Текст книги "Последний порог"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

– Нам нужно поговорить о том, что же именно следует предпринять. Излишне, как мне кажется, подчеркивать, что наша с тобой жизнь находится в большой опасности. В настоящий момент я не имею ни малейшего представления о том, какими компрометирующими данными располагает против нас Эккер. Моя судьба, как ты знаешь, находится в руках Милана. Если он, чего доброго, сломается, то мне конец, а это значит, что Андреа тоже арестуют. Однако я отнюдь не собираюсь продать собственную жизнь задешево. Я готов ко всему. Все свои бумаги я привел в полный порядок, лишнее сжег и теперь стою на распутье и думаю: а не уйти ли мне в подполье?

– Мы с Чабой как раз об этом и размышляли перед твоим приходом, – заговорила Андреа, которая до того только внимательно слушала. – Чабу перевели в контрразведку.

– Куда?! – удивленно воскликнул Бернат, вынимая трубку изо рта. – В контрразведку?

– Утром я должен явиться во второй отдел генштаба к майору Бабарци.

– Это какой же такой Бабарци? – удивленно спросил Бернат.

– Тот самый гусарский офицер, которого когда-то избил Милан. – Чаба провел рукой по заросшему щетиной подбородку. – Сегодня я узнал, что вот уже два года, как он служит в контрразведке. Идти в армию я не хочу, но в то же время я не могу не выполнить приказа. Идет война, и меня в два счета отдадут под трибунал, а уж тот осудит как надо. Вот я еще ночью и подумал: а не выйти ли мне из этой игры? На берегу Дравы у нас имеется родовое имение, окрестности те я очень хорошо знаю, перейду в Югославию, к партизанам.

– Я пойду вместе с Чабой, а не то давайте махнем туда все втроем.

Бернат не спешил с ответом, в глубоком раздумье он расхаживал по кабинету. Он хорошо знал, что попытка бежать в Югославию связана с большим риском, надежда, что она увенчается успехом, слишком сомнительна, так как гитлеровцы плотно прикрыли район Дравы. К тому же не следовало забывать и о том, что в Хорватии сильно засилье усташей да и в руки провокаторов легко можно попасть. Если уходить в подполье, то целесообразнее сделать это здесь, в Будапеште, в городе с миллионным населением. Здесь со временем можно наладить связь с какой-нибудь группой движения Сопротивления. Поразмыслив, Бернат высказал свое мнение вслух, приведя целый ряд убедительных фактов, подтверждающих его правоту.

– Знаешь что, старина, как мне кажется, твое откомандирование является отнюдь не случайным. За этим что-то кроется. Не исключено, что оно проводится по указанию Эккера. Возможно, что он догадывается о твоем побеге и, следовательно, предпринимает кое-какие меры предосторожности. Если же ты убежишь, числясь в контрразведке, это даст им право арестовать твоих отца и мать, так что ты это учти. Мне лично кажется, что Эккера интересуешь не столько ты, сколько генерал-лейтенант Хайду. Ты должен поговорить на эту тему с отцом, а мы с Андреа в любом случае уйдем в подполье. Радович опасен только для нас, а тебе и твоему отцу от него никакой беды не будет. Нужно будет распустить слух, что ты серьезно поссорился с Андреа. Это очень важно, так как иначе к тебе будут приставать с расспросами. Мы же со временем дадим знать о себе...

– Я Чабу не оставлю! – заявила решительно Андреа. – Если он останется, то останусь и я, а ты можешь исчезать. Миклош Пустаи и его люди наверняка нам помогут.

Чаба встал и, подойдя к девушке, сказал:

– Послушайся отца! Можешь мне поверить, он абсолютно прав.

– Пусть прав, но я все равно останусь с тобой. Или, быть может, сейчас меня уже не связывает врачебная клятва? Я уже могу со спокойным сердцем бросить своих больных?

Чаба просто затруднялся что-либо ответить Андреа на это.

