Чаба достал из бара бутылку палинки и наполнил две рюмки.

– Прошу. – Одну рюмку он подвинул к Пустаи, другую взял себе. – Выпьем за твой страх, – спокойно предложил Чаба. – Оба выпили. – Еще налить?

– Благодарю, достаточно.

Через несколько минут в комнату вошел Бернат, а следом за ним и Андреа. Запахнув полы стеганого халата, старик уставился на Пустаи. Тихо поздоровавшись, он пожал ему руку.

– Вы меня помните, господин главный редактор? Мы с вами уже встречались. Может быть, присядем?

Они сели. Бернат потер глаза.

– В чем дело? – спросил он.

– Господин главный редактор, – начал Пустаи, – я бы хотел, чтобы вы верили всему, что я вам сейчас скажу, и не перебивали меня. – Глубоко вздохнув, он продолжал: – Немцы готовятся к оккупации Венгрии. Нам стало известно, что в Анкаре вот уже целый год определенные лица по поручению нашего правительства ведут переговоры с представителями англосаксов на предмет заключения с ними сепаратного мира. Я полагаю, если я назову здесь несколько имен, то это будет для вас достаточно веским доказательством, что все сказанное я не взял с потолка. Вот эти имена: профессор Альберт Сент-Дьерди, профессор Мессарош, Андреаш Фрей и Геза Бернат...

Чаба наблюдал за стариком, лицо которого оставалось неподвижным – он даже не моргнул. Почти безразличным голосом он попросил дочь принести ему трубку.

– Продолжайте, господин инженер, – ободрил он Пустаи.

– Агенты гестапо в Венгрии составляют списки неугодных им лиц. Я, правда, точно не знаю, есть ли в этих списках ваше имя, но, как мне кажется, есть. Я хотел бы попросить вас: скройтесь куда-нибудь, пока еще не поздно. По крайней мере, до тех пор, пока мы не удостоверимся, что ваша жизнь находится в безопасности. Моя просьба распространяется и на Андреа. Вот и все, что я хотел вам сообщить.

В этот момент Андреа вернулась в комнату с трубкой и кисетом. Поблагодарив ее, Бернат принялся набивать трубку.

– А как вы отнесетесь к тому, господин инженер, если я сейчас сниму телефонную трубку и сообщу куда надо о вашей провокации?

Не спуская глаз с лица инженера, Бернат раскурил трубку. Пустаи ничем не выдал своей нервозности, хотя слова журналиста и поразили его. Налив в рюмку палинки, он не спеша выпил ее.

– Пожалуйста, – проронил он, показывая глазами на телефон. – Звоните в полицию или в контрразведку в зависимости от того, какое учреждение вам более симпатично.

Однако Андреа не смогла скрыть возмущения:

– Папа, уж не думаешь ли ты, что Миклош провокатор?

– Глупости, – заметил Чаба, вперив взгляд в попыхивавшего трубкой Берната. – Не сердись, дядюшка Геза, но ты на самом деле сказал глупость.

– Отнюдь нет, – заметил Пустаи, беря Чабу за руку. Посмотрев ему прямо в лицо, он облокотился на кресло. – Осторожность – в наше время вещь необходимая. – Потом взглянул на Берната и продолжал: – В конце концов, я мог бы оказаться и провокатором. Однако господин главный редактор хорошо знает, что я не провокатор. Если бы я им был, то предложил бы вам и убежище. Провокация только тогда имела бы смысл. – Он выпрямился и снял с рукава пальто несколько пушинок. – Меня не интересует, как после моего предупреждения поступит Геза Бернат: будет он прятаться или нет. Будет просто жаль, если он не поверит в опасность, которая ему угрожает. – Задумавшись, он посмотрел прямо перед собой: – Я распорядился, чтобы донесение, в котором будет фигурировать имя господина главного редактора, уничтожили. Правда, я не знаю, что будет обнаружено по другим каналам. – Закурив сигарету, он выпустил дым, и, хотя инженер говорил вроде бы спокойно, Чаба почувствовал за его бесстрастностью хорошо маскируемую досаду. – Предсказания – не мой хлеб, однако я уверен, что немцы в течение года проиграют эту войну. В оккупированных гитлеровцами странах Европы все шире и шире разгорается пламя антифашистской партизанской войны. Насколько мне известно, у нас тоже много антифашистов.