Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Твоей матери нет в живых... – хрипло проговорил он. – Уже несколько лет. Ее замучили в концлагере. Я знал об этом, но не говорил. Если Моника написала тебе об этом, тогда ты должна догадаться, что это значит. Рассказывай все подробно...

Элизабет села, кровь отхлынула от ее лица. Прошло несколько минут, пока она смогла говорить. Письмо в Берлин она отправила с одним знакомым инженером-металлургом. Написала она его намеками, которые могла понять лишь одна Моника. Посторонним это письмо ничего не говорило. Не упоминала никаких имен. Договорились о том, что двоюродная сестра почтмейстера дядюшки Тихани сама принесет ей ответ.

– Прекрасно придумала, – съехидничал Милан. – Ну прямо-таки гениально! С тех пор гестапо точно знает, где ты находишься.

– Тогда бы они уже давно арестовали меня.

«Если бы ты была агентом гестапо, ты бы рассуждала иначе...» Милан и сам не знал, кого он больше должен жалеть: то ли самого себя, то ли девушку. Он вглядывался в кусты, окаймлявшие поляну, и ему казалось, что из-за каждого куста за ним следят агенты, на него направлены дула автоматов и стоит ему только сделать малейшее движение, как его тотчас же прошьет автоматная очередь. И это будет его конец, конец его пути – здесь, на полянке, которая кажется такой мирной. И он уже никогда не увидит ни своей матери, ни больного отца, не подаст им весточки о себе.

Он снова посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. Из глаз Элизабет градом катились слезы, она беззвучно плакала. Милан уже не сердился на нее, его душу переполнила боль и горечь.

– Твою рацию подслушивали на протяжении нескольких недель, – сказал он. – Они не трогали тебя потому, что знали: я сюда приду. Они ждали меня.

Элизабет заплакала в голос: она поняла все. Чтобы не закричать, она крепко прижалась губами к груди Милана.

– Милан, прости, – простонала она. – Если только можешь, прости...

Несколько часов подряд они готовились к бою с превосходящими силами врага. Оба твердо решили умереть в бою. Однако это удалось только Элизабет. После гибели девушки Милан держался чуть ли не до полуночи. Его несколько раз ранили, а в самый последний момент он не успел нажать на спусковой крючок, чтобы пустить себе пулю...

Прощаясь с Эрикой, Эккер сказал ей, что уезжает на несколько дней в Белград, где должен председательствовать на одной научной конференции. Девушка с тревогой выслушала его и до тех пор стояла в воротах виллы, пока большой черный «хорьх» не скрылся за поворотом.

Откинувшись на сиденье, Эккер улыбался. Однако очень скоро его прекрасное настроение улетучилось, и, чем ближе он подъезжал к казармам Хадика, тем сильнее его одолевали невеселые мысли. Свой план он составил превосходно, но не учел одного – Эрику. Если он последовательно претворит план в жизнь – а он должен это сделать, – то уже не сможет скрывать свое настоящее лицо. Еще несколько лет назад он знал: рано или поздно настанет момент, когда ему придется сознаться, что он является начальником группы особого назначения гестапо и штандартенфюрером одновременно. Он даже не особенно страшился этого момента, так как тщательно готовился к нему и знал, что Эрика ему поверит. Важно было, чтобы она не узнала об этом раньше положенного, что означало бы: все сделанное им до этого момента получило совершенно другую окраску и приобрело другой смысл. На такой риск он не мог пойти.

– Поворачивайте обратно, Шульце, – бросил он шоферу.

Через десять минут они были дома. Эрика с испуганным видом спешила им навстречу. Эккер взглядом дал ей понять, чтобы она ни о чем не спрашивала: он ей все объяснит у себя в комнате.

– Дорогая моя, – сказал он, – немедленно собирай свои вещички и вечерним скорым уезжай в Берлин. Хильда поедет с тобой. Забери только свои туалеты, все остальное привезу я. – Девушка хотела было о чем-то спросить, но Эккер жестом остановил ее: – Ни о чем не спрашивай, моя дорогая, так как я сейчас ничего тебе не смогу сказать. Никаких причин для беспокойства нет, хотя причины для твоего отъезда имеются – это война. Скоро и я уеду отсюда.