Когда, придя домой, Чаба протянул отцу приказ о своем новом назначении, генерал-лейтенант внимательно прочел его. Он уже точно знал, что именно кроется за этим приказом. Вечером, после ухода Берната, Хайду разговаривал с генерал-полковником Бабарци. Сначала Аттила никак не мог понять, с чем именно поздравлял его Бабарци, но вскоре сообразил. Генерал-полковник проговорился, сказав, что перевод Чабы в контрразведку произведен по желанию немецких военных властей.

Генерал встал и, выключив свет, настежь раскрыл окна. Уже начало рассветать, и в комнату ворвался поток свежего, душистого воздуха. Чаба подошел к окну и, усевшись на широкий подоконник, подставил усталое лицо прохладе. Генерал незаметно наблюдал за сыном, на лице которого он не нашел ни беспокойства, ни растерянности.

«Интересно, знает ли он о том, что его друг Милан схвачен? – думал генерал. – Догадывается ли о том, какую роль они сами играют в этом дьявольском действе? – Генералу казалось, что он видит перед собой большеголового Эккера с потным, блестящим лицом и непропорционально маленьким туловищем. – Интересно, о чем думал этот уродливый карлик, когда решался на такой шаг?»

Подойдя к сыну вплотную, генерал положил руку ему на колено и посмотрел в сад, деревья и кусты в котором начали вырисовываться более отчетливо, а однообразный серый полумрак разлагался на бледные цвета пробуждающегося сада.

Генерал Хайду лучше других понимал, что Эккер и его люди рассматривают Венгрию как придаток или колонию третьей империи, плюют на венгерские традиции и правопорядок и поступают, руководствуясь исключительно немецкими законами. Вот и выходит, что профессор Эккер поставил для них ловушку. Такая дьявольская идея могла прийти в голову только человеку, который неплохо разбирается в истории и хорошо усвоил античную философию. Это в древние времена было принято, чтобы крупные военачальники и государственные сановники отсылали своих любимых детей как бы в качестве своеобразного залога верности властелину. Вот и Эккер хочет забрать у него сына, так как сейчас в Венгрии правит не регент, а гитлеровское гестапо.

Генерал задумался над тем, что же ему сейчас предпринять. Возможно, Эккер знает о том, что Чаба как-то связан с Миланом Радовичем, но ведь от самого Чабы этого не узнаешь. Когда же его сын станет сотрудником контрразведки, а по сути дела, ее пленником, он должен будет постоянно сообщать о своем местонахождении дежурному офицеру. Что-что, а это правило строго соблюдается в органах разведки и контрразведки.

Генералу было от души жаль сына, он беспокоился за него, так как знал его характер, прямой и открытый. Чаба был не способен ни на актерскую игру, ни даже на ложь во спасение. Сжав колено сына рукой, расчувствовавшийся генерал мысленно приказал: «Не бойся, сынок, я буду оберегать тебя. Я буду незримо следовать за тобой и направлять твои шаги».

– Ну, папа, а каково твое мнение? – спросил Чаба, чтобы нарушить тягостное молчание. В душе он надеялся (вполне допустимым считал это и Бернат), что отец немедленно позвонит начальнику генштаба и попросит его отменить приказ о переводе сына на новую работу. Чаба старался перехватить взгляд отца.

– Ничего не поделаешь: придется тебе явиться, – проговорил генерал, стараясь выглядеть веселым. – А сейчас, сынок, советую тебе лечь отдохнуть, а то вид у тебя довольно-таки усталый.

Странное решение отца поразило Чабу, так как оно граничило с отступлением от принципов, с подчинением пронацистскому правительству, что, по сути дела, было равносильно заявлению о преданности нацистам. По дороге из госпиталя домой Чаба передумал о многом и был твердо уверен в том, что отец ради интересов защиты собственной чести будет всеми силами бороться против этого перемещения сына.

– Являться?! Я не ослышался?

– Я ничем не могу помочь тебе, сынок: ты – офицер.

– Я – врач!

– Но и тогда ты обязан выполнить приказ. И пожалуйста, говори потише и поспокойнее.

– «Поспокойнее»?! – Чаба спрыгнул с подоконника. Он горько расхохотался. Резко остановившись перед отцом, он с трудом взял себя в руки. – Поспокойнее, всегда только поспокойнее. С тобой что-то случилось, отец, раз ты принимаешь такое решение. А разве не ты, и притом не так давно, объяснял мне, что отдел контрразведки, после того как он взял на себя выполнение обязанностей политической полиции, фактически отдалился от выполнения основных своих функций и превратился в карательный орган?! Я хорошо помню, как ты в прошлом году генералу Уйсаси сказал буквально следующее: «Дорогой друг, если вы не будете следить за своими подчиненными, то можете перещеголять даже гестапо, а ведь оно, как известно, всего лишь банда убийц».

– Все это правильно, сын, но ты врач, а не следователь. Твоя обязанность заключается в том, чтобы лечить людей. Врач, Чаба, и в огне ада остается врачом.

Чаба невольно сжал руки в кулаки:

– Отец, не вводи меня в заблуждение. Я знаком с твоим мнением.

Хайду отошел от сына, подошел к столу и, взяв сигару, закурил. С улицы все явственнее доносился шум просыпающегося города – металлический перезвон трамваев, громыхание экипажей, ритмичное цоканье конских подков по булыжной мостовой.

– Сын мой, – начал генерал, – давай не будем сваливать в одну кучу разные вещи. Я никогда не выступал против деятельности органов контрразведки, а лишь против методов, к которым они порой прибегали. Я ненавижу не сам этот орган, а всякое злоупотребление властью. Это относится и к работе гестапо. Я не настолько глуп, чтобы не знать, что ни одно государство не может отказаться от своей защиты, то есть от деятельности секретной службы. Такого не может позволить себе даже Ватикан. До тех пор пока гестапо и наши разведывательные или контрразведывательные органы защищают интересы нашего государства от большевиков, они нам необходимы, и я поддерживаю их деятельность. Однако я ополчусь против них, если они начнут превышать свою власть, будет то касаться меня одного или всех нас.

– Именно об этом и идет речь! – воскликнул Чаба.

– Сынок, я не собираюсь спорить с тобой: ты должен явиться к новому месту службы.

– Отец, я всегда повиновался тебе...

– Я надеюсь, что это же ты сделаешь и сейчас. – Генерал выпрямился, отчего могло показаться, что он вырос, голос его стал более решительным, почти приказным.

Однако это не только не смутило сына, но и еще больше утвердило его в решимости, и он энергично бросился защищать свои права:

– Я с детских лет хотел стать врачом. Это, так сказать, была мечта моей жизни. Ты лучше других знаешь, как я не любил и не люблю военную форму и военную службу. Наш Аттила погиб. Я очень хорошо понимал, что для тебя означала смерть моего старшего брата. С его гибелью для тебя, если можно так выразиться, рухнули все твои мечты. Я знаю, какое значение ты придаешь семейным традициям. Я тебя очень люблю, поэтому я глубоко сочувствовал твоему горю и без лишних уговоров выполнил твою просьбу – стал кадровым офицером. Отец, ты для меня всегда был живым примером, даже тогда, когда по некоторым вопросам наши мнения и расходились. Я всегда считал тебя правым, всегда старался идти с тобой в ногу. Ты часто говорил о том, что Гитлер доведет Венгрию до разгрома и разорения. Более того, я не забыл, что ты называл нашего нынешнего премьера пособником фюрера. И вдруг теперь ты хочешь, чтобы я совершил такое... Отец, я этого не смогу сделать... На этот раз я не повинуюсь тебе.

Слова сына потрясли старика, в глубине души ему было жаль Чабу, но одновременно он гордился им. Тогда он решил изменить тактику. Генерал достал из шкафчика бутылку коньяка и рюмки.

– Давай выпьем, – предложил отец.

Оба охотно выпили, после чего генерал с заученным спокойствием дипломата поинтересовался:

– Каковы же твои намерения?

– Я ухожу в подполье.

– Если говорить по-венгерски, ты будешь дезертиром.

– У меня нет другого выхода.

– Надеюсь, тебе известно, что дезертиров военный трибунал судит даже в их отсутствие, а против родственников возбуждает уголовное дело?