Эккер сообщил о своем решении Хильде, добавив при этом, что она поступает в полное распоряжение мадемуазели.

– Паспорт, билеты – все в порядке, деньги у тебя есть. Мне будет очень недоставать тебя. Об одном хочу тебя попросить (это в наших общих интересах): не вздумай прощаться ни с Чабой Хайду, ни с его невестой. Если они сами будут звонить, не разговаривай с ними, а еще лучше будет, если ты вообще отключишь телефон. Понимаешь?

– Я вижу, что-то все же произошло, – проговорила девушка с тревогой. – Почему ты не хочешь мне сказать, что же именно случилось?

Эккер нервно закурил, подвел Эрику к окну. Осмотревшись, он шепотом, словно опасаясь, что их могут услышать, сказал:

– Сторонники Хорти намереваются поднять мятеж, вполне возможно, что дело дойдет до кровопролития.

– Об этом ты узнал в дороге?

– У собора я встретился с польским дипкурьером. Заметив меня, он остановил мою машину и все рассказал – он как раз ехал ко мне.

Эрика и на этот раз поверила Эккеру и поспешила в свою комнату, чтобы собрать вещи.

– Я пришлю за тобой машину. Шульце отвезет тебя на вокзал. – Трогательно попрощавшись с перепуганной Эрикой, Эккер сел в машину и уехал.

Вебер с нетерпением ожидал своего шефа в помещении венгерской контрразведки, где им временно отвели несколько комнат. В открытое окно вливалось летнее тепло, а громкие звуки маршевой музыки, передаваемой по радио, заглушали даже уличный шум.

– Господин священник приехал? – поинтересовался Эккер, вешая шляпу, которую он носил и летом и зимой.

– Он ждет вас в двадцатой комнате, – ответил Вебер, приглушив радио, после чего уличный шум стал более явственным.

– Правильно, дорогой Феликс, все очень правильно. Угости его, дай выпить, успокой и возвращайся.

Вебер вышел, а Эккер, сев к столу, задумался. Мысленно он уже представил себе худое лицо Эндре Поора. «Он, конечно, все узнает, но это не беда. Настал час расплаты, играть и дальше в жмурки нет никакого смысла. Теперь бой нужно вести уже в открытую». С чувством удовлетворения профессор подумал о том, что все его планы в принципе осуществились. Неудачное покушение на фюрера лишь подтвердило его правоту, это в конце концов признал и Мюллер, получивший полную свободу действий.

Вскоре вернулся Вебер, сказав, что Эндре Поор всем обеспечен, более того, ему даже разрешено позвонить по телефону своим родителям. Веберу очень мешало радио, но он не рискнул выключить его, зная, как Эккер обожает музыку.

– Садитесь, Феликс. – Эккер показал на кресло, а сам встал и, делая мелкие шажки, заходил от двери до окна и обратно. – Гуттен что-нибудь сообщил вам ночью?

– Повторил старую песенку. Он оказался более крепким орешком, чем я предполагал.

– Когда мы отправим нашу добычу в Берлин?

– Завтра утром, если он до того времени не умрет. Он в очень плохом состоянии.

– Согласно приказу фюрера мы должны доставить его в Берлин живым, – проговорил Эккер, останавливаясь у окна и наблюдая за оживленным движением на улице. В детстве он вместе с отцом несколько раз бывал в этом районе, который с тех пор сильно изменился. Профессор тут же отогнал от себя эти воспоминания, так как они были довольно печальными. – Гуттен, – пробормотал он. – Вальтер фон Гуттен... – И тут же почувствовал разочарование.

Он надеялся, что изнеженный отпрыск старинного прусского рода заговорит после первых же оскорбительных для него пощечин, – так уж, как правило, вели себя в подобных случаях богатыри-тевтонцы: пока власть находится в их руках, они воображают себя гордыми орлами, но сразу же превращаются в жалких козявок, как только теряют власть. Однако Гуттен вел себя иначе.