– Это мне известно. – Чаба закурил. – Сейчас я ухожу... Позже я позвоню тебе и сообщу о своем окончательном решении. Ты немедленно заявишь на меня как на дезертира. Тем самым ты снимешь с себя все подозрения и, следовательно, полностью обезопасишь себя.

– Великолепно. Как ловко ты придумал! Только мне кажется, вернее, я даже убежден в том, что за каждым твоим шагом уже следят. И еще кое-что. А ты не задумывался над тем, почему именно тебя назначили к Бабарци?

– Думать-то думал, но никакого объяснения так и не нашел.

Чаба посмотрел в сад. Небо уже окрасилось первыми лучами солнца, на деревьях и кустах блестела роса.

– Прежде чем совершать что-то, сын, неплохо поразмыслить. Только неумный человек может доверить свою жизнь слепому случаю. Твоего дядю замучили пытками. Мы все находимся под подозрением, особенно я. Без доказательств моей вины гестапо не осмелится арестовать меня, так как меня знают в мире, я пользуюсь популярностью у народа, в армии считаются с моим авторитетом. Какая-то злая сила хочет втянуть нас в опасную игру, ставка в которой жизнь. И мы должны выиграть. За нами следят, и, если ты сбежишь, меня объявят твоим пособником, а этого одного уже вполне достаточно, чтобы рассчитаться со мной. Возможно, что именно на такой шаг они нас и толкают, а вернее, провоцируют. Сын мой, поверь, что я тебя люблю больше жизни. Мне далеко не безразлична твоя судьба. У меня такое мнение, что если ты явишься к новому месту службы, то мы спутаем их карты, приведем врагов в замешательство и, что еще важнее, выиграем время, а в данной ситуации время – это жизнь. Правда, не скрою, тебе будет нелегко, так как тебя будут провоцировать на каждом шагу, но ты должен выстоять. Не только ради себя самого, но и ради всех нас. И ради Андреа тоже. А мы тем временем соберем силы и подготовим твой побег, если в нем будет необходимость. Ради сохранения собственных жизней, сынок, нам придется немного поиграть.

– Отец, я не подготовлен для такой игры. Я только тогда могу защищаться, когда стою лицом к лицу с нападающим на меня.

– Другого выхода у нас нет. Твоя теперешняя попытка бежать равносильна самоубийству, а это мы сумеем сделать и позже.

Доводы отца и его поведение сбили Чабу с прежних позиций. Он сел и безнадежно уставился в пустоту.

– Боже мой, почему судьба меня так преследует и я должен страдать из-за этой чертовой политики?

– Это тебе только так казалось. Тот, кто бежит от политики, неминуемо погибнет. Особенно если он крупный землевладелец. – Генерал подошел к сыну и, положив ему руку на плечо, сказал: – Выше голову, сынок, мы живы и без борьбы не сдадимся.

Чаба глубоко задышал. Дойдя заплетающимися шагами до окна, он печально посмотрел в небо.

Майор Бабарци, собственно говоря, совсем позабыл тот давний случай, когда, будучи в Балатонвилагоше, подрался с Миланом Радовичем. С тех пор прошло много времени, другие, все новые и новые события, в том числе и трагические фронтовые, заслонили фигуру Радовича, а сам инцидент стерся в памяти. Однако стоило только майору вновь увидеть Радовича, как события той ночи вновь всплыли в его памяти. Дабы не оскорблять самолюбия руководства отдела венгерской контрразведки и одновременно с этим дать ему возможность воспользоваться видимым суверенитетом, Эккер из чисто тактических соображений передал дело Радовича группе, которой руководил Бабарци. Разумеется, и в этом случае они не могли действовать абсолютно самостоятельно, однако отдельные задания возлагались на людей майора, тем более что они лучше знали местные условия. И все-таки ни допрашивать Милана, ни разговаривать с ним, ни вообще входить с ним в контакт они не могли, за исключением самого майора, который по вечерам видел Милана. Правда, сам майор делал вид, что судьба Милана целиком и полностью в его руках. Милан, конечно, понимал, что это далеко не так, что Бабарци всего лишь пешка в руках Эккера, однако не хотел портить майору настроения и притворялся, будто верит его словам.

Небритый, в наручниках, которые впились в его запястья, Милан, терпя боль, сидел перед майором и думал, почему тот не избивает его ни стеком, ни резиновой дубинкой.

Майор, как и раньше, был элегантен. На нем был френч, кавалерийские бриджи и английские сапоги для верховой езды. Он был подвижен – видимо, канцелярская работа еще не дала о себе знать, походка его по-прежнему отличалась плавностью.

– У нас с тобой, помнится, был когда-то спор, который мы так до сих пор и не разрешили, – заговорил майор, прохаживаясь перед арестованным. – Хочу сообщить тебе, что он не имеет никакого отношения ни к твоему теперешнему положению, ни к тому, что с тобой может случиться. Понял?

– Понял, – ответил Милан. – Но почему вы говорите мне «ты»?

Бабарци на миг остановился:

– Так, по привычке. Здесь, в этом здании, мы как-то не привыкли обращаться на «вы» к шпионам, предателям, короче говоря, к различным отбросам общества. А ты принадлежишь к одной из этих категорий. Понял? – Милан ничего не ответил, он уже сожалел, что заговорил об этом. – И еще кое-что, – заметил майор. – Само собой разумеется, что я ненавижу и презираю тебя, потому что я вообще страстно ненавижу изменников и предателей. Понял? А теперь с тобой желает побеседовать капеллан Эндре Поор. Разрешение на беседу я дал.

Когда в комнату вошел Эндре, Милан с подозрением уставился на него, не зная, что же тот ему скажет. Эндре немного растерялся, хотя несколько дней готовился к этой встрече, продумывал до мельчайших деталей каждую фразу. Однако стоило только ему увидеть Милана, как вся заранее заготовленная речь вылетела из головы.

Священник на миг закрыл глаза и прошептал:

– Господи, пошли мне силы, не оставь меня попечением своим... – Эндре шептал и чувствовал, что воспоминания о совместно проведенных днях еще слишком свежи в его памяти. Поправив очки, он сложил руки на груди: – Господи, Милан, где мне пришлось встретиться с тобой!

И хотя за последние годы Милан настолько закалился, что не боялся расчувствоваться, однако на сей раз ему все-таки пришлось взять себя в руки. Он сразу же подумал о том, что, видимо, эту встречу ни в коей мере нельзя считать случайной, так как ни контрразведка, ни гестапо не устраивают своим узникам встреч с друзьями, а раз так, то нужно держать ухо востро.

– Пришлось? – переспросил Милан. – Почему именно пришлось? Кто тебя принудил к этой встрече?

Эндре не понравился недружелюбный тон, каким заговорил Милан, а ведь он надеялся, что тот встретит его с радостью.

– Никто меня не принуждал, кроме моей собственной совести.

Милан поджал под себя ноги и с недоверием посмотрел на худое загорелое невозмутимое лицо священника.

– Почему ты не садишься? – спросил Милан.

Эндре сел, проведя кончиком языка по сухим губам.

– Ты недоверчив. Я-то вижу, как настороженно ты встретил меня, хотя я тебя понимаю... – Тут Эндре вспомнил, что ему советовал профессор: «Если он встретит тебя с недоверием...» – Да-да, я тебя понимаю. Я бы на твоем месте тоже задал бы вопрос, как меня сюда пустили. Я вернулся с фронта...

– Лучше скажи, что тебе от меня надо?

– Профессор Эккер попросил меня поговорить с тобой.

– Профессор или штандартенфюрер?

– Штандартенфюрер вызывает к себе, а со мной разговаривал профессор. От него я и узнал, что это он отозвал меня с фронта... чтобы я помог тебе.

– В чем? – спросил Милан, обезоруженный такой откровенностью Эндре, и подумал, что, быть может, тот и на самом деле пришел к нему с добрыми намерениями.