– Знаете, дорогой Феликс, Вальтер фон Гуттен принадлежит к тому типу людей, которые уделяют большое внимание своей внешности. Они являются приверженцами культа тела. Такие люди в любой обстановке хотят показать себя в более выгодном свете, даже во сне они стараются сохранить классические формы. Вы понимаете, дорогой Феликс, что я имею в виду?

– Думаю, что да. Такой тип, если ему не придется бриться трое суток подряд, потеряет душевное равновесие – так ему будет мешать щетина.

– Так оно и есть. А если его лишить возможности мыться целую неделю, он помрет. Но самое важное для людей подобного типа заключается в том, чтобы над ними не смеялись. Они боятся не боли и не битья, а того, как бы на их теле не осталось следов.

Однако Эккер ошибался. Когда Вебер неожиданно ударил полковника по лицу, тот так двинул его, что молодой человек полетел на пол.

Нужно было срочно менять тактику. Однако полковник и тогда предателем не стал. Он лишь признал, что действительно принимал участие в организации покушения на фюрера, и высказал сожаление, что оно не удалось. Его задача заключалась в том, чтобы вместе со своими танками разоружить гестапо и захватить руководство войск СС.

– Мы хотели освободиться от Гитлера и его банды, – заявил он. – Мы намеревались спасти честь Германии, однако никакого мира с русскими не собирались заключать. Это ложь. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

– Вы два раза вели переговоры с Миланом Радовичем. О чем вы с ним говорили?

– Спросите об этом самого Радовича.

Гуттена пытали, однако больше он ничего не сказал. Эккер очень хорошо знал, что нити этого заговора распространились и на венгерский офицерский корпус. Из сведений, полученных из Берлина, выяснилось, что руководство заговора придерживалось концепции, что если покушение удастся, то вермахт потеряет власть не только в самой империи, но и на оккупированных территориях от Франции до Венгрии, от Норвегии до Греции, а это означало, что Гуттен поддерживал контакт с определенными венгерскими кругами.

– Донесение вы уже составили? – спросил Эккер Вебера.

– Разумеется, господин профессор. – Он встал и, выйдя в свою комнату, скоро вернулся с бумагами в руках: – Прошу вас.

Эккер сел к столу и, взяв донесение, начал читать.

«Начальнику германской полиции и рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Берлин. XI. Принц Альбрехтштрассе, 8.

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о!..»

Бегло просмотрев донесение, Эккер сказал:

– До сих пор все очень точно. Знаете, Феликс, я иногда думаю, что наша чрезмерная точность подчас вредит нам. Знаю, знаю, что не вы ее придумали, я отнюдь не упрекаю вас. – И он продолжал читать донесение:

«Господин рейхсфюрер, во исполнение распоряжения ВУ-34/1944 докладываю: лица, перечисленные в приложении, продолжают оставаться под нашим наблюдением. Арестованные нами лица подвергаются допросу, однако показания, полученные от них до сих пор, отнюдь не подтверждают той версии, что фигурирующие в списке лица принимали участие в организации покушения на фюрера или же замешаны в заговоре против империи. По имеющимся у нас сведениям, вышеуказанные лица настроены против немцев, однако из-за отсутствия вещественных доказательств я не рекомендую брать их под стражу, учитывая сложное внутриполитическое положение. Дальнейшее расследование продолжается...»

Положив донесение и список перед собой, Эккер долго изучал фамилии фигурирующих там лиц.

– Генерал-лейтенант в отставке Аттила Хайду, – произнес Эккер вслух и, подняв голову, добавил: – Я полагаю, вот где нам следует наступать. Если мы здесь прорвем цепочку, то успех обеспечен. Каково ваше мнение, дорогой Феликс?

Молодой человек поправил прическу.