– Эккер знает, что мы хорошие друзья. Ему известно и о том, как я за тебя переживал, когда тебя арестовали еще в первый раз. От него я и узнал, что ты здесь, и он подробно рассказал мне о твоем положении. Он не скрывает, что тебя ждет смертный приговор. Рассказал мне, что уже допрашивал тебя, хотел добиться от тебя признания, но ты не доверился ему и не поверил, что он может спасти твою жизнь.

– А ты-то сам ему веришь?

– Разумеется.

– Жаль, что не тебе нужно давать показания, а то бы задача у Эккера была совсем легкой. Я же ничего не сказал бы, если бы даже доверял ему. Речь ведь идет вовсе не о доверии, Эндре, но тебе этого не понять.

Священник спорить не стал.

– Эккер попросил меня поговорить с тобой, вот я и пришел.

Узник улыбнулся, отчего строгие черты его лица несколько смягчились, а заросшее щетиной лицо стало даже красивым. «Эндре остался таким же наивным, как и в студенческие годы. Ну разве можно на него сердиться? Дивизионный капеллан побывал на фронте, а своей наивности так и не утратил».

– О чем же ты намерен говорить со мной? – спросил Милан почти дружеским тоном.

– Милан, ты очень многим дорог... Если ты не признаешься, тебя повесят.

– До этого еще далеко, Эндре. – Милан поднес руки, скованные наручниками, к подбородку и почесал его. – Сначала они позабавятся со мной. – Однако желания говорить о пытках и смерти у него не было, и он перевел разговор на другую тему. – Я рад, что вижу тебя. Ты заметно возмужал...

– Давай не будем сейчас говорить обо мне, – нетерпеливо перебил его священник, который действительно поверил Эккеру и теперь хотел помочь другу. – Ничего интересного во мне нет.

– Тогда давай поговорим о женщинах. Ты женился?

– Милан, не будь циником.

– Представим, – продолжал Милан, – что ты попал в плен, а я тебя допрашиваю. Ты служил в карательном отряде, который охотился за партизанами. Вы сожгли одно село, захватили несколько партизан. Всех их ждет смерть. А я тебе и говорю: «Эндре, мы с тобой друзья. Если ты откажешься от своей веры и выдашь своих друзей, я спасу тебе жизнь». И что же ты мне на это ответишь?

Капеллан поправил очки и молчал, так как теперь нужно было солгать, а он не умел лгать, да и не хотел.

– Отвечай! Принял бы ты мое предложение?

– Нет.

– Тогда чего же ты хочешь от меня? Почему ты решил, что я слабее тебя и подлее?

– Я служу правому делу.

– Я тоже. Во всяком случае, мы верим в него, а это очень важно – верить.

Эндре закрыл глаза, не зная, что же ему делать. Выходит, он не понял Эккера. Ведь он же знает Милана, понимает, что он упрямый, настойчивый. Такого ни за что на свете не убедишь, что правда на стороне немцев. Так как же можно ему что-то доказать?

– Милан, целый год я был на передовой. Побывал во многих русских и украинских селах и познакомился с их жизнью. Не скажу, чтобы жизнь у них была раем. Что же касается веры, то большевикам не удалось изгнать из души русского человека веру в бога: во многих хатах я видел иконы, а это что-нибудь да значит.

– Дело в том, что ты, видимо, только на иконы и обращал внимание да на то, что не все там богато живут, не так ли?

– А на что же я должен был обращать внимание?

– Это верно... А теперь ответь мне на несколько вопросов. Скажи: почему этот народ не подчинился гитлеровцам? Я говорю о местных жителях, оставшихся на временно оккупированной фашистами территории. Почему они сотнями, тысячами ушли в партизаны – в леса, в болота? Почему они борются за свою свободу? Почему они хотят жить при советском строе? Об этом ты не думал? А сопротивления, массовой партизанской войны ты не заметил?

Эндре ушел от ответа и заговорил о другом:

– Милан, а ты никогда не задумывался над тем, что есть загробная жизнь? Ведь далеко не все равно, куда человек попадет после смерти? А ад...

– Ад?.. – перебил капеллана Милан. – Оставим это, Эндре. – Ему вдруг наскучил разговор с бывшим другом.

– Я не хочу, чтобы ты попал в ад, Милан. Легче умереть человеку, который надеется на милость божью. Умирать без надежды – значит испытывать адские мучения.

Эндре говорил теперь с таким воодушевлением, как будто на самом деле верил в то, что является посланцем господа на земле.

Однако мысли Милана были далеко-далеко. Он вспомнил Анну, как они гуляли с ней по берегу моря, как смотрели на безграничную водную гладь, слушали мерный рокот прибоя. Лишь временами – казалось, откуда-то издалека, – до него долетали отдельные слова Эндре, но ветер уносил их прочь, а волосы Анны развевались на ветру...

Неожиданно стало тихо-тихо – смолк рокот морских волн. Исчезла куда-то Анна, они вновь остались вдвоем: Милан и Эндре. Глубокая грусть охватила Радовича.

– Ад... – с болью в голосе проговорил Милан, глядя на друга. – Настоящий ад здесь, в этих стенах, Эндре. Все, что написано в святом писании об аде, вы, и ты тоже, осуществили с помощью Гитлера здесь, на земле. – Он говорил тихо, без злости и надрыва: – Ты не за меня молись, Эндре, а за себя самого и за своих единомышленников. Ваши души обременены таким грехом, отпустить который вам не смогут все боги мира, вместе взятые. Да разве сможет человечество простить вам ваши преступления? Гитлер толкнул немецкий народ в преступную войну, а вы – несчастный венгерский народ. И если когда-нибудь после войны оставшиеся в живых все же простят вам то, что вы натворили, то сделают они это только ради тех, кто жил в этом аду, но протестовал против варварства, кто умер или еще умрет ради того, чтобы сделать хоть что-то хорошее. Ты, конечно, прав, смотреть в глаза смерти нелегко. Мне только двадцать восемь лет, и я еще мог бы жить да жить. Особенно больно и обидно умирать тогда, когда до конца войны остается, быть может, всего-навсего несколько месяцев. Я, конечно, боюсь смерти, но, к счастью, моя ненависть к фашистам сильнее моего страха. Вот все, что я могу тебе сказать... А теперь я не буду возражать, если ты уйдешь.

Несколько позже, когда Милана отвели в камеру и сняли с него наручники, он сел на койку и, прислонившись спиной к сырой стене, задумался, не стал ли фашистом и Эндре. Вспомнил, как после прибытия в Берлин Эндре все время крутился возле него. Милан даже грубил ему, но отделаться от него было просто-таки невозможно.

Однажды они поехали отдохнуть на морское побережье. Собралось человек двадцать, были там и парни, и девушки. Пауль и Эрика тоже поехали с ними. Милан чем-то обидел Эндре, и тот, оскорбившись, отошел от группы в сторонку и, прислонившись к сосне, уставился в морскую даль.

– Странный ты парень, Милан, – сказал Радовичу Чаба. – Отталкиваешь людей, которые любят тебя.

Было ясно, что он имеет в виду Эндре.

– А ты возьми да и не люби! – огрызнулся Милан, подставляя лицо солнечным лучам. – И твой Эндре взял бы да и возмутился, оскорбился бы, что ли.

– А если он не умеет возмущаться да и не хочет? Ты же ведешь себя как анархист, тебя так и тянет в драку. Не обижай его, а то тебе придется иметь дело со мной.

– Плевал я на тебя!

В следующий момент они уже мутузили друг друга. Чаба применил какой-то прием и так вывернул Милану руки назад, что тот и пошевелиться не мог.

Увидев это, Эндре начал просить:

– Чаба, оставь его, а то еще руки ему сломаешь.

Чаба только засмеялся. И тогда Эндре сам поспешил на помощь Милану.

Милану следовало бы поблагодарить Эндре, но он не сделал этого. Правда, грубым он к нему не был. В тот вечер у лагерного костра они долго и горячо спорили о будущем человечества. Они были друзьями и потому разговаривали откровенно.