– Ночью я очень много думал о вашей версии, господин профессор. – Кончиком языка он провел по зубам и сглотнул, как будто у него пересохло в горле. – За нее говорит и то, что генерал состоит в родственных отношениях с полковником Гуттеном, к тому же генерал не просто военный, он еще и дипломат. Я уверен в том, что у него имеются надежные связи с известными английскими кругами, не говоря уже о том, что сам он настроен против нас. Все эти факты свидетельствуют о том, что Хайду не может быть не замешан в заговоре. Вы можете спросить, господин профессор: что мне не понравилось в вашей версии? И это вполне логично. – Упершись локтями в подлокотники, он одной рукой обхватил подбородок, а другой поправил узел безукоризненно повязанного галстука. – Генерал-лейтенант Хайду – кадровый солдат, но у него нет войск. Кому он может отдавать свои приказы? Живет он сейчас в уединении, не поддерживая почти никаких отношений с офицерами. Более того, он даже не желает заниматься политикой. Это подтверждается тем, что он отклонил предложение Хорти и не согласился сесть в кресло премьера. Генерал настроен не только против нас, немцев, но и против большевиков. Я не могу себе представить, господин профессор, такой ситуации, в которой генерал Хайду мог бы начать переговоры с русскими. Я очень хорошо помню о том, что Милана Радовича нам выдал старший сын генерала. Разумеется, я не раз говорил и говорю самому себе, что я очень многого не знаю, да и не могу знать. Моя задача заключается в выполнении вашего плана, а не в его критике. Господин профессор, я жду ваших дальнейших распоряжений.

Эккер понимающе закивал, а сам в этот момент думал о том, упаковала ли Эрика свои вещи. Освободившись от этой мысли, он сказал:

– Я рад, дорогой Феликс, что вы были так откровенны со мной. Ваши замечания вполне убедительны. И все-таки мы кое о чем забыли. – Профессор закурил. – Забыли о том, что мы с вами находимся в Будапеште, в столице Венгрии. А эта страна склонна к крайностям. Венгры, мой дорогой, насколько я их знаю, никогда не руководствуются реальностью, а всегда иллюзиями. Хайду тоже венгр, значит, он идеалист и живет иллюзиями. Если генерала убедить в необходимости большой коалиции и разгрома третьей империи – а двумя полюсами этой коалиции являются Москва и Ватикан, – он станет вести переговоры с коммунистами. – Стряхнув пепел с сигареты, он продолжал: – Если кому-нибудь удастся объяснить Хайду, что американцы и англичане – консерваторы, которые отнюдь не пекутся об интересах Советского Союза, но все же вместе с ним борются против общего врага, так как прекрасно понимают, что они только в этой коалиции и могут надеяться на победу, то Хайду, как дипломат, будет думать и действовать именно в этом направлении, – Вынув платок, Эккер вытер лоб. – Возможно, я и ошибаюсь, дорогой Феликс, однако я все же расколю и этот орешек. Вы знаете, что мы перепроверили данные, полученные от Элизабет Майснер. Известно вам и то, что мы в течение почти двух месяцев регулярно перехватывали передачи их рации.

– Однако, насколько мне известно, особенно важных сведений нам добыть так и не удалось.

– Но я полагаю, что какая-то польза от этого все же есть. Идя по следам рации, нам удалось схватить одного агента. И не здесь, а в Берлине. Его допросы проходят небезуспешно. Он посвятил нас в один план, дорогой Феликс, в очень рискованный, но все же реальный план. – Эккер встал и вновь заходил взад-вперед по комнате. – Суть этого плана заключается в организации на территории империи и оккупированных стран всеобщего восстания. Над осуществлением этого плана работал и Милан Радович. За несколько последних месяцев он встречался и беседовал с большим числом крупных политических деятелей, известив их о том, что западные союзники без Советского Союза не заключают ни одного сепаратного договора с сателлитами империи. Вы понимаете все значение этого шага?

– Думаю, что да, – ответил Вебер. – На базе такого плана они хотят организовать единую акцию, в которой примут участие самые различные группы Сопротивления независимо от их политических принципов.

– Так точно, сын мой. – Профессор остановился прямо перед ним: – А нам необходимо знать, с кем именно встречался и вел переговоры Милан Радович. Если мы это узнаем, то заметно поумнеем. – Повернувшись, он подошел к столу и подписал донесение. – Немедленно направьте это в Берлин и попросите ко мне господина священника.

Увидев профессора Отто Эккера, Эндре сначала не поверил своим глазам. Еще труднее было понять то, что именно он и является штандартенфюрером СС, по распоряжению которого его откомандировали с фронта в Будапешт. Изумление Эндре было столь велико, что он даже не заметил, как профессор взял его за руку и усадил в удобное кресло.

– Я не рассчитывал встретить вас здесь, – пролепетал он. – Мне нужно прийти в себя. Я даже не знаю, что и думать.

Эккер тоже сел, его короткие ноги с трудом доставали до покрытого ковром пола.

– Я думаю, дорогой Эндре (вы разрешите мне так вас называть?), что мне нужно объяснить вам ситуацию. Германская империя, как вам известно, ведет не на жизнь, а на смерть борьбу с большевизмом, – сказал Эккер. – Но сейчас речь идет о существовании не только империи, но и христианской цивилизации. Борьба, которую ведет фюрер, очень сложная борьба, ее не всегда могут понять простые люди, тем более что Англия и Америка ведут в настоящее время борьбу против империи.

Эккер знал, он может говорить что угодно, так как Эндре не сведущ в таких вопросах. Далее профессор заговорил о том, что он лично убежден в необходимости активных действий против большевизма. Его же лично поразила позиция, которую так героически отстаивал он, Эндре. Когда он узнал о том, что его бывший ученик добровольно изъявил желание поехать на фронт, он, Эккер, даже почувствовал угрызения совести.

– Вот тогда-то я и понял, – тихим и назидательным тоном продолжал Эккер, – что мне необходимо принять участие в твоей судьбе. Я, правда, никогда не занимался вопросами военного искусства, мое слабое здоровье не позволило мне пойти на фронт, однако борьба идет не только на полях сражений, но и в тылу. Я понял, что смогу найти лучшее применение своим способностям именно на этом участке невидимого фронта. Тогда я сменил преподавательскую кафедру на эту службу. И но ради самого себя, а ради своих учеников, ради господа бога, ради христианской веры. Человек не должен уходить от ответственности. Я так и решил. Мне нужно принять участие в борьбе, которую вы так самоотверженно ведете.

Эндре не мог объяснить того чувства, которое охватило его в ту минуту, хотя были моменты, когда доводы Эккера и казались ему убедительными. Мысленно он хотел уверить себя в том, что Эккер, видимо, вполне искренен, а его, Эндре, несколько неловкое поведение вполне можно понять и объяснить усталостью и теми нервными потрясениями, которые ему пришлось перенести, будучи на передовой. Внезапно ему даже показалось, что он чувствует отвратительный трупный запах, слышит предсмертное хрипение и стоны раненых. Слышит голоса солдат, вернувшихся в окопы после краткосрочного отпуска, проведенного на родине, когда они рассказывали о тех безобразиях, что творятся в тылу, о ночных оргиях в ресторанах и барах, о пышных приемах и вечерах, где первый бокал шампанского, как правило, пили за здоровье вернувшихся на родину героических гонведов... Что же ему, Эндре, нужно от Эккера? Почему он должен не доверять ему? Разве не благородно, что этот ученый человек, не испытывающий никакой материальной нужды, вдруг добровольно меняет университетскую кафедру на военный мундир, и только потому, что он хочет принять активное участие в борьбе?

«В конце концов, – продолжал думать Эндре, – все происходит по воле божьей. И победа, и отступление, я даже то, что я, Эндре Поор, скромный дивизионный капеллан, после стольких испытаний и искушений вновь сижу перед своим любимым когда-то профессором».

– Я счастлив, очень даже счастлив, – хриплым шепотом проговорил Эндре, – что снова встретился с вами, господин профессор.