Эндре, поправив очки на переносице, задумчиво смотрел на огонь костра. Потрогав прутиком горящие угли, он тихо сказал:

– Любовь Христа спасет человечество от гибели. Нужно только вместо главных политиков посадить слуг божьих.

Многие из присутствующих согласились с ним.

– Заменить политиков на попов? – удивленно спросил Милан. – Тогда осталось только решить, на каких именно. Если я не ошибаюсь, то христианство намерено распространять свои идеи по земному шару не только молитвами, но и силой оружия. Знаешь, что может освободить человечество от нищеты и страха? Социализм.

– Какой социализм? – спросил Чаба. – Красный или коричневый?

– Решать это я поручаю тебе. – Милан засмеялся.

– Я не люблю нацистов, – снова заговорил Эндре, – но если случится так, что мне придется выбирать между нацистами и большевиками, то я без раздумий проголосую за нацистов...

В дверь камеры громко заколотил надзиратель и отвлек Милана от его мыслей. «Так оно, может, и лучше. Сейчас нельзя вспоминать о прошлом: воспоминания пробуждают мечты и желания, а они, как известно, расслабляют волю человека. Смело смотреть смерти в глаза способны лишь сильные люди».

Милан встал и заходил по камере. Постепенно мысли его вернулись в прошлое, он снова вспомнил об Анне, о своей любви, и воспоминания согрели его.

Эккер спокойно расхаживал по кабинету, взвешивая каждое слово Эндре. Вебер, по обыкновению, сидел в сторонке и с постным лицом слушал. Он придерживался мнения, что профессор слишком преувеличивает значение дела Радовича и потому, как ни старается, а зримых результатов пока нет.

– Я сделал все, господин профессор, – сказал капеллан, – но Милан настоящий фанатик, и хотя он хорошо знает, что его ждет, но все же остается непреклонным. Таким людям, как он, ненависть к фашизму придает силы.

– Если бы вы поручили дело мне, господин профессор, – с твердостью заметил Вебер, – то я бы в два счета справился с той необыкновенной силой, о которой говорит господин капеллан. Силу можно одолеть только силой.

Эккер остановился у открытого окна. Глядя на уличную суету с высоты третьего этажа, можно было подумать, что в городе течет спокойная, мирная жизнь. Ничто не говорило о том, что где-то неподалеку идут кровопролитные бои.

– Я полагаю, дорогой Феликс, – в раздумье произнес Эккер, – что у вас для этого не будет времени: он нас торопит.

Эндре побледнел, в замешательстве снял очки и теперь смотрел на штандартенфюрера сильно прищурившись.

– Господин профессор, ради господа бога, что вы намерены делать?

Эккер подошел к священнику и, склонив голову набок, тихо сказал:

– Видит бог, я это делаю безо всякой охоты. Но я попал в цейтнот. Я и так слишком долго возился с этим делом и слишком многим рисковал. Вы знаете, что будет, если об аресте Радовича станет широко известно? Его сообщники попросту разбегутся, все до одного. Сами понимаете, что я не смогу объяснить руководителям империи, что все это произошло только потому, что я пожалел Радовича.

– Вы хотите подвергнуть его пыткам? – Эндре начал нервно протирать стекла очков носовым платком.

– Мы должны заставить его заговорить.

У Эндре зашумело в голове, тонкие губы его задрожали.

– Я вас очень прошу, господин профессор, не делайте этого, – попросил он прерывающимся голосом. – Милан, конечно, виноват, он шел против закона. Отдайте его под суд: пусть он решает его судьбу, но только не пытайте его!

– Дойдет дело и до этого, сын мой. Но кто будет нести ответственность, если, пока ваш друг молчит, его товарищи по заговору поднимут восстание? Неужели вы не понимаете, о чем идет речь? Нам необходимо разоблачить всех тех, с кем Радович вел переговоры. Это самое главное. И хотя мы испробовали все, он молчит. И я и вы сделали все возможное. А ведь сейчас в Карпатах идут бои не на жизнь, а на смерть. В любой момент за линией фронта может вспыхнуть восстание, организованное коммунистами. Посоветуйте нам что-нибудь такое, что бы заставило его заговорить.