Вошедший в комнату Вебер кивком дал знак Эккеру, что его распоряжение выполнено. Сев в кресло, он цепким взглядом с головы до ног прощупал худую, изможденную фигуру священника.

– Знаете, дорогой Феликс, – заметил Эккер, – господь бог милостив к человеку: он не позволяет, чтобы время разъединяло настоящих друзей.

– Само то, что вы не забыли обо мне, я, господин профессор, рассматриваю как своеобразную награду.

Эккер рассмеялся тихо и скромно.

– Не забыл? Забыть вас?! – Он разгладил рукой складку на брюках. – Нет, дорогой друг, есть воспоминания, которые не так-то легко стираются в памяти. Стоит мне только вспомнить об Эндре Пооре, как в памяти всплывают еще двое: Милан Радович и Чаба Хайду. В таких случаях, как говорится, один глаз плачет, другой смеется. Помню вашу святую троицу. – Открыв сигаретницу, он предложил: – Закуривайте.

Все трое закурили, и над их головами поднялись маленькие табачные облачка, которые разрывались на части и медленно тянулись в сторону открытого окна.

– Скажите, дорогой Эндре, вы помните то письмо, в котором писали о своем разочаровании в отношении семьи Хайду?

– Помню, – проговорил священник, глядя в окно. Сигарета чуть заметно дрожала в его руке.

– А не могли бы вы рассказать мне о том, что тогда произошло? – Эккер перевел взгляд со священника на Вебера. – Позднее вы поймете, почему я этим интересуюсь.

– Дядюшку Аттилу я очень люблю. Он для меня был в некотором роде примером. А когда человек разочаровывается в таком примере, ему больнее в несколько раз. Дело было после обеда. Мы сидели, разговаривали, пили коньяк. Чаба, если я ничего не путаю, по просьбе матери играл что-то из Шопена. Аттила в мундире поручика стоял, опершись о книжный шкаф, а Андреа сидела рядом со мной. Я внимательно следил за игрой Чабы, а сам в душе сожалел о. том, что он не посвятил свою жизнь музыке. Потом Аттила вдруг ни с того ни с сего попросил его прекратить игру. Чаба, положив руки на колени, повернулся на вращающемся стульчике и с удивлением посмотрел на старшего брата. В комнате воцарилась тишина, Аттила подошел к отцу с рюмкой в руке. Лицо его было полно решимости. «Папа, с твоего разрешения и одобрения я вступил в отряд СС», – сказал он. Сначала никто из присутствующих, казалось, не понял значения сказанного. А затем дядюшка Аттила тихо и как-то чересчур вежливо спросил: «Куда ты вступил, сын?!» И снова воцарилась напряженная тишина. «В войска СС», – повторил Аттила.

Произнес он эти слова вроде бы спокойно, хотя и слепой заметил бы, что на самом деле он весь так и дрожал от нервного напряжения. Дядюшка Аттила медленно встал и, подойдя к столу, выбрал себе из сигарницы светлую голландскую сигару, как заядлый курильщик, ловко откусил один конец и раскурил ее. «Если я правильно понял тебя, – сказал генерал с пугающим спокойствием, – ты отказался от своего офицерского звания, от венгерского подданства и, ссылаясь на национальность родной матери, принимаешь немецкое гражданство». «Все было несколько не так, – сказал Аттила. – От своего звания я действительно отказался, но от гражданства не отказывался. Оставаясь венгерским подданным, я стал капитаном восемьдесят третьей танковой дивизии СС». «А зачем ты это сделал?» – с любопытством спросил дядюшка Аттила. Сын начал что-то путано говорить о политике, но я из его объяснения понял только то, что венгерские руководители и генеральский корпус под нажимом плутократов якобы саботируют все усилия немецкой армии. Он же солдат и хочет с честью сражаться вместе с теми, кто серьезно воспринимает борьбу. Войска СС, по его словам, состоят из лучших представителей немецкого народа, так сказать, из элиты нации, а поскольку и в его жилах по материнской линии, течет немецкая кровь, он имеет полное право на такой выбор, и он следует зову крови.

Чаба с горечью засмеялся и, пробежав пальцами по клавишам, заметил, обращаясь к брату: «Ты окончательный идиот. Разве не все равно, убьют ли тебя в эсэсовском мундире или же в венгерской форме? Только сумасшедший может идти на верную смерть, думая о престиже». Аттила начал кричать, оскорблять брата, и отцу лишь с большим трудом удалось призвать его к порядку. Затем генерал подошел к сыну и спросил: «Следовательно, ты капитан войск СС?» – «Да, так!» – «Убирайся! Вон из моего дома, пока я плетью тебя не выгнал!» Тут тетушка Эльфи принялась умолять мужа, чтобы он смилостивился и простил сына, но тот остался непреклонным. Когда Аттила ушел, я разговаривал с его отцом. Чаба и Андреа находились тут же, тетушка Эльфи вышла из комнаты сильно расстроенная.

Этот инцидент очень повлиял на генерала: он сразу состарился на несколько лет, по одному его виду было заметно, что решение старшего сына его доконало. Однако я все же осмелился задать ему вопрос: «Неужели вина Аттилы так уж велика? Он же будет сражаться против красных, а не против венгров». После долгого раздумья дядюшка Аттила ответил мне, что, по его твердому убеждению, Гитлер – авантюрист, а войска СС являются вооруженными силами нацистской партии, а не Германии. В истории бывают или могут быть такие периоды, когда цели партии противоречат интересам страны. В этих случаях и страну и народ нужно защищать от партии. Партии появляются и исчезают, а Германия и немецкий народ остаются. Семья Эльфи фон Гуттен, или просто Гуттены, в первую очередь немцы, они служат не партии, а немецкому отечеству. Аттила и нацистская партия, в которую он вступил, приведут немецкий народ к гибели... Вот такой произошел разговор, и тогда меня охватило разочарование, поскольку я понял, что дядюшка Аттила страшно ненавидит Гитлера.

Эккер понимающе закивал и, посмотрев на Феликса, спросил:

– Ну, Феликс, вы теперь понимаете, в каком направлении мы движемся?

– Да. Рассказ господина священника показался мне вполне убедительным. Выходит, что генерал Хайду ненавидит не только коммунистов, но и Германию тоже.

– Нет, не Германию, а только фюрера, – запротестовал Эндре, – только режим национал-социалистов.

– По нашему убеждению, – уверенно заявил Вебер, – фюрер и его партия – это то же самое, что Германия.

Эккер поднял руку: он не любил, когда кто-то отнимал у него инициативу.

– Мой дорогой, – обратился он к священнику, – когда вы в последний раз встречались с Чабой?

– Год назад, перед отъездом на фронт.

– А с Миланом Радовичем?

– Восемь лет назад, незадолго до его ареста. – Эндре немного подумал: – Да, я это хорошо помню. Милана арестовали осенью тридцать шестого года, вернее, в августе. – Худое лицо священника от волнения окрасилось густым румянцем. – А что с ним? Я слышал, что он умер. Я очень много молился за него.

Перехватив взгляд Эндре, Эккер сказал:

– Он жив.

Эндре с облегчением вздохнул, изможденное лицо его озарила добрая улыбка.

– Слава всевышнему! – На миг он закрыл глаза, словно воздавал господу богу хвалу. – Я чувствовал, что он жив. Когда ему удалось бежать, я подумал, что, по-видимому, у Милана божеские намерения. Из гестапо можно вырваться лишь с божьей помощью.

– ...а также с помощью предателей и изменников родины, – заметил Эккер. – Факт остается фактом, что побег удался. Если вы помните, я в ту пору намеревался ему помочь. Я думал, вы этому свидетель, что Радович – это жертва, слепое орудие в чужих руках. К сожалению, я ошибся. Милан – героическая фигура международного коммунистического движения, о котором ходят целые легенды.

– Я не удивляюсь, – с некоторой гордостью проговорил священник. – Милан всегда был смелым парнем. Думаю, что об этом и вам хорошо известно, господин профессор. У Милана яркая, противоречивая натура. Было время, когда я завидовал ему. Значит, он жив...

– Его поймали! – выпалил Эккер, не спуская глаз с лица священника.

Капеллан, казалось, остолбенел, глаза его засветились каким-то странным светом, губы задрожали.

– Поймали? Когда?

Эккер подпер свою большую голову левой рукой, полуприкрыл глаза.

– Несколько дней назад, – ответил он. – Однако сделать это было нелегко, он не пожелал сдаться. Застрелил трех полевых жандармов, многих ранил, его, правда, тоже ранили. Теперь он здесь. – Эккер с удовольствием затянулся. – Именно поэтому, дорогой Эндре, мы и откомандировали вас с фронта: нам нужна ваша помощь.

– Чем же я могу вам помочь, господин профессор? – спросил Эндре голосом человека, который только что проснулся.

Вебер инстинктивно почувствовал, что Эккер готовит какую-то хитрую ловушку доброму и доверчивому капеллану.

– Я знал, дорогой друг, что мне не придется разочароваться в вас. Нам потребуется от вас, так сказать, многоплановая помощь. Но прежде я кое о чем расскажу вам. Разумеется, то, что я вам доверю, военная тайна. Вы, конечно, знаете, дорогой Эндре, что Милан является членом Коммунистической партии Венгрии, которая в данное время существует нелегально.

Священник смотрел в пустоту. «Коммунистическая партия... – подумал он. – Как только что-нибудь случится, так сразу же слышишь: «Коммунистическая партия».

Эккер встал и закрыл окно, чтобы не слышать шума, доносившегося с улицы.

– Милан Радович выполнял важное партийное задание. Думаю, что подлое покушение на фюрера не обошлось без его вмешательства. Однако оно само по себе является лишь отдельным звеном в цепи множества антиимперских заговоров, в которых принимают участие самые различные антинемецкие силы, нелегальные партии, секретные службы и тому подобное. – Он заходил по комнате, читая чуть ли не целую лекцию о целях заговоров и их реальных возможностях.

Вебер, слушавший профессора с особым вниманием, под конец уже не мог определить, что из услышанного им является правдой, а что плодом богатой фантазии Эккера.

– Коммунистические партии, а вернее, Москва, – продолжал профессор, – стараются объединить все антинемецкие силы, а затем в определенное время развернуть всеобщее вооруженное восстание. По имеющимся у нас сведениям, Милан Радович вел переговоры с венгерскими политиками в этом направлении. В то время как вы на фронте жертвовали своей жизнью ради интересов родины, ради христианской цивилизации, ради тысячелетней нашей культуры, отдельные венгерские господа старались запродать страну большевикам.

– Это предательство! – с. возмущением воскликнул Эндре, невольно вспомнив солдат в окопах, страшную русскую зиму и все ужасы отступления. – Я в своих проповедях призывал наших солдат держаться до последнего, денно и нощно молился за ниспослание нам победы, а эти здесь, в тылу, сговариваются с нашими врагами?! Я весь в вашем распоряжении, господин профессор.

Эккер с удовольствием посмотрел на возмущенного капеллана:

– Пока у нашей родины есть такие сыны, а у империи такие союзники, как вы, мы не можем не победить. Благодарю вас, дорогой Эндре. Идите домой, отдохните хорошенько, а завтра мы с вами все подробно обсудим.

Милан не знал, где он и сколько суток находится в этом наполовину сознательном, наполовину бессознательном состоянии. Чувство времени он утерял. Он даже не знал, день сейчас или ночь. Временами его память выдавала кое-какую информацию из прошлого. Так, например, он хорошо запомнил одутловатую, толстую рожу мужчины в белом халате со шприцем в руке, который низко наклонялся над ним. Позже, когда память восстановилась, Милан начал осмысливать и связь событий